Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2011
Об авторе | Иван Козлов родился в 1989 году в Перми, но детство и большую часть юности прожил в деревне недалеко от Кунгура. Сменил две школы, две специальности; работал грузчиком, дворником, фотографом и журналистом. Студент кафедры журналистики ПГУ. Работает обозревателем в интернет-газете “Соль”. Весной 2009 года был принят в товарищество “Сибирский тракт”. Попал в шорт-лист конкурса “ЛитературРентген 2010”, публиковался в “Воздухе” и ряде других журналов. Живёт в Перми.
Иван Козлов
В окрестностях Углеуральска
* * *
Это как будто тебя во сне поедают жуки, которых
Множество копошится в отсыревшей осенней траве,
Или словно ты заперт в помещении с тысячей мониторов,
А на них бесконечно транслируют передачи с Дарьял-ТВ.
Это когда ты в пустой комнате слушаешь скрежет веток
По стеклу, за которым в дождливую ночь не разглядеть ничего.
Это загадка, но на загадку нет никакого ответа,
А есть только намёк, только тень, призрачный след от него.
Настоящий ответ нацарапан ножом на тайной двери,
За которой люди с глазами рыб распевают грустные песни
И какие-то дети в масках зверей играют в “Замри-умри”,
Исключив из правил “Воскресни”.
* * *
Бабушка приводила в нашу квартиру армии невидимок
И, надеясь, что мы не услышим, тихонько с ними шепталась.
Мы поначалу считали, что в старости это неотвратимо,
И только сейчас понимаем, что причина серьёзней, чем старость.
Ещё до начала строительства первых подземных аэропортов,
Ещё до того, как в Сколково создали уловитель тонких материй,
Она наблюдала, как рядом кипит и дышит пространство мёртвых,
Говорила с ними и слушала всё, что они рассказать хотели.
Сейчас-то все знают, что среди нас мёртвым давно нет места,
С тех пор как в астральной бойне в две тысячи тридцать шестом
Специально обученный звёздный ОМОН для зачистки мембран небесных
Уложил бедолаг из лазерных пушек, осенённых святым крестом.
Тогда я не верил её болтовне, а теперь до сих пор жалею.
Всё, что можно представить, — реально. До того как тот мир замолчал,
Умершая кошка и правда любила лежать на бабушкиных коленях,
А мой дед для своей несчастной вдовы читал стихи по ночам.
* * *
Вспоминает о тех, кого когда-то любила
выброшенная в урну палочка от пломбира
на углу минимаркета в жаркий полдень уснул
старый, с отломанной спинкой фанерный стул
думает о друзьях и знакомых, глядя на облака,
монетка, подложенная детьми под колёса товарняка
философски настроенный пустой спичечный коробок
иногда размышляет над тем, насколько он одинок
к бетону холодному в скуке смертельной приник
рваный, лежащий на лестничной клетке цветной половик
в картонной коробке для всякого мусора тихо бредит
флакон из-под детского мыла “Мишутка” в форме медведя.
каждого жалко по-своему, но особенно жалко
тех, кого утащила к себе придорожная свалка
наверняка у неё внутри, в самой гуще отбросов
тоже шевелится чьей-то живой души отголосок
* * *
Детство. Раннее утро субботы. Станция Пермь Вторая.
Дверь с надписью “не прислоняться”, открываясь, натужно стонет.
Старухи, спешащие к дачным участкам, словно в ворота рая,
Лезут в тамбур, боясь не найти свободного места в вагоне.
Старухи, все как одна, в потёртых спортивных костюмах.
Сжимают коробки с цветочной рассадой в объятьях сухих,
На них висят скорбные связки разнообразных сумок,
А на хилых плечах, словно коконы, болтаются рюкзаки.
Под влиянием этих пугающих женщин с полуистлевшей кожей
Моя инфернальная космогония сложилась примерно так:
Если в круге девятом, как известно, грешники заморожены,
То в десятом старуха, на дачу стремясь, сажает их в свой рюкзак.
Я тогда знать не знал, кто такой Данте, но мне, ещё шестилетнему,
Ужасно тоскливым и мрачным казалось нутро старушачей ноши.
Я думал о том, кто сидит в рюкзаке, и, чтобы хоть как-то согреть его,
Напевал про себя всевозможные детские песни о чём-то хорошем.
Мне казалось, такая крупная армия старых и неинтересных
Наверняка объединена каким-то дьявольским делом.
Я боялся, что в их рюкзаках мне тоже найдётся место,
Но тележки скрипели, стучали в тамбуре двери, время летело.
Ту реальность, что была в детстве, тихонько сменяла другая,
А старухи всё так же снуют с тележками, чем-то нагруженными,
Всё так же в вагонах давят друг друга и матом друг друга ругают,
Словно внутри кто-то ждёт их сильнее, чем ждал бы снаружи.
Однажды я понял — ну вот, теперь всё. Что-то перегорело,
А может, за этими страхами ничего и не было никогда,
Но сейчас-то я знаю, что в их рюкзаках
Лишь вонь мешковины прелой
Дряблые клубни картофеля
Пустоты световые года
* * *
— Боже, ответь, это раб твой Иона, если помнишь такого.
Вокруг меня только рыбные потроха, мерзость и нечистоты.
Я три дня и три ночи молился тебе во чреве китовом,
А теперь никак не могу понять, где промахнулся в расчётах.
Исходя из расчётов, я давно уже должен был быть на суше,
И не понимаю, почему этот кит меня до сих пор таскает.
— Алё! Иона, приём, это Бог. Слушаешь? Замечательно, слушай;
У нас тут возник ряд проблем. Ситуация, вкратце, такая:
Если б всё шло по плану, мы уже больше суток могли бы
Проповедовать ассирийцам доброту, любовь и терпимость,
Но кита твоего вчера поглотила более крупная рыба,
И представь, про неё в наших планах ни слова не говорилось.
Родной, пожалуйста, не кричи, я знаю, что ты измучен.
Да, я прокололся. “Свобода воли” стоит на таких проколах.
К тому же подводный мир Средиземного моря ещё изучен
Не до конца. Но я-то при чём здесь? Я Бог, а не ихтиолог.
Ладно, чувак, скажу по секрету: мы тут провели работу,
И нам от этой тенденции с рыбами стало довольно жутко.
У нас вот вселенная, расширяясь, на днях наткнулась на что-то
И… в общем, наши спецы полагают, что это стенки желудка.
* * *
В Перми неподалёку от улицы Малкова есть болото —
Копия самой гнусной трясины, только уменьшенная.
У его берегов на скамейке всё время бухает кто-то,
В основном женщины — скучные, толстые женщины.
У женщин такие же толстые и скучные имена
Клавдия, Люда, как вариант — Зинаида.
Они покупают дешёвого пива, нефтяного вина
Или ещё какого-то пойла отталкивающего вида.
Они здесь общаются, лузгают семечки, делают шашлыки,
Называя мужей козлами, а общих подруг — коровами.
Иногда к ним приходят тощие загорелые мужики
В клетчатых шортах и с пальцами татуированными.
Жизнь людей, которые тут бухают, как правило, не задалась,
Настолько нереспектабельно это вонючее место.
В болоте, в самой трясине всё время булькает мразь,
Которая современной науке вполне может быть неизвестна.
В общем-то, всё предельно понятно. Но иногда, ночами,
Когда я прохожу вдоль болота, употребив “Ягуара”,
Мне кажется — здесь российский вариант легенды о Нараяме,
И все эти грустные бабы, когда становятся старыми
И когда понимают, что их смертный час всё ближе,
Подходят к болоту, допивают дешёвое пиво,
Заходят в токсичную мутно-зелёную жижу
И, растворяясь, булькают в ней тоскливо.
* * *
Не отвлекаясь на мелочи, надо думать о том, что важнее:
Вроде ногти всё время пострижены, зубы целы, карма чиста.
Но всё равно колесо моих бесконечных перерождений
Вряд ли раскрутится за пределы Красавинского моста,
Здесь принято отрубать себе руку для постижения дзена,
Здесь ни одно направление никогда никуда не ведёт,
Здесь вас готовы выслушать исключительно стены,
Здесь дребезжит костяной крошащийся небосвод.
Убранный снег самосвалы сгружают на снежной свалке,
Где снежная мафия держит бесправных снежных рабов.
Любой, кто находится здесь, — в какой-то степени сталкер.
Мне кажется, этот город решительно нездоров.
Его потроха вылеплены из кирпича и картона,
А у меня вообще пустота скрывается под пальто.
И один из нас реципиент, а другой, однозначно, донор,
Хотя я до последнего не смогу понять, кто есть кто.
* * *
На лесозаготовительном поприще трудится Александр Петров.
Смена фиговая. Раздражён. Напилил недостаточно дров.
Ещё этот ангел унылый читает нотации из-за плеча,
Крыльями хлопая. Мерзкий и въедливый, словно первый весенний гром кошачья моча.
“Ты — заурядное быдло, а из-за тебя меня премии квартальной лишат.
Ладно другим не обидно — у них Дроботенко, Шурман, Махмуд Ахмади Нежад.
А я в окрестностях Углеуральска вожусь непонятно с кем.
Зачем ты вчера прораба избил? Ты что, охренел совсем?
Зачем свинтил ты в сельпо четырнадцать банок консервированной кеты?
У Фраермана в теплицах кто стёкла все выбил? Не ты?
Чёртов антисемит, будь проклят тот день, когда я подписал договор,
По которому грязную душу твою на плечах своих ангельских пёр
Сорок шесть лет. И все эти годы от тебя никакой благода…
Чтоооо? Повтори, что сказал. Куда мне идти? Так вот, да?!
Ладно, давай. Протяни без меня хоть пару секунд, идиот!”
Ангел вытаскивает из рукава договор. Разворачивает и рвёт.
ВНЕЗАПНО КРОВЬ РАСЧЛЕНЁНКА ПЕТРОВУ СРЕЗАЕТ ГОЛОВУ СЛЕТЕВШАЯ ЦЕПНАЯ ПИЛА!!!
Ангел вздыхает.
Квартальная премия уплыла.
* * *
Темнота боится людей, поэтому появляется только ночью,
Да и то избегает разного рода иллюминаций,
Но всё равно даже в ярких огнях присутствует как бы заочно,
И это уже само по себе заставляет её опасаться.
Темнота любого из нас уделает на раз-два.
С её родословной я, признаться, не очень знаком,
Но вроде её занесло из туманности “Конская голова”,
И она расцвела на Земле плотоядным чудовищным сорняком.
С тех пор Вечный Свет, как бы это помягче сказать, померк,
Так что ангелы, если и забредают к нам — от ужаса прячут лица.
Примерно в то время у нас как раз начинался каменный век,
Который (учёные врут, конечно) до сих пор ещё длится.
Темнота — вроде вируса, и каждый с рожденья больной;
Излечиться вполне реально, есть даже пара методик.
Например, если стать частицей и одновременно волной,
То тогда темнота проходит.
И всё проходит.
г. Пермь