Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2011
Публицистика срединного пути, или В поисках русских Этимонов
Анатолий Курчаткин. Глаголы переходного времени (российская Смута конца ХХ века). — Franc-Tireur, USA, 2010.
“Смута” — очень русское слово, весьма точно и емко передающее содержание явления. “Смута” — это мятеж, беспорядок, ссоры, раздоры, смущение, смятение, тревога, неясность, неотчетливость.
Скажем, в английском переводе “смута” звучит как “havoc”, то есть опустошение, разрушение. Хозяйственных англосаксов, как всегда, интересует, так сказать, имущественная сторона вопроса. “Havoc” — это уже подсчет нанесенного ущерба. Русское слово даже не обращает внимания на материальные “убытки”. Смута — это прежде всего душевное состояние и, соответственно, как следствие общего состояния душ, — говоря современным языком, “информационного поля”, его замутненность, смущенность, смутность и т.п. Именно об этом и пишет Анатолий Курчаткин. В “Глаголах переходного времени” вроде бы говорится о многом, по сути — о политике, философии, литературе, социологии… Есть и такие тексты, которые можно отнести к традиционному жанру “физиологического очерка”. Но, в конечном счете, Курчаткин пишет о душевной смуте.
В заглавии книги есть как слово “смута”, так и его эвфемизм “переходное время”, которое автором каламбурно (в хорошем исполнении этого приема) рифмуется с “переходными глаголами”. Позволю себе короткое филологическое занудство и напомню, что “глагол” — это не только часть речи, но и Речь, Слово, а “переходный глагол” — это такой глагол, который “сильно управляет”, требует прямого объекта (в винительном падеже), то есть грамматически очень сильно связан с существительным (= существом), “повязан” с фактами, явью, действительностью, в конечном счете — с Правдой, Истиной.
Это я все к тому, что заглавие книги можно “метафизически” перевести примерно так: “Ясные речи о неясном времени”. Или: “Отчетливые слова о мутных временах”. А учитывая особенности склада мышления Курчаткина и соответственно его стиля, я бы позволил себе пойти еще дальше в своих интерпретационных фантазиях и сказал бы, что “перевести” заглавие его книги можно как “Правдиво о лживом”, или “Просто о сложном”.
Книга Анатолия Курчаткина — это публицистическая хроника тех самых “смутно-лихих” 90-х. И снова поражаешься силе русского Языка-Глагола.
Слово “лихой” стало уже почти историческим термином по отношению к 90-м годам ХХ века. “Лихой” — термин-оборотень. Или кентавр — как больше нравится. То есть это два омонима в одном слове. Лихой — это и удалой, и злой. Последнее десятилетие ХХ века было эпохой бесшабашной удали, но какой-то недоброй, зловещей. Эпоха злобы на прошлое с “удалой” надеждой на будущее. Эпоха залихватского — то вдохновения, то ожесточения. Светлой скорби и беспрецедентной жестокости. Именно такой противоречивый образ последовательно разворачивается в публицистической хронике Курчаткина.
Впрочем, очень трудно определить жанр его текстов. С одной стороны, это публицистика (журналистика), с другой стороны — это эссеистика, философские очерки, историософия, лингвософия. Я думаю, что именно эта кажущаяся неопределенность жанра и является сильной стороной этих текстов. Об этом — чуть ниже.
О 90-х написано очень много. И создается впечатление, что чем больше пишут, тем меньше мы понимаем эти годы. И тем больше и больше замутняется и без того туманный образ “переходного времени”. Как будто все наперебой дышат на и без того мутное зеркало эпохи. Тут и явно тенденциозная мемуаристика, и жадное идеологизирование “в свою сторону”, и тщательно-смачное копание в грязном белье тогдашних, теперь уже часто беспомощных персоналий, и просто беспардонная мистификация.
Свидетели 90-х в большинстве своем, слава Богу, живы, страсти еще не улеглись, и об объективно-беспристрастном взгляде говорить еще рано.
И в этом смысле “Глаголы переходного времени” — прошу прощения за непроизвольный ленинизм, — “очень современная книга”. Она явно выбивается из общего потока “постперестроеведческой” литературы. Неслучайно автор сам признается в аннотации, что у него “мало-помалу возникло ощущение, что в России… эту книгу просто-напросто не издать”.
Все верно. В общем-то эта книга — белая библиоворона в современном российском книжном рыночном лесу. Книга явно, по определению, не претендует на коммерческую сенсациозность (а без этого она на рынке как бы и не нужна). Но она все-таки претендует на нечто большее.
“Глаголы переходного времени”, как уже говорилось, — своего рода публицистическая (эссеистическая, философская) хроника эпохи. Автор собрал свои статьи 90-х годов в единую книгу и предложил их вниманию читателя. Так делают многие. Но почему именно Анатолий Курчаткин может быть интересен современному российскому читателю?
Думаю, причин несколько.
Во-первых, Курчаткин — пусть это прозвучит несколько кондово, но пусть все-таки прозвучит — очень нормальный человек. В контексте современной российской действительности и — шире — извечных крайностей “русской души” это комплимент. От его текстов прежде всего исходит то, что можно назвать несгибаемым, неколебимым здравым смыслом. Его натуре и стилю совершенно чужды мистическая взвинченность, политическая истерия, публицистическое кликушество и прочие “смутно-лихие” обертоны. Это не т.н. беспристрастность или равнодушие — это просто природное здравомыслие. В 90-х оставаться в состоянии ментального и эмоционального равновесия, будучи востребованным публицистом, было, я думаю, нелегко.
Далее: если говорить о типе мышления, то автор книги мыслит не столько причинно-следственно (как современные западные рационалисты), символически (как средневековый европейский человек) или симпатически (как китайский даос или наш бурятский шаман), сколько сократически.
Его статьи — конечно, не диалоги Платона, но их структура именно такова: автор книги по сути всегда обсуждает слова, вернее, их исконные значения. Он обсуждает слова самые, казалось бы, частотные, очевидные, те, которые все произносят, но над значением которых мало кто задумывается. Слова, которые страшно, катастрофически забалтываются. Это вообще российская беда — забалтывать важные вещи, но в 90-х это забалтывание приняло масштабы невиданные.
“Патриот”, “обыватель”, “интеллигенция”, “оптимизм”, “русская идея”, “держава”, “мафия” и т.д. и т.п. — эти и множество других слов, в сущности, являются главными героями книги.
Можно сравнить метод автора со знаменитым конфуцианским исправлением имен. “Эпоха перемен” (смуты), в которую Курчаткина “угораздило” жить, согласно Конфуцию, как раз особенно настоятельно требует такого исправления. Автор “Глаголов…” стремится обсудить ключевые имена и исправить их, чтобы они лучше правильно и достойно послужили действительности. И многое из “исправленного” Курчаткиным звучит более чем актуально и сейчас, когда мало еще что разъяснено в понятийной смуте 90-х. Например, весьма полезно было бы современному читателю ознакомиться со статьей “Особенности российского либерализма”, где автор разводит исконно совершенно разные термины “либерализм” и “демократия”, которые в массовом смутном российском сознании вдруг незатейливо срослись.
Или со статьей “Оправдание обывателя”, где Анатолий Курчаткин спокойно и терпеливо (в стиле объекта статьи) разъясняет читателю, кто такой обыватель опять же в исконном смысле этого слова и почему его нельзя понимать односторонне, однобоко. Как и почему его однобоко и одностороннее оценивали на протяжении долгих десятилетий в России и чем это кончилось.
Я бы назвал подобный род публицистики, довольно редкий в России, публицистикой срединного пути. Китайский “срединный путь” онтологически — это тот же английский “здравый смысл”. Он же — античный сократизм.
Русская публицистика и — шире — журналистика, восходящая к пламенному “Молению” Даниила Заточника, к страстным посланиям Андрея Курбского Ивану Грозному (и “обратно”) и, может быть, к “Житию” “неистового” протопопа Аввакума, избрала путь далеко не срединный. Конечно, публицистика по сути своей предполагает страсть, полемику и вообще некий душевный непокой.
Но “непокой души”, которого у Анатолия Курчаткина в достатке, еще не значит отказ от “срединного” здравомыслия, от гармоничного баланса, говоря научно, эристики, т.е. искусства спора, и эвристики, т.е. системы методов а) открытия новых истин, б) творческого мышления и в) сократического обучающего диалога.
Курчаткин не столько публицистически отстаивает свою точку зрения (риторика), сколько рассуждает, размышляет, обсуждая с читателем насущные проблемы, обозначенные в ключевых “глаголах” эпохи, пытаясь отыскать в этих самых “глаголах” то, что древние греки называли этимонами, то есть правильными, исконными, исходными толкованиями слов, имен.
Думаю, что это и есть единственно верный путь: постоянное исправление жизни через терпеливое, кропотливое “исправление имен”, ибо “разруха не в клозетах, а в головах”.
К сожалению, “Глаголы…” Курчаткина о “лихом десятилетии” изданы не в России и (пока) до широкого российского читателя они дойдут вряд ли. А этот трезво-сократически-срединный дневник 90-х годов помог бы нам разобраться и в только что пережитых нулевых, которые почему-то очень хочется назвать “тугими”: уж очень они были какими-то замедленно-тревожными, вроде бы и с частичным отрезвлением снизу, и — вместе с тем — с завинчиванием гаек сверху… Кстати, как известно, и т.н. татаро-монгольское иго на Руси называлось никаким не “игом” (“иго” подкинули нам поляки лет двести спустя), а “тугой”.
“Олигархическая туга нулевых” — чем не тема для следующей книги Анатолия Курчаткина, которая, надеюсь, на этот раз будет издана на родине?
Владимир Елистратов