Святочный рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2011
Об авторе | Евгений Попов — постоянный автор “Знамени”. Последняя публикация — рассказ о магическом “Как писатель Гдов в историю влип” (2010, № 2).
Евгений Попов
Таинственная крыса, или
Поцелуй на морозе
святочный рассказ
История стала торопливой — гораздо более торопливой, чем наша мысль.
Лев Троцкий
Русь, ты вся поцелуй на морозе.
Синеют ночные дорози.
Синею молнией слиты уста.
Синеют вместе тот и та.
Велемир Хлебников
— Кто спорит, разумеется, история сейчас немножечко качнулась в сторону авторитаризма Елены Еленовны, ну а нам-то что? Сидим, выпиваем, как люди: семга малосольная, бочковые огурчики, постная буженинка, салат оливье — раз, винегрет с грибами — два, холодец дорогостоящий, но вкусный — три, французские сыры, греческие оливки, квашеная капуста, боржоми, много еще чего у нас есть, даже перечислять лень, — высказался персонаж Хабаров, хорошо известный всем читателям моих сочинений безработный предприниматель, балансирующий на волнах рыночной экономики вверх-вниз, как акробат. То у него густо, то пусто. То он богат и его везет по Москве какой-нибудь нанятый халдей в форменной фуражке, то, желая свести счеты с паскудной жизнью, прыгает бедолага с Ласточкина гнезда в бурные воды той части Черного моря, которая нынче принадлежит независимой Украине. А после прыжка вдруг мало того что выплывает жив-здоров, так еще и находит 7000 долларов, некогда забытых им же в мокрой подкладке собственного пиджака.
— Правильно ставишь вопрос! Даже в магазине для нищих теперь водки десять сортов, а в магазине “Престиж” водки разновидностей все сто. И закуска у нас не типа “я вас умоляю”, как у Венедикта Васильевича Ерофеева в “Москве—Петушках”. Жаль, конечно, что черную икру окончательно запретили, ну да и хрен с ней, мы люди простые, нам и красная сойдет, если свежая, — вторил другу другой мой персонаж, писатель Гдов, который неоднократно в течение всей своей долгой, поучительной жизни предпринимал попытки выйти из народа, но это у него никогда не получалось.
Сидели они в приятном одиночестве на кухне той коммунальной квартиры, где Хабаров жил с женою, но она, имеюшая прозвище Пятачок, уехала по случаю праздника в город Кингисепп Ленинградской области “навестить сестренку”, а где были остальные соседи Хабарова с их синими мордами — ни безработный, ни автор не знают и знать не хотят. Может, они уже померли, а ВСЕХ ПОКОЙНИКОВ НЕ ПЕРЕБРОЕШЬ, как выражался знакомый Гдова, Хабарова и автора этих строк парикмахер Соломон. Замечу, кстати, что в коммуналке Хабаров жил скорее не от бедности, а по расчету — чем-то такая жизнь его вполне устраивала. Он вообще не был столь прост, каковым иной раз нарочито казался.
— Соседи-то где? — все же заинтересовался Гдов совершенно некстати.
Хабаров хотел ответить ему в рифму, но застеснялся и сказал правду, что соседи, скорей всего, уехали в Заграницу.
— Навсегда? — сострил Гдов, но его сотрапезник остроту не поддержал и объяснил, что те, кто с ним рядом живет, честные граждане обновленной невиданными переменами бывшей советской сторонушки, отправились, скорей всего, в шоп-тур, чего из Заграницы привезут, тем и будут торговать на Люблинском рынке вместе с китайцами и таджиками.
Возникла скользкая пауза.
Как будто для того, чтобы разрядить ее, по телевизору сказали, что в Туве мент по ошибке застрелил школьника, но имел на это полное право в пределах определенных пунктов должностной инструкции. А другой силовик сбил по пьяни на “зебре” пожилую женщину, скрылся с места убийства и получил в результате этого приключения целых два года условно. Прокуроры добились, чтоб если даже они выпивши, их машины никто не смел останавливать. Депутаты снова подняли себе зарплату. Пенсия госслужащих составляет 75% их получки.
Гдов длинно выругался.
— Да, — согласился Хабаров. — Власть оборзела окончательно, и я боюсь за нее.
— Это, говорят, была такая история, которую рассказывал друзьям великий русский писатель Андрей Платонов, — сказал Гдов. — Незадолго до Второй мировой войны две курортные дамочки в сухумском обезьяннике стали жалеть животных. “Бедные обезьянки!” — причитали они. А случившийся рядом анекдотический грузин в кепке сказал им с известным акцентом: “Себэ жалей, дура!”.
— Сухуми — в Абхазии, — заявил Хабаров. — А власть эту я трахал еще тридцать лет назад, вернее — она меня. В буквальном смысле этого жесткого глагола на букву “е”, который я, как ты видишь, все же смягчил для политкорректности.
— До войны Сухуми был в Грузии, — возразил Гдов, не обращая внимания на это нелепое, ерническое окончание фразы собеседника. И тут же почувствовал неловкость оттого, что и его слова прозвучали двусмысленно — ведь после Второй мировой войны войн было до и больше, поди догадайся, после какой из них грузинский подданный стал абхазским и наоборот. Догадайся, когда все окончательно с катушек полетело.
— Ладно. А что касается собственно понятия СВЯТКИ, то это вовсе не какая-нибудь абстракция, а конкретно реальная вещь, — подытожил он. — Временной промежуток в двенадцать дней — от первой вечерней звезды Рождества до крещенского купания в проруби. Через Новый год, естественно — Старый Новый год. И не спрашивай, пожалуйста, почему у большевиков их переворот, который на самом деле был 25 октября, празднуется 7 ноября, то есть тринадцатью днями ПОЗЖЕ, а Новый год тринадцатью днями РАНЬШЕ. Я тебе это уже сто раз объяснял, но тебе такое понять не под силу.
— Это никому не под силу, — туманно отозвался Хабаров. — Так вот, я и говорю — тогда тоже была, можно сказать, эта самая ночь перед Рождеством, когда весь Поселок № 11, где я тогда проживал, тоже не спал…
— Постой, не части┬, — окоротил его Гдов. — Что значит № 11? Название хоть какое-нибудь есть у этого поселка? Вроде Пеньки, Красный Партизан или Выезжий Лог, где кино снимали “Хозяин тайги” про Высоцкого и Золотухина в присаянской тайге около города К., стоящего на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан?
— Вот это и есть, какое я говорю, — Поселок № 11, и всегда было. Откуда я знаю, почему № 11? Все лагерные, очевидно, дела северо-востока родины чудесной. Тоже, кстати, глухая тайга, из промышленных предприятий — леспромхоз и молокозавод. Там же сплошные лагеря были, когда на северо-восток едешь. Семь часов от города К. поезд идет, и одна зона спешит сменить другую, как у Пушкина заря. Я там в ту зиму первый раз лег на дно, как подводная лодка упомянутого тобой Высоцкого. По причине того, что я только-только начал делать деньги, и мною, молодым тогда геологом-хозяйственником, тогда впервые заинтересовался Отдел по Борьбе с Хищениями Социалистической Собственности, ОБХСС, теперь это называется ОБЭП. Комнату снял у одного смурного мужика, которого звали Ян Рейнгольдович, и лег, “чтоб позывных не передавать”.
— Не слабо звали твоего мужика, — чуть-чуть покачнулся Гдов.
— Он в цирке работал фокусником, пока не дернул его черт написать статью с хорошим названием “О СВОБОДЕ ВЫБОРОВ В СССР”. Шестидесятые — время уже вегетарианское, не эффективного менеджера-людоеда, а всего лишь Никиты-кукурузника, предшественника бровастого Лени-лентяя и других славных начальников страны, включая Елену Еленовну. После зоны Рейнгольдовичу назначили поселение, и он даже выделялся на фоне другого КОНТИНГЕНТА тем, что ханку не жрал. Потому что засадил весь огород анашой, по-вашему — марихуаной. Травку и шабил, зачем ему ханка? Мак у него еще произрастал, так же хорошо, как яблоки у Мичурина.
— Позволь тебе напомнить, что ты намеревался рассказать мне про таинственную крысу, поцелуй на морозе и прочее лирическое, — деликатно напомнил Гдов. — Не сердись, но мне все эти твои физиологические очерки из народной жизни бедных, но честных людей, пострадавших от тоталитаризма КПСС, — вот где. — И он провел ребром ладони чуть выше кадыка. Решительный, надо сказать, получился жест. — Равно как и из нынешней жизни. Тут все жалобщики на “кровавый режим гэбни” ходят, ноют, что выборы Елена Еленовна сфальсифицировала. А я кого ни спрошу, получается, что он на выборы-то и не пошел, все равно, дескать, результаты подтасуют. Так чего ж ты тогда, гражданин Федерации, обижаешься, что тебя нагребли, если сам засбоил, поленился задницу от дивана оторвать? — зачем-то добавил он.
— Не стану скрещивать с тобой копье спора, — красиво ответил ему Хабаров. — Можно, конечно, как ты, зарыть голову в песок башни из слоновой кости, но куда деть невиданную коррупцию, инфляцию, пауперизацию и беспредел?
— На муда, — не сдержался Гдов. — Всегда в России это было, почитай пьесу “Ревизор” и поэму “Мертвые души”. Ты че это? Вместо обещанной святочной истории вдруг в диссиду ударился, как вечный борец за права человека?
— Это необходимый фон, — смутился Хабаров. — Вроде как задник в театре или оштукатуренная стенка, на которой висит картина Репина “Не ждали”. А крыса, да… Я слышу, в чулане что-то все шуршит да шебуршит. Скребется, что ль, кто-то? Стемнело уже. Как сейчас, но только ровно тридцать лет назад. Я в комнате сидел, не зажигал огня, как в стихах японского поэта Исикавы Такубоку. Сунулся было к Рейнгольдовичу, так тот валяется в полной отключке. Мне, кстати, рассказывали местные, что он, бывало, жарким летним днем подойдет к населению, сгруппировавшемуся на деревянных ступеньках крыльца в ожидании открытия магазина, и спрашивает народ, имея в виду продавщицу: “Дуська-сука еще не приехала?”. “Нет”, — отвечают. Тогда он разматывает принесенную с собой бухту крепкой бельевой веревки, забрасывает веревку в небеса, отчего она встает колом, и лезет по этой веревке вверх, постепенно исчезая в пространстве. А потом все очухиваются и видят, что Дуська уже вовсю торгует, и Ян Рейнгольдович без очереди покупает у нее только что привезенный хлеб…
Гдов пошевелил пальцами.
— …Электрическое освещение было там совсем слабое, вместо 220 вольт вольт, наверное, 170, не больше. Я взял керосиновую лампу, но, когда открыл дверь чулана, чуть вдруг эту лампу не уронил, отчего мог бы случиться нешуточный пожар, да, видать, в этот раз Бог миловал. Передо мной стояла на задних лапках средних (для этого животного) размеров крыса и внимательно глядела мне в глаза, держа в передней лапе (левой) изрядный кусок сухаря, а правой лапой она мне приветственно помахала. Но и это не было самым странным из того, что мне довелось тогда увидеть. Крыса была одета в русский женский национальный костюм, как у покойной певицы Людмилы Зыкиной в лучшие ее концертные годы, когда в нее, по слухам, был влюблен премьер-министр коммунистической страны СССР Алексей Косыгин. Я подробностей такой одежды не ведаю, только помню, что то, которое на голове полумесяцем, называется “кокошник”. Так вот, у крысы был на голове кокошник, из-под которого торчали седые пикообразные усы и маленькие острые глазки, которыми она буквально буравила меня. Пестрый сарафан еще на ней был поверх длинной тканой рубахи, цветастый платок на плечах.
— Может, ты перед этим с Рейнгольдовичем тоже чего не надо подкурил? — сделал свое предположение Гдов.
— Перестань! Ты знаешь, что это не так, иначе и вся моя святочная история не имела бы смысла, — строго остановил его Хабаров и продолжил: — На улице вдруг, кстати, звездочки ясные погасли, месяц в черную тучу ушел, и к тому же козлы на местной электростанции именно в этот момент вдруг свет отключили. Так что хорошо, что керосиновая лампа была у меня тогда уже зажженная и мне не пришлось шариться во мгле в поисках спичек. Я захлопнул дверь чулана. Я глотнул из бутылки коньяку “Плиска”, который тогда в больших количествах поставляла нам братская Болгария, и его продавали от Москвы до самых до окраин по смешной цене шесть рублей бутылка. И свалился одетый на постель, заново осмысляя увиденное.
Успокоился и даже задремал я на мысли, что не все еще знаю про Рейнгольдовича, который наверняка тайно дрессирует эту крысу в ожидании того, что большевики вернут его из опалы к своему двору, как Сталин гипнотизера Вольфа Мессинга. Поэтому и пошил он ей нарядное платьице, дал сухарь, еще, может, чего дал.
Очнулся я от медленного скрипа двери, страшного, как в фильмах ужаса и Хичкока. Передо мной стояла слабо различимая в темноте, но в то же время явно прежняя крыса.
Однако, в отличие от первой моей с ней встречи, вполне человеческих размеров. Точно так же торчали из-под кокошника седые усы и сверлили меня красноватые бусинки-глаза. Но если у чуланной крысы они светили тускло, как лампочка карманного фонарика, то в этот раз горели ярко, как галогенные автомобильные фары, изобретенные американцами еще в 1959 году.
“Хочешь, я разденусь догола”, — вдруг хрипло сказала крыса, и ледяной ужас охватил все мое существо. Я прыгнул, подскочил в постели, как разжавшаяся пружина, и, выбив головой двойную раму, вылетел в окно.
Тебе ль не знать, что в Сибири зимой довольно холодно, однако я мороза не ощущал, улепетывая по снежной улице, как заяц, неизвестно куда. Приостановился было, пытаясь все же понять хоть что-нибудь, но меня явно нагоняли, и я вновь наддал.
Мельком, на быстром ходу движения, мой глаз отметил какие-то странные гнусные хари, по сравнению с которыми морды моих соседей казались бы ликами работы Боттичелли. Черт рогатый, борода из пакли, баба с усами, наведенными жженой пробкой, в вывороченном наружу мехом полушубке, непристойно оттопыренном, и наоборот — мужик в юбке, с накладным бюстом необъятных размеров.
— Ряженые, — догадался Гдов.
— Всегда догадлив был, — огрызнулся Хабаров. — А вот мне где что было тогда сообразить в одну секунду, когда крыса кричала мне вслед: “Товарищ Хабаров, товарищ Хабаров! Прошу вас, остановитесь!”.
— Тоже была ряженая? — понял Гдов.
— Тоже. Сочельник был, как сейчас. В сочельник русский народ зело веселится. Покойники, солдаты, ведьмы, черти, собаки, коты, крысы, известные исторические личности вроде Маркса, Ленина, Брежнева — вот объект для манипуляций, дразнилок и переодеваний. “Кто не даст пирога — сведу корову за рога. А не дашь ветчины — расфуярим чугуны”. Понял?
— Понял. Но не ведал всей глубины твоих этнографических познаний, — попытался было съязвить Гдов, однако тщетно. Хабаров настолько был увлечен своим рассказом, что сбить его было бы невозможно даже кулаком, не говоря уже о слове.
— И таки ведь она все же догнала меня, эта крыса, оказавшаяся в дальнейшем ряженой поселковой девкой-комсомолкой. Потому что куда мне, если я спортом никогда не занимался. Подсечку сделала, я рухнул в снег, как был, она на меня, дальше начинается самое главное, о чем мне не хотелось бы распространяться в подробностях.
— Это еще почему? — вскинулся Гдов.
— А потому, что неприлично нам в таком возрасте поздних шестидесятников эти сладкие подробности смаковать. И неконструктивно. И неэстетично. Про этику я молчу, мне на нее давно наплевать. Но — исключительно лишь для того, чтобы удовлетворить твое писательское любопытство, чтобы ты был конкурентоспособным на том интеллектуальном рынке, где подметки на ходу режут, лишь тебе скажу — ты ведь меня знаешь, что я удаленному человеку свои гениталии в руки никогда не дам. А тут прямо доверился ей, как маленький.
— Старый сатир, — ухмыльнулся Гдов, мучительно вспоминая, где уже была использована в русской литературе эта реплика.
— Ну и еще вот тебе для оживляжа. Трахались мы с комсомольской крысой, скорей всего, около ее дома, потому что вдруг форточка распахнулась, и некий бабий голос возопил в пространство:
— Ленка, стервь, ты где шатаешься, шалава? Домой иди!
А красавица ей по-деревенски отвечает на “вы”, однако не слезая с меня, потому что уже подложила под нас тулуп и сама устроилась сверху:
— Щас, мама, вот кончу и приду! Не волнуйтесь!
— Лола, мля, огонь моих чресел! — пробормотал Гдов. — Сплошной Набоков, мля.
— Уж и не знаю, как ее матушка оценила двойной наш финальный звериный вопль, что был извергнут из нас животворящими силами природы, когда все завершилось. Мне кажется, что его было слышно даже на луне, — закончил Хабаров и плеснул себе чуть-чуть крепкого в невысокий стаканчик.
— Стоп, — отчего-то вдруг рассердился Гдов. — Хотелось бы тебе верить, товарищ, но что-то заставляет меня сомневаться в искренности твоих слов и достоверности нарисованной тобою картины. Во-первых, тебе бы ряженая поселковая шпана непременно набила бы морду за местную бабу, хоть она и комсомолка. Это раз. Во-вторых, с чего бы это вдруг такие африканские страсти в заснеженной Сибири?
— Да потому, что чудо — оно и в Африке чудо, — просто ответил Хабаров. — Моя эта звонкая история — лоцман в море безверия и цинизма, овладевшего определенными слоями нашего общества, в том числе и тобой. Я хочу убедить тебя в том, что, несмотря на торопливость истории, страна наша даже более чем жива, если в ней веками соблюдаются даже такие чумовые традиции, как святочные безобразия. Не согрешишь, короче, — не покаешься…
— Странную пошлость слышу я от тебя, в общем-то, если не умного, то хотя бы тертого человека, — не выдержал Гдов, а Хабаров выдержал, отчего и ответил с достоинством:
— Да не пошел бы ты …! Ты просил рассказать что-нибудь святочное, я и рассказал, как мог и что знал. А ты опять придираешься…
— Ну и что в таком случае, если ты не врешь, дальше было?
— А дальше я вскорости оттуда смотался, не век же мне там было подживать. Помнишь, я вдруг объявился по весне у вас в городе К.? Перед тем как уехать в Эстонию, чтобы продолжать кувать свои скромные средства┬ в суете и неразберихе социализма.
— Но ты же тогда ничего нам об этом своем приключении не рассказывал. Я вообще об этом слышу в первый раз.
— А чего было рассказывать, когда девица была несовершеннолетняя, отец у нее геройски погиб смертью храбрых, утонув в Енисее во время строительства Красноярской ГЭС, не успев даже зарегистрироваться с матушкой, которую тоже звали Еленой, брат сидел за хулиганку, к лету должен был выйти, я и дернул в апреле, как мне Ян Рейнгольдович насоветовал, умер, наверное, уже Ян Рейнгольдович, столько времени прошло, царство ему небесное, вечный покой, так и не успел реализовать свои недюжинные возможности… А Лена, что Лена? Она ведь не зря потом часто всегда подчеркивала, что вышла из самой гущи простого трудового народа, до всего дошла своим умом еще про тоталитаризме КПСС, хотя и училась сначала в ВКШ, затем в ВПШ, потом в ВШЭ и лишь значительно позже — в Лондонской школе экономики и политических наук…
— Стоп-стоп, так ты потом ее видел? Ты с ней встречался?
— Много раз видел, но ни разу с ней больше не встречался, — потупился Хабаров..
— Это как так?
— А вот так…
Хабаров глянул на часы и включил программу “Время”, которая в этот праздничный вечер шла одновременно по всем тридцати трем каналам русского телевидения. Согласно теперь уже многолетней традиции именно в этот день и час своему народу пела сама Елена Еленовна. Пела, как всегда, горячо, душевно, увлекательно, мелодично, трогая своими дивными звуками самые загрубелые сердца:
Я — безвестная девчонка, из Сибири сирота,
Кто бы знал, что рано-поздно стану национальным лидером я.
Ведь хозяйка в дому, как оладьи на меду,
Граждане, что малы детушки!
Ой, да виноградье вы мое красно-белое,
Советское да антисоветское,
Социалистическое да капиталистическое,
Олигархическое да экзистенциалистическое!
Инноваций мы безмерно если только разведем,
То, конечно, в рай примерно рано-поздно попадем.
Пришла коляда накануне Рождества,
Дайте коровку, масляну головку.
Мериканцы все разводят ала-ла да ала-ла,
А народ российский силен на великие дела.
И дай Бог тому, кто в едином дому.
Ему рожь густа, рожь ужиниста,
Ему с колосу осьмина, из зерна ему коврига,
Из полузерна — пирог.
Ты молись — поможет Бог.
Нацпроекты, нацпроекты —
Лепота и красота.
На семидесяти столбах,
На восьмидесяти верстах.
Где хозяин-от сидит,
Красно солнышко печет;
Где хозяюшка сидит,
Светел месяц там печет
В небе ясном.
Социальную мобильность стимулирую всегда.
Кто дает пирога, тому двор живота,
А кто даст рогушек, тому целый двор телушек.
Государственность важнее, эффективность тоже вещь,
Эффективность управленья нужно тщательно сберечь.
Малы детушки сидят, часты звездочки пекут.
Если мир — многополярный, надо армию крепить,
Современною ракетой кому надо засадить.
Дай нам Бог зерна, из полна зерна пирог!
Мы по каждому вопросу станем меры принимать,
Правовые механизмы нам нельзя не улучшать.
За горою за крутою, за рекой за быстрою
Стоят леса дремучие, во тех лесах огни горят,
Огни горят пылающие, вокруг огней граждане Российской Федерации живут,
Граждане Российской Федерации колядующие, новый порядок славящие!
Так что будьте все спокойны, потому что с вами я,
Я, я, я, я, я, я, я — собственно, и есть идея национальная.
Вы поддержите меня политически,
Это выбор будет ваш стратегический.
Ведь кто даст пирога, тому полон хлев скота,
Овин с овсом, жеребец с хвостом!
Кто не даст пирога, тому куричья нога,
Пест да лопата, корова горбата.
С нами Бог и с нами Ленин в белом венчике из роз.
Наделил бы вас Христос
И житьем, и бытьем, и богатством,
И подай вам, Господи, еще щедрее, чем я вам подаю, дорогие россияне!
— Удивительно, но она почти не изменилась за это время. Все постарели, скукожились, одна она осталась такая же красивая, креативная, — сказал Хабаров.
— Ну, тебе виднее, — отозвался Гдов. — Старая любовь не ржавеет.
Заиграли духовые оркестры. Пел краснознаменный хор. Плясали плясуны. Где-то выл разрешенный саксофон.
Было двенадцать, било двенадцать. Усталая, но довольная Елена Еленовна поправила чуть-чуть сбившийся набок кокошник, лукаво улыбнулась стране и послала ей воздушный поцелуй. Гдов перекрестился, а Хабаров — нет. Автор прикрыл глаза, помотал головой, и все они исчезли на хер.