Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2010
Об авторе | Александр Юрьевич Закуренко родился в 1962 году во Львове. Закончил математическую школу в Киеве, поступил на мехмат Киевского государственного университета. В 1982 году ушёл по собственному желанию. Работал грузчиком, санитаром “Скорой помощи”, патронажным медбратом, охранником. В 1989—1990 годах находился в США, получил приглашение в докторантуру Колумбийского университета по специальности “Русская литература Серебряного века”. После возвращения в Отечество закончил аспирантуру. С 1993 года преподает русскую литературу в московских школах. Стихи, проза, научные работы печатались в США, Венгрии, Болгарии, Югославии, СССР, России, Украине. В “Знамени” публикуется впервые. Живёт в Москве.
Александр Закуренко
Дрожанье стрекозы
Тарковские в Юрьевце
I.
Нёмда, белая вода, золотые невода,
Как по полю разгулялась стопудовая беда.
Лёд трескучий, словно боль, запах краски, канифоль,
Ящик намертво сколочен, и уже готова роль.
Пачки писем в нём лежат, буквы русские дрожат,
Как ушёл солдат сражаться, был во всём он виноват.
Лошадь ржёт, шуршит овёс, куры бродят, брешет пёс,
А на розвальнях рогожа, чтоб укрыться в полный рост.
II.
Прощай, трескучая вода,
Последний лёд,
И мартовские холода,
И песенка навзлёт.
Какая зреет впереди
И жизнь, и ширь.
Но бьётся, как в силках, в груди
Подраненный снегирь.
III.
Пятиглавая церковь на том берегу,
А в далекой Украине — глад.
Здесь, в Завражье — окрестят, а там — ни гу-гу,
Как в пуху, в чернозёме лежат.
И апостол Андрей, и умолкнувший брат,
Сотаинник Сергиев, — тут,
Где умученных души, как птенчики, в ряд
Крохи хлеба небесного ждут.
И гудят на погосте звериной пургой
То ли колокол, то ли года.
И язык человечий им вторит нагой.
Лёд идёт. И над Волгой — звезда.
Памяти Михаила Гаспарова
Авсоний говорил,
Слагая каталоги,
Что Бог един, не боги,
Всё к благу сотворил.
Вал односложных слов,
И гул имён различных
Для памяти отличный
И повод, и улов.
Закат имперских дней,
Наперечёт все звуки,
Морфемы-виадуки
Над площадью корней.
Когда умолкла речь
И в римских переулках
Стал слышен топот гулкий
И звон меча о меч,
Когда распался свет
И город мира вымер,
В огне, распаде, дыме
Не выживет поэт.
Друзей, учителей
Лишь перечень фамилий;
Плывущий среди лилий
Корабль до наших дней.
Поэзия
Разбудит и ведёт. А ты молчи,
— не шевельнись, ни вздоха.
Ребёнок ль прокричит в ночи,
Завод, эпоха.
Прозрачное ль прошелестит крыло —
В пернатом воздухе паренье.
И лодочник остановил весло,
И капля тяжелей мгновенья.
И, медленная, всё ещё течёт
В родную колыбель, в тот самый миг творенья,
Где свет вовне себя ликует и растёт,
Ни меры не прияв, ни измеренья.
* * *
И снега зернистого горстка,
Землицы широкий рукав,
Лоснятся, как пардужья шёрстка,
Себя под собою подмяв.
Морозные крохи разлуки,
Воздушные шарики льда,
Следы подоспевшей разрухи,
Воды подступившей слюда.
Когда бы из хрупкого тела
Глядела, трезвея, душа,
На малые наши пределы,
Теплом милосердным дыша.
Как в ту полынью на оконце,
В прозрачный распахнутый глаз
Всё смотрит морозное Солнце,
Тепло принимая от нас.
* * *
Снег в сухие морозы
Светлым ветром несом,
Словно отрока слёзы,
Серебрист, невесом.
На заутрени тихо.
Как поленья в печи,
Согревай меня ты хоть,
Тёплый лепет свечи.
Лики строги, и всё же
Я прощенья молю.
Мал, нелеп, неухожен,
Жизнь листаю свою.
Это — капельки соли,
Это воск, это прах.
Я виновен на воле,
Как убийца в цепях.
Но в прощенье сгорает
Всё, что мучит и жжёт.
За оконцем, играя,
Голубица поёт.
Памяти моей собаки
Дочери
Нашей авы нет, малыш:
Под землею спит!
Шерсть её в кулёчке лишь
Скомкана лежит.
Только миска для воды,
А воды-то нет:
Смерти чёрные следы,
Белой боли след.
Знаешь, сколько с нею я,
Словно пёс, бродил?
В поисках жилья-бытья
Десять лет кутил.
Десять лет текла вода
Под крышею одной,
Протекла, да в неводах
Рыбки ни одной.
Десять лет она со мной:
Да из дома в дом.
Вот теперь построил свой —
Нету авы в нём.
То ли в птицах суть её,
То ль в траве вокруг,
Тёплой плоти бытиё
Добрых глаз испуг.
То ль в прозрачных облаках,
Под снегом цветах,
То ль в протянутых ветвях
К Солнцу в небесах.
Говорят, что смерти нет,
Что бессмертны мы,
Ну, а эти десять лет
Конуры да сумы?
Кто расплатится за всё
Смерть исторгнет вон? —
Аву в жертву принесёт
Мировой закон?
Раны к лету заживут,
Авы мимо побегут,
Начинается весна,
Под землёй она.
* * *
Я не умру в Венеции, родная,
на площади Сан-Марко утоплюсь
не я, и в голубой, прозрачной
и плещущей толпе не захлебнусь,
где голубей клубится хор невзрачный.
Италии щебечущая речь
и плавные напевы гондольера,
и облака, как сброшенная с плеч
кудрявая накидка Примаверы,
и Навсикая берегом идёт.
Зачем душа поверила словам?
Зачем в словах есть косточки и мякоть?
Зачем, Венеция, по вянущим волнам,
качаются арбузовые корки
и нищие вздыхают по задворкам?
Мне хочется и говорить, и плакать,
и как Флоренции изгнанник и провидец
слагать стихи со звёздами в конце,
а если ад сужается кругами,
мне хочется не как Вергилий-витязь,
проснувшийся со светом на лице,
дитя узреть; но, ощущая пламень,
следить, как плавятся иголки на венце.
* * *
Взять, уехать бы в никуда,
Где холмы и реки составляют одну линию,
Где слово “вода” и есть вода
Глубокая, синяя.
Там деревья дольше живут, чем мы,
А трава выше бегущей собаки,
И не хватит белка, белил, сурьмы,
Чтоб замазать перепады, где взлёты и буераки.
Дорогие озёра, стойбища сна!
Сосны, лёгкие, как птенцы
Цапли, вспыхивающей, что блесна.
Золотых колосьев венцы.
Старой мельницы круговорот,
Ряска двигающихся болот,
В глубине сырой поворот,
Взмах, прощающий от ворот.
Что ж, прощай и ты, человечий костяк,
Привечай нас, сырой песок.
Дом для тёплой жилки — висок,
Гроб, где крови поток обмяк.
Неуёмные, летучие…
Неуёмные, летучие,
Золотые облака,
Неподвижные по случаю,
Дело к лучшему пока.
Над полями густо-рыжими,
Над прозрачною, рябой
Я и сам когда-то сиживал
Жизнью пахнущей водой.
А теперь на сгибе времени
Лишь бумажная труха:
За случившееся ль премия,
Для гаданья ль потроха?
По-над снегом жмутся голые
Городишки-дерева,
Пудрою скрыпучей головы
Припорошены сперва.
А потом пойдёт губерния
Долгим воздухом строчить,
Буквицы черны сквозь тернии,
Словно поздние грачи.
Движется, течёт, кудрявится,
Просыпается, скворчит
То, что только к смерти явится,
Не растает, не простит.
Памяти Владимира Рыженко
3. Восемь месяцев прошло,
Пыль с могилы унесло,
Чёрным ветром обернулось
Бесконечное число.
Твой убивец по земле
С алой лентой на челе
Ходит, ищет новой жертвы
С топором в двойной петле.
Ты, смиренный и простой,
В полутени неземной
Усмехнёшься, обернёшься,
Не останешься со мной.
В храме свечку затеплю,
Пиво с водкой пригублю,
Крестным знаменьем прощаясь
С тем, кого ещё люблю.
Свет на розовом кусте,
Капли слёз на бересте.
Может, встретимся с тобою
На заоблачной версте.
6. Дрожанье стрекозы
Над просекой лесной,
Звенящие часы,
Небесные весы,
Обеденный покой.
А здесь шумит прибой
С чугунною волной
И краб, как домовой,
Клешнёй грохочет,
И взвешены уже
И рыба на барже,
И крошки на ноже,
И долги на душе…
Зачем же ты хохочешь,
Стрекозонька-голуба?
Раскрой прозрачный зонт.
Разрежет горизонт
Как бритва душегуба.
Вербное воскресенье
Пахнет прелыми ветками. Медленный дым
Головою качает над речкой и лесом,
В ломком палевом плате, светло и чудесно,
Тишина повисает над миром самим.
Ива руки сгибает пластичней, чем мим,
На песчаной косе под провисшим навесом
Черепахи-лежанки, сгрудившися тесно,
Левитановским воздухом дышат одним.
Жёлтый цвет растворяется в сером, огни
Разобщённых костров сквозь лесную завесу
Серебрятся, как котики, с бархатным блеском.
Скрип горящих поленьев, тепло, и над ним
Человек появился и сразу исчез Он…
И ворота открылись в Иерусалим.
Прощёное воскресенье
Доходя к своему окну один,
Вспоминая строки далёких эдд,
Я сосульку вижу в разрезе льдин,
А в её сердцевине — свет.
Это снежной бабы костёл во дворе
Воздвигает детство до ноты Ля.
Это скрип заходящих в себя дверей
Над одетой в себя земля.
Для чего Ты удвоил меня, Господь?
Отлучив луч речи от ласки двух?
Где играют дети — в победе плоть,
Где рыдают их — побеждает дух.
Боже, Боже, возвах из той глубины,
Где народы и страны сплелись в ком,
Я ослеп на врагов. Что ж горечь вины
Рвёт и рвёт мне горло чужим куском?