Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2010
Для людей о людях
Михаил Гиголашвили. Чертово колесо. — М.: Ад Маргинем, 2009.
Ломки, проколы, дозы, мацанки, наркоши, менты, барыги, партийные чиновники, насильники, проститутки, воры, грабители, лохи — вот круг вращения “Чертова колеса” Михаила Гиголашвили, в который затягивает автор своих героев, а вслед за ними и читателя. Раннеперестроечные годы в еще советской Грузии предстают перед нашим взором во всем ужасе реального содержания жизни. Но датировать события, происходящие в романе, на самом деле следует годами предыдущими, когда сформировался соответствующий уклад жизни, из которого вытекает все последующее.
Роман о коррумпированной советской Грузии? Несомненно. Роман о распаде Советского Союза? И об этом тоже. И в этом смысле Грузия оказывается увеличительным стеклом, призмой, сквозь которую вся страна в целом предстает перед читателем. Но не только об этом роман, и не только в этом дело. О чем же — будет сказано ниже.
Следует сразу же отметить одну характерную для романа Гиголашвили деталь: в этой книге среди ее многочисленных героев нет главных и второстепенных действующих лиц — каждая фигура на огромном полотне романа имеет свое важное место. Но перед нами — не холст, а вращающаяся диорама (чертово колесо), где каждая из фигур поочередно выходит на главный план, чтобы потом уступить место на авансцене следующей, а через некоторое время опять возникнуть перед читательским взором в ярком свете романного повествования. Эпизод сменяет эпизод, история перетекает в историю, сюжетные линии расходятся, чтобы вновь переплестись, и бесконечная вереница событий предстает перед нами непрерывной картиной жизни.
Что же при этом удивляет? Постоянная повторяемость описываемых коллизий должна бы создавать некую монотонность в читательском восприятии. На сотнях страниц объемного романа, казалось бы, происходит одно и то же: наркоманы ждут очередного гонца, отправившегося за дозой, страдают от ломки, в условиях ужасающей антисанитарии с постоянным риском для жизни варят траву, колются, впадают в эйфорию, чтобы вскоре опять пережить очередную ломку. Кажется — пройди читатель два-три круга (два-три поворота чертова колеса) повествования, он вполне пресытится этой историей, у которой, похоже, нет ни начала, ни конца, и заскучает. Но именно этого не происходит. Тут не до скуки.
Гиголашвили написал книгу, в которой психологический анализ происходит на пространстве остро закрученного, непрерывно разворачивающегося детектива, но отнести это произведение к детективному жанру можно ровно в той степени, в какой к жанру детектива относится “Преступление и наказание” (сказав это, тут же и вспомнил, что в свое время неординарная диссертационная работа Михаила Гиголашвили была посвящена некоторым аспектам творчества Достоевского).
Герои романа стремительно перемещаются из одного городского района Тбилиси в другой, мечутся в пространстве между Черным и Каспийским морями, преодолевают расстояния от узбекского кишлака до Амстердама, попадают из элитной квартиры в подвалы и на чердаки, их бросают в ментовские застенки и неожиданно легко оттуда выпускают, им грозят убийством, а они убивают своих потенциальных убийц, они верны дружбе и родственным связям, но их предают, и они предают других тоже, они любят и коверкают судьбы любимых — так они живут! Трагические ситуации оборачиваются смешным фарсом, комические внезапно перерастают в трагедию. Выясняется, что с каждым поворотом чертова колеса знакомые лица видятся в новом свете, что внешний ход повторяющихся событий обретает иную внутреннюю основу, что круги эти вытягиваются в линию человеческой жизни — страшной, подчас уродливой, но единственной и потому неповторимой жизни!
Создавая картину этой жизни, творя масштабное полотно, автор не берет на себя права судить своих героев. За что и как судить их, живущих по законам окружающего мира? Автор не дает и своих оценок героям и их поступкам, оставляя и это право читателю. Впрочем, есть ли у читателя время судить и оценивать? Его, читателя, ни на чью сторону не приглашают — пусть только поспевает за течением романного времени, течением жизни. А потом уже оценивает и судит. Если возьмет на себя такое право. У Гиголашвили нет отрицательных или положительных героев. Это живые люди, поставленные в определенные житейские условия в ситуации, когда кажется, что других условий жизнь им и не предлагает. Или предлагает?
Действительно, неужели все мужчины — молодые и старые — подвержены наркотическому недугу и скатываются к уголовщине или обречены стать ее жертвами? Все женщины — наркоманки и проститутки? Все менты — те же уголовники, насильники, обладающие властью подонки? А все Большие Чины — покровители и тех, и других, и третьих, на них же, на сломе их судеб создающие свое благосостояние, за их счет укрепляющие свою власть, которая в этом замкнутом круге чертова колеса завершается той же гибелью? На первый взгляд ответ очевидный — далеко не все. Но это лишь на первый взгляд.
Дело в том, что, если Грузия и ее реалии, как уже было сказано, призма, сквозь которую — большое сквозь малое — просматривается образ всей огромной страны, то метафора криминально-наркотического образа жизни в романе Гиголашвили — образ окружающей жизни вообще, жизни во всех ее проявлениях.
Распад наркотического сознания индивидуума. Вдумайся, читатель! Ведь следовало сказать: “распад сознания индивидуума под воздействием наркотика”. Да нет! Никакой смысловой ошибки. Это сознание уже было наркотическим. Недуг, который поразил всю страну, все общество. Недуг безволия, обреченности, убежденность в детерминированности хода событий. Невозможность сопротивления, невозможность влияния на житейскую реальность. Взгляд рядового маленького человека? Но разве Большой Чин не втянут в этот круговорот событий? Разве он волен что-то изменить? Когда наркоман ворует опий у ментов, когда менты гоняются за наркоманами, чтобы ограбить их и пустить тот же опий в новый, обогащающий ментов оборот, чтобы не только самим откусить от дозы, но и отстегнуть положенное Большим Чинам, которые, чтобы занимать свои должности, должны отстегивать Еще Бо┬льшим Чинам… Все, все втянуты в этот порочный круг, из которого нет никому выхода. И единственное, что устраивает всех, — это четко сформулированные правила жизни-игры, где каждый знает свой ход и свое место. Будь он рядовой работяга, которому “пудрит мозги” телевизионная картинка, внушающая убежденность, что жизнь его замечательна. Будь он мент, смысл работы которого, как видим, не борьба с уголовщиной, а контроль над ней, ведущий к незаконному обогащению блюстителей закона. Будь он партийно-комсомольский чиновник, следящий за тем, чтобы менты охраняли благосостояние, обеспеченное его властью, и понимающий, что система определенным образом ограничивает это благосостояние, поэтому с долей положенного риска он может укрепить его, вступая в сложные отношения с криминальным миром, находящимся под ментовским контролем… Это и есть круг наркотической зависимости, плен наркотического сознания. Это и есть Советская власть — идеально работающая, хорошо структурированная мафиозная система!
Не по молодости ностальгирует бывший советский человек. Он тоскует по ровному течению дней, по предсказуемому ходу вещей, по отсутствию необходимости думать, решать, действовать, потому что все равно все решат за нас, так зачем же выходить из этого мерцающего состояния иллюзорной жизни?! Только бы дефицита поменьше, колбасы побольше, тряпок… Вот и наркоманы в романе тоскуют, один по поводу проблемы добычи наркотиков в советской стране (ему, видимо, мерещится абстрактная западная свобода с разливанным морем наркоты), другой вспоминает, что были времена, когда морфий в аптеках продавался (читай: путевки в пионерлагерь, в дом отдыха, концерт в Доме культуры). Вот и менты тоскуют о Сталине, когда печь дела было легче и проще. А теперь, мол, все сломано. Сломано ли? Но ломку-то приходится переносить всем, и не все ее способны перенести, оттого и нуждаются в привычной дозе. Так надо ли было ломать наркотическое сознание страны, ломать страну, подвергать ее распаду?
Неужели роман Гиголашвили об этом — о ненужности перемен? Да нет, конечно же! Ведь не о перестройке роман, а о том безвоздушном пространстве, в которое превратилась советская жизнь и которое перестройка окончательно обнажила. Не перестройка привела к распаду советского образа жизни, а сам этот образ жизни давно уже распался внутри себя. Но роман Гиголашвили в гораздо меньшей степени написан и об этом загнивании прежней системы и прежней страны.
В романе прочитывается то, о чем я пообещал сообщить читателю ранее. О мечте хозяев прежней жизни стать настоящими хозяевами жизни иной. Они ведь тоже устали от прежних мафиозных отношений, ограничивающих их возможности. Большой Чин отличен от другого Большого Чина — умом, образованностью, жизненной силой, способностью к принятию решений, прочими разнообразными — как положительными, так и отрицательными — человеческими качествами (еще и не всегда поймешь, какие из них к каким же отнести), — но уравниловка среди Больших Чинов — обязательное идеологическое условие системы, и — вынужден повториться — обязательное ограничение возможностей — тоже.
И менты, а с ними и все иные носители форменного обмундирования тоже устали от взаимного контроля, от необходимости обогащаться тайно, необходимости таить свое обогащение, при этом принципиальной разницы между майором-дураком и майором-умником никакой не обнаруживается, ибо в рамках системы они равны.
А что, вор не отличается от вора? Один более дерзок, умен, другой — артистичней, изворотливей, третий и не вор вовсе, а бандит — жестокий и примитивный, и все должны быть равны в рамках системы?
Конечно, должны. На то и система. А главное — Большие Чины, менты и прочие носители мундиров, воры тоже равны между собой, потому что все они — воры, все они шестеренки единого механизма, и все заняты одним — обворовыванием прочего быдла, которое и существует для того, чтобы его обкрадывать. Но проблема в том, что его, это быдло, нужно с одной стороны подкармливать, чтоб оно длило свое существование, и нужно заставлять работать без особых стимулов. Проблема и в том, что, будь ты мелкий урка, завмаг, директор фабрики, участковый, будь вор в законе, министр, партийный босс, твое благосостояние держится на перманентном обворовывании прочего населения страны, то есть ты — нарушитель идеологических формул системы, тебя же кормящей. То еще чертово колесо! Замкнутый чертов круг!
Разорвать его можно только одним способом: стать настоящими хозяевами жизни. Приватизировать страну, ее ресурсы, сырьевые, производственные, в каком-то смысле — человеческие. Украсть сразу и много! Хапнуть!
Пусть либеральный интеллигент рыдает о не туда зашедших реформах. Те, кто их задумал и осуществил, успеха достигли. Были ли варианты, иные пути, были ли вообще иные осмысленные цели? Роман Гиголашвили их увидеть не дает. И в этом страшный смысл будто бы бессмысленного в своем круговороте романного сюжета. Униженные и оскорбленные, как и прежде, одни болеют, другие тянут сроки, третьи доживают в нищете, четвертые гибнут. Другие, достигшие своей цели, уже не стыдятся того, что владеют награбленным, охотно демонстрируют это. Впрочем, и у них нет гарантий — от тюрьмы, сумы и пули киллера не зарекайся! Система себя успешно видоизменила, но никуда не делась!
Выхода из этого круга не предвидится. Чертово колесо крутится!
Михаил Гиголашвили написал свой роман не вдруг, прежние его книги были подступами к нынешней. Мы получили портрет времени, выходящий за временны┬е рамки романа, потому что романные коллизии сложились задолго до описываемого перестроечного периода, а перспектива развития этих коллизий достигла нашего времени. От семидесятых до десятых — реальный путь отображенной в “Чертовом колесе” жизни. Если же додуматься до страшного — роман стоит вне времени, в нем — содержание времен.
У книги Гиголашвили — особое место еще и потому, что при несомненном исполнительском мастерстве, с которым воплощен авторский замысел, роман обладает достоинством, которое так редко встречается нынче в серьезной литературе, — он не является труднодоступным для восприятия широким кругом читателей. Впрочем, это писательское кредо Михаила Гиголашвили — писать хорошо, писать о людях и для людей. Интересно, оценят ли это жюри, скажем, Большой книги или Русского Букера?
Даниил Чкония