Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2010
Об авторе
| Александр Верников родился в 1962 году в городе Серове, окончил факультет иностранных языков Свердловского пединститута, служил в армии. Преподает художественный перевод в Екатеринбургском институте международных связей.Дебютировал рассказами в журнале “Урал” в 1988 году, затем публиковал прозу, стихи, эссе, прозаические и поэтические переводы с английского и немецкого в журналах “Знамя”, “Комментарии”, “Новый мир”, “Октябрь”, “Урал”, “Уральская новь”, коллективных сборниках и альманахах. Автор трех книг прозы и двух книг стихов, вышедших в Екатеринбурге, Перми и Москве. Живет в Екатеринбурге.
Александр Верников
Самолетики
рассказ
Шел третий день выходных, приуроченных ко Дню Победы, и мы с женой решили прогуляться до ближайшего лесопарка на холмах — не были там с Нового года. Было по-настоящему, хоть и по-майски, тепло, уже отцвела черемуха, и буквально, как пелось еще в песне военной юности наших отцов, расцветали яблони и груши. Изо всех СМИ неслись грозные предупреждения об укушенных проснувшимися клещами садоводах и походниках, но там, куда мы шли, росли одни сосны, а между ними были гравийные и асфальтовые дорожки, то и дело упиравшиеся в разнообразные признаки цивилизации в виде лыжных баз, прокатов, подъемников, ларьков и кафешек; к тому же мы не собирались ни сидеть, ни, тем более, лежать на траве — никакого пикника, просто пройтись, подышать, поглазеть на город с естественных высот — откуда в, не дай бог, военное время он бы мог простреливаться практически весь. Я понимал, что такая мысль возникла у меня — впервые в жизни — из-за близости 9 Мая, из-за георгиевских лент, развевавшихся повсюду, из-за рекламно-поздравительных стендов соответствующего содержания и уже редко, но все еще регулярно попадавшихся стариков-ветеранов с медалями-орденами и планками на парадных кителях или на бортах обычных пиджаков.
Еще издали, на подходах, с берега речки, которую можно было пересечь по небольшой плотине, мы заметили на вершине одного из холмов что-то крутившееся и мелькавшее среди сосен — яркое и цветное, чего раньше там не наблюдалось, и направились прямо туда.
В парке, несмотря на ранний час, оказалось уже довольно людно, а на одном из поворотов широкой гравийной тропы нас обогнала целая кавалькада девушек-всадниц; они со сладким цокотом подков въезжали на гору крупной рысью, и было невозможно им не позавидовать. Мы переглянулись и решили, что, если тут появилась такая услуга — лошади напрокат, — то можно было бы попытать себя в седле.
Невольно я стал в очередной раз, добавляя красок, рассказывать жене о том, что пережил однажды в армии, перед самым дембелем, больше двадцати лет назад, тоже весной, только в конце мая, когда поставил задачу своему строительному отделению узбеков, а сам пошел на берег сибирской речушки, какого-то притока Енисея в верхнем течении, где стояла часть, и опять попросил у пастуха дать мне своего черного мерина покататься. То есть я думал, что это все тот же старый мерин. Однако пастух был другой, и он некоторое время из седла свысока и недоверчиво глядел на меня, высказавшего снизу и вполне беззаботным тоном свою просьбу, и только затем, как бы нехотя, слез и уступил мне коня. Это оказался, как выяснилось позже, двухгодовалый жеребец. Он носил меня диким галопом по всему полю — до дальних яслей с овсом и обратно, — подскакивал к речному обрыву, вставал на дыбы, норовя скинуть, но я сидел, так вжавшись в седло, вцепившись в удила — которые он, натурально, закусил — и давя сапогами на стремена, что досидел-таки до того, как обезумевший, матерившийся пастух-хакас наконец подозвал разрезвившуюся бестию условным свистом и схватил за поводья. Все тело и особенно колени и локти болели после этого двое суток, а один кабардинец из взвода, когда я поделился с ним пережитым, спокойно сообщил мне, что я мог запросто лишиться жизни, если бы нога провалилась в стремя, а коню удалось бы при этом выкинуть меня из седла — наши стремена самые дурацкие, иногда даже опытные наездники гибнут.
Выслушав эту историю, жена твердо заявила, что сама точно в седло не сядет и мне не советует, тем более что столько лет прошло. Я было начал разубеждать ее, говоря, что у тела своя память — раз научившись, не забудешь, это как с ездой на велосипеде или с греблей, да и лошади наверняка приученные, но тут мы добрались туда, куда наметили еще на берегу.
Видевшееся издали как мелькание чего-то яркого среди хвои оказалось небольшим парком аттракционов. Тут имелось несколько видов каруселей, мини-колесо обозрения и огромная качель в виде шхуны Синдбада-морехода, раскачивавшаяся двумя вращавшимися от мотора резиновыми колесами. Качель стояла первой, у входа на территорию площадки с нашей стороны, и было бы естественным в нее и сесть — повзмывать над верхушками сосен, ухватывая оттуда город с высоты, большей, чем удавалось иначе, без нарочного взлезания на дерево.
Однако что-то тянуло пройтись сначала по всей территории аттракционов. То есть тянуло, видимо, меня, потому что жена замерла в трех метрах от качели и, точно зачарованная, следила за размахом амплитуды тяжкой громадины, за молодым папой и его семилетней дочкой, сидевшими друг против друга на носу и корме чудо-шлюпа. Зная, как легко способна жена сопереживать всяческому движущемуся через одно созерцание и получать от этого занятия даже больше ощущений и удовольствия, чем от собственного участия, я незаметно оставил ее, а сам побрел прочь.
У дальнего края площадки я остановился перед аттракционом под названием “Воздушный бой”. Остановило меня прежде всего само название: я прочел слово “бой” на английский манер, как “мальчик”, и усмехнулся, вспоминая, сколько раз втолковывал своим студентам, т.е. в основном хорошеньким студенткам, что единственной, можно сказать, физической, реальностью в любом человеческом языке является его звуковая сторона, фонетика, а все остальное — чистейшая вот именно у-словность; сочетание практически одних и тех же звуков в разных языках может нести абсолютно разный, порой до смешного и даже неприличного, смысл; и чаще всего иллюстрировал эту очевидность именно парой “бой” — “boy”, говоря, что нашему, жестко обусловленному и натасканному уму почему-то не составляет ни малейшего труда разводить эти слова по разным углам без возникновения какой-либо путаницы. Хотя в словах “boy” и “мальчик” нет ни одного общего звука и ни единой общей буквы — в отличие от слова “бой”.
Еще на табличке с названием были нарисованы два истребителя времен Второй мировой — один со звездой на боку, второй с прямым крестом — в момент выполнения обоими мертвой петли, которая по-русски еще именовалась “петлей Нестерова”, а по-английски, если перевести на наш, — “петлей петли”. Я почему-то хорошо это помнил, хотя нужды в подобной лексике у меня не было в повседневной практике никакой. Сам аттракцион состоял всего из двух детского вида самолетиков — ярко-синего и лимонно-желтого, — похожих на игрушечных пузато-горбатых китят; там, где должны быть фонтанчики, были установлены пулеметы, а сами самолетики крепились к длинным металлическим, тянувшимся от центрального роторного столба рукам-ручагам с шарнирами, очевидно, способными менять высоту “полета”. Я решил сесть в кресло пилота аттракционного самолетика, раз не получилось в седло на спину животной силе.
Я нашел глазами будочку кассы, а когда отходил от нее, глядя на приобретенный билет и его цену в 50 руб., обещавшую семь минут “воздушного боя”, столкнулся нос к носу с высоким типом в коротком белом плаще, какие теперь можно встретить лишь на бомжах и им подобном люде, которого вообще-то полно как раз в этом окраинном райончике, официально именуемом Авиамоторным заводом, а в обиходе — попросту Турбиной.
— Дай огоньку, — сказал он, глядя сверху, нависнув и немного согнувшись. Неожиданность от почти столкновения уже прошла волной по моему телу, от груди к ногам, и я пару мгновений в упор смотрел на загорелое крупное лицо типичного мужика с бодуна, вероятно, сидевшего, на его вислые и редкие ржаного цвета усы, на сигарету, торчавшую из-под них.
Машинально вынув из кармана куртки зажигалку, я воспламенил ее и поднял к концу сигареты, с изумлением заметив, что это не “Прима” и даже не “Оптима”, а “Кент”.
Затягиваясь, с сигаретой и дымом во рту, мужик быстро проговорил: “Всех наших взяли, я ухожу, а ты как знаешь”, — и действительно, ссутулившись и не оглядываясь, пошел прочь. У меня буквально отвисла челюсть, и, видимо, вся моя фигура выражала полнейшую растерянность и нерешительность.
— Ну, вы садитесь? — услышал я вопрос билетерши в ярком фирменном жилете. Значит, она не только продавала билеты, но и запускала сам аттракцион.
Закрыв рот и проглотив комок в горле, я только и смог что кивнуть и пошел за ней следом.
К моему удивлению, в синем самолетике уже сидел пассажир — мой “противник”. Еще удивительнее было то, что это был тоже взрослый человек, причем диким образом в настоящем летном шлеме и больших пластиковых очках, скрывавших верхнюю часть лица и оставлявших на обозрение лишь прямой нос с хищно расширенными крыльями, плотно сжатыми тонкими губами и волевым, разделенным практически надвое глубокой ямкой подбородком.
Не сводя с него глаз, я на автомате забрался в кабинку, оказавшуюся расположенной очень низко, и служительница тотчас задвинула над моей головой прозрачную плексигласовую крышку, как у настоящего фонаря.
И в следующий же миг все дрогнуло, поплыло, поднялось и завертелось. А затем начало происходить нечто и вовсе необъяснимое. Сначала мне показалось, что вся эта штуковина крутится слишком уж быстро для детского аттракциона, но вскоре стало до оторопи ясно, что дело не в этом. То ли меня настолько ошеломили слова кента с невероятным “Кентом” в рту, то ли странным образом в мозгу ожили ощущения после рассказа о собственной давней и почти смертельной скачке на вороном жеребце — только я со всей полнотой почувствовал себя в настоящем боевом истребителе, на страшной высоте и на огромной скорости, в безопорной бездне гибельного воздуха. Машину трясло, она неслась и ревела. Я с трудом удерживал штурвальный джойстик, и, когда, испытывая чудовищную перегрузку, вел его на себя, нос уходил резко вверх, в моем нутре все пустело и холодело, а затем случался переворот назад, через голову, и тут же начиналось боковое вращение бочкой. Невероятным образом мои руки и все тело безошибочно знали, что им делать, и когда я давил на гашетку, то слышал сквозь обшивку и толстый плексиглас фонаря приглушенные пулеметные очереди. В какой-то момент я различил вой несущегося к земле подбитого самолета, который ни с чем не спутаешь, и в моей груди словно что-то с треском распахнулось, я потерял ощущение границ и тела, и машины и превратился как бы в одну несущуюся, подрагивавшую скорость.
— Выходите, время вышло, — услышал я над собой голос служительницы, отодвинувшей надо мной крышку фонаря.
Я несколько мгновений непонимающим, пустым взором смотрел на нее, возвышавшуюся надо мной, точно великанша над маленьким Гулливером, а затем протянул ей руку. Хмыкнув и покачав головой, она помогла мне выбраться.
Оказавшись вновь на земле на своих двоих, я сделал пару шагов и почувствовал, что шатаюсь. Мне было все равно, смотрит ли на меня кто-нибудь и видит ли меня в таком состоянии или нет. Еще я точно знал, что не пил ничего ни сегодня, ни даже накануне. В моей голове все продолжало вертеться, и только что пережитый опыт мешался с воспоминаниями и мыслями об армейских скачках на коне, о катаниях на подобных каруселях в других парках аттракционов в далеком детстве и юности — сначала с родителями, а потом с приятелями и девушками, о читанном и даже виденном по телевизору про так называемые “танцы дервишей”, особые суфийские практики, заключавшиеся именно в длительном безостановочном вращении, способном якобы ввести человека, при правильной технике, в некий острый транс. Бесконечно поражало еще и то, что вокруг так много солнца, тепла, щебетания и детской болтовни — такая прорва примет безусловно мирного времени.
Я не сразу вспомнил, что где-то тут должна быть и моя жена. Осознание реальности этого факта едва не свалило меня с ног — я сильно покачнулся, но устоял и принялся выискивать ее глазами. Оказалось трудно концентрироваться и фокусировать взгляд. Наконец я сообразил, что она оставалась вроде бы возле какой-то качающейся здоровенной бандуры, нашел сперва корабельный силуэт карусели, а потом различил возле него и смутно знакомые очертания женской фигуры.
— Что с тобой? Затошнило? Перекружился? На тебе лица нет, — начала жена вопрошать почти со смехом, но закончила с настоящей тревогой в голосе.
В ответ я лишь покивал и сделал несколько неопределенно успокаивающих жестов, а затем двинулся, по-прежнему пошатываясь, к ближайшим соснам. Нужно было сесть и обо что-то опереться.
Я почти рухнул под сосновый ствол, на кочку травы, пробившуюся меж корней, — точно на мягкое сиденье стула с жесткой вертикальной спинкой. Спиной я навалился на ствол, даже сквозь куртку чувствуя шершавость его чешуек, и закрыл глаза. Не знаю, сколько я так просидел, пока не вернулся в более или менее прежнее состояние. Долго. Жена все это время стояла рядом, как в карауле.
Дома она сняла с моего левого плеча, почти с основания шеи, клеща. Он только что впился, и вытащить его оказалось просто.
Пришлось сразу же лезть в Интернет, бежать в аптеку и недели две глотать специальную профилактическую дрянь. Но в итоге все обошлось.
Остался только вопрос: когда собьют меня?