Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2010
Мандельштам и Сталин
Делир Лахути. Образ Сталина в стихах и прозе Мандельштама: попытка внимательного чтения (с картинками). — М.: РГГУ, 2009.
Как известно, Осип Мандельштам после эпиграммы на Сталина (“Мы живем, под собою не чуя страны…”, в 1933 году) был приговорен к ссылке. В 1937 году он написал оду Сталину и другие стихи, о которых до сих пор не умолкают споры: по мнению одних, в этих стихах “выразилась слабость духа поэта”, а, по мнению других, скрытая и расчетливая ирония, скрытая так тщательно, что даже цензоры НКВД ее не заметили (М. Гаспаров. — Тут Гаспаров явно иронизирует над теми, кто придерживается этой точки зрения.).
Если прочитать “Оду” поверхностно, то с первого взгляда покажется, что это действительно хвала Сталину. Что поэт хотел “загладить” впечатление от эпиграммы, “покаяться”.
Делир Лахути предупреждает, что он хочет понять смысл стихов Мандельштама, поскольку сам Мандельштам утверждал, что он “смысловик”, что слово “является смыслоносителем” (Н.Я. Мандельштам). Он полностью принимает тезис М. Гаспарова о том, что “все, что поэт говорит в воронежских стихах, следует понимать прежде всего в прямом смысле”. “А прямой смысл текста определяется смыслом употребляемых слов (фиксируемым толковыми словарями) и способом их связи между собой, определяемыми правилами русского синтаксиса”. Д. Лахути согласен и с другой мыслью Гаспарова, что “писатель — это словесный аппарат, производитель текстов, заглядывать в сердце которому” мы не имеем нравственного права. Он предупреждает, что будет интересоваться не тем, что Мандельштам хотел сказать в своих стихах, а тем, что он сказал (написал). Иногда прямое понимание не получается, и тогда оправданно искать другой, “просвечивающий” сквозь эти слова смысл. Притом, он не стесняется писать: тут непонятно; а тут действительно одический стиль.
Центральным фрагментом “Оды” автор считает 4-ю строфу, последнее четверостишие 5-й и среднее четверостишие 7-й (текст всей “Оды” прилагается). “Он (Сталин. — Б.В.) свесился с трибуны, как с горы, / В бугры голов. […]” (Потом эти “голов бугры” повторяются в 7-й строфе.)
Автор книги утверждает — на наш взгляд, совершенно основательно, — что здесь дана сцена, которую можно назвать “Сталин на Красной площади”. Лахути иллюстрирует эти строки фотографиями 1930-х годов из советских газет. Д. Лахути интерпретирует эти строки так, что Сталин свесился с Мавзолея в “бугры голов”. И тут автор дает свои схематические рисунки данной ситуации. (Вообще-то Сталин особенно не склонялся с трибун, и в “Стансах” 1937 года Мандельштам выводит Сталина как “непобедимого, прямого”). Лахути пишет: “Я был бы благодарен за любые указания на какие-либо несоответствия моего рисунка мандельштамовскому описанию и на то, как его следовало бы поправить”.
Получается, что Сталин свешивается с трибуны Мавзолея, как гусеница или как змея. “Можно даже было бы усмотреть в этом определенный сатирический намек: многие гусеницы являются сельскохозяйственными вредителями, поедающими всякую полезную растительность. И даже, мне кажется, сравнение с гусеницей в чем-то обиднее, чем сравнение со змеей. Но все-таки я этого варианта рассматривать не буду. Я буду рассматривать вариант Сталина как змеи”.
Картина “Сталин на Красной площади” прежде всего зрительная, но автор книги отмечает также “исключительную концентрацию свистящих, шипящих, жужжащих и зудящих звуков — “с”, “ш”, “ч”, “щ”, “ж”, “з”, которые я бы в совокупности назвал “змеящими” звуками”. В четырех строках этих звуков — 22.
Пусть недостоин я еще иметь друзей,
Пусть не насыщен я и желчью, и слезами,
Он все мне чудится в шинели, в картузе,
На чудной площади с счастливыми глазами.
Сталин предстоит в образе “человека-змеи”. Ведь “у него человеческие ноги, стоящие на трибуне… а главное — человеческое лицо, которым любуются “бугры голов”. (Кстати, автор сближает “бугры голов” — чисто мандельштамовское выражение — с “буграми мышц”: “теперь понятно, зачем Сталин свесился в головы людей на Красной площади и что он делает с этими головами: он проникает в них, его идеи овладевают ими, превращая их в бугры мышц, в материальную силу”).
В “Оде” много загадочных строк, например “Должник сильнее иска”. Все исследователи творчества Мандельштама не сомневаются, что “должник” — это Сталин. Но кто ему предъявляет “иск” и за что? По крайней мере, автор подчеркивает: “не правее иска, не более прав, чем истец, а именно сильнее”.
Далее в “Оде” следуют “могучие глаза…”. Лахути комментирует это так: “Это могучие глаза Сталина. А Сталин — если мы еще не забыли — имеет у нас форму змеи. А всем известно, что глаза змеи обладают гипнотической силой. И пусть наука утверждает, что это миф, миф этот, как часто бывает, сильнее науки”.
Д. Лахути приходит к необычайному и смелому выводу: “возникает мысль, что вся эта сцена есть пародия, карикатура на Нагорную проповедь… А если вспомнить, что основной пафос Нагорной проповеди — обращение людей от материальных, мирских ценностей к духовным, а основная цель сталинской проповеди — превращение идей в материальную силу для собственных вполне мирских целей, т.е. нечто диаметрально противоположное, то становится очевидно, что это не только пародия, но и инверсия, выворачивание наизнанку, извращение Нагорной проповеди под видом ее имитации”. (Впрочем, автор отмечает, что первым на это обратил внимание Ю.Л. Фролов в 2004 году). Остается вопрос: сознательно ли Мандельштам показывал в “Оде”, как Сталин пародирует — или “инвертирует” — Нагорную проповедь? Тут, впрочем, мы должны вернуться к исходному тезису Лахути, а именно: что он будет интересоваться не тем, что Мандельштам хотел сказать в своих стихах, а тем, что он сказал. (Как тут не вспомнить слова Шеллинга о том, что произведение искусства “допускает бесконечное количество толкований, причем никогда нельзя сказать, вложена ли эта бесконечность самим художником или раскрывается в произведении, как таковом”.)
Более того, Лахути убежден, что “Ода” является прямым продолжением “Эпиграммы” 1933 года. Он предлагает соотнести строку из “Оды” (никак до сих пор не прокомментированную мандельштамоведами): “Густая бровь кому-то светит близко” со строчками из “Эпиграммы”: “Как подковы, дарит за указом указ: / Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз”. Лахути пишет: “если проследить последовательность сталинских тычков, получится крестное знамение навыворот: рука движется не сверху вниз, а снизу вверх, да и горизонтальное движение получается скособоченным: бровь и глаз все-таки не на одном уровне, и места прикосновения (кроме лба) не те”. Данное утверждение Лахути иллюстрирует своим рисунком.
И так, дотошно, Лахути разбирает строчка за строчкой всю “Оду”. В помощь себе он берет словари, ресурсы Интернета, газеты и журналы 1930-х годов, произведения других авторов, даже древнейших… Мне не известна никакая другая литературоведческая работа, где так широко использовались бы “внетекстуальные” источники! И еще: он использует — как он сам это называет “цитирование вперед”, т.е. сопоставляет разбираемые стихи с более поздними.
Вот Лахути рассматривает — так же, строчка за строчкой — стихотворение Мандельштама 1935 года “Стансы”. В отличие от толкования “Оды” тут почти все мандельштамоведы согласны в том, что “именно с этого стихотворения началось то, что на современном языке можно было бы назвать “большим примирением Мандельштама с советской действительностью”, а через нее — хотя по имени он в этом стихотворении не упоминается — со Сталиным”. Но Лахути с этим не согласен. Он доказывает, что “Стансы” — “стихи предсмертные”.
Более всего поразительно то, как Лахути истолковывает строки: “…Я помню все — немецких братьев шеи, / И что лиловым гребнем Лорелеи / Садовник и палач наполнил свой досуг”. Сразу вспоминается другое стихотворение Мандельштама — “Декабрист”, где: “Россия, Лета, Лорелея”. Ну, а садовник — он же палач? Гитлер? Именно так расшифровывали этот образ практически все литературоведы. Гитлер якобы на досуге занимался садоводством. Но за одним исключением: Ирины Месс-Бейер. Она именно обратила внимание на то, что ни в одной биографии Гитлера об этом его хобби ничего не говорится. Напротив, в 30-е годы с образом “садовника” было связано имя Сталина! Месс-Бейер напомнила, что сравнение Сталина с садовником было в СССР трафаретным: “Есть великий садовник у нас”; “Он — как садовник у древа бессмертья”; “ И он склоняется к детям, как мудрый садовник к цветам” и т.д. “Людей надо заботливо и внимательно выращивать, как садовник выращивает облюбованное плодовое дерево”, — цитировала Сталина “Литгазета”. Лахути вдобавок к этому показывает, что как минимум ежемесячно, с декабря 1934 года по май 1935-го — когда были написаны слова Мандельштама о “садовнике и палаче”, — в “Правде” повторялись напоминания о “Сталине-садовнике”.
Правда, в 1978 году во Франкфурте-на-Майне вышли мемуары руководителя экономико-политического отдела в центральном аппарате НСДАП Отто Вагенера о его беседах с Гитлером конца 20-х — начала 30-х годов, написанные в английском плену в 1945—1946 годы. В 1930 году Гитлер сказал Вагенеру: “Ничего не раздражает еврейство больше, чем садовник, который намерен сохранять свой сад чистым и здоровым”. Конечно же, этот текст был неизвестен Мандельштаму, да и вряд ли кому бы то ни было в то время. (Вообще Гитлер уточнил, что он уподобляет евреев растениям-паразитам: омеле и орхидее. А до Гитлера — Ленин в конце декабря 1917 года писал о необходимости “очистки земли российской от всяких вредных насекомых, от блох — жуликов, от клопов — богатых и проч.”. Затем все эти паразиты — скорее насекомые, чем красивые орхидеи — закрепились в советской и нацистской пропаганде).
Разумеется, я изложил далеко не все аргументы Лахути против “традиционного” взгляда на стихи Мандельштама 30-х годов. Заинтересованный читатель найдет в его книге немало других удивительных вещей.
Книга Делира Лахути — новое слово в мандельштамоведении. И кроме того, она учит внимательному чтению вообще. Вдумываться в стихи и никому не доверять на слово.
Борис Вайль