Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2010
Об авторе
| Владимир Михайлович Костельман родился в 1972 году в Днепропетровске. Некоторое время жил и учился в Тюмени. Закончил Днепропетровский металлургический институт. Совместно с Романом Чигирём является участником киевского музыкального проекта “Ремонт Воды”, а также организатором поэтического общества “Поэбоэ”. Книги стихов: “ТКЛА” (“Радуга”,Киев,2007); “Мельник” (издательство ОГИ, Москва, 2008); “Первый Ключ” (“Фолио”, Харьков, 2009). Живёт в основном в Киеве, иногда в Москве, Париже, Венеции.
Владимир Костельман
реставрация речи
* * *
Вязко стучит топор. Все
Шишки набиты раскольничеством еловым.
Если ещё не поздно — скажи мне о Рождестве,
Только потом — ни слова.
Всякий из нас для того рос —
Чашки расставить, малины открыть банку,
Если ещё не знаешь — стучания смысл прост,
Особенно спозаранку.
Значит, метели не замести след —
Никто нас не ищет в придуманном этом крае,
И, если хочешь, все тридцать шесть лет
Отданы умиранью.
И, если в печку кладут дров,
То ровно столько, чтоб сжечь. Хоть и
Весь этот мир и чудеснейший из миров,
Но не сегодня.
Кисть
Дрова пойдёшь, бывало, поколоть
И зазеваешься. Херак, уже без кисти.
Повсюду крики, сопли и скулёж.
А ты-де бледность выйми да положь,
Чтобы всему глядящему на плоть
Разъединённую, подумалось: “убийство”.
Чтоб на тебя взирая, колуны
Глазами тёмными внезапно распознали:
За этой сценой кроется иной
Какой-то смысл, зловещий и дрянной,
А зазеваешься — херак, и тем, иным
Ужасным смыслом полно мирозданье.
* * *
Супец, однако, выдался с грибами, а нет ли и по водочке бы, а?
Да по холодной. Веничка б и в баню таксомотором ехать, а бывал
Ли ты на сорок пятом километре, где у армян по средам шашлыки
Из молока, а булочка — из кедра, из речи — свечи и подсвечники?
Из оболони девушка в поклоне стоит на входе с длинною косой,
И у неё жасмин в одеколоне и, в треугольном взгляде, — пикассо.
* * *
Такою ранью стоило поднять
Себя на лис охотиться, стучали
Наперебой виски, как лимонад
Из автомата, выдохшись вначале.
Из дождевых выглядывал мешков
Печальный купол. Надписи гласили
На магазине “далее пешком”.
Мы оставались в этом магазине.
Один из нас использовал фестал,
Он выбегал и прятался у бани,
А лисы шли в обычные места
Из мест укромных в разочарованьи.
* * *
Тяжёлый хлеб. Выбоины
Повсюду.
Избы недавно выбелены,
Но уже в пыли. Посуда
В мелких трещинах, жизнь аккуратная,
Всё, что зелёное — пятнами
На жёлтом лежит застенчиво. Из колодца парок. А вот
И телега сломанная стоит. Тот,
Кто на ней год назад приехал, жуёт
Редисину. Молоком
Запивает парным.
Остальная страна далеко,
Да и нет никакой страны.
* * *
Из тёплых слов мы любим лишь “отнюдь” и “окуляр”, из праздничных — “колодцы”
И “судоходный”. Пробуем воткнуть их в разговор, а им туда не ткнётся.
Тогда опустошённое “пингвин” произнесём и двигаться не можем,
И половины наших половин со всех сторон на четверти похожи.
* * *
Сутуло, неуверенно, на ногах коротких,
С розовым тельцем, в ушанке и с волосами,
Редко растущими на подбородке,
Приходил в гости к тёте Сусанне.
Мне тогда удавалось любое дело, кроме своего тела.
Сначала, так получалось, была передача
Про путешествия, с музыкой и красивым голосом.
Шёл в гастроном, и всегда на сдачу
Покупал мороженое. Рядом стояла школьница
С круглым лицом. Пряталась за отцом.
Тётя Сусанна звонила бабушке Иде,
Звала в гости, говорила “не в року”.
Брал самое большое яблоко. Брат меня ненавидел.
Я ходил по его комнате. Ничего не трогал.
Он был гораздо старше. Так мне тогда казалось.
Еда
На блюде кролик с телом неживым, и кашица варёная из лука.
Они стоят молчаньем гробовым по самый нерв родительского уха.
Изображают кроткую еду, желают хлеба, вожделеют соли,
У них вода идёт на поводу и попадает в новую неволю.
Здесь пляс молекул, злое торжество, соединенье плоти и волокон,
И воскрешенья злое существо, в них падает, как фикусы из окон.
* * *
Мороженщик, герой любого парка, хранит в тележке радостный пломбир,
И пирамидок вафельную горку, и карамель, конечно, карамель.
Он подаёт оброненные шляпки, в красивых пальцах вертит шоколад,
А леденцы, отлиты петушками, смотри скорей, вот-вот и полетят.
* * *
Который год не брею бороды (пока второй), умеренно питаюсь
(всё рис да утка), праведны труды. И тишина. И мелочная старость,
Все наперёд оплачены счета (химчистка, газ и похороны даже),
Посуда мыта, выкурен “житан”, а дом напротив — так пятиэтажен,
Так холостяцки гол на пустыре и днём дождливым кажется прозрачен,
Как будто взгляд проставлен, как тире, меж нас, недвижных, схожесть обозначив.
* * *
Я так давно себя удочерил, усыновил и выпросил у бога,
Что сколько боли мне ни причини — её немного, деточка, немного…
Верста версте указывает счёт, от дуба дуб на верном расстояньи,
И по реке растерянно течёт кусок воды, как будто костылями,
Орудуя набором берегов, я так давно у этого под боком,
Что если взгляд уставить целиком на бытие — потянутся волокна
И виды лопнут, ежели на миг не прекратить любовь и наблюденье.
Я так давно ко зрелищу приник, но не восторгом, деточка, а ленью.
* * *
Как форма совершеннейшего ниц
Лежит подножье, крытое асфальтом.
Всё дешевеет — только оглянись —
И горе меньше, чем нагоревал ты.
Всё, чем бы жил, походит на утиль,
А дальше — хуже: жабы да ненастья.
Но к ним стрела твоя не долетит,
А долетит — не выдернешь из пасти.
Я насыщал калёной пустотой
Холодный мир, а выспался у двери,
Куда стучать не следовало, столь
За ней скучней мучение, чем перед.
* * *
Так муслимно на душе, хоть иди в супермарше
За мочёным черносливом на пропитанном корже.
Или снять себе мадаму и представиться Саддамом,
Не ухаживать красиво и не свататься, подавно.
Положить её в обнимку и ласкать посерединке,
Быть живым невыносимо, дайте сала и горилки.
Дайте бежевую трость, или медный купорос,
Или крепкую осину, или прожитому сброс.
* * *
Портретный дворик буквой “ц” стоит с трубою на конце. Он полон маслом.
Здесь начинается винсент, и мы меняемся в лице напрасно.
Здесь глубоко и есть поклон. Мы дышим пылью и стеклом едва прозрачным.
Из тел порхающих балет, и вот колода, где валет утрачен.
И есть крушение ума, и даже подлинность сама не состоялась.
Портретный дворик буквой “ц” стоит с трубою на конце, как детский палец.
Я нашу речь изобрету вполне беспомощную, ту, что если даже
Наполнить буковками двор — из них составить разговор, то он протяжный.
Что если есть такая блажь его услышать, то она ж и обратима
Во самый двор и ту двора немую часть, где в полтора меня лепнина.
* * *
Тем надёжней крепленье земли к небесам,
Чем старей наши башни,
А их шпили стремительней
В опекающих синь по-гарпуньи крестах
И дождём, по-червячьи
Сосущем родителя.
(грудь нарушена. полночь пуста,
Из неё выпадает куб,
Дети в соседнем доме
Хором говорят “хлюп”,
А их общий отец стонет.)
Тем мертвее пришит к облакам луг,
Чем потупленней взгляды
Пасущихся тварей.
Чтобы взвыть по-белужьи — столько не взять белуг,
Чтобы задуть ладан —
Не напастись зарев
(полночь топорщится. В ней люк.
Из него выпадает свет,
Дети в соседнем доме
Хором говорят “нет”,
Умерших двух кроме).
Тем бесстрашней сплетенье глядящих и звёзд,
Чем любовь наша горче,
А планы коварнее.
Сохнет дней вещество, оставаясь без свойств,
Полон свод многоточий,
И стоят безударные
В слове Бог
Каждый слог.