Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2010
P.S.
Елена Скульская — русская писательница. Но родившаяся в Эстонии и всю свою жизнь прожившая в плотном иноязычном и инокультурном контексте. Что, мне кажется, многое объясняет.
Например, явный “среднеевропейский” акцент в ее прозе.
Дело в том, что ствольная русская традиция взывает к социо- и этнографичности, когда разговор о себе, о внутреннем мире героя или героини с неизбежностью перерастает в разговор о социуме, о времени и месте, в каких этим героям выпало жить. Нам для сопереживания всегда нужна история вопроса, нужны подробности и обстоятельства, те самые “клейкие листочки” бытия и быта, без которых проза выглядит как-то голо. А эти рассказы Скульской, подобно многим “среднеевропейским” переводным текстам, и впрямь выглядят как-то голо. Действие разворачивается будто в безвоздушном пространстве, везде и нигде сразу, причинно-следственные связи обрублены, и нам незачем гадать ни о предыстории героев, ни о том, что случится с ними за рамкой сюжета. И сопереживать тоже незачем.
Потому что главное здесь не исследование характеров в предлагаемых им обстоятельствах, а экзистенциальный опыт художника и его моральная любознательность.
Разумеется, новую русскую прозу, инфицированную “цветами зла”, в недостатке моральной любознательности, часто беззастенчивой, а иногда и бесстыдной, тоже никак не упрекнешь. Но обратите внимание: это, во-первых, как правило, свойственно произведениям, действительно сориентированным не столько на русскую, сколько на западную литературную норму. А во-вторых, и в них чаще всего проступает, пусть неявно, поиск ответа на вопрос, кто же — Господь ли, государство ли, генетический ли дефект — виноваты в том, что происходит и с автором, и с его героями.
Елена Скульская, сколько я помню другие ее книги и публикации, к этому сакраментальному вопросу, как и положено русской писательнице, тоже неравнодушна.
Но не в этом тексте.
Который, признаюсь уж под занавес, мне совсем не близок. Но очень интересен, поскольку он предлагает еще одну литературную возможность, для нас пока непривычную. И поскольку на наших глазах, в наши дни действительно все отчетливее обнаруживается распадение русской литературы на, простите мне это слово, “метропольную”, здешнюю и “зарубежную”. Когда общий для всех нас русский язык несет в себе иной опыт и иную ментальность.
В данном случае эстонскую.
Сергей Чупринин