Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2010
Об авторе
| Вадим Семенович Жук родился 30 января 1947 года. Советский и российский актер, сценарист и режиссер. Работал художественным руководителем театра “Четвертая стена” в Санкт-Петербурге, вместе с Михаилом Жванецким вел телепередачу “Простые вещи”. Написал либретто оперетты “Чайка”, является соавтором мюзикла “Веселые ребята”. Публикации в “Знамени” — № 12, 2002; № 12, 2003; № 5, 2005; № 11, 2009. Автор книги стихотворений “Стихи на даче”. Живет в Москве.Вадим Жук
Лодка от деда Мазая
* * *
Мне на Крестовский остров хочется.
Торгуют сливочным лоточницы.
Байдарочники-одиночники,
байдарочницы-одиночницы.
Там, нищим голубям отламывая
батона жёлтого куски,
среди кустов гуляют с мамами
воспитанные толстяки.
Там я гулял с тобой, Малеева,
и ты, платочек белый комкая,
прикидывалась Незнакомкою,
хотя была из параллельного.
Там Блоком пробивал заученным
я плоть твою огнеупорную
и, диареею измученный,
искал отчаянно уборную.
На остановке тридцать третьего
прощались мы рукопожатием
(впредь буду я гулять с Терентьевой,
она должна быть тороватее).
И воровато под акацией,
нужду затем справлял телесную…
Такие летние вакации,
такая юность интересная.
* * *
Думал — времена настали
из холодной острой стали.
А настали времена
из г..на.
Ох, как скучно мне, родная,
оттого, что это знаю.
Не до муз, не до любви.
Хоть реви.
Сталь — та может затупиться,
ну а в этом по ступицу
как застрял, так и сиди.
И годи.
Ни заката, ни рассвета,
ни ответа, ни привета.
Тишина.
Вот настали времена,
ну их на.
* * *
И не считаешь ты нас, поди,
отправляя к огню или райским прохладам.
Я только свечка твоя, Господи,
вылитая ровно на длину обряда.
* * *
Господи, как всё вокруг неторжественно,
этот рабочий старик иудей.
Эта недавно родившая женщина,
этот клюющий овёс воробей.
— Что ж ты у нищих воруешь последнее?
Ты, бедолага, послушай меня —
к Ироду, к городу лучше последуй,
там на конюшнях полно ячменя.
Здесь даже малая крошечка ценится,
лишнего здесь и ненужного нет.
— Зёрнышко съел, разве что-то изменится? —
Весело он прочирикал в ответ.
Тут и Мария взмахнула ресницами:
— Тоже мне место для спора нашли.
Что вы пристали к нам с этою птицею,
а вы бы, Иосиф, воды принесли. —
Худо. Тревожно. Промозгло и ветрено.
Пахнет навозом, ребёнок кричит.
Разве что звёздно. Да проку-то с этого?
— Дай ему титьку, — Иосиф ворчит.
* * *
Как нам живётся, мои золотые?
Круто живётся нам, круто.
Это, конечно, у нас от Батыя,
это у нас от Малюты.
Вошь на аркане, да фига в кармане —
фауна наша и флора.
Это, конечно, у нас от Армани,
это на нас от Диора.
Тютчинки, феточки, сено-солома,
тройки, семёрки и дамы…
Это, в серванте, у нас от профкома,
это, на полке, от мамы.
Сор от Ахматовой, гвоздь от Рахметова,
лодка от Деда Мазая.
Ну, а вот это-то, это-то, это-то?
Это? Мы сами не знаем.
* * *
Как образуется слава?
Что вам сказать, господа,
раньше была окуджава,
нынче пошла джигурда.
Всё расписные молитвы
в храмах каких-то блатных.
Корпоративные битвы,
кони, иконы, челны.
Бог с вами, драконоборцы,
в латах гламурной брони…
Так ведь ещё стихотворцы
и живописцы они!
Время решить и решиться.
Лодку мне дай и весло,
Господи! Что же творится?
Как нас сюда занесло?
* * *
С чего это я с Господом на “ты”?
В каком буфете горней высоты
мы с пьяной нежностью друг друга обнимали
и пьяными руками поднимали
бокалы запредельного ерша?
Возможен ли подобный брудершафт?
Однако семьи, где на “вы” с отцом,
всегда кулацким отдают сенцом
и сукнецом гнилым купецкого лабаза.
Я в силах отличить алмаз от страза.
Позволь моим словам как прежде течь
и, обратив к Тебе молитвенную речь,
почувствовать тепло отеческого глаза.
* * *
“О присоединеньи к большинству”
решают как всегда единогласно.
Попытка удержаться на плаву.
Кто воздержался? Вы? Напрасно.
И в самом деле. Лучше под траву
к родителям родителей родителей.
И то-то славно, что не доживу
до объявленья новых победителей.
* * *
Ничьей конкретно не ищу вины,
глаза в тоске закатывать не стану —
неандертализация страны
проходит по намеченному плану.
* * *
Державин — вешатель! Вошёл, окинул мельком
По стеночкам избы теснящуюся голь.
— Которые, надысь, буянили с Емелькой?
Всех на глаголь* !
Михайло вопрошал: — А где стоять глаголю?**
Гаврила отвечал: — Стоять глаголю здесь! —
Повесить — всё одно что отпустить на волю.
Державин вешает. Поблазнило ночесь —
В оконце сквозь слюду заглядывал Гораций.
Подманивал перстом. С чего бы это вдруг?
А может, и не он. Нетрудно обознаться,
Какой он из себя? Опять в окошко стук.
Не Муза ли стучит? Какая, к чёрту, Муза.
На карты звать пришли. Составился банчок.
Отпеть бы дураков… гнёт уголок у ту┬за…
— Отпеть бы, говорю.
— Преставился дьячок.
— А батюшка-то жив?
— Оне сейчас в запое.
— Пошёл отсель, холоп!
На хлапа*** пять рублей…
И карта не идёт, и сердцу беспокойно.
Да, лира тяжела. Но меч потяжелей.
Карающий… Не меч. Петля на самом деле.
Меч — это для стиха, для красного словца.
Прости меня, Господь. Прости меня, Емеля.
И Пушкин в будущем. И баба у крыльца.
* * *
Все стены в приколоченных подковах.
Жизнь удалась.Чего теперь не жить?
Ещё бы баб сорокадвухгодковых,
гирляндами повсюду разложить.
Ещё бы разучиться каламбурить,
необязательных не делать дел.
Ещё бы утром разглядеть в лазури
что до тебя никто не разглядел.
Пока к ноге не прицепили бирки,
заслуг не перечислили пока,
пощёлкать семечек из чьей-то бескозырки,
ещё б пивка у сонного ларька.
Чтоб Сивка-Бурка пред тобой в полёте,—
как лист перед травой, заслышав свист!
Жаль, “Мурку” в исполненьи Паваротти
мне не услышать. Помер вокалист.
* * *
Конечно, смешная, дурацкая песня блатная,
“Товарищ, товарищ, болять мои раны в глыбоке…”
Слегка подпевают, которые песенку знают,
и рюмочка-умничка весело пляшет в руке.
И спорят беззлобно — у каждого есть варианты —
в “малине Вапняровской”, “Княжеской” или иной.
Другую споют, из того же достав прейскуранта,
уж этого точно в избытке в отчизне блатной.
Да что ж тут плохого? И щёки, гляди, заалели,
и бойкие ёмкости снова на полном ходу…
А может быть, раны и впрямь нестерпимо болели
у певшего это впервые в далёком году?
* * *
Куманёк, называет лисичка волчка, куманёк,
и советует хвост опустить в ледяную водицу.
Косолапый присел отдохнуть на пенёк.
Теремок развалил, а на что-то же надо садиться.
Эта дикость и прелесть и ужасы сказок родных,
скрипы липовых ног… Прочитать, да и снова начати,
от заглавной строки и до данных глотать выходных,
где невнятный петит о какой-то офсетной печати.
Пушкин больно уж ловок. Лады стихотворных поэм,
слишком складно транслируют шёпот старушки-подружки.
А охота, чтоб всё было просто совсем,
если зайки, то серые; мышки, чтоб только норушки…
И несильно болеть. Натащить этих сказок в кровать,
на цветные картинки смотреть Васнецова, Рачёва.
Мир он только такой. И не должен в нём существовать
бунтовщик Емельян с праправнучкой своей Пугачёвой.
* * *
С.Г.
Бегущая строка замедляет движение,
ты не на старте, а на финише замер,
и уже предлагает себя припадочное предложение
с пустыми белёсыми северными глазами.
Остановись. Оставь эту прыть начисто
переписывающему в тетрадь романсы гостинодворцу.
Сохрани, для себя сохрани это качество —
необязательность стихотворства.
* * *
Режет месяц-стилет небес негритянскую плоть.
Славно за городом летом, кофе вручную молоть,
лук и редиску полоть, старые вещи носить,
чушь с соседом молоть, юную травку косить,
молодь в пруду ловить, жалко, что нету пруда,
хрупких комариков бить, шастать туда и сюда,
лёгкие чурки колоть, щурить от солнца глаза,
кофе вручную молоть, это уже я сказал.
Чёрные небеса режет месяц-стилет.
Щедрые нынче кукушки в лесах!
В городе время лежит на весах —
не накукует кукушка в часах
больше двенадцати лет.
24.5.10.
* Глаголь — виселица.
** См. Ломоносов. “О сомнительном произношении буквы “Г” в российском языке”.
*** Хлап — карточный валет.