Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 2010
Частный сектор
Алексей Дьячков. Райцентр. — М.: Мир энциклопедий, Аванта+. Астрель, 2009.
Стихотворных сборников у нас издается ежегодно великое множество. Не менее десятой части из них — а это сотни единиц печатной продукции — заслуживает внимания читателя. Число настоящих поэтических книг, где стихи не собраны в хронологическом или ином формальном порядке, но последовательность их становится средством высказывания наряду с собственно текстом, меньше еще на порядок. Заметим: грамотное расположение текстов ни в коем случае не гарантирует их качества, но подозрительно часто встречается в действительно хороших книгах. Наконец, случаи, когда томик в сто с лишним стихотворений прочитывается (действительно прочитывается, точно сам собой) на одном дыхании, с детским абсолютно чувством “а что там дальше?” и детской же потребностью немедля перечитать заново, редки исключительно. По крайней мере, происходят такие случаи не каждый год.
На первый взгляд “Райцентр” Алексея Дьячкова устроен несложно. Открывающее книгу стихотворение начинается строками:
Давно я от себя отдельно
Живу — ни с кем не пополам…
Уеду по весне в деревню,
Куплю себе аэроплан.
Человек приехал в райцентр, чтобы скоротать время, неспешно текущее к старости, вспомнить что-то очень важное, жизнь свою, что ли, осмыслить. Явлен и один из ключевых технических приемов, встречающийся дальше в очень многих стихах — внезапное пропадание или почти пропадание рифмы. И прием этот тоже работает на общую схему провинциальной жизни. Так, впервые оказавшись в маленьком городке, погуляв по нему и вроде бы втянувшись в неторопливый ритм, вдруг бываешь удивлен картинкой, открывающейся за поворотом. Причем оказаться там может почти все что угодно: собор с голубыми куполами, брошенный завод, речка без моста. Или проще того — едешь по такому райцентру на “ПАЗике”, задумался, заснул почти, вдруг как тряхнет на колдобине! В общем, прием с возникающей вдруг неточной, на грани созвучия, рифмой работает.
А дальше уже и не удивляешься, когда в малом городе России появляются Самуил, Исайя, Захарий и рыбаки — те самые, ни с кем не спутаешь. А чуть дальше:
Не я весь день стою над осенью,
Над облаком наоборот.
Плывет воздушный змей Иосифа,
А сам Иосиф не плывет.
<…>
Отпущена или оборвана
Бечевка — улетает змей.
Гудит Иосиф, пряча в бороду
Улыбку: Ну! Домой скорей!
Я слышу, за детьми и взрослыми
Вбегая в сенцы позже всех,
Веселое многоголосие:
Мария! Мама! Первый снег!
Тоже, вроде бы, все понятно. Ну, не в Москве ж им всем оказаться, в самом деле. И противостояние наиболее неприятного персонажа Книги Бытия с героями Евангелия представлено в таком сниженном, “районном” виде, с бечевочками. Каждое следующее стихотворение добавляет штрихи к складывающейся, неясной еще картине: есть образ некоего поселения, но пока чуть размытый, ускользающий. Позвякивающие названия, вроде бы, конкретизирующие место действия: “Ревякино”, “Серебровка”, “Сергеевское”, “Балаховка”, “Кураково” читателя, уже ждущего от книги весьма многого, не обманывают. Мало ли где встречаются депо или “зданье цеха у оврага”. Это один и тот же Райцентр.
Достигнув середины, сборник окончательно становится книгой.
(…) Почтовый ящик. Дверь отворена.
Горит кирпич шахтерского барака.
Мальчишка с краю лавки смотрит на
Асфальт — здесь только что была собака.
Над тихой речкой тянутся года…
В горсти уютной спичка догорала,
Когда с крыльца глядела в никуда,
Затягиваясь, мама молодая.
Подобную картинку мы уже, кажется, видели недавно в стихотворении Андрея Нитченко “Фотограф”, но там тревожное чудо было более материальным: тень от фотографа падала невозможным с точки зрения оптики образом. Здесь же ощущение потери, возникающее от взгляда на место, только что покинутое псом, кажется, совершенно необоснованным. Но, вместе с тем, оно совершенно императивно.
А еще через несколько страниц появляется, на мой взгляд, ключевое четверостишие книги:
Солдат нестойкий светится наливкой,
Печально розов, отрешенно желт,
Увиденный с балкона инвалидом —
Поэтом — стеклодувом — алкашом.
Это даже не прием остранения, это совмещение взглядов. Солдат одновременно нестоек, желт, розов и похож на наливку оттого, что его видят инвалид, поэт, алкаш и стеклодув. В то же время, вполне возможно, что видящий — один, а занятия его всего-навсего суть разные ипостаси, разделенные, скажем, во времени. И солдат при своей одновременной разности един. Протей, возникший во дворе хрущевки. Вот эта одновременная фиксация многих взглядов с получением не размазанной палитры, но вполне ясной картины, — великолепное достижение Алексея Дьячкова. Жизнь, смерть, да мир наш, в конце концов, на всех едины и у каждого свои. И показать их без присвоения, но, напротив, — так, чтобы каждый возжелавший найти свое видение мог его обнаружить, — многим ли такое удавалось?
Далее, во второй половине книги, формально на разделы или главы не разбитой, картинка райцентра проясняется до кристальной прозрачности: мир, где рядом с персонажами Книги обитают отец лирического героя, друзья с именами собственными, бывшие зэка, малыши, подвыпившие мужики возле пивных ларьков, где-то поблизости — наркодиспансер, а “сразу за ж/д откосом/темнеет Космос”. Ничего не напоминает? Ну конечно: топография Бориса Рыжего. Этого поэта давно уже принято посмертно обвинять в дурном влиянии на новое поэтическое поколение. Число его эпигонов действительно переходит все разумные границы, но на сей раз мы имеем дело даже не с опосредованным воздействием. Просто этот мир вполне может выглядеть и так, как его показывает нам Дьячков: “Я родился в холодной могиле, / Вырос в будке своей — в коробке, / Проводи меня к людям, Вергилий, / Или их, нелюбимых, — ко мне”.
Помните, у Рыжего: “Я родился — доселе не верится / В лабиринте фабричных дворов / В той стране голубиной, что делится / Тыщу лет на ментов и воров”? Одна и та же страна, взгляд почти из одной точки, с соседних, наверное, балконов, и — совершенно разная, индивидуальная в каждом случае поэтика.
Приведенное чуть выше четверостишие взято из стихотворения “Смерть”. Далее за ним в книге “Райцентр” следуют “Дубль” и финальное “Ясли-сад”:
Согреемся. — Трагедия и драма
В квартирах. Зарешечено окно
Сосульками. Блестит эмалью рама,
Недавно мамой вымыта. Давно.
Вновь — теперь уже хронологический — сдвиг. Вроде бы, невозможный, но почти понятный многим. Время есть, но его нет, смерть есть, но не совсем. И это хорошо. Так завершается одна из самых светлых поэтических книг, появившихся в последнее время. Фрагмент из жизни вечного райцентра.
Андрей Пермяков