Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2009
Об авторе | Аркадий Трофимович Драгомощенко родился 3 февраля 1946 года в городе Потсдаме. Ведет творческий семинар в Смольном институте свободных наук и искусств, СПб., и в SLS (Summer Literary Seminar, Monreal — СПб). Премия Aндрея Белого — 1978 год. Премия журнала P(ost)M(odern)C(utlture) — “Electronic Text Award”, 1995. Книги: “Небо Соответствий”, 1990; “Ксении”, Борей-Art & Митин Журнал, 1994; “Фосфор”, Северо-Запад, 1994; “Под подозрением”, Борей-Art & Митин Журнал, 1994; “Китайское солнце”, Борей-Art & Митин Журнал, 1997; “Описание”, Гуманитарная академия, 2000; “На берегах исключенной реки”, ОГИ, 2005; “Безразличия”, Борей-Пресс, 2007, etc. Предыдущая публикация в “Знамени” — № 5, 2008.
Аркадий Драгомощенко
поскольку люблю скрип рам
Искусство войны
Всегда видеть эти холмы, всегда — реки.
Я также видел муравьёв и самого себя,
Который видит это, когда пишу о зрении и холмах.
Но когда и где увидать? Скорость света стоит
Камнем с надписью в воздухе. И предплечья,
Глаза медлят, горло терпнет, как съесть много мяты.
И пыли не коснёшься концами пальцев, как всё будет.
Записка esquire’у Барзаху
Тогда стрекозы, потом слюда, тающий порез (уместней влага, марля),
Потом: белизна, стрекоза из пальцев (стеклянной пылью), судорога —
Состоит из неощутимо рябящей нити. Мир открывается как ракушка,
В которую надлежит заглядывать, — что откроется взору?
Вязы, боярышник, выдох, источник света? Мы видим, как “мы”
Расслаивается на “я” уравнений времени (никогда ни одного на дороге).
Даже, если до пота на амальгаме. Пурпур на склонах, победоносный.
Следствие легче причины. Ни алфавита, сколько бы в череде букв
Не нашлось изумления. Сколько мышц в мгновение ока соединяет
Лицо в то, что я хотел бы видеть, когда хотел бы видеть ту, что вне.
И себя, который здесь не прохожий, поскольку люблю скрип рам,
Западный ветер, стёкла настежь, фразы с брезжащим: “острова”…
Признаться, ты, как сосед, знаешь это “до остановки” в какой-то мере.
50 лет назад
происходит по-другому: звонишь не тому, кому должен, — знал ли,
как летят семена в ноябре, сожжены трением, горизонтально?
Пятничаны, где ни снега, ни вымолвить. Влага подмерзает у губ, словно речь,
Дальше пустой очерет, оставленный в ветре, вне паутины вращения, без золота,
Стиснутый дыханием льда, навыворот инеем, если только левша…
Сила двух с половиною букв, парящий трилистник. Книга, стр. сто сорок девятая,
Господство хвои, стекляруса в самом конце литографии. Далеко —
Словно титульный лист, да и незачем после того, как уходя, cor cinis.
Коснись запятой, собирая перечисления мест, как бахрому тумана на побережье.
В углу глаза Сириус, возможность в остатке, где воздух стянут желанием вдоха.
В нём приснится все то, что сегодня сбылось. “Я игла в твоём разуме”.
Милосердие детства? С холодным рисом в горсти. К тому же что-то ещё. Рядом…
Но что? Пускай невнятно, но ещё раз начни о семенах, летящих горизонтально.
Авессалом в регистрах союза “что”
и указательного местоимения на выбор
Не нужно. Прекрасно помню про волосы. Бежать, шипы кизила.
Надо, чтобы были длинны в меру слога, чтобы сознание
Правоты, истины, ресницы, цифры, нефти, разлуки. Необходимо также,
Чтобы теперь стало известно, сколько что чего стоит, состав глаза,
Кобальта, того, что соль превышает то, что называется телом, и
Что не забывать, что тело “как бы”, “вроде” не является единицей
В сравнениях. Ну, тогда сравни, что, конечно… Что в итоге?
Какое “что” с каким “что”? Живущий, как там?.. про равнины ниже.
Оглядываясь в падении навзничь: волосы, пейзаж сухих игл.
Поэтому: “высшая степень реальности бессвязность артерий”.
* * *
Ни предписания, ни объяснения, ни скорлупы ореха.
Вещь в горсти пространства троит себя, не разрушая
пшеницы блаженного притяжения.
Словно маятник света над помрачённым камнем зенита,
бессмертие сквозняка полнится отклонением,
Падение отламывается от парения, но поменяй их местами
в том, что написано, в том, что слюдою или же скажется,
в чём регистр каждого станет схож с порезом осоки,
либо вспыхнет, как иней в скважине вдоха.
Бормотание материи на обочине, озёрных уступах,
в решете ягоды, отданной осени. И тогда
“идёшь” переходит в “видишь”,
а из смешения цветов зрачок (ночь проста, как предлог
в порожних сотах грамматики) извлекает мгновение;
такова косвенность нити, виноград стоокий nekyia,
фосфорический проблеск в воде, коже, глине, тлении.
Здесь тишина. Распыление в дельте крикливых пернатых.
На чешуе прошлого века, навзничь, под потолком в пролёте
и стенах белизны немеющей, словно лампы затылка,
не отрываясь следишь на лету остываюшем, как перо выводит,
себя неотступно настигая по кругу: “здесь”. Ни тогда,
ни потом. Но здесь никогда не убудет,
в пене балтийской вскипающего межречья.
* * *
Но и тут меня останавливает лень. Слева чашка кофе, очки очень далеко,
на подоконнике, не дотянуться. За окном нечто невразумительное,
и тем не менее, спустя минут десять — пешком до рынка. Котельная через
два квартала пришла в полный упадок. В ней, надо думать, поселились совы. Относительно ходьбы Фрейд также был прав. И разумеется, весьма сожалею, что не закопали с тобой пару бутылок до твоего отбытия.
Драгомощенко — Фигуриной
Отпивая глоток в неопределённом времени, в незавершаемом действии —
Найти место, на столе. Расположение вещи. Но стол и есть место для
Для разнообразных вещей. Странное дело, Потебня грезил
внутренними формами “слов”, он начинал с сущности,
с платоновских идей в камне,
Начинал и прекращал. Его прекращение не дошло до нас,
как, к примеру, “синий”.
Однако начало его речи залегало в “столе”. Зачем Потебне стол?
Это ведь Харьков?
Что-то другое и не имеющее отношения к длине цветовых волн. Нет.
Нет — лучше, чем “да”, даже “да” в алмазах бессмертия и чехова. Я люблю
“Нет”, я вырос из этого сада. В этом саду мы не всегда спали с Леной
Под одним деревом, — это так трудно сегодня вспоминается, но я, когда хочу,
Помню всё, что необходимо, мне нужны её картины, руки, её дикий смех,
Как все священные коровы, потому что она опоясана шнурами
Моей подозрительности и ожидания, потому что я открываю голову и смотрю
Картины, на которых одно и то же — это как смерть, которая всегда та же,
Смерть, как учительница / учитель, заползающая в наш рот при произнесении
Любого слова, — но, если что-то есть, значит, и этому есть конец. Елена.
Я тебе должен.
Откровение
Откровение вне длительности. Но, случается, за
Чашкой кофе, за пылью звонка, перелистыванием страниц,
На одной из которых мелькнёт: вспышка тоже ведь означает
Многое, но что значит “многое”? Сгорание одной из сторон?
Изменение монеты? Точно тень на пороге источника света.
Год поворачивается на оси и, глядя на клёны, разбитые
Поверху солнцем, не идёшь никуда, роняя книгу, сухую,
Но мокрую в буквах, словно трава. Ветви, разъятые солнцем.
Где здесь, спрашивается, справедливость; найти то, что потом
Будет названо местом начала. Всё же чем закончится
Та же история, которая начиналась не раз? “Слепое познание”.
В пойме реки речные, вечерние тени. Но, как открыли её,
Имея в виду совершенно другое, как внезапно застыли?
Разумеется, имели в виду совершенно другое. И не то,
Что тот, кто утром в ванной с собою встречается взглядом
И бритву отводит наотмашь. Что ему? Свет ему светит
Из окон, — ветви струятся? Что ему? Кто он? Пусть он ответит.
Речь, огибающая прямую речь
Тогда что же мне делать? Как дальше пить воду?
Как смотреть на огонь? Я их всегда любил, их,
Не разделяя по волосу, — как с ними мне быть,
Знающему вкус камня, жала осы. О чем я думал?
Что с каждой из них — возможность сна без того, чтобы
Видеть затылком какой-нибудь по-другому.
Мне нравились деревья, я думал, что птицы
Думают о человеке, но просыпался и не хотелось пить,
Ни листьев, ни птиц, — чашку кофе, дышать
А если боги — стакан вина, а после страшную сигарету.
* * *
Стропила. Даны: вода, бронза, воздух, смола, стакан и место,
Чтобы понять, почему некогда крепкоснастные канули в Азию.
Скользя по склону, — лишь одна из тем равнодушия в полдень.
Но, поверь, Гелий не успел к приходу всех остальных,
Потому что в сквозящем пролёте, где тень на песчаных плитах
Прожигает стопу сквозь мозоли до крови, её увидел.
Взгляд тотчас упал на сухой лист шелковицы. Ослепил с испода,
Как если бы луны разом зажгли русло Истра. Или вода
В которой дрожали бы паруса другого кроя. Угла к палубе.
И через мгновение жар бы схлынул. Потому недостало сил
Возвращаться. Словно кто-то кого-то искал, а потом о движеньи
Забыл. Был бы и я стратегом, натянул бы город струною,
На которой легко посчитать деревья и тех, кто на них. Но
Садится солнце. У ресниц море, шире. Обещаю, завтра решим,
Что делать с историей о восхождении в чёрствую Трою.
Изучая язык Nuku-tu-taha
Птица полетит
Мальчик идёт атрибутируя полёт
Ты купаешься, птица полетит в полёте
Над мальчиком у которого все времена
Сразу когда он купается входит в то
Что вчера было тёмное в свете звёзд
Перед тем как погрузиться в воду
Он идёт осенённый крылом Бертрана Рассела
В сонме разбитой прибрежной воды
Он видел другого мальчика
Ne kitia he tama, kua kitia podsolnukh
Видишь к поверхности идут пузыри
Радужная оболочка песка искоса
Мальчик увидит его — to kitia a ia
Он бросил собаку что неожиданно
Собака ест птицу следовательно
Она парит в воздухе kua kai he kuli emanu
Ты съешь собаку без перевода
Пуля покидает тело сворачивается время
Птица видит мальчика собака летит —
Человек смертен искусство огромно
Санкт-Петербург