Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2009
Об авторе | Михаил Николаевич Кураев родился в 1939 году в Ленинграде. Окончил Ленинградский театральный институт, с 1961 по 1988 год работал в сценарном отделе киностудии “Ленфильм”. Автор сценариев одиннадцати кинофильмов. Первая публикация прозы — роман “Капитан Дикштейн” (“Новый мир”, 1987, № 9). Автор книг “Ночной дозор” (1990), “Зеркало Монтачки” (1993), “Путешествие из Ленинграда в Санкт-Петербург” (1996), “Питерская Атлантида” (1999), “Похождения Кукуева” (2004) и др. Проза М. Кураева переведена на двенадцать языков и издана во Франции, Италии, США, Германии, Испании, Швеции, Корее и других странах. Лауреат Государственной премии РФ. Живет в Санкт-Петербурге.
С журналом “Знамя” сотрудничает с 1988 года.
Михаил Кураев
История одной отбивной
рассказ
I
Никто себе в этом не сознается, но наступает момент в практической деятельности любого служащего, когда, оглянувшись на пять-шесть лет сидения на одном месте, он понимает: пора что-то делать. Не то чтобы карьеру, какая уж там карьера, но хоть бы с места сдвинуться.
Вот так, оглянувшись на пять лет, промелькнувших после окончания института и зачисления в информационно-редакторский отдел кинофабрики, Андрей Кириллович Волков испытал внутреннее беспокойство. Пора. Нельзя больше терять ни минуты. А времени было потеряно уже немало. И незаметно. Жизнь, переполненная с первых же месяцев работы новыми знакомствами, новыми впечатлениями, новыми, постоянно обновляющимися увлечениями, втягивала в опьяняющую воронку, кружила, не позволяя остановиться, увидеть главное, наметить цель…
Нужно что-то решительно менять.
А что менять?
Ясно, что надо менять.
Надо менять отношение к тебе близлежащего начальства.
Близлежащим начальством была Регина Павловна. Начальница отдела в ранге замдиректора.
Не то чтобы в ней было что-то отталкивающее, нет, ладненькая такая, без возраста и сколько-нибудь афишированных достоинств, но и без выпирающих недостатков, со всех сторон гладенькая. Природа щедра и дальновидна, она создает людей на все случаи жизни. Есть люди, на которых только взглянешь, и сразу по всему видно, вот человек, самой природой предназначенный к произнесению нужных и правильных слов. В комплект к этому дару обычно прилагаются ясный взор, твердая интонация и прекрасно артикулированная речь.
“Хорошо бы… хорошо бы…” — с полной неопределенностью не столько строил планы, сколько мечтал Андрей Кириллович, даже про себя не рискуя произнести “понравиться”. И видит Бог, в помыслах этих не было и не могло быть ничего такого, что сообщает отношениям мужчины и женщины известного рода напряженность. И тени этого не было. В глазах Андрея Кирилловича ни учителя, ни руководящие работники пола не имели. Речь могла идти только о том, что называется “общий язык”, вот общего языка Андрей Кириллович с Региной Павловной найти не сумел.
И здесь были серьезные препятствия. Регину Павловну бросили на отдел из партийной печати, к кинематографу она имела отношение чисто зрительское.
Умные люди вокруг умели повести себя так, что Регине Павловне уже через два месяца и в голову не могло прийти, что она ни бельмеса в кино не понимает. А вот из Андрея Кирилловича, человека, в сущности, молодого, с еще не просохшими институтскими знаниями и накопившейся за пять лет практической осведомленностью, неуместные в присутствии вступившей на нечаянное поприще начальницы сведения выпархивали совершенно бестактно.
Умные люди, когда хотели сообщить Регине Павловне нечто ей неведомое, начинали со слов: “Вы правы, Регина Павловна…”, а потом уже шло объяснение самых элементарных вещей: что такое “рабочий материал” или почему снимают дубли, буквально повторяющие друг друга. Смотрит Регина Павловна отснятый материал, присланный из киноэкспедиции, и удивляется, почему это снято четыре дубля, совершенно одинаковых. Ей объясняют: “Вы правы, Регина Павловна, это совершеннейшая несуразица. Только на “шосткинской” пленке меньше трех дублей снимать нельзя, дай бог, чтобы хоть один дубль оказался без брака пленки”, — объясняет один. “Вы правы, Регина Павловна, — подхватывает другой, — снимали бы на “кодаке”, так и одним бы дублем обошлись. Вы же видите, что ОТК два дубля пробил”. Регина Павловна долго не могла отличить пропущенный ОТК дубль от забракованного. Пока не поняла, что ей это знать совершенно не обязательно, как и многое другое. Дальновидные подчиненные всегда сумеют избавить начальство от груза совершенно не нужных ему знаний.
Ну, кто-нибудь, ну, когда-нибудь расскажет о поразительных загадках кадровой кухни! Жрецы анкет и автобиографий, приказные дьяки “кадрового резерва”, что Парки! — вы ткали нити судеб, вы отпускали в полет и засаживали в клетки, вам вверяли святая святых — подготовку и расстановку кадров, и вы никогда не ошибались! Случалось, ошибались те, кому вы оказывали доверие, но не вы!
Одним из первых директоров кинофабрики, где служил Андрей Кириллович, был матрос с крейсера “Аврора”. И это было своевременно и верно! Именно матрос. Именно с крейсера “Аврора”! И дальше так же. Пришел директор театра и с горькой обидой ушел, когда за фильм “Гамлет” Ленинскую премию дали только режиссеру и актеру. “Я же ему все объяснил! Я же ему все рассказал! Абсолютно все!” — почти год сетовал бывший директор театра на явную несправедливость. И как вовремя на смену директору театра пришел провинившийся секретарь райкома партии, тут же взявший в библиотеке книгу “Введение в эстетику” и сдавший ее через пять лет, когда подписывал обходной лист в связи с переходом на другую работу. А расстригу-секретаря сменил оказавшийся вдруг без места председатель облсовпрофа, севший в кресло директора еще со значком депутата Верховного Совета. Надо думать, в табели о рангах это кресло стояло довольно низко, если к нему не поднимались, а в него опускались…
Вот и начальниками информационно-редакторского отдела были люди, располагавшие некоторым опытом хождения в кино. Радиожурналисты, тележурналисты, инструкторы райкома, инструкторы обкома и чем-то не угодившие городскому начальству заместители редакторов уважаемых в городе газет и журналов.
Явление непредсказуемых начальников перед изумленной публикой было и остается одним из семи чудес власти, свидетельством загадочной пастырской мудрости.
Сами же назначенные на неожиданную, но все-таки начальственную должность вместе с назначением получали в сокровенных недрах кадровой кузницы обещание поддержки, а вместе с ней и уверенность в том, что они способны разбираться получше многих в делах, о которых до назначения знали лишь понаслышке.
Давно замечено, однако, что какой бы человек ни оказался на какой-либо должности, от президента и генералиссимуса до среднего пошиба столоначальника, непременно рядом окажутся люди, не способные скрыть своей радости от того, что наконец-то им довелось жить и трудиться, служить и, если надо, умереть рядом с носителем или, еще лучше, носительницей мудрости и благородства.
С Андреем Кирилловичем, забывавшим к своим разъяснениям азбучных истин добавлять “Вы правы, Регина Павловна”, начальница вела разговоры, лишь сугубо служебные. Несколько раз, видя смеющуюся Регину Павловну в окружении доверенных лиц, Андрей Кириллович приближался, готовый прикоснуться к минуте общей радости, но тут же слышал четкий голос, обретший твердость в многолетних публичных выступлениях с разъяснением политики партии в промышленности, сельском хозяйстве и воспитании подрастающего поколения: “Вы что-то хотите спросить, Андрей Кириллович? Или сказать?”. — “Да нет, Регина Павловна, иду, смотрю, смеются…” — “Вам еще рано смеяться, Андрей Кириллович. Вижу, у вас много свободного времени…”
В одно прекрасное утро Андрей Кириллович вошел в приемную Регины Павловны, где стоял огромный железный шкаф, хранивший подшивки всевозможной документации. Шкаф считался несгораемым, и, действительно, сам он едва ли мог сгореть при любом пожаре, но, поскольку дверки его, больше напоминавшие гаражные ворота, закрывались неплотно, оставляя щель, в которую могла пролезть рука любознательного ребенка, тем более мог проникнуть и огонь.
Андрей Кириллович поприветствовал Ксению Николаевну, секретаря отдела, уже переживавшую пятую начальницу, хотел спросить доверительно, почему начальница так сухо-официальна с ним, как из своего кабинета вышла Регина Павловна и протянула секретарше бумагу: “Ксения Николаевна, пожалуйста, отпечатайте…”.
“Доброе утро, Регина Павловна”, — как можно радушней улыбнулся Андрей Кириллович.
“Не знаю, Андрей Кириллович, доброе ли оно для вас”. — Регина Павловна строго уставилась на Волкова.
Волков ждал, что же за этим последует, и пауза показалась томительно длинной. Можно было подумать, что Регина Павловна многое могла бы сказать молодому сотруднику, но выбирает в памяти самое главное. Наконец выбрала и сказала:
“Я вчера просматривала дела. У вас нет заключения по материалу из экспедиции, который был отсмотрен двенадцатого ноль второго!”
Вот в этом “двенадцатого ноль второго” был шарм Регины Павловны, в этом была та ни с чем не сравнимая канцелярская грация, административная строгость, педагогическая четкость, которая отличает настоящих работников от прочих.
Ах, если бы Регина Павловна могла в эту минуту заглянуть в замершую было душу Андрея Кирилловича! Там грянули соловьи! Заключение, о котором говорила Регина Павловна, не только было написано, но уже четыре дня лежало в левом внутреннем кармане пиджака Андрея Кирилловича, рядом с сердцем. Регина Павловна даже удивилась, не увидев смущения на лице нерадивого подчиненного, напротив, оно вдруг озарилось тихим светом, почти радостью.
“Заключение?.. — позволил себе переспросить Андрей Кириллович в предвкушении эффекта, который ожидает строгую начальницу. Сейчас она увидит, что перед ней исполнительный, аккуратный, отчетливый сотрудник, на которого можно положиться. — Вот оно!”
Жестом фокусника Андрей Кириллович опустил руку за левый борт пиджака и, увы, слишком резко выдернул злосчастные листки. Вместе с ними вылетели из кармана с шорохом, как стайка воробьев с куста, бумажные прямоугольные конвертики, проштампованные красными печатями баковской фабрики резиновых изделий. Конвертики выпорхнули и белым веером легли у крепеньких, прямых, без обозначенных икр, ног начальницы отдела Регины Павловны.
От неожиданности Регина Павловна вскинула свою ладненькую умную головку, не скрывая, даже демонстрируя удивление. И поворот головы, и взгляд безмолвно требовали объяснения несколько эксцентрического для служебного помещения поступка.
Однако Андрей Кириллович не видел этого взгляда, он бросился, согнувшись в три погибели, только что не на четвереньках, собирать рядом с чешскими на невысоком покойном каблуке туфельками начальницы столь неуместную россыпь. Он собирал пакетики сразу двумя руками, не выпуская при этом из правой руки листки со злосчастным заключением, отчего пакетики не удерживались в ладонях и снова летели на пол.
Регина Павловна так и держала свой вопросительный поворот головы и вскинутые вверх белесые бровки. У нее хватило выдержки дождаться, пока согбенный Андрей Кириллович наконец распрямится и, не поднимая глаз, буркнет: “Извините…”. Лишь после этого, не замечая Андрея Кирилловича, она обратилась к прикрывшей рот рукой Ксении Николаевне: “Как напечатаете, сразу на подпись…” — и скрылась за своей дверью, обитой черным дерматином, перекрещенным, как спина революционного моряка пулеметными лентами, какими-то муаровыми полосками с розетками мебельных гвоздей.
Спрашивать о чем-либо сокрушенно качающую головой Ксению Николаевну не было никакого смысла.
“Ну, вы даете…” — выдохнула секретарша вслед выходящему из приемной Андрею Кирилловичу.
II
Напрасно сокрушался Андрей Кириллович и с грустной улыбкой рассказывал своим приятелям о злосчастном ползанье у ног Регины Павловны. Карьерным поползновениям честолюбца не суждено будет сбыться, и не злосчастное происшествие тому причина.
Происшествие, казавшееся молодому сотруднику непоправимым, как раз напротив, произвело на строгую, как отточенный огрызок карандаша, начальницу впечатление совершенно неожиданное, прежде всего для нее самой.
Ксения Николаевна, отстучав на машинке служебную записку, принесла ее на подпись Регине Павловне и, пока та читала, прежде чем поставить подпись, не удержалась и произнесла: “Ну, уж этот Волков…”.
Регина Павловна, не отрывая глаз от служебной записки, над которой по давней учительской привычке водила над строчками вечным пером, проговорила: “Опрятный молодой человек…”. Трудно сказать, кто был больше удивлен этой репликой, Ксения Николаевна, причастная к конфузу, или сама Регина Павловна, никогда не позволявшая себе произносить бесконтрольные фразы. Когда Ксения Николаевна вышла, Регина Павловна встала из-за стола и подошла к окну.
Есть происшествия, похожие на какую-то самую крохотную соринку, которая, однажды попав в глаз, казалось бы, пропадает, а потом опять заявляет о себе и от легкого касания пропадает вновь.
Нет-нет и Регину Павловну что-то заставляло мысленно возвращаться к памятному утру, мысленно улыбаться и мысленно же наблюдать круги, которые злосчастные пакетики не могли бы вызвать на воде, случись им туда упасть, но вот круги в воображении Регины Павловны они вызвали.
Она ни словом не обмолвилась о происшествии ни с Ксенией Николаевной, ни тем более с мужем Романом Романовичем, вот уже лет пять как потерявшим интерес к безмерно родному, но остывшему “вулканчику”, как он именовал Регину Павловну в минуты нежности.
С первого взгляда Роман Романович, работавший на радио радиоинженером, студентке пятого курса Регине Павловне не понравился. Но, по здравом рассуждении, пришедшая на журналистскую практику на радиостудию студентка решила, что первое впечатление бывает обманчивым, а более близкое знакомство с Романом Романовичем, оказавшимся старше всего-то на десять лет, зарекомендовало его как человека надежного. Что еще нужно было накануне распределения студентке из Нижнеудинска? Замужество. Прописка. И гарантированная работа в Ленинграде. Прошли годы. Дочь оканчивала институт, готовилась стать химиком.
Регине Павловне как работнице печатных органов так много приходилось говорить о разного рода добродетелях, так истово порицать порок, при этом она обладала настолько действенной силой убеждения, что Роман Романович действительно уверовал во все добродетели своей супруги, приближавшейся к третьей молодости, и, прощаясь на ночь после многотрудного дня, стал ограничиваться поцелуем и сердечным пожеланием спокойной ночи.
И уже совсем невозможно было рассказывать историю своим подчиненным дамам. Это значило подпустить их к себе на непозволительно близкое расстояние, значило позволить, в свою очередь, им тоже переступить границы, разделяющие трудовой коллектив и приятельский. Тем более что она была уверена в том, что ее секретарь, Ксения Николаевна, уже лишила ее рассказ самого главного — эффекта неожиданности.
Таким образом, забавный случай целиком остался в самой Регине Павловне, не находя выхода наружу и потому не рассеиваясь. Более того, она уже не могла вспомнить, когда видела последний раз мужчину у своих ног.
“Юнец? Ну почему ж юнец? Молодой человек. — Как много…” — с легким волнением, в котором и себе бы не призналась, думала Регина Павловна о россыпи у ее ног.
Роман Романович никогда не делал таких запасов.
Она запрещала полеты своему воображению. Но видела спину, видела этого Андрея Кирилловича сверху. Если раньше ее взгляд сверху был лишь фигуральным, то теперь она знала, как этот молодой человек смотрится сверху. Бог мой, у ног Регины Павловны он смотрелся гораздо лучше, чем… “Чем где?..” Нет, она не думала об этом постоянно. Нет. Мысли возникали вдруг. Они подстерегали. И повод мог быть самый неожиданный. Увидела, к примеру, дома, как Роман Романович обтирает замшевой тряпочкой ее новые чешские туфли на спокойном каблуке, те самые, и откуда-то поднявшееся тепло коснулось ее, в общем-то, стального сердца. “Хорошо, что была в этих туфлях…” — так можно было бы перевести тепловую энергию в слова. Регина Павловна даже не заметила, что улыбнулась. “Ромочка тебе смешон? — спросил чуткий Роман Романович, не выпуская из рук ни туфельку, ни замшу. — Тебе и хрустальный башмачок бы подошел”. — “Время хрустальных башмачков, похоже, прошло”, — неожиданно строго сказала Регина Павловна, и Роман Романович принял этот упрек на свой счет.
Никогда прежде Регина Павловна, безупречно целомудренная, имевшая и дочь-студентку, также безупречно целомудренную, не позволяла своему воображению никаких вольностей. И будучи атеисткой по твердому убеждению, сама того не подозревая, одна из очень немногих следовала наименее востребованной заповеди: кто в мыслях своих согрешит, тот уже согрешил на деле. И глаз ее не соблазнялся, обо всех понравившихся ей мужчинах — актерах, героях литературных произведений, видных партийных работниках — она всегда говорила громко, выказывая всю полноту своих чувств, в которых было уважение, даже восхищение, но ни грамма чувственности.
Оказалось, что даже аналитический ум может завести бог знает куда.
“Почему они в нагрудном кармане?.. Зачем на работе?.. Зачем так много?.. Кто они?.. Неужели на работе?.. Про театры, про киностудию все говорят — богема… Почему же я ничего такого не вижу? Как не видишь? А это что?..”
Встречая Регину Павловну, Андрей Кириллович в меру отпущенного ему умения изображал “ничего не случилось”, но чего ему это стоило, строгая начальница видела. И ей нравилось, что именно благодаря этому неизбывному смущению происшествие как бы не закончено, еще рано предавать его забвению.
Теперь Регина Павловна заметила, что у Андрея Кирилловича лицо человека доброго, не умеющего справляться со своими эмоциями, все наружу. Приглядевшись и к его служебной деятельности, она пришла к выводу, что, в сущности, работает он не хуже других… Нет, ей и в голову не могло прийти помочь ему снять чувство вины, которое он нес, а вот помочь избавиться от легкости, этой свойственной известной части молодежи ветрености, которой не должно быть в серьезном работнике, конечно, можно. “А что же можно назвать работой с молодежью, воспитанием подрастающего поколения?.. А молодежь у нас неплохая… И Андрей Кириллович, если возьмется за ум, может стать…” — кем и чем он может стать, Регина Павловна просто не знала.
И все-таки, по прошествии месяца после происшествия, Регина Павловна сжалилась и сама подошла к Андрею Кирилловичу. Не вызвала, а подошла в коридоре! прекрасно понимая, что она делает. Разум подсказывал: вызывать и разговаривать с глазу на глаз нельзя.
Как всегда, строго глядя в глаза, выговорила с привычной отчетливостью в произнесении каждого звука, обнажая ровный ряд своих зубов: “Андрей Кириллович, я всех предупредила и вам хочу сказать, нужно строго следить за сроками ответов нашим авторам”. — “Но, Регина Павловна…” — не зная за собой вины, начал Андрей Кириллович. “Вы меня неправильно поняли, я только предупреждаю. Претензий у меня к вам нет”.
Боже, кто вложил ей в уста последнюю фразу?! Какая сила растворила эти узкие, как врата рая, губы, не пропускающие даже грешных теней?!
И хотя Регина Павловна тут же отошла, четко впечатывая свои прямые, цилиндрического фасона ножки в паркет коридора, измочаленный еженедельным мытьем и катаньем тележек, груженных яуфами с пленкой, ей казалось, что было сказано что-то лишнее, что вдруг вырвалось и осталось там, с Андреем Кирилловичем. Но она тут же не только простила себе эту снисходительность, — сколько можно человеку мучиться! — но и отметила, как после этих слов ей самой стало почему-то легче.
Через неделю Регина Павловна вызвала к себе Андрея Кирилловича и отправила его в командировку в Москву для знакомства с дипломными работами выпускников Высших курсов режиссеров и сценаристов.
III
Вернулся из Москвы Андрей Кириллович окрыленный. Впрочем, его доклад о поездке был выслушан Региной Павловной достаточно сухо, исключительно по-служебному. Просто она не могла позволить, чтобы этому молодому человеку могло вдруг что-нибудь прийти в голову. Тем более что и ее зам, и даже директор студии спросили ее, почему она отправила в Москву со столь важной миссией этого Волкова, и ей пришлось жестко объяснить, что молодому человеку проще найти язык с молодыми выпускниками курсов, узнать их настроения и творческие планы.
Андрей Кириллович был несколько озадачен такой подчеркнутой сухостью, выразившейся в нежелании слушать о московских новостях, выходящих за пределы командировочного задания.
“Может, не в настроении? Мало ли, не с той ноги встала?”
О, нет, Регина Павловна, при всей вашей сухости и сдержанности, вы не смогли признать командировку неуспешной. И ваши слова о том, что теперь важно установленные контакты поддерживать и не выпускать из поля зрения все талантливое и молодое, прозвучали для Андрея Кириллович пасхальным благовестом, хотя и отдаленным.
Теперь, когда мы наконец-то приблизились к главным событиям в этой истории, нужно несколько слов сказать о внешности Андрея Кирилловича, но вовсе не для того, чтобы живописать его портрет. Описание черт лица, если нет каких-нибудь особенных бакенбард, носа или черной повязки на глазу, редко запоминается, гораздо важнее то впечатление, которое производит внешность человека на окружающих. И надо сказать, что на художника-декоратора Тамару, ассистентку по монтажу Таню, на бухгалтера Зину, сидевшую на подотчетных суммах, Андрей Кириллович, человек сугубо холостой, производил самое благоприятное впечатление и снискал вполне заслуженное их расположение. Но из всех молодых, прежде всего, сотрудниц киностудии наибольшее внимание снискал он у Юлии, работницы столовой самообслуживания, стоявшей на раздаче на вторых блюдах.
Казалось бы, если вы заслужили расположение молодого, прикрытого крепкой окатистой грудью щедрого сердца, начинающего биться сильнее при вашем появлении, то какая разница, на супах или на вторых блюдах стоит на своих чуть полноватых, но впечатляющей стати ножках носительница нежных чувств?
Сейчас увидим.
Юлия не скрывала своей симпатии к Андрею Кирилловичу. Среди работниц столовой это служило даже поводом к подтруниванию и легким насмешкам. Среди посетителей студийной столовой, как ее ни ругали на всех профсоюзных собраниях, как ни меняли вороватых заведующих и завпроизводством, все равно с подносиком в руках можно было видеть и Олега Стриженова, и Василия Ланового, и Николая Бурляева, и даже Алексея Баталова, избегавшего первых блюд. Может быть, Юлия была трезвого ума и понимала, что от приближения к тебе с подносиком в руках звезды ближе не становятся, и появляются они так же неожиданно, как и исчезают, а Андрей Кириллович был свой. Впрочем, никаких сколько-нибудь подробных отношений у Андрея Кирилловича с Юлией не было. Здоровались, шутили, два-три комплимента, улыбка в одну сторону, улыбка в другую, тем более что по-настоящему серьезные отношения у Юлии были с экспедитором столовой Сережей, малым разбитным, веселым, даже предлагавшим жениться, только Юлия чувствовала, что его рано или поздно посадят, уж больно внаглую он работал, и потому не спешила с замужеством. И была, как оказалось, права.
Андрей Кириллович вошел в столовую за полчаса до закрытия. На опустевших полках с закуской остались лишь два блюдца с салатом витаминным, то бишь струганой капустой, приправленной постным маслом с капелькой уксуса. Оба котла с супом уже были наклонены, что позволяло зачерпнуть остатки, но зачерпнуть было некому. Андрей Кириллович, хотя и был немножко похож на артиста Алексея Баталова, отличался от него устойчивой привязанностью к первым блюдам. Обед без супа был для него и не обед, а закуска. На вторых блюдах скучала в безлюдье Юлия. “Как наши дети?” — вместо “здрасте” крикнул Андрей Кириллович. “Скоро в школу пойдут, — улыбнулась в ответ Юлия и тут же перешла к делу. — Последняя отбивная осталась, будешь?” “Из твоих ручек, Юля, любая подошва…” — но завершить шутку не удалось, Андрей Кириллович увидел, как в столовую вошла Регина Павловна. “Вот и удача, — мелькнуло у него в голове. — Садиться в пустой столовой за разные столики неловко, словно незнакомы, словно в ссоре. Очень натурально сесть за один столик, и можно будет наконец-то поговорить по-человечески. Можно будет ввернуть про свою заочную аспирантуру. Можно и о московских новых знакомствах сказать то, что забыл при отчете. И все!..” Что значит в таких случаях “все”, сказать не мог бы и сам Андрей Кириллович, только сердце у него забилось в радостном предчувствии. То, что раньше было совершенно неопределенным желанием “найти общий язык”, теперь становилось явью. Андрей Кириллович поймал себя на неожиданном чувстве, явившемся столь неуместно, это было волнение, как перед свиданием, когда предмет ожидания уже показался, уже приближается и обещание чего-то очень хорошего обретает живые черты.
Регина Павловна поставила себе на поднос последнюю порцию салата витаминного и вполне дружески, по-товарищески спросила Андрея Кирилловича, так и застывшего у котлов в ожидании разливальщицы: “А больше никакой закуски нет?”.
О, это были первые просто человеческие слова, такие необязательные на службе и такие необходимые в жизни, из которых и вяжется прочная ткань счастья.
“Опоздавшим — кости”, — сокрушенно улыбнулся Андрей Кириллович, забыв, как это по-латыни, но сознавая, что и малые горести все же объединяют.
“Вы ждете первое?” — спросила Регина Павловна.
После таких слов не сесть за один столик, не поговорить, не приоткрыть душу, не развеять туман пересудов, окутывающий его имя, не растворить осадок, который, быть может, еще остался на дне ее души после того происшествия…
“А я суп не буду”, — сказала Регина Павловна. Но как?! Словно всю жизнь привыкла делиться своими планами и даже небольшими замыслами с Андреем Кирилловичем.
Андрей Кириллович вжался в решетку для подносов, пропуская Регину Павловну вперед.
На раздаче вторых блюд уже стояла тарелка с отбивной.
Нет, это была не просто самая лучшая, хранившаяся или для себя, или для него отбивная, украшенная изящно порезанными солеными огурчиками, цветком из свежих помидоров и веточками петрушки, совершенно не предполагавшимися по калькуляции. Столько чувства, столько нежности, столько ожидания счастья было вложено в эту тарелку!.. Это было — послание, это был привет и зов!
А как же?
Когда композитора охватывает волнующее чувство, когда его преследует образ той, что занимает его воображение, манит… Он садится и пишет хорошую музыку. Поэт, соответственно, пишет лучшие стихи. А как выразить свои чувства молодой особе, стоящей на вторых блюдах? Пронести и сохранить для своего милого, в надежде его увидеть, лучшее в этот день второе блюдо, добавив к нему что-то и от полноты собственных чувств.
Регина Павловна остановилась перед выставленной тарелкой. Посмотрела внимательно, хватать что попало она не привыкла. Взглянула на застывшую в оцепенении Юлию, поставила тарелку с последней отбивной себе на поднос и двинулась к кассирше.
“Куда?!” — раздалось на всю столовую.
Андрей Кириллович похолодел, еще не понимая, что сейчас может произойти, но на всякий случай укоризненно крикнул: “Юлия!”.
“Ишь, схватила! Тебе положено?!” — голос Юлии был непримирим.
“Ю-у-л-ия…” — стонал в отчаянии Андрей Кириллович.
Регина Павловна была на высоте. Она в этот миг словно оглохла и почти ослепла, она видела только кассиршу и свой кошелек.
“Поставь на место!” — в отчаянии крикнула Юлия.
Регина Павловна расплатилась и направилась с подносиком к ближайшему столу.
“Ишь, шустрая старуха! Схватила и побежала! Не тебе положено!.. Это надо же, откуда такие берутся?!” — гремела Юлия.
Еще не сознавая непоправимости случившегося, Андрей Кириллович всем сердцем чувствовал гибель. И не напрасно. Через пять дней росчерком пера своей начальницы он будет навсегда вычеркнут из списка “кадрового резерва”.
А пока Регина Павловна с аппетитом ела превосходный кусок свинины с таким количеством сопутствующей приправы, что невольно подумала, а ведь салат витаминный ей в этом случае не нужен, можно было и не брать.
Мужественно доев отбивную, Регина Павловна еще пятнадцать лет неуклонно требовала инициативы, последовательности и настойчивости от своих подчиненных.
И за все двадцать лет работы в кино только один раз, и то по совершенно вздорному поводу, ей сказали, что взялась не за свое.