Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2009
“Между помыслом и промыслом души…”
Инна Лиснянская. Птичьи права. — М.: АСТ: АСТ МОСКВА: ХРАНИТЕЛЬ, 2008.
Новая книга Инны Лиснянской “Птичьи права” — избранное из избранного, золотые зернышки одиннадцати житниц, книга-складень. Цельная лирическая книга составлена из стихотворений одиннадцати авторских книг: “Виноградный свет”, “Дожди и зеркала”, “Из первых уст”, “Воздушный пласт”, “Ветер покоя”, “Музыка и берег”, “При свете снега”, “В пригороде Содома”, “Без тебя”, “Иерусалимская тетрадь”, “Житье-бытье”. Включая в себя многообразие их концепций, новая книга растит в себе собственную. Даты создания стихотворений в книге — с 1966 по 2007 год.
В “Птичьих правах” видна эволюция как жизни лирической героини, за которой по многим внутренним и внешним приметам, безусловно, угадывается автор, так и поэтического стиля Инны Лиснянской.
Птичьи права, права поэта, права человека — это бесправие (“на птичьих правах”), “это роскошь, но с грезами радостно бедствовать”. Поэты и птицы у Лиснянской бытуют в одном ряду (“певчих птиц имена, имена калик и поэтов”), подобны друг другу (“Если есть Осип Эмильевич — лучший на свете щегол”), растениям (“Желтоперая верба цыплячий разинула рот. / Неужели способен благовестить птенец?”), космосу (“Звездные мне отвечают просторы / Голосом птицы…”) и высшим истинам (“под клекоты колоколов”). Птицы пророчески-сакральны: славка “подбивает итоги”, мертвый голубь приносит весть.
Название сборника содержит в себе противоположные смыслы, рожденные игрой идиомы и художественного образа, а названия книг, стихи из которых составляют сборник, — бывают оксюморонными (“Воздушный пласт”, “Ветер покоя”). Оксюморон (“На нежной груди херувима / Стального столетья броня”) и хиазм (“Защиты жди от слабого, / От сильного не жди”) — излюбленные И. Лиснянской троп и стилистическая фигура, нередко поддерживаемые параллелизмом (“Нет ничего свежее древних развалин, / Нет ничего древнее свежих руин”, “Ах, море бурное… / Ах, море тихое…”), градацией (“Ежели к телу ближе своя рубашка, / Значит, к душе ближе своя земля”), метафорой (“…вечный сон. А вечность бессонна”), символом (“Что делать? — спросила у Жизни, — сказала: умри! / Что делать? — спросила у Смерти, — сказала: живи!”).
Зеркальность, зажигающая искру нового смысла на стыке двух чужеродных слов (“горящие слезы”), и внешняя симметрия хиазма, построенного на обратной последовательности его членов (“Не у святых прощения, у грешников проси”), важны для автора, константа мировидения которого — зеркальность и подобия. Нередко у Лиснянской встречается многократный зеркальный оксюморон типа:
Смерть твоя — это явь.
Жизнь моя — это мираж.
Поэт, как Творец (“в одном ряду у Господа много земных имен”), дает имена сущему. Особого внимания в процессе наименования удостаиваются пространство и время. Время / пространство — это “дух” / “прах”, “мотылек” / “куколка”, “молодость” / “старость”, память — “горящая спичка в соломе”, “память есть душа, время — оболочка”. По ходу книги эфирное время оплотневает, уподобляясь “кожице”, “ткани”, “дереву”, “пружине”, даже “зайцу на роликах”, а материальное пространство покрывается туманом, дробится. Называя явление, лирическая героиня осознает его суть и обретает право уподоблять ему другие явления и предметы (море — береговой песок — песочные часы — время) и самое себя (“Я и время — мы так похожи!..”).
Лирическая героиня “трогает дрожко неодушевленные вещи”, словно боится испугать их. Ее дыхание и дыхание леса взаимообменно. Как “скопидомка”, она впитывает в себя летом “горстку зноя”, “облачко жасмина кружевное”, чтобы сберечь их в себе к зиме, и в этом похожа на память, хранящую все светлое, теплое.
Инна Лиснянская создает взаимопроникновение стихий, особенно огня и воды (“вспыхнет дождь”), играет их метафизическими контрастами (“пе┬кло адово” — “ливни милосердные”, “то в пекло — то в прорубь”), делает жизнь их подобием и своеобразным посредником одновременно (“жизнь проходит между небом и землею (в промежуточном состоянии? — Е.З.) / Вертикальная и зыбкая, как дождь”). Живое существо, родившееся из воды (“Больше всего привлекает вода — / Это усвоила раз навсегда / Солоноватая память плода”) и вскормленное влагой (“молоко неба, которое кропит и овцу и волка”), заворожено “водной утробой” и счастливо обитать в воде (“хожу по дну, похожему на сад”). Вода — это и дождь, и слезы, и Божья роса, жизнетворящая стихия, равная живому.
Лишь море зыбкое живуче
Да папоротник хрупкий.
“Наследственный дар плакальщицы” — и подарок, и бремя. Слезы светлеют до слез покаяния и по воле Божьей высыхают, ведь сам Бог “плачет светом”.
Подобия и симметрии — уже в названиях отдельных книг в структуре новой (“Дожди и зеркала”). Как зеркало отражением творит подобие, так дождь, просачиваясь в землю, живет и по ту сторону, в земле.
Важность подобий можно не только увидеть, но и услышать в стихах Инны Лиснянской. Плавно, просто и величаво читая свои стихи, И. Лиснянская чуть дольше привычного протягивает гласные звуки, особенно в конце стихотворных строк.
Люди отчуждают лирическую героиню, желая видеть ее “другой” — безумной (“в смирительных, куда меня вы прочите…”), арестанткой (“каторжанская тропа”). Но она остается самой собой — человечной, жалостливой, надмирной (“Не мучайте меня — умру от жалости, / Мне жалко вас, не мучайте меня”). Лирическая героиня “с детства приучена прощения просить” и способна “встать перед миром на колени”. Несмотря на почти непреодолимые препятствия — наветы, коллективное отступничество от Бога (в ранних книгах), потерю самого дорогого человека (в поздних книгах), лирическая героиня продолжает светло чувствовать (“…неистребимы надежда, вера и любовь”). И мир воскресает “игрушкой”, ведь “шедшая в огонь, сжегшая мосты, черная от дыма” — цела. Не просто ощущение родства с людьми или духовное их “присвоение”, но ощущение их в себе (“Но чье-то дыханье во мне остается, / и чье-то во мне разрывается сердце”), срастание с ближними и отождествление их с собой (“Не ищите меня, не ищите, / На себя же наткнетесь в итоге”) сопровождают лирику Инны Лиснянской.
Лирическая героиня с ее “одиноким даром” и “странностью любить людей и избегать людей” допускает к себе только истинно близких. Инна Лиснянская с трепетом проводит через книгу “Птичьи права” дорогих сердцу творческих людей, в первую очередь — мужа, Семена Липкина, образ которого воссоздан во многих стихотворениях книги. Способы соприкосновения с классиками и современниками различные — это посвящение (Муза. Ю. Алешковскому), аллюзия (“Я в замшевых варежках пальцы свои / От смутного страха сжимала”), реминисценция (“У нищих прошу подаяния, / Богатым сама подаю…”), цитация (“в первом “Камне”), полемика с цитатой (“Стихи из ничего растут, а не из сора”), вовлечение в текст имени или фамилии (“Мы разговляемся в складчину у Ивановой, / Нашей коллеги, живущей через забор”), создание лирического персонажа (сосед-затворник О. Чухонцев, чья “речь как птичий голос доходчива”). Особая находка — частичная центонность в венке сонетов “В госпитале лицевого ранения”: эпиграфы к сонетам, взятые из Блока, Цветаевой, Сологуба, Некрасова, Случевского, Мандельштама, Лермонтова, Пастернака, Ахматовой, Волошина, Липкина, Баратынского, Тургенева, Ходасевича, вплетаются и в тексты этих сонетов как самостоятельные строки.
Реалии жизни (уход за ранеными в госпитале лицевого ранения, “родные места от бакинской лозы до креста на лесистой московской окраине” — Баку, Москва, Переделкино) конкретны, но сквозь эту конкретику проступает символика (“нет иллюзорней и нету отчетливей”). Так, мотив “виноградного света” исходит и от корзины с виноградом, которую в детстве лирической героини в Баку, “как чашу света”, везет ослик, и из души лирической героини. Эти сияния сливаются, как сопряжены в книге бакинский ослик и осел из Библии, на котором в Иерусалим въехал мессия, бакинская крепость и священные ворота Иерусалима.
Художественное открытие Инны Лиснянской — чувственная лиризация отношений пожилых возлюбленных, достигающая невероятного подъема в знаменитом “Гимне”, состоящем из тринадцати озаглавленных, способных бытовать автономно текстов. “Ничего из любви и в старости не ушло…”. Любовь в преклонные годы, когда “ноги утратили гибкость лоз”, а “сквозь кожу сосуды видны, как сквозь крылья стрекоз”, не обескровлена, ведь она “появилась Песне благодаря”. Чувственная любовь здесь и возвышенна. “Лишь любовь не прошла, потому что одна она / Суть пространства и времени”.
Явь и символ, как нередко происходит в поэзии Инны Лиснянской, прорастают друг в друга — в ванной комнате лирическая героиня купает возлюбленного “в своей глубокой любви”, фимиам “пенится, словно шампунь”, милый “стар, как вечнозеленое море”… Любящие настолько немолоды, что Эдем как утро их любви выглядит естественно.
Я — жена твоя и припадаю к твоим стопам, —
Увлажняю слезами и сукровицей ребра,
Из которого вышла, а ты, мой свет, мой Адам,
Осушаешь мой лоб, ибо почва в лесу сыра.
Много тысячелетий прошло с тех эдемских пор…
Библейские (“Я — твоя Суламифь, мой старый царь Соломон”), а также иные интертекстуальные образы (“…говорить тебе о весне, чьи незабудки, как танцовщицы Дега”) здесь неслучайны. Живописуя столь позднюю любовь, женщина-поэт абсолютно нуждается в ином, символико-мифологическом плане — ведь “славен духом мужчина, женщина — красотой”.
После смерти любимого лирическая героиня (и, безусловно, автор) бытует в трагическом, замкнутом состоянии послесмертия. На время все замирает, живет лишь текст, который у Лиснянской не может не жить. Рождается книга стихов “Без тебя”. Обращение к умершему продолжается и в других книгах: “И вся жизнь предо мной проплывает как некие кадры, где ты жив”, “Скоро год, как нет тебя наяву” (Из книги “Иерусалимская тетрадь”). Любимый оставил на земле свою половину, чтобы “величальную пела”, и “подпевают ей птицы”.
Твоя могила станет, как тетрадка,
Где каждая травинка запоет.
Умирание отнимает у живого движение (“видишь, сижу я с закушенною губою / двадцать девятые сутки перед окном”), наделяя им мертвого. Возлюбленный растворился в окружающем мире, стал природой, и любящей “жутко на нее смотреть сейчас”. Но ощущение красоты мира вдруг приходит к лирической героине как откровение (“Мир, до чего ж красив ты!”). “И неожиданно, как божество, / Лунное млеко. / Кроме любви, и нет ничего / У человека”.
Лирическая героиня “Птичьих прав” жалеет “всех ушедших”, жука и “более всех — ангела”…
Какое существо между птицей и поэтом — не ангел ли? “Тем уж чудесна земля, что небо — есть нимб ее”.
Елена Зейферт