Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2009
От редакции: Мы продолжаем начатую в 2007 году (№ 11) публикацию фрагментов “Дневника русского читателя” известного литературоведа, публициста, философа Юрия Карякина.
* Это письмо не было отправлено, осталось в дневнике, но его основные идеи были изложены автором президенту на заседании Президентского совета.
Юрий Карякин
Дневник русского читателя
(Переделкино, 1994—2007)
Привычка вести дневник, вернее, не собственно дневник, а делать короткие, а иногда и более пространные заметки — возникла у меня давно. Собралась очень своеобразная хроника мыслей за полвека. И тут я вдруг понял: все, что мной написано и пишется, опубликовано или, даст Бог, будет опубликовано, — это ДНЕВНИК РУССКОГО ЧИТАТЕЛЯ. А в основе всего этого и лежат реальные дневники, которые я веду с 1953 года (больше тысячи записных книжек). Здесь — несколько страниц из записей последних и более ранних лет.
Дневник мой предстает порой для меня как чистый сумбур. Почему я “сумбурю”? Да просто потому, что систематизировать, т.е. “подвести магнит” под все эти опилки, может или сможет всякий сколько-нибудь умный талантливый человек, а тем более… полюбивший мою грешную душу. Конечно, и сам могу, и сам должен. Но, смею уверить, — раз этот “сноп” опилок летит, извергается, я — ну точно знаю! — его нельзя остановить. Потом его не будет. “Опилочки” и “магнит”… В работе получается — когда как. Вместе — редко. Когда вместе — счастье.
ТОЧКА-ВЗРЫВ… Вот тут-то и надо дать себе волю, волю хаоса в себе, потому что это — ХАОС СОДЕРЖАТЕЛЬНЫЙ… Эту точку-искру надо еще раздуть в пожар. Вот я потому-то и записываю в реальном “беспорядке” все, что сиюминутно, сиюсекундно приходит в голову, в сердце — все, все, все… А потом (лучше сразу) начинать разбираться в этом хаосе. Он же не на “чистом листе” взорвался, а на всей жизни предыдущей. Под эти беспорядочные якобы “опилки” — подвести магнит, и — обнаруживаются силовые линии. Вот тут-то: “и в мерный круг направлю укороченной уздой…”
Вот это и есть мой дневник, то, что я называю “уколами мысли”.
Конец декабря 1994 (сразу после ввода войск в Чечню)
ПИСЬМО Б.Н. ЕЛЬЦИНУ (Первый вариант. Сгоряча.)*
* Это письмо не было отправлено, осталось в дневнике, но его основные идеи были изложены автором президенту на заседании Президентского совета.
1) Есть и не могут не быть планы Вашего политического убийства (уверен, что у идиотов — и физического), но Вы в обман своих политических убийц, по-моему, все более решительно склоняетесь к плану — САМОУБИЙСТВА. А если кто там поумнее, поподлее, похитрее, то они — очень квалифицированно — подталкивают Вас к осуществлению этого плана. Неужели Вы не понимаете, что положение (момент) сейчас — САМЫЙ ЧРЕЗВЫЧАЙНЫЙ, чрезвычайнее и августа 1991, и октября 1993.
2) Осмеливаюсь уверить Вас, что, во-первых, народ российский кормят редко бывалой ложью, а Вас, во-вторых, кормят, мягко говоря, дезинформацией.
Убедился (и на Вашем, к сожалению, примере), что порвать железную паутину насилия оказывается легче, чем тонкую, липкую паутину лжи.
3) Буквально потрясен, узнав, что ни один из несиловых министров, ни один из министров экономических — слышал это прямо от Ясина и Лифшица — не были даже уведомлены о чеченской акции, не то что с ними были просчитаны ее экономические варианты, последствия. А они таковы (по Ясину): еще две недели таких военных “побед” — и весь бюджет, с таким трудом принятый, летит под откос. Не говорю уже о социальных и политических последствиях. Вот то, что я и называю САМОУБИЙСТВОМ. Вынужден — не хочу — сказать, что нет большего врага Вам, чем Вы сами.
Вы наградили Президентский совет самыми высокими эпитетами: “мозговой центр”, “интеллектуальная совесть” и пр. и пр. Во-первых, это не так. А во-вторых, Вы с этим “мозгом” и “совестью” советуетесь все реже и реже, в основном post factum. Стало быть, Совет превратился в ширму. Ничего не поделаешь. Должен признаться в своей наивности, в своей преступной наивности.
Речь не только и не столько о вашем САМОУБИЙСТВЕ, к которому Вас подталкивают, — речь о самоубийстве и демократии, и России — вот же на самом деле к чему Вас подталкивают.
…я сам человек последнего шанса, и, иногда, знаю, как с ним спастись, и не могу поверить, чтобы Вы его упустили.
Нет у меня никаких аргументов политических, логических, юридических, но поглядел я не раз на сверлящие и бегающие одновременно глаза вашего Илюшина, на тупо-хитро-лживого Лобова… Они хуже, хуже всех горбачевских Крючковых, Павловых, Янаевых и скорее, дешевле Вас продадут, если уже не продали.
Никуда от себя не могу деться. Сам выкарабкивался из абсолютно безнадежных ситуаций, но оказалось — только двумя вещами:
1) только диким порывом, надрывом; 2) долгой тихой работой.
Первое в Вас вижу. Второго — нет. Если второго не будет — погибнете.
Декабрь 1994
Чечня. Что делать? Намек на выход, на спасение — С.А. Ковалев. Что может сделать один человек? В нем сконцентрировалась, сосредоточилась та сила, которую стало модно отрицать, — “общественное мнение”. Александр Исаевич, где Вы? Очень боюсь этого провокационного вопроса, но не могу от него избавиться.
А.Д. САХАРОВ и А.И. СОЛЖЕНИЦЫН.
Когда думаю, пишу об отношениях между ними, — не идеализирую ли? — надо различать: идеи того и другого, их собственные отношения; отношения, опосредованные друзьями, близкими, слухами… Обязательно слышать тон, видеть эволюцию этих отношений. Нельзя забывать и о том, что всегда присутствуют, пусть и на втором плане — жены.
А.И.С к А.Д.С.: лагерник к нелагернику, мужик к дитяти, порой свысока (скрываемо).
А.Д.С. к А.И.С.: благородно, искреннее, нет задних мыслей.
Солженицын был, конечно, в социальном смысле — правее, обгончивее — Сахарова. Но А.Д. Сахаров всегда мыслил глобально.
АДС — неисповедален в отличие от АИС, хотя первый более терпим.
Февраль 1995
…к “ПЕРЕМЕНЕ УБЕЖДЕНИЙ”
Почему я так долго прозревал:
1. Не было ни достаточного количества фактов, ни информации, ни понимания…
2. Родные (отец, мать, ее сестры и братья, почти все коммунисты) — их личная совестливость, благородство заслонили от меня идеологически-политическую бессовестность Ленина;
3. Антисталинское завещание Ленина. Иллюзии о НЭПе…
В то же время тревожило (полуосознанно, полутрусливо): Ленин — ниже, слабее М-Э, что уж говорить о Сталине! Напал (начал предчувствовать) на ЗАКОН — на закон понижения качества, понижения уровня = т.е. выявления сущности. Напасть- то напал, а поверить даже испугался: не закон, дескать, а просто искажение Идеала. Стало быть, надо его — Идеал — восстановить.
Сегодня в “Известиях” статья о том, что делается, что делали с трупом Ленина в Мавзолее. И тут — все врали (как статистика вся, как со Стахановым, с “Челюскиным” — баржа с заключенными, которую потопили, как с Джамбулом Джабаевым). Оказывается: давным-давно труп гниет, его маскируют, начальству врут, премии получают, конкурентов сажают…
В сущности, это и есть образ марксизма-ленинизма. Рано или поздно проступают трупные пятна… Что это? Искажение идеала? Да нет его, Идеала. Есть лишь долгое выявление его сущности.
“Клятва”. Сталин клянется над гробом Ленина.
Господи, как я любил в юности эту клятву, как ею восторгался, вдохновлялся… Однажды (где-то в начале 60-х) вдруг пробило: да это же не скорбь, а трудно сдерживаемая радость. Тогда же подумал: найдутся когда-нибудь такие “методики”, такие “приемы”, которые выявят — по тону, по словоподборке, по словосочетаниям, по ритму — эту радость.
На самом деле Ленин прав: в политике нужно давно объявить дурачками тех, кто верит на слово. Я и был таким дурачком. А тут вдруг — перестал.
На самом деле: было две клятвы — эта для дурачков, внешняя, и другая — действительно, для себя — внутренняя — идти ленинским путем: “сверхнаглость”, “на них и свалим”, “пусть не знает, легче врать будет…”.
Вот эта-та вторая клятва — исполнена, выполнена и перевыполнена. Ленин — писал кому-то, разъясняя смысл НЭПа для своих: вы что, не понимаете ничего, не понимаете, что НЭП требует — новой жестокости, новой непримиримости, нового террора.
В моей жизни, как и в жизни многих “шестидесятников”, был целый период подборки хороших цитат из М-Э-Л. и отчаянная борьба за них, за эти цитаты, которые считались “ересью”. Дурачки! Мы хотели цитатами пробить каменную — не каменную, железную стену.
Любили Ленина за антисталинское завещание, любили Ленина за НЭП, за мирное сосуществование…
Году в 60-м я придумал: НЭП=мирное сосуществование внутри России, мирное сосуществование = НЭП вовне… Ах как жаль, что Ленин не возвел эти установки в принципы стратегические и мировоззренческие, а остался на уровне тактики…
Но, может быть, главная молния, которая меня пробила, — была мысль, которой я долго боялся. От кого она ко мне пришла? Немножко от себя (немножко от начитанного), а главное, наверное, — от Бахтина — “солилоквиум”*, минуя пространства и времена…
* Разговор с самим собой (прим. ред.).
УСАДИТЬ ВСЕХ ГЕНИЕВ — УМЕРШИХ, ЖИВЫХ И БУДУЩИХ — ЗА ОДИН СТОЛ — ПУСТЬ ДИСКУТИРУЮТ.
И вдруг меня ударило: а что если бы Пушкин, Гоголь, Достоевский и Толстой, Чехов дожили бы до Октября или воскресли бы во время Октября. Что бы они сказали?!.
Мысль эта долго наклевывалась, проклевывалась во мне, я боялся ее, я любил ее, снова боялся. Все равно — взорвалась и отступать было некуда: отреклись и прокляли бы. Значит? Тут уж выбор — окончательный.
Ахматова, Пастернак, Мандельштам — не Пушкин?
Вернадский, Вавилов, Павлов — не Коперник?..
“Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалываются глаза… Мы всякого гения потушим в младенчестве…”* Все это и осуществлялось. Когда, кто подсчитает — сколько гениев у нас было задушено в младенчестве?
* Цитата из романа Ф.М. Достоевского “Бесы” (прим. ред.).
12 февраля 1995
Еще к ПЕРЕМЕНЕ УБЕЖДЕНИЙ…
Одно из первых моих главных прозрений (сначала пронзило, потом заглохло, потом возродилось): физика, химия, астрономия… Ну, можно ли физику называть ньютонизмом, химию хотя бы даже и менделеевизмом, астрономию — коперникианством, а науку об обществе, о человечестве, о человеке, т.е. науку, совмещающую в себе все науки, уже известные и еще неизвестные, тоже в одном имени. Это же полный абсурд: марксизм, ленинизм…
А как же Христос? Христианство? Не наука, но все равно — мировоззрение, мироощущение, долговечнейшая эпоха… Тоже по имени же названное…
Мучился. Понял вдруг: христианство потому-то и неискоренимо, что в самой закваске, в зачатье своем, имеет — ЛИЧНОСТЬ, конкретнейшую личность с детальнейшими деталями, а не абстрактнейшую идею (заметьте: чем более гениален марксизм-ленинизм, тем меньше должно нам знать о конкретной жизни этих гениев).
Неотвратимая притягательность именно ЛИЧНОСТИ ХРИСТА — вот в чем тайна неодолимости христианства.
Уничтожение личности — во мне, в тебе, в нас, но даже, оказывается, и в основателях, — вот в чем секрет обреченности марксизма-ленинзма. Личность уничтожена не только в подданных, но и в “отцах-основателях”.
Достоевский: если мне докажут, что истина вне Христа, а Христос вне истины, я скажу: останусь с Христом, а не с вашей истиной. Спрошу: а мог бы Христос поступить как инквизитор? Нет? Ну, так значит…
Вся суть дела в том, что духовно-нравственного авторитета у Маркса, Ленина — нет. А что есть? Обратная фальсификация от якобы абсолютно истинной идеологии, науки, стало быть, к абсолютно непорочной личности.
25 апреля 1995
Революции как дьяволовы искушения и как дьяволова же пародия на вдохновение.
Ведь революция, в известном смысле, тоже претендует на то, чтобы из всех, из каждого, из каждого — сделать “художника”, каждого заразить восторгом. И получается же! Октябрь — почти тотальный взрыв такой “художественности”, такой “восторженности”. Псевдорелигия: первые стали последними, последние стали первыми. Какой восторг! Какой самовосторг!
Душа — душонка. Работа над душой — ничего нет труднее, дольше, страшнее, неокончательнее. И нет ничего легче раздражить, раздразнить, соблазнить душонку.
Сравнивай себя (ориентируйся) не с теми, кто — рядом, не с теми, кто — ниже, а только с теми, кто — выше. Рядом и ниже — всегда-всегда можно быть “выше”. Нет, наверное, такого низкого человека, на которого бы не нашелся другой, еще ниже. А результат? Все человечество — довольно-предовольно, довольно-самодовольно, все от себя в восторге, в восторге от… своего падения.
30 апреля 1995
ТРИ ИСПОВЕДИ: Августин Блаженный, Руссо, Толстой. Они, эти три, так и обозначены — исповеди. Есть и четвертая, необозначенная так громко, но тем не менее произнесенная — Достоевского, на весь мир, публично, всенародно, “во дни моей юности” мог бы быть нечаевцем, Нечаевым — никогда (не поверхностно социальные самохарактеристики, а духовные).
Л. Толстой: чем глубже копнешь в себя, тем общее выходит. Кто из них — индивидуальнее, личностнее, национальнее? И кто — “общее”?
6 мая 1995
О ЦИВИЛИЗАЦИИ И КУЛЬТУРЕ
“Фундаментальные науки”, “фундаментальные знания”, “фундаментальность”. Под этим магическим словом подразумевается сегодня прежде всего развитие точных наук.
А подлинным фундаментом человечества — без кавычек — являются, конечно, знания гуманитарные, религиозные, знания от Христа, Будды, Мухаммеда, от Шекспира, Сервантеса, Достоевского. Первое без них = просто разработка технологии самоубийства. Как спастись от самоубийства — давным-давно известно и — не воспринято, не понято, не прочувствовано. Вместо всего этого — разработка технологии самоубийства под названием “фундаментальные науки”.
Май 1995
Первые признаки, сигналы, симптомы НОВОЙ ОХЛОКРАТИИ.
Старая — с 17-го года кристаллизовалась, затвердела, казалось, навек. Задурили себя выше головы. Умер Сталин. Умер гений гениев, почти бог. Кому же теперь править? Да любому из них. Кто палку взял, тот и капрал. Ну, Хрущев, а чем хуже — Брежнев? Андропов. А когда система рухнула, все скрепы пали, произошло три поистине ядерных взрыва: 1) воли к власти (а я чем хуже?) 2) воли к обогащению и 3) к славе (“четвертая власть”), причем, мягко говоря, для большинства “пишущих и говорящих” тщеславие сплелось с обогащением. И если взглянуть на дело в целом, то беспредел борьбы за власть, за деньги, за собственность и ОТРАЖАЕТСЯ и ВЫРАЖАЕТСЯ в беспределе СМИ. Все дозволено. Раньше: Бога нет, все дозволено. Оказалось: идола нет — еще более все дозволено.
У нас теперь всюду дикий рынок, в том числе и в полемике.
Июнь 1995
Есть теория: писатель отдает свои грехи героям (так или иначе отдает, вольно или невольно, сознательно или бессознательно). В общем и в главном, по-моему, это верно и по Фрейду, и по Юнгу, и по Фромму… И десятки, сотни писательских самосвидетельств собрано. Гоголь прямо об этом: чуть ли не все персонажи “Мертвых душ” родились из того, что я просто взял свои недостатки и, чтобы лучше разглядеть их, в 100, в 1000 раз их преувеличил. Но если уж Гоголь откопал из себя Ноздрева и Плюшкина, то почему не мог найти в себе Ивана и Алешу Достоевский.
19 ноября 1995
Быть антисемитом после Освенцима?!
(вечером)
Христианство. Либерализм. Демократия. Обычно — и очень несправедливо перепрыгивают через либерализм. “Перевод” с языка христианства на язык “демократического права” занял не менее 2 000 лет. Но других, земных переводов, лучших — нет. Христианство открыло личность, ее бесконечность душевно-духовную, а демократия ее признала такой — формально, но эта “формальность” — самоспасительна и самоутвердительна.
Как правило, большинство всегда неправо. Конечно, конечно, есть исключения… Что же делать, заигрывать с хамством, чтобы ему понравиться, нет уж!
Интеллигент, интеллигентность, интеллигенция — это невидимый орден, принадлежностью к которому не хвастаются и которым награждают тихо, без указов и дипломов…
Вот забава. Как-то слушал по ТВ Лигачева: кто я? — Интеллигент. Сам себя наградил…
Булат (кажется, в “Московских новостях”): “Не-е-т, я не могу сказать, что я интеллигент. Это потом выяснится”…
Гениальная статья Битова о пушкинском зайце. Образ зайца у Пушкина после декабря 1825 г.
24 ноября 1995
Для книги “Перемена убеждений”:
Вся история человечества — это и есть беспрерывная смена убеждений. Беспрерывная смена убеждений — это и есть тавтологическое определение истории человечества (при бесконечной верности только одному — ядру личности). Человечество все время меняет Птолемея на Коперника, на Ньютона, а Ньютона на Эйнштейна…
Вдруг вспомнил критикованных, перекритикованных просветителей ХVIII века. Конкурс в “Вольном экономическом обществе” — возможно ли освобождение крестьян? Было, кажется, 242 проекта. Победил Беарде де Лаббей. Было, “казалось” (чисто механическое, физическое наблюдение): нельзя СРАЗУ освобождать — будет все наоборот — лакеи попытаются стать господами. Было такое и в Древнем Риме.
Тем более нельзя освобождать БЕЗ БОГА. ТО ЕСТЬ: ОСВОБОЖДАТЬ В МОРЕ БЕЗНРАВСТВЕННОСТИ, пускать корабль без капитана, в бушующее море. И вдруг заклейменный Вольтер (“Если Бога нет, то его надо было бы выдумать”) оказался дальновиднейшим мудрецом, предшественником, предтечей (как бы это ни показалось парадоксальным) Достоевского: “Бога нет — все позволено”.
Партийность, многопартийность — необходимый, по-видимому, и неизбежный этап саморазвития общества.
Этап этот внутри абсурда (парадоксальный, если угодно) — с самого начала: party.
ПАРТИЯ = ЧАСТЬ. ЧАСТЬ ЦЕЛОГО, ПРЕТЕНДУЮЩАЯ НА ЦЕЛОЕ. Прошло несколько веков, прежде чем партии достигли своего, так сказать, лингвистического, семантического самосознания. Не больше, чем часть.
Коммунизм, фашизм довели первое извращение до самоубийства. “Демократические государства” (Франция, Англия в первую очередь) довели до абсурда второе извращение: расколотость на бесконечные части. В середине 50-х годов ХХ века начал наклевываться баланс, “золотое сечение” (только на Западе), и на “западном” Востоке — в Японии.
Господи, до чего мне не хочется обо всем этом думать. И так хочется уйти в Достоевского, но надо.
Зюганов. У него нет и сотой доли той одержимости, которая была у Ленина и которая гениально изображена у АИС (“Ленин в Цюрихе”). Если и есть некая одержимость, так эта одержимость “свежего кавалера” (Г. Федотова), выигравшего вдруг 100 тыс. в лотерею. Не мечтал и не мог мечтать, со своими убогими, карьеристскими мозгами, и задумываться боялся, чтобы стать… Генсеком. Вся его трусливая, приниженная фантазия физиологически даже не могла претендовать, в самых смелых снах, больше, чем на то, чтобы стать зав. Отделом ЦК, аль секретарем Отдела по пропаганде. И вдруг…
Чтобы стать “Вождем”, нужно, по крайней мере, две вещи:
1. великий честолюбивый самообман (а наш персонаж насчет способностей своих вряд ли обманывался) и
2. великий порыв масс к самообману.
Что остается? Тщеславие нарастающее, тщеславие “свежего кавалера”? Пожалуй. Но у такого тщеславия не может быть — ВОЛИ! Откуда ей, воле, взяться! Отсюда предопределенная бесхарактерность, безволие, комичность новых вождей.
Ну, получил свои аплодисменты в Кремлевском зале по поводу “ноябрьских тезисов” (двенадцать, а не десять, как у Ленина в “апрельских”) — развитие! Фраза о “революционной ситуации”. Ну, овации, а дальше что? Дальше только страх и неуверенность в себе. Ну, представьте этого “доктора философских наук” на “стадионе” современной философии: никто ведь с ним и разговаривать не станет, и он это отличнейшим образом сознает, сколькими бы цитатами, выхваченными наспех, себя ни накачал. Главное его самосознание, самосознание ничтожества, которого “почему-то” не допускают до разговора с главными мыслителями века.
Но рядом есть свои искусители. Бондаренко или тот же Проханов (последний — о Зюганове: “Хочу видеть его в Кремле, ведь он — наш Марк Аврелий…”). У них — тоска. Нет харизматического вождя. Тоска холуя по господину. Уговаривают Зюганова стать общенациональным лидером, а тот — колеблется (колебания его понятны. Нет и быть не может внутренней пружины). А все-таки — искусы В. Бондаренко и А. Проханова — щекочут, раздражают… “А если не я, то кто?”
Смута, смута, смута… Тут мы все согласны. Одна из главных составляющих в смуте — САМОЗВАНСТВО: Зюганов — Марк Аврелий, Проханов — Тацит при нем…
Академикам С.С. Аверинцеву, М. Гаспарову, В.В. Иванову надо срочно все бросить и изучать Марка Аврелия нашей эпохи — Зюганова, ведь такое счастье жить рядом с Марком Аврелием выпадает раз в две тысячи лет. Не то отстанут они, бедолаги, от Проханова, который, говорят, уже собирает его, Зюганова, афоризмы…
Давно “соловьи коммунизма” обещали нам, России, всему миру харизматического вождя, давали понять с таинственным видом, что он уже есть, — скоро откроем. Наконец, открыли.
А вот еще и Жириновский похваляется, что написал больше, чем Маркс, Энгельс и Ленин вместе взятые, что словарный запас у него в разы больше, чем у Зюганова. Поскольку он хутроумный мерзавец, дал задание своим холуям поработать со словарем и ввести слова, чтобы его словарный запас был больше, чем у Шекспира и Пушкина. В голову неповоротливого Зюганова это не пришло. Жулик обыграл жулика.
Не то что написать, а даже просто прочитать 10 томов одного и 50 томов другого — не хватит жизни. А главное — зачем?
Социологам. Бились-бились, как найти такой “срез” человеческий, чтобы обнаружить закономерность (Морено и прочие: “малые группы”, слои…)… Сама жизнь вам подарила идеальную из идеальнейших модель. Политбюро (КПСС) — отбор из отборных. Естественный и искусственный. По этому образу и подобию, сверху вниз и строилась вся система. По ним и изучайте всю историю большевизма как на ладони.
Декабрь 1995
Определение ума.
Х — неумен. А что такое ум? В конце концов — жуткое беспокойство быть неправым. Пока оно есть, все мобилизуется: и гаснущая память, и воля. Пока есть это беспокойство, все действительно мобилизуется и порой превосходит себя даже в молодости.
Все-таки, наверное, самое главное пока, что я понял, — понял заново — это САМООБМАН. И ничего точнее мне не удалось сказать, кроме этих шести слов:
НЕПЕРЕИМЕНОВАННОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ — НЕВЫНОСИМО, ПЕРЕИМЕНОВАННОЕ — ДАЖЕ ВДОХНОВЛЯЕТ.
А еще короче: НЕ МОЖЕТ БЫТЬ САМОСОЗНАНИЯ БЕЗ САМООБМАНА. Можно сказать и так, вся жизнь человека, отдельного, вся жизнь народа, нации, вся жизнь человечества — это есть история одоления самообмана. Одоление = самоспасение. Неодоление = самоубийство.
По-видимому, острота этой проблемы рождена христианством (но, так или иначе, в той или иной форме, пусть скрытой, она не могла не быть даже в язычестве — табу, нарушение табу, — и в других великих религиях. Тема особая).
Христианство породило, действительно, всечеловеческую совесть, со-весть (“нет ни эллина, ни иудея…”).
Именно с христианства человечество “заболело совестью”. Что в Библии о самообмане? До сего дня не думал, как ни странно. ЧТО? Конечно, надо специально все перечитать, и перечитать исключительно под этим углом зрения, но уже сейчас ясно, что главная идея — идея “ПЕРЕИМЕНОВАНИЯ” для совершения греха, переименования греха в подвиг, там содержится “в зерне”. Фарисеи, саддукеи…
Заранее радуюсь, какие тут ждут открытия. Проблема самосознания в нашей марксистской философии — проще простого = “теория отражения”. Вульгарная, механическая, биллиардная (отскакивают шары друг от друга), “фотографическая” теория.
На самом деле: самосознание — ПРОЦЕСС. На самом деле процесс этот есть процесс одоления самообмана.
Христианство, в сущности, и открыло, сформулировало закон природы, человека, закон двоякой природы человека, разрывающегося между злом и добром, ангелом и диаволом, Христом и антихристом (сотни формул на эту тему).
Христианство открыло (хорошо это или плохо): человеку действительно невыносимо “чистое преступление” (“я совершаю низость”, “я — негодяй”…) — “Нет, я вынужден совершать подлость, низость…” “Да и никакая это не низость и не подлость, а на самом деле подвиг, тем более трудный, чем больше табу. На время! на время!! на время!!! — мне приходится одолевать…” “Я страдаю от этого так, как вам и не снилось, а если я даже что-то и переступил, то я это искуплю, искуплю, дайте только срок”.
Итак:
1. не преступление — а подвиг,
2. если даже преступление — то искуплю = САМООБМАН. Как прекрасно, что преступление боится самого себя, трусит, переименовываясь. Как чудовищно способен грешить человек.
10 декабря 1995
Кто такие “профессиональные революционеры”? Выяснилось — хапуги власти. Тут уж они профессионалы, это точно. Потом будут создавать легенды о самих себе.
Вот есть легенда об Орджоникидзе. А кто такой Орджоникидзе? Действительно, выжимал невыжимаемое, клал на стол револьвер и говорил своим подчиненным: “Ежели не сделаете…”. Великий профессионал. Культ люмпенства. Культ дилетантства — командовать тем, в чем ничего не понимаешь.
Профессионализм — люмпена. Профессионализм — универсального дилетанта…
Но: самая страшная смесь, самая взрывная — соединение “профессиональных революционеров” и люмпен-интеллигентской массы, а дальше — главное, — люмпен-черни…
31 декабря 1995 (вечер)
Около 7 вечера позвонил Л.К. Чуковской. Стыдно, очень давно не звонил.
Она — и не заметила. Благодарна. Спросила (опять повезло): “А где у Достоевского: “чтобы написать роман…” Я сразу: т. 16, стр. 10.
Я: я знаю, что вы не любите слова литературовед, но я вдруг понял, что никто не понимает так художника, как сам художник. Один Пушкин понимает Шекспира лучше, чем все шекспироведы вместе взятые…
Она: Толя Якобсон говорил: “Нет литературоведения, а есть литература о литературе. Я вот-вот это и имею в виду…”.
Повесил трубку, стало еще грешнее и ее жальче. И — из-за этого, а не из-за чего другого позвонил А.И.С.
Поздравил. С ним разговор может быть только серьезный. Обменялись пожеланиями.
ОН: Здоровья Вам.
Я: А вы знаете, я только потому и выжил, что почувствовал, что недоделал.
Он: А Вы знаете пословицу: “Умирают не от старости, а от поспелости”.
Я: Вот-вот: не поспел.
Вы знаете А.И., мне почему-то почудилось, что Лидии Корнеевне — в тоне нашего разговора — очень понадобился бы Ваш звонок. Это придало бы ей силы.
Он: Я никогда не звоню к Новому году.
Я: Но тут же о Ней идет речь. Правда, я так чувствую.
Он: Хорошо, я подумаю.
Это был мой последний разговор с Лидией Корнеевной.
5 января 1996
А.И. Солженицын. Личность, один человек и — народ, нация, страна, государство… Плюсы и минусы этой аналогии.
Россия = человек, отдельный человек, потерпевший поражение… Как выпутываться? Искать в себе причины. Выкарабкиваться, а не вопить всем остальным, что я всех вас лучше и всем вам укажу дорогу к счастью.
8 января 1996
ШТРИХИ К ПОРТРЕТУ ЛУНАЧАРСКОГО.
Сегодня, кажется, понял его суть. Догадывался раньше. Говорил в году 66-м — А.И. Солженицыну: какая-то бездарность заключена даже в смене фамилии. “Чары луны”! Тому это очень понравилось, и он использовал это в “АРХИПЕЛАГе-ГУЛАГе”.
Но сначала о том, почему, смею сказать, мы, большинство, — долго находились под его обаянием: да из-за своего невежества, а он знал языки, спорил с архиепископом публично, был самым культурным наркомом просвещения, лекцию о ком угодно мог с ходу прочитать, хоть о Шекспире, хоть о Достоевском, хоть о Бахтине. Ну, конечно, живя при Фурцевой, и Луначарский покажется Леонардо…
Так вот, суть: НАЧИТАННЫЙ ЛАКЕЙ.
Зная все французские “вокабулы”, был и навсегда остался именно лакеем, лакеем марксизма, потом — лакеем богостроительства, ницшеанства, лакеем Ленина, лакеем Сталина. В лучшем случае его участь, его призвание — учитель словесности в гимназии, попутно — совратитель гимназисток, и вдруг стал наркомом просвещения.
Никогда ни одной оригинальной идеи. Всегда кому-нибудь подслуживал. Великолепно (все-таки Фрейд в своей теории проговорок прав), — сам на себе поставил клеймо бездарности, именно переменой фамилии. Надо же такое выдумать. Воплощение безвкусицы. Именно — воображение, фантазия, предел мечтаний развратного гимназического учителя — ЧАРЫ ЛУНЫ… Они все — ГОРЬКИЙ, БЕДНЫЙ, ГОЛОДНЫЙ, ВЕСЕЛЫЙ… Собрать их все — “проговорились”. Дикий комплекс неполноценности, зафиксированный ими самими. И гениально воссозданный М. Булгаковым в образе Бездомного.
Иногда взбрыкивал (то же богостроительство, тот же протест против бомбардировки Кремля и т.п.) Но как только хозяин на него цыкнет, подожмет хвост и руку лижет. Одна из самых постыднейших, омерзительных историй, именно чисто лакейских, — так называемая переписка Луначарского с Короленко. С самого начала и до конца выполнял, в сущности, провокационную роль по заданию Ленина: “прикупить” Короленко. Нагло обманул его (а потом и читателей), сначала наобещав опубликовать письма Короленко, а потом — показав их сначала Ильичу, “забыл” об этом и что-то наплел, что дескать Короленко сам виноват.
И Ленин, и Сталин, как хозяева, глубоко его презирали, а когда понадобилось, Сталин просто дал ему пинка и вышвырнул в послы — в Испанию.
Еще не раскрыта и не понята роль Луначарского в духовном убийстве Достоевского. Каково такое: “Достоевский не оказался вовсе в состоянии защитить (…) передовые позиции от озверелой атаки черных сил с тем беспримерным достоинством, какое мы видим на примере Чернышевского или Нечаева” (журнал “Рост”, 1931, N4). Или его же: “Сони, Алеши, Мышкины, несмотря на все старания придать им святость и глубину, кажутся довольно жвачными, скудными персонажами”. Его статьи о Достоевском — жалкое подражание Ленину (“Лев Толстой как зеркало…”).
А еще — МАРОДЕР. В сущности, весь марксизм-ленинизм, весь коммунизм и есть — обоснование и осуществление мародерства. Что такое “грабь — награбленное”?.. Как Демьян Бедный и Луначарский грабили библиотеки.
Бесхарактерность. Всесторонняя бесхарактерность и по уму, и по чести, и по совести.
Черты его образа у Булгакова (Председатель Акустической комиссии).
Надоел он мне, ну его к черту. ЛУ-НА-ЧАРСКИЙ. Фу! Или это не по-христиански. Ну тогда и не по-христиански не любить Иуду.
Конец января 1996
Нельзя браться за дела, которые превыше сил твоих? Надо браться только за дела, которые превыше сил твоих!
Достоевский — Тургенев — Гончаров… Вот тема тем: соперничество гениев. На смыкающихся стенах одного храма (Микеланджело—Леонардо). Но ведь храм — и Флоренция, и Рим, и Петербург, и Москва, и весь мир. И все времена мира сего. И каждый — строит свой храм. У кого какой?
Взаимоотношения, противоречия, соперничество, невзлюбленность и даже ненависть — гениев.
Неужто это и есть модель человечества? Но: как они обуздывали себя, как восхищались друг другом.
Гениальна идея Рафаэля: собрать всех великих мыслителей — одолев время — в одном месте (о воплощении — не мне судить)* . А сейчас бы: собрать всех апостолов всех религий, всех художников, всех мыслителей, всех политиков, усадить их всех за один стол — рядом, рядом! — и — “прокрутить” им всем реальную историю человечества вплоть до сегодняшнего дня. Для воплощения этого, конечно, нужен гениальный художник. Глазунов (его Ретроспектива России) может только украсть и испохабить эту идею. Осуществить ее из сегодняшних, на мой взгляд, может только Э. Неизвестный.
* Имеются в виду фрески Рафаэля в Палаццо делла Сенъятура в Ватикане (прим. ред.).
Вот мысль, которой я обязан Ромену Роллану. Он буквально озлил меня тем, что вопиет об абсолютно небывалом расхождении между замыслами гения и их осуществлением — дескать все, или почти все у Микеланджело незакончено, незакончена и последняя “Пьета” (Ронданини).
Во-первых, несоответствие замышленного и осуществленного — само по себе ничего не говорит: КТО замысливший и ЧТО осуществлено. Чем более гениален человек (при осуществленной гениальности), тем больше просит он у Господа еще “десяти жизней” (и Микеланджело, и Толстой, и Гете, и Достоевский).
А во-вторых, как не понять, что, достигнув неба “Сикстины” и стены “Страшного суда”, Микеланджело действительно не осуществил ГЛАВНЫЙ ЗАМЫСЕЛ своей жизни — гробницу Юлия II.
ВОЗОПИТЬ О МЕЧТЕ, — хотя бы так осуществить неосуществленное. Отсюда отточия Пушкина — Ахматовой. Эти скребки, эти отточия, это одновременно и полное отчаяние и, все-таки, выход из него.
Совпало. Бродский: жизнь — это от рождения до завтра. Я: расстояние между двумя датами: рождения и смерти. У каждого человека две даты, внутри которых — бесконечность, а мы ее не понимаем, тратим годы зря, а потом цепляемся за секунду.
Бродский = возвращение к первоистокам, т.е. к античности и христианству + чрезвычайная добавка, русская.
Февраль 1996
Ужас: Б.Н. Ельцин вручает Грачеву медаль со своим изображением… Туркмен-баши по-русски.
31 марта 1996
РОССИЯ — КОММУНИЗМ
Россия — самая ПРЕДУПРЕЖДЕННАЯ и самая глухая и слепая к предупреждениям, самая НЕРАСКАЯННАЯ страна.
Ключевский (еще раньше Чаадаев): Россия — самая повторяющая свою историю страна. Какой-то рок.
Этот рок относится и к предупреждениям, и к глухоте-слепоте, и к нераскаянности.
Можно было бы, надо — составить антологию предупреждений.
18 век. Конечно, прежде всего, — не понятый Радищев. Не понятый и в свое время и потом, даже — Пушкиным, даже Достоевским.
И “Путешествие” и, особенно, “Песнь историческая”, “Осьмнадцатый век”.
Радищев первый дал самую общую универсальную формулу: “Столетие безумно и мудро…” (ср. Пушкин: “Союз ума и фурий”; “К вельможе” и “19 октября 1836”).
19 век.
а) Ну прежде всего сам Пушкин
б) 60—70-е. Серия, библиотека настоящая т.н. антинигилистических романов, увенчавшихся “Бесами” Достоевского. “Бесы” и не могли возвыситься из ничего, как не мог появиться Монблан в Сахаре. Было множество холмов, много гор и лишь над ними и благодаря им — Монблан — “Бесы”.
В это же время, об этом же — такие мыслители, как Герцен, Чичерин, Леонтьев, Победоносцев… (все они видели жуткую опасность революции, хотя и с разных точек зрения).
20 век.
а) Как ни странно, мы сегодня очень мало знаем о предупреждениях, сделанных до 1905 года. Они были (Бердяев, Струве и др., порвавшие с марксизмом по этически-духовно-религиозным причинам), да и в самой социал-демократии, тот же Плеханов, первый увидевший, открывший в Ленине — Нечаева. Заслуга величайшая.
б) После 1905 года. Разумеется, прежде всего “Вехи”. А других знаем ужасно мало. Как отнеслись к революции поэты, писатели? Могу припомнить только Г. Сенкевича…
в) Канун 1917?! Никто специально этой проблемой не занимался, насколько я понимаю.
г) 1917-й Февральская революция? Перед Октябрем? Октябрь: непосредственная реакция, сиюдневная, сиюминутная чуть позже, год — три, четыре спустя. Потом… Как, с какой скоростью, какое время изменялись или укреплялись взгляды.
З. Гиппиус (“Блевотина войны — Октябрьское похмелье”) и М. Волошин (с опозданием).
Особо — Горький, Блок. Первый увидел в революционном хаосе бесовщину, а потом испугался самого себя. Второй — наоборот, приветствовал “музыку революции” и “тоже” испугался самого себя.
В. Вернадский и И. Павлов. БУНИН — ПРИШВИН. “ОКАЯННЫЕ ДНИ” БУНИНА И “ДНЕВНИКИ” ПРИШВИНА
А все-таки: Пришвин — живее, потому что природнее, “глобальнее”, живоцентричнее, а не антропоцентричнее. Его спасла природа: “Темрюково поле. После 2—3 дней дождя установилась прежняя роскошная погода. Был в Пузынине — пустыня в цветах. Обедал в лесу. Хлеб с земляникой. Убил тетерева-черныша.”
У Бунина нет ни поля, ни дождя, ни роскошной погоды, ни цветов, ни хлеба с земляникой. Он весь сосредоточен на человеке-горилле и потому испепеляется.
Понятна и не понятна выживаемость, абсолютно естественная, Ахматовой и Пришвина, и раскаленная (Бунин), ледяная ненависть (Набоков).
Не знаю, кроме бунинской, судьбы более уникальной, беспримерной в его непримиримости к тому, что произошло с Россией. “И они еще будут меня учить, как любить Россию” (по памяти из “Окаянных дней”).
Апрель 1996
Почему Достоевский абсолютно органически чужд Ленину, ленинцам, вообще коммунизму. Откуда эта ни с чем несравнимая ненависть, злоба? “Долой копание в душах!..” Откуда? Да от страха, что доберутся, добрался автор “Бесов” до их души, до их скрытых мотивов.
Две главные книги для сегодняшнего русского сознательного человека, без которых нельзя выходить в свет, нельзя выходить в жизнь, — заблудишься, запутаешься, собьешься с дороги, — “Бесы” и “Архипелаг ГУЛАГ”.
Два ЕВАНГЕЛИЯ. Евангелие — это ведь благовест, весть о спасении. А тут, дескать, весть о зле и только о зле…
Неправда! — весть об ОДОЛЕНИИ зла.
КРИВАЯ УЛЫБКА КОММУНИЗМА
Русский коммунизм в 1996 году. Улыбаться нужно и православию (он и делает это натужно, со свечечкой в руках, при этом не веря ему ничуть), и самому коммунизму (опять-таки без особого фанатизма веры), и молодым националистам, нацистам, и…, и… Как не искривиться! Во все стороны — кривая улыбка. Да и не улыбка вовсе. Оскал. Оскал волчий, сатанинский (Астафьев).
ХРИСТИАНСТВО впервые разбудило в человечестве, в человеке — ЛИЧНОСТЬ, “Наклевывалось “это еще у поздних римлян, у т.н. скептиков — Сенека, Эпиктет, Аврелий. Т.е., по моей модели, Христос — первый “писатель”, который воззвал “читателя” — К СОТВОРЧЕСТВУ.
(Сейчас не побоюсь “нарушения стиля”. Подхожу к самому страшному вопросу…) Христос — “писатель”?.. Христос — музыкант, композитор… Он — не писал. Он — говорил. Только говорил. А его только — слушали, слушали. Наконец (когда?), стали записывать. Христово слово — ПРОИЗНЕСЕННОЕ, ЗВУЧАЩЕЕ, НЕ НАПИСАННОЕ… Вся проблема “литературы” — вернуть слово письменное — в звучащее. Насколько несравнимы силы, энергия этих слов. Письменность (тем более Гуттенберг) — это какая-то “еретическая” попытка — увести людей от (вот-вот, наконец-то нашел) “ЖИВОГО СЛОВА” — не знаю, как назвать (не хочется — к МЕРТВОМУ), к какому-то другому. Подмена. Опять запутался в этом клубке. А ведь все равно так случилось, что без превращения слова звучащего в слово беззвучное нельзя было обойтись. Простой (ли?) вопрос: мир, человечество, человечек каждый — БЕЗ ЛИТЕРАТУРЫ, БЕЗ ГОМЕРА, СЕРВАНТЕСА, ШЕКСПИРА, ПУШКИНА, ДОСТОЕВСКОГО? Отдалители они, что ли, или приблизители? Еретики или проводители — в отношении христианства? Отбрось, выкинь их — и что бы было?
29 сентября 1996
ПОСЛЕДНИЙ ЧАС ДОСТОЕВСКОГО. ДВЕ МАДОННЫ
Когда примирятся люди?
Когда примирятся Боги…
Когда я стал заниматься Достоевским, меня вначале огорчала, а еще потом ожесточала мысль о том, что его, Достоевского, неприятие католичества как такового — неправедно. Вначале боялся самому себе в этом признаться. Тем более противостоять. Но мысль не оставляла, укреплялась, утверждалась, наконец взорвалась.
Как же так? — думаю я про себя. — Ты же обожал Мадонну Рафаэля. А что такое Мадонна? Это же “результат”, один из “результатов” (ненавидимого тобой) католичества, а ты любил и ворота Миланского собора, мечтал получить хотя бы их фото, ты был счастлив, когда за год до твоей смерти, даже раньше, Владимир Соловьев, зная о твоей любви к Мадонне Рафаэлевой, подарил тебе ее фотографию, — как же так? Если это, католичество, — мерзость, как же оно могло породить такое великолепие, столь тобой любимое? Так долго думал я и очень боялся тебе противуречить… Как же так, — думал я еще, — Достоевский же умер под этой самой Мадонной, подаренной ему В. Соловьевым.
Когда в 1992 году, получив вдруг “разрешение” навестить А.И. Солженицына в Америке, я дня за три до отлета вдруг снова подумал о последнем часе Достоевского: он умирал по-христиански, православно, стало быть, с иконой в руках… С какой?..
Тут же позвонил в Санкт-Петербург Бэле Нуриевне (Б.Н. Рыбалко, в те годы директор Музея Достоевского. — ред.):
— Простите меня, ради Бога, сто раз был у вас. Ночевал в этом доме и ни разу не удосужился запомнить и понять икону Достоевского. Есть у вас эта икона?
— Есть, конечно.
— Умоляю, немедленно сделайте слайды, пришлите.
Сделала. На другой день получил. Икона Богородицы “Всех скорбящих радости”… Икона была подарена Достоевскому каким-то (пока не выяснено) священником, подарена любовно в 1874 году.
Разумеется, я не сравниваю эстетику Рафаэля и автора этой иконы. Не об этом речь. А речь о знамении: умирает он под католической Богоматерью, в руках — с православной Богоматерью, освященной, наверное, тихой, непритязательной любовью тихого священника… Неважна “разночинность” таланта — Рафаэль и неизвестный священник… Важно: любовь этого священника к Достоевскому. Эта любовь, как всякая любовь, равноценна любви Рафаэлевой.
Сама судьба распорядилась так. Примирение. Пусть незаметное…
А фотографии той иконы я сделал в натуральную величину и одну из них подарил А.И.С. с описанием истории.
После этого в Музее Достоевского в Санкт-Петербурге сделали открытку, очень бледную, блеклую, этой иконки. Боже мой, какая в этом неправда и, Боже мой, какая в этой блеклости скрыта истинная правда. Неважно: все равно она, правда, — откроется.
…А небо было сегодня голубое-голубое, без единого облачка. И листья — ковром золотым. Счастливый день.
Когда примирятся люди?
Когда примирятся Боги…
8 января 1997
Сегодня был в гостинице у Эрнста Неизвестного, который только что вернулся из Элисты, где у него был очередной триумф — открытие памятника калмыкам — жертвам сталинского террора.
Я снова и снова долдонил ему: ты должен осуществить в графике ли, в скульптуре ли — тему-идею — “неосуществленные замыслы Достоевского”. Именно ему, именно для него и была написана главка “Лишь начинаю…” в книге “Достоевский и канун ХХI века”. Слишком литературная идея? Чушь! Микеланджело — насквозь литературен. Речь не об “иллюстрациях”, а об особом понимании, об особом способе познания — художественного. Случайно ли, что многие великие писатели и художники ХХ века, сознавая или не сознавая этого, — превращали “пунктиры” Достоевского в “линии”? И японец Кэндзабуро Оэ, и итальянец Бертолуччи, — не зная (!) черновых набросков Достоевского, — сочинили свои произведения (у первого — роман “Объяли меня воды до души моей”, у второго кинофильм — “Двойник”), — по Достоевскому.
…Вдруг пришел Илюмжинов.
По видимости — скромный аспирант перед сдачей экзаменов. На самом деле: цепкий (но по-восточному скрытный и в то же время по-западному улыбчивый) взгляд, именно цепкий: очень внимательно слушает, мгновенно соображает что-то там про себя, просчитывает на своем компьютере, да-да, нет-нет, решает, проверяет себя, — не ошибусь ли… И вождь мессианский, и в то же время игрок, и бизнесмен.
Я — им обоим: счастлив, что присутствую при встрече двух самых отчаянных авантюристов от искусства и от политики.
Вдруг еще сюрприз — оказывается, Эрнст ждет Костю Райкина. Тот собирается ставить перед своим театром Эрнстову скульптуру. Рассказываю Эрнсту, как мы работали с Костей в те, страшно вспомнить, какие далекие (1977 год) и счастливые дни — делали спектакль “И пойду, и пойду” (“Записки из подполья” и “Сон смешного человека” Достоевского) на малой сцене “Современника”. Костя тогда часами сидел в углу моей комнатушки на Перекопской, читал, кусал ногти и время от времени спрашивал меня (я стучал на машинке): а как эту реплику понимать, а как эту?.. И вдруг буквально в это мгновение входит Костя и с порога кричит: “Ой, Юрий Федорович, как я счастлив Вас видеть…”. И, продолжая, как бы ни к кому не обращаясь, но сразу ко всем: “Вы не представляете, что такое была тогда для меня эта работа!.. Без нее меня бы просто не было”. Абсолютно по-детски: “Нет, правда!.. Я без этого бы ничего не понял”.
Я тихо млел от счастья. Пушкинский мальчик!..
16 января 1997
Вернулся из Италии. Ездил с Д.С. Лихачевым в Милан на семинар “Культура в посткоммунистическом обществе”.
На семинаре предложил собравшимся подумать над таким моим (субъективным?) определением культуры: культура — это единственный или главный способ, средство спасения человечества от смерти — через духовное возвышение, через духовный подвиг… Независимо от атеистического, деистического или религиозного отношения к религии, — нельзя, оставаясь или желая быть в культуре, — не понимать, что культуры без религии не может быть. А там уж — культура ли — выявление религии, религия ли — проявление культуры — другой вопрос. Культура — спасает…
А что такое христианство? Христианство родилось как религия спасения. Оно сразу же так именно и самоопределилось: Христос — Спаситель. Христианство как религия спасения, спасения духовным подвигом.
Культура и не могла родиться вне религии, без религии, не на почве религии. Культура религиозна по своему происхождению. И религия — не просто исторически преходящая форма культуры, нет, культура — религиозна по содержанию своему.
Человек — разорван. Как его соединить? Достоевский об этом (“Социализм и христианство”…). Самый цельный человек — человек-художник. Художник просыпается в человеке при встрече со смертью, то есть при взрыве жажды жизни. Этот взрыв и есть красота, которая спасает.
Принято считать, что человечество стало практически, технологически, технически, реально смертным в середине ХХ века. Это очень неточно. По-видимому, человечество с самого начала было в какой-то мере обречено идти навстречу своему самоубийству, по самой природе человеческой. Другой вопрос, когда оно стало это осознавать. Первые “знаки” такого осознания: Манифест Эйнштейна — Рассела (6 июня 1955 г.), “Открытое письмо Объединенным нациям” Нильса Бора (9 июня 1950 г.), создание Римского клуба А. Печчеи. Конечно, были и другие предупреждения. Альфред Деблин (1919 г.): “Решающее наступление против рода человеческого ныне начинается с чертежных досок и из лабораторий”. Вальтер Нернст (1921 г.): “Можно сказать, что мы живем на острове, сделанном из пироксилина, но, благодарение Богу, мы пока еще не нашли спички, которая подожгла бы его”.
Сколько самых совестливых, честных, умнейших и талантливейших людей — независимо друг от друга — измучились вопросом: литература, культура, христианство после Освенцима и Хиросимы… Но предстоит задаться еще в тысячу раз сильнее вопросом: культура перед угрозой — нарастающей — самоубийства человечества.
…коммунизм оказался небывалым, гигантским страшным УСКОРИТЕЛЕМ этого самоубийства, придав тому и другому небывалые масштабы.
С чего начался разрыв коммунизма с культурой?
С атеизма.
Маркс: “Критика религии — основа всякой критики”.
Есть даже какая-то прелесть (в религиозном смысле — точнее, в религиозной интерпретации бесовщины — прельщение) в таких словах Маркса:
“Признание Прометея: “По правде, всех богов я ненавижу” — есть ее (философии. — Ю.К.) собственное признание, ее собственное изречение, направленное против всех небесных и земных богов, которые не признают человеческое самосознание высшим божеством. Рядом с ним не должно быть никакого божества.
А в ответ заячьим душам, торжествующим по поводу того, что положение философии в обществе, по-видимому, ухудшилось, она, философия, повторяет то, что Прометей сказал слуге богов, Гермесу:
Знай хорошо, что я б не променял
Своих скорбей на рабское служенье:
Мне лучше быть прикованным к скале,
Чем верным быть прислужником Зевеса.
Прометей — самый благородный святой и мученик в философском календаре” (“Из ранних произведений”, стр. 25)
Написано в марте 1841, Марксу — 23 года.
Ничего не скажешь — стиль великолепен, но — скрывает гордыню. Вот формула человека-божества. Его собственное самосознание — высший самообман.
Теперь об отношении Ленина к культуре, в частности, к философии.
Основная философская книга Ленина “Материализм и эмпириокритицизм” есть “раскулачивание” в философии, и есть ставка на философские “комбеды”.
…Когда Ленин говорит о “Бесах” — “гениальный, но омерзительный роман”, — то ведь тут тоже проговорка: не так что, с одной стороны — плюс, с другой — минус, а вот как: потому и омерзительный, что гениальный.
Все знают, как говорил Ленин о культуре на съезде молодежи, публично…
А в это самое время — “совершенно секретно” приказом — уничтожить и запугать как можно больше духовенства, чтоб 50 лет голову поднять не могли.
Это не уничтожение духовной культуры?
А в это самое время — “философские пароходы”…
В чем, кстати, одно из самых коренных различий между коммунизмом и фашизмом? Во внутреннем лицемерии, самообмане первого и в откровенно циничном самосознании второго: Ленин, дескать, — за культуру, а Гитлер (кажется, все-таки не Гитлер, а Розенберг, проверить)* — “при слове “культура” моя рука тянется к пистолету”…
* На самом деле фраза из пьесы немецкого драматурга Ханса Йота “Шлагетер” (1933 г.) (прим. ред.).
Замечательно, до чего доходило: на Первом съезде советских писателей, когда уже миллионы мужиков, народ был убит, искалечен, сослан, когда только что был сослан Мандельштам, один очень образованный и талантливый человек В. Шкловский заявил под овацию: “Как жалко, что умер Достоевский, будь он сейчас жив, мы судили бы его своим пролетарским судом…”.
Замечательно и другое. Когда во время телефонного разговора Сталина с Пастернаком последний сказал: “Мне хотелось бы с Вами поговорить о жизни и смерти”, тот бросил трубку.
…Уж я точно не шовинист, но… в разных странах, в разное время были плеяды гениальных людей. В России же была поистине гениальная интеллигенция…
…И все-таки самое сильное итальянское впечатление: МИКЕЛАНДЖЕЛО В СИКСТИНСКОЙ КАПЕЛЛЕ.
Работал там в 1508—1511 гг. и в 1538—1541 гг. В общей сложности, учитывая подготовку (расчистку и проч.), от первой мысли до последнего штриха — не меньше 10—12 лет. Начал 32-летним. Вернулся 62-летним.
В итоге? В итоге — ВСЯ БИБЛИЯ. ВСЯ: от разделения света и тьмы, от создания Земли и Воды, от сотворения Адама и до Страшного суда, до Второго Пришествия Христа. Старый и Новый Заветы.
Стоит задуматься о немыслимых, небывалых трудностях, связанных с возвращением Микеланджело, спустя четверть века, в Сикстинскую капеллу.
Дело не только, да, может, и не столько в соревновании с самим собой, в достижении самого себя, молодого, в задаче — превзойти себя, того, но, главное, — увязать все это композиционно. Увязать не просто “содержательно” (потолок, свод, “небо” = Старый Завет, стена = Завет Новый, эпилог всей Книги), но и “формально”.
Первый взгляд на свод и на стену…
“Увязано”, не знаю, как это сказать, — игрой цвета, красок, какой-то античной красотой мощи тел… Сразу видно: то и другое — создано одним мастером, а “другое” — с постоянной оглядкой на “первое”…
И вот сюда-то: сравнение Адама и Христа. Божественное происхождение человека и человеческое происхождение Христа?..
На стене — персонажи из Старого Завета. В Страшном суде не меньше 300 (ТРЕХСОТ) персонажей.
Старая моя мечта (сейчас обострилась): увидеть бы такую картину, на которой — все персонажи, все герои Достоевского (даже только замышленные)… Все-все — на одном “пятачке”… Но ведь этот “пятачок” и есть апокалипсис, и есть Страшный суд Достоевского.
Уверен, есть или найдутся такие, совершенно точные научные способы, методики, благодаря которым можно будет, тоже совершенно точно, “идентифицировать” образы Адама и Христа: прототип был общий! (Когда помру, спрошу у Микеланджело на том свете, сам-то он знал?)
Красота земного. Укорененность небесного.
19 января 1997
РИСУНОК МИКЕЛАНДЖЕЛО — ЗАПИСНЫЕ КНИЖКИ ДОСТОЕВСКОГО
В. Дажина в книге “Микеланджело. Рисунок в его творчестве” приводит слова Микеланджело, слова, которые больше всего меня поразили и обрадовали: “Рисунок, который иначе называют наброском, есть высшая точка и живописи, и скульптуры, и архитектуры, рисунок является источником и душой всех видов живописи и корнем всякой науки”.
Рисунки Микеланджело — это как бы “перевод” его сонетов. (Какое счастье, что есть эти сонеты и эти рисунки, — какое несчастье было бы, если бы не было черновиков Достоевского).
Итак, сам Микеланджело “переводит” свои линии в слова, а слова (мысли) — в линии.
Вот так я и понимаю “рисунки” Достоевского, т.е. его записные книжки, наброски, черновики. У него — рисунок не линиями, а словами.
29 января 1997
Следя за нашей бесконечной газетной сварой, наблюдая часто вызывающие тошноту телевизионные баталии, снова и снова прихожу к образу-понятию — ИНОПЛАНЕТЯНИН… До чего, наверное, мы противны, глупы и смешны взгляду со стороны, с иной планеты, до чего слепы и самовлюбленны изнутри.
Система (любая, в том числе и наша) не может быть понята изнутри (хотя опыт внутренний необходим, но недостаточен). Система может быть понята только с “точки зрения” надсистемы.
…Не сходит со страниц газет Чечня…
Да, Чечня сегодня и есть главная — самая, самая главная проверка всему нашему гуманизму, демократизму, проверка нашему православию, церкви, ее заботе о людях.
Указом № 1 российского Президента был указ об образовании, детях.
А потом… Указ о войне в Чечне.
Может быть, главный итог войны в Чечне — тысячи полных сирот, детей-сирот…
А сколько их еще взорвется на минах. Понадобится 30 лет — ТРИДЦАТЬ ЛЕТ! на полное разминирование Чечни…
Что уж говорить об экологии.
Люди вообще ведут себя в природе так, как те солдаты, которые, завоевав город, получают его на день-два на полное разграбление… А тут — без всякого ограничения…
3 марта 1997
НАБОКОВ — ДОСТОЕВСКИЙ и ХОДАСЕВИЧ — ДОСТОЕВСКИЙ…
У Набокова и Ходасевича — абсолютно разное отношение к Достоевскому, да я бы сказал, и абсолютно разное даже знание его. Набокову, в сущности, Достоевский неинтересен, он его не любит, а потому и мало знает. Отсюда его ошибки — порой такие, что даже неудобно о них и говорить. И насколько знает Достоевского Ходасевич (см. хотя бы его статьи “Поэзия Игната Лебядкина”, “Достоевский за рулеткой”). Ходасевич великолепно пишет о том, что дают ему наброски, записи, черновики, поэмы или романы.
2 апреля 1997
Любимая присказка Иры обо мне: чукча не писатель, чукча — читатель.
Да, читатель. Несколько дней сидел над темой “Толстой и искусство”…
С одной стороны, ужас, а с другой — этот ужас надо понять…
Л. Толстой (“Что такое искусство”): “Как обыкновенно слышать до пошлости избитый парадокс, что для понимания прекрасного нужна известная подготовка, — кто это сказал, почему, чем это доказано? Это только изворот, лазейка из безвыходного положения, в которое привела нас ложность направления, исключительная принадлежность нашего искусства одному классу”.
Ну и что? Не нужна, что ли, “известная подготовка”? По Толстому выходит: и не нужно никакой “подготовки”.
Ну и что получится? Сказано же в Новом Завете: прямо не понимаете, потому говорю с вами притчами…
Вот определение искусства, евангельское, Христово: притча…
Намек, намек же дан: исповедь — вот начало искусства…
Если уж Христос на кресте почти молит — “пронеси чашу сию мимо меня”, — то неужто не слышно, неужто не видно, неужто непонятно это зерно истины.
И вдруг: Пушкины, Гете, Корнели — это не хлеб, а только “десерт”…
Ну, так ты и идешь против главного евангельского завета — так как вам прямо непонятно, то буду Я пока, а потом другие — “переводить” вам истину притчами, а на самом-то деле исповедями.
7 мая 1997
Сегодня были на приеме, устроенном в нашем Эрмитаже — Пушкинском музее — по случаю открытия выставки современных испанских художников (Миро, Дали, Пикассо) королем Испании Хуаном Карлосом и королевой Софией.
В ожидании встречи мы оба с Ирой чувствовали себя как дети перед праздником.
Правда. Не ошиблись. Правда, был праздник: они оба — и король, и королева — великолепны, чудесны. Но было и немножко жалко королей. Сколько им, бедным, нужно тратиться на чепуху и как они это достойно выдерживают.
Осколки наблюдений. Собралось много народа: чудесные лица художников, унылые и малоприятные лица лидеров думских фракций. Почему-то из каждого угла выскакивает Жириновский, с бычьей шеей и откормленной донельзя рожей, Зюганов с бегающими глазками и вертлявой задницей. Благодушный и милый Гриша Явлинский. Симпатично державшиеся Нечаев и Шохин. Оба Арбатовы. Милые Сережа Ковалев и Отто Лацис. Подтянутая в строгом черном брючном костюме Елена Георгиевна Боннэр. Вертлявый Глазунов, ринулся было ко мне и испугался…
Прекрасный солнечный день. Ира — рядом, затянутая в свой “фрак”, распрекрасная — такая же, как и 33 года назад, почти…
А главное о короле Хуане Карлосе и королеве Софии — побеждает личность.
Все, что знал о них, — знал от Иры и моего друга Анатолия Медведенко, корреспондента в Испании, — интуитивно, — подтвердилось сполна.
История нынешних короля и королевы Испании — абсолютно уникальна для последних веков Европы, а может быть, и вообще истории.
Хуан Карлос, десятилетний внук (родился в 1938 г.) свергнутого в 1931 году короля Испании Альфонса ХIII, отбирается диктатором Франко — заранее, в результате долгих раздумий — на роль гаранта его, диктатора, завоеваний. А прибавьте к этому еще, что Франко находится с отцом Хуана Карлоса — Доном Хуаном Бурбонским, жившим в изгнании в Португалии, — во вражде, во взаимной вражде.
А если к этому прибавить, что десятилетний мальчик “вызывается” в Мадрид и воспитывается там под “колпаком” Франко?
И — вдруг… Да вовсе и не вдруг — вовсе не сразу.
Выступление Хуана Карлоса в парламенте — 1976 год, когда сначала левые депутаты даже не встали с мест, чтобы приветствовать короля, а потом, после его речи — вскочили, кричали и долго стоя приветствовали его. Это же и есть получасовая модель личной победы его жизни — дай Бог ей продлиться как можно дольше.
Чтоб мальчишкой, находясь “между стеной и шпагой”, между не понимающим его отцом, не доверяющим ему и патологически подозрительным и технологически вооруженным Франко, — стать таким — пока еще остается тайной. Гены? Влияние — чье? Образование? Самообразование.
Во всяком случае, перед нами — KING-SELF-MADE…
А София? Гречанка с русской кровью, ставшая женой испанского принца и приехавшая в Мадрид, не зная ни слова по-испански и ставшая настоящей испанкой. Тут для нас, русских, невольно что-то от Екатерины II, которая, тем не менее, вряд ли могла так непосредственно сказать о себе, как могла и сказала о себе София: “Я — испанка до кончика ногтей”.
ИСПАНСКИЕ КОРОЛЬ И КОРОЛЕВА — прежде всего — ЛИЧНОСТИ!
Личности, ставшие королями не благодаря признанию (референдуму) народа — королевство или нет, — а личности, сделавшие монархию, в сущности, способом оформления своих достоинств.
…Я не против монархии в России, но где найти такого короля, а тем более такую королеву?
А в Испании отыскался король!
14 мая 1997 года
Чего только не натолкано в русском человеке…
Мгновенно вспоминаю Гоголя: все мои герои — это я. Ну, разумеется, раздутые до неимоверной величины, но все это есть во мне. Я просто — раздут. Невероятно точно. Очень по-русски.
Смею присоединиться.
Что такое русский человек?
Это — и Обломов — на диване, и, конечно, Рахметов, то на диване, то на гвоздях. И — Ноздрев, Хлестаков, и, и, и…
Ну как можно вообще одним словом определить человека, да не только — русского, любого?
А все-таки: см. Достоевского о хвастовстве немца и русского: немец хвастается — чем? Тем, что он — мастер своего дела. А чем хвастается русский? Тем, что он — генерал.
Ergo: немец преувеличивает свою особенность, свою осуществимость, русский — свою неосуществимую мечту…
Специфика хвастовства наций.
Нам, русским, действительно присуща правдошняя доброта, доброжелательность, которую мы — сплошь и рядом перепутываем с реальностью. Очень хочется пообещать, наобещаться — и даже кажется, что чем больше наобещаешь, тем больше ты и хорош…
25 мая 1997
Странно: по-видимому, к этой формуле я и шел всю жизнь на своем и чужом опыте, а отчеканилась она буквально сию минуту.
ПЕРВИЧНОСТЬ САМООБМАНА ПО ОТНОШЕНИЮ К ОБМАНУ… Мысль сильная, но, честно говоря, мне уже изрядно надоевшая. Чувствовал, что надо идти дальше…
Есть многовековая формула: в мире господствуют насилие и обман (взаимосвязь, конечно). Но ведь это не более чем констатация факта.
А все дело не только в том, что самообман первичен по отношению к обману, но и самонасилие — первично по отношению к насилию над другими.
В том-то и дело, что СНАЧАЛА НАДО ДОБЫТЬ, ПОЛУЧИТЬ, ЗАВОЕВАТЬ ПРАВО НА НАСИЛИЕ И ОБМАН, А ЭТОГО НИКАК НЕЛЬЗЯ ДОБИТЬСЯ, КРОМЕ КАК ЧЕРЕЗ САМОНАСИЛИЕ И САМООБМАН, Т.Е. НИКАК ИНАЧЕ, ЧЕМ ЧЕРЕЗ ИЗВРАЩЕНИЕ СВОЕЙ ПРИРОДЫ (тут есть какая-то амбивалентность, потому что человек по природе своей ни добр, ни зол, а именно — и добр, и зол).
Главное открытие, которое делает человек, гений ли Эйнштейн или Достоевский, краснодеревщик или лесник, — это не то, что они делают, открывают известное людям, а: ОТКРЫТИЕ САМОГО СЕБЯ, СВОЕГО ПРИЗВАНИЯ (или, как говорил Бердяев: открытие замысла Божия о тебе. Добавил бы и замысла Диаволова о тебе.).
В этом смысле: пушкинский Сальери — это и есть человек, не нашедший самого себя, потерявший самого себя, загубивший самого себя…
Что такое обман? — убийство истины.
Что такое убийство? — убийство человека, жизни.
Так вот: первично самоубийство. Убийство — вторично.
Опять, как увидим, все дело в том, что цель и средство — меняются местами. Провозглашенная высокая цель становится лишь средством, а средство (сначала неосознанно, а потом все более сознаваемо, сначала “романтически”, потом все более цинически) — самоцелью.
Человек, homo sapiens, производящий орудия… ОРУДИЯ УБИЙСТВА!
“Инстинкт самосохранения”… Специфика человека в отличие от всех других видов живого как раз в ОТСУТСТВИИ (все более “прогрессирующем”, нарастающем) инстинкта самосохранения, т.е. в уникальной способности самоубийства (повторюсь, в самоубийстве, как и в убийстве, в сущности, две стороны: ложь и насилие, насилие и ложь. Насилие над истиной, насилие над живым, прежде всего, над человеком. Ложь по отношению к себе и другим…).
Что такое ложь как не насилие над истиной? Над истиной жизни.
И что такое насилие как не ложь по отношению к себе и к жизни?
Спутались понятия: убийство платоническое и физическое. А одного без другого быть не может.
Все это “замкнуть” на:
1) жизнь
2) смерть
3) Большой Х (икс). Уход в безумие как единственное “самоспасение”…
Недаром же Дьявол именуется отцом лжи.
17 февраля 2000
10 февраля Паша (Крючков) привез полную “Чукоккалу” — подарок нам с Ирой от Люши Чуковской (Елены Цезаревны, внучки К.И. Чуковского. — ред.).
Читаю напролет день и ночь. В “Чукоккале” купаюсь, летаю, дышу свободно, но знаю, что дышу, купаюсь в жутком сиюминутном страхе, ужасе, пытаясь о нем забыть.
ВЕСЕЛОЕ И ТРАГИЧЕСКОЕ ЗАВЕЩАНИЕ ПОСЛЕДНЕГО ВОЗРОЖДЕНЦА.
(О “Чукоккале” в контексте большого времени)
Читатель середины ХХI века, да и нынешний молодой читатель, прочитав “Чукоккалу”, наверное, поневоле задумается о том, что же это было за время такое, когда произошел такой взрыв веселых духовных сил. Такой праздник духа, такое радостное соревнование в свободе гениев… Какие имена! И сколько их! И какое самосознание каждого и всего этого целого! И кажется, все-все ими о себе, о каждом и обо всех сказано до конца.
Но догадается ли будущий читатель и догадываются ли нынешние 20-, 30-, 40-летние, что это была, по слову Пушкина, подхваченного Блоком, — “тайная свобода”. Я бы сказал — подпольная свобода.
Представляю вот эту, неурезанную “Чукоккалу” глазами Ягоды, Ежова, Берии… Готовый список смертников. Вот уж заговор, так заговор! Под каким лозунгом заговор? Лозунгов-то и не было. Потом гениально скажет Андрей Синявский: у меня с советской властью расхождения только стилистические, эстетические. Но если бы чекисты знали тогда о существовании “Чукоккалы”, они бы не на Запад угнали два философских парохода, а на Восток — целый эшелон. (Кстати, очень многих персонажей “Чукоккалы” успели-таки усадить на те два парохода).
Почему все вокруг него, Чуковского, крутилось? Почему он, вольно, невольно заставил все и всех вокруг себя крутиться? Да не вокруг себя! Нет. Вокруг культуры, которую в себе сосредоточил, сфокусировал, вокруг полюса, стержня культуры. Он стал уникальным ВОЗРОЖДЕНЦЕМ, а его “Чукоккала” еще одним нашим своеобразным ВОЗРОЖДЕНИЕМ В ПОДПОЛЬЕ.
Трагедия России: еще во времена Киевской Руси она была вполне на уровне Запада, а в некоторых отношениях даже выше, а потом — вдруг рухнула… Надолго, так и не изжив язычества, хотя приняла христианство (позднее Запада на тысячу лет), попала под татарщину (триста лет). А потом — раскол…
Стоит сравнить монастыри Запада с нашими, западные университеты с нашими. Сорбонна — XIII век. Пражский… итальянские, Оксфорд… И только в 1775 году — первый университет в России.
Ренессанса, Возрождения как такового — у нас не было, подразумевается такого, как там, на Западе. Не было своих Рабле, Тициана, Рафаэля, Микеланджело. Но тоску по нему, Возрождению, — чисто политически — впервые выразил Петр Первый. Потом — Ломоносов — эллинско-возрожденческий универсальный человек, сравнимый только с Леонардо. А потом Россия родила Пушкина, Лицей с его веселой беззаботностью, обещающую мудрость саркастическую… Пушкин был радикал по природе своей, но радикал умный, то есть консервативный, государственный и — веселый. За свои 37 лет он пробежал, пролетел всю историю, как свою, как родную, со всеми породнился, от Гомера до Гете, от Христа до Магомета. Абсолютно непостижимая короткость и глубина самопознания… Больше такого не было. Потом это растягивалось на подольше — Достоевский, Толстой, Серебряный век… А Пушкин, мигом, как в случае с Магометовым кувшином, — все сразу облетел, все сразу понял…
В конце XVIII — начале XIX века появились в России люди из того высшего слоя культуры, о котором писал Достоевский (образ Версилова в “Подростке”). Они открывали культуру Европы, своей второй родины, своей второй матери (по Достоевскому же) так же, как возрожденцы, люди Ренессанса открывали Древнюю Грецию, Элладу, Древний Рим, как Микеланджело — Лаокоон. И — через Возрождение, через Ренессанс самые чуткие, глубокие из них осознали свое родство и с эллинской культурой. Эта тоска по эллинству особенно сильна у поэтов. Пушкин, Лермонтов, Тютчев, а потом Ахматова, Мандельштам, Бродский.
Наш Ренессанс, наше Возрождение — одиночно гениальное, личностное, островное, оазисное. ПОДПОЛЬНОЕ. Подпольное возрождение вдруг возникло, начиная с Пушкина. Весь российский XIX век действительно — это век догона и обгона очень-очень немногими людьми России — Запада в его лучших творениях…
ВОЗРОЖДЕНИЕ… У нас не могучее, мощное течение, не Гольфстрим, а какое-то внутренее, скрытое, но внутри ядерно скрытое… Вспышки, взрывы… В личности ушло. В “серебро”. В подполье гениальное.
ВОЗРОЖДЕНИЕ В ПОДПОЛЬЕ. Радости в беде. Радость против беды. Оазисно, островками…
Да, мы в России нередко оказываемся на пороге гибели. Как сказал Достоевский, “Россия колеблется над бездной, над гибелью”.
Трижды Россия поднималась как целая с колен (одолев татарщину, Наполеона, победив в Великой Отечественной войне).
Блок, умирая, завещал (речь о Пушкине): вы отняли все, а теперь вы хотите отнять главное. Вы изыскиваете средства для замутнения самих источников гармонии. Вы хотите отнять у нас “тайную свободу”. Ходасевич тогда же предрек: в наступающей тьме, в наступающем безглушье мы будем аукаться именем Пушкина.
…Но я ведь о “Чукоккале”. О “Чукоккале”, говоря словами М.М. Бахтина, В КОНТЕКСТЕ БОЛЬШОГО ВРЕМЕНИ.
Можно представить всех и каждого героя “Чукоккалы” в гранях своего времени, сделать паралелльно-вертикальный, черный контекст времени. “Окаянные дни” Бунина и дневники Пришвина. Какие-то две-три ноты попали в “Чукоккалу”, аукнулись, и какие за этими двумя—тремя нотами героически-трагические симфонии… Вот делаются эти записи в книжку Корнея… А в это время проходит Первый съезда писателей. А в это время травля Мандельштама. А в это время, до этого времени — истребление народа. И рождается формула соцреализма. Читай: переименование преступления в подвиг. Вот что такое соцреализм.
Я не умею сейчас, пока еще — выразить все, что я чувствую, предчувствую, но знаю, что все равно я, кажется, на верном пути.
И вдруг осенило: да вся жизнь его, Корнея Чуковского и Л.К. Чуковской и Е.Ц. Чуковской, — и есть Чукоккала, то есть не надрывно понятая мысль О. Мандельштама — “срастить позвонки”, а естественно органическое их, позвонков, сращивание. Вся жизнь, все творчество К.И. Чуковского и есть “Чукоккала”. Вот это естественное развитие, вот это беспрерывное органическое сращивание, без хирургии… Вот как бы могло быть!
Единение всех, независимо от пространств и времен. Religare.
Конечно, конечно, это феномен прежде всего русский, но Корней Чуковский был настолько глубок в своей русскости, что он и формально, и фактически, в сущности, стал феноменом всемирно-историческим, что, по-моему, пока не понято. Сколько разных людей — из российских, русских и “заграничных” он тут объединил.
Вся жизнь Чуковского, все творчество его и есть Чукоккала = маленькая, малюсенькая модель осуществленного, реализованного единства разных человеков, единства культур, соревнования культур, веселого и дружеского соперничества разных и порой противоположных личностей. Он сумел объединить не только разные языки (языки разных народов, национальностей), но соединил языки разных возрастов и поколений (не только от двух до пяти, но и от двух до девяноста). Большего “полиглота” духовно-нравственного, пожалуй, и не бывало. Всепримирение. Всерадость. Всеозорство. Всевеселость. Всевосхищение.
Вот уж никогда бы не подумал, что такой факт, как подарок Люши (полное издание “Чукоккалы”) опять заставит меня “пересмотреть координаты”, в которых мы живем, не видя их.
Апрель 2001
Читаю словник Пушкина.
У Пушкина (см. “Словарь языка Пушкина”, т. III, с. 284) слово “патриот” встречается семь раз, “патриотизм” — два, “патриотический” — три… У прохановых, анпиловых, зюгановых — в тысячи раз больше. Зачислить бы их в Книгу Гиннесса (отрекутся, конечно, — и опять-таки из-за этого “патриотизма” — не хотим, дескать, и врагами быть хвалимыми и отмеченными).
А слова “патриотизм”, “патриотический” — у Булата? У Высоцкого? Почти нет…
Ergo: эти наши “патриоты” — в тысячу раз патриотичнее, чем Пушкин, Булат и Высоцкий.
Ergo другое: о любви истинной — молчат, не орут, а изредка вдруг целомудренно проговариваются.
Ergo третье: не воевали, кровь не проливали, а только на крови других карьеру делали. Патриотичнее некуда.
31 октября 2001
Позвонил Валентин Оскоцкий и попросил председательствовать на вечере в ЦДЛ 13 ноября на обсуждении последней книги А.И.С. “Двести лет вместе”.
Самое дьявольское искушение — это раскол людей по нациям и по “человекам”: ЗАВИСТЬ, возбуждение зависти (см. “Симфонию Библии”). Все пошло от зависти, дьявол пошел от зависти. Зависть стала главной страстью. Об этом — вся Библия, об этом все искусство, а уж потом об этом — вся психология.
Сама постановка вопроса о превосходстве какой-либо нации сразу выводит нас за границы христианства.
Гете. Если тебя превосходит другой человек в чем-то, то полюби его, иначе умрешь от зависти.
Это формулировка великого открытия художественно-психологического. Религия = religare… Искусство: его определения такими людьми, как Гете, Пушкин, Достоевский, Толстой — какое, да то же самое — объединять, а не разъединять. Зависть (тщеславие) — главная, самая главная самоубийственная сила в человечестве и в человеке, обладающая, впрочем, невероятным, дьявольским соблазном, невероятной энергией…
Сказано же вам, сказано же нам: все равны перед Богом (как бы его ни называть), — и все — до единой нации, и все до единого человечка… Происхождение Дьявола (смотрите как угодно, чисто с религиозной точки зрения или просто психологически): ЗАВИСТЬ. Стать на место Бога. Художественно, может быть, это лучше всего, острее всего, “человечнее” всего, “проще” всего выражено Байроном в поэме “Каин и Авель” = абсолютно точная “модель” как и всеисторического, всечеловеческого, так и самого индивидуального процесса развития. Вот главная точка, “приманка” самоубийства как человечества, так и человека: как только на нее клюнул, так отсюда все и начинается. Так… отсюда и начинается непонятая вначале — страсть — СТРАСТЬ! — к самоубийству под видом страсти к самоутверждению своего “Я” — “Я” партии, “Я” класса, “Я” нации, “Я” религии.
С грехом пополам составленный, выросший естественно “оркестр” — вдруг начал разлаживаться, и все скрипки, виолончели, контрабасы и прочее вдруг начали превращаться в дубины и топоры. Потеря одного человечка в маленьком племени грозила гибелью его. Каждый был действительно “на вес золота”. Но когда нас стало слишком много, то вся история человечества превратилась в бесконечную обесцененность этого самого человечка. Оказалось возможным жертвовать не только отдельным человечком, но и целым народом, национальностями, и, в конечном счете, всем человечеством.
Человечество превратилось в единственный вид жизни на Земле, вся история которого и есть ускоряющаяся потеря инстинкта самосохранения. См. “Сон смешного человека”.
Но: все виды, все формы жизни спасались только одним: перед угрозой самоубийства или убийства должны были измениться или безвозвратно погибнуть. Достоевский: “бытие начинается только тогда…”*.
* Имеется в виду фраза из Записных тетрадей Ф.М. Достоевского: “Бытие начинается только тогда, когда ему грозит небытие” (прим. ред.).
И человечеству нужно было воочию столкнуться со своей смертью, чтобы спастись, но, оказалось, спастись нельзя, не изменившись. Таким, каково оно есть сейчас, оно обречено, и его не спасут никакие политические, социальные, тактические и даже стратегические зигзаги. А только абсолютное изменение мировоззрения и, главное, мироощущения. Как один человечек в корне изменяется во время встречи со своей смертью, так — тем более должно измениться человечество. Только… это в миллиарды, в миллиарды раз труднее, чем понять и совершить это одному.
6 февраля 2002
В Москве открылся Институт Сервантеса и выставка гравюр Гойи.
Вот уже 30 или 40 лет я как-то особенно “прилепился” к Достоевскому и Гойе. Почему? Почему мне они так близки? Почему вообще такое сближение? Самое поверхностное объяснение — в том, что Испания и Россия находятся на окраине (“отсталые”, маргинальные) Европы, с Запада и Востока. Возможно такое “напряжение потенциалов” породило Сервантеса, Веласкеса и Гойю, с одной стороны, и Пушкина, Достоевского и Толстого — с другой. Достоевский в литературе и Гойя в живописи наиболее глубоко проникли в понимание человеческой души, сделали открытия, сопоставимые с тем, что в науке, в природе совершили Коперник, Резерфорд и Эйнштейн. Русский писатель и испанский живописец вновь открыли поистине ядерные силы человеческой души, взорвали их, и взрыв этот оказался такой силы, что он может потрясти все человечество и всю нашу планету. Но это только одно открытие. Другое открытие, еще более важное, состоит в том, что они заново открыли внутриядерную энергию человеческого духа: силы спасения. Почему я говорю заново открыли? Потому что оба эти открытия были уже сделаны христианством, открытия, “опубликованные” в Новом Завете и в концентрированном виде сформулированные в Апокалипсисе. Можно даже утверждать, что творчество Достоевского (и, полагаю, и основные творения Гойи, по крайней мере, зрелого Гойи) есть новейшее открытие Апокалипсиса, “перевод” текста библейского на язык художественный, в жизни, где мы это слышали, но не слушали и забыли. Потому что мы очень плохо читали Книгу книг, а потому плохо прожили жизнь. Мы потому плохо живем, что плохо читаем Книгу книг. Вся европейская литература (да и вся мировая культура) от Рождества Христова, но особенно русская литература XIX века и начала XX, и великое искусство Испании (Сервантес, Веласкес, Гойя) есть бесконечное чтение этой книги, ее постоянное открытие, художественный “перевод” Книги книг на человеческий, земной язык. Достоевский в своих романах и Гойя в своих картинах и гравюрах “лишь” (всего лишь) фокусируют и концентрируют эти лучи, чтобы зажечь наши души.
Апокалипсис (последняя глава всей Библии, Нового Завета, завершающая путь того, кто идет) — это всего лишь ОТКРОВЕНИЕ. О чем откровение? Не только и не столько о “конце света”, но также и о “Страшном суде”, о “Новой земле и новом небе”, о “Царстве Божием на земле”. Но главное состоит в том, что Апокалипсис — это послание не о смерти, но о спасении. Полагаю, что все творчество Достоевского, равно как и Гойи, по своему видению и слышанию, по своему художественному чувству и воспроизведению — апокалипсично. Все романы Достоевского и вся “черная живопись” Гойи — это своего рода “малый апокалипсис”. Хочу подчеркнуть, что для обоих главным было — “тысячелетнее царство”. Достоевского и Гойю нельзя понять вне координат Апокалипсиса. Более того, как в своем творчестве, так и в жизни оба, все более осознанно, исходили из этих координат. “Я — дитя века… сомнения и веры…” (Достоевский, письмо от февраля 1854 г.). Здесь наивысшая степень самосознания художника, его ума и духа. Признание Достоевского о Достоевском. Без него нельзя понять писателя. Мне кажется даже, что это признание Достоевского о самом себе, это его откровение позволяет сказать о главном противоречии Достоевского. Он, как никто в его время, почувствовал, увидел, услышал реальную и растущую угрозу смертности человечества и бессмертия души человека и существования Бога. Как никто он верил, хотел верить, что мир будет спасен человеком и это спасение невозможно без помощи Господа. У Достоевского колебания не между “тепло” и “прохладно” (слякоть, в том числе и интеллектуальная). У него — абсолютный минус и абсолютный плюс. Как никто он находился “Между крестом и топором”* . Гойя тоже был великим христианином и знал одновременно колебания… И оба в своих колебаниях были великие игроки. Игроки жизни и бессмертия, разрушения и самоспасения, самоубийства человечества и его спасения. Гойя и Достоевский понимали зло и выразили его так глубоко, что это помогло им преодолеть его, то был духовный подвиг. Теперь все человечество должно совершить этот подвиг. Оно его совершит и спасется или погибнет.
* Название одной из иллюстраций Эрнста Неизвестного к роману “Преступление и наказание” (прим. ред.).
Март, 2002
У нас, у русской интеллигенции, две родины — литература и народ.
Моя библиотека, книги мои родные. Пришел ко мне технарь: А знаешь ли ты, что все это, — он обвел глазами всю библиотеку, — может быть размещено на двух—трех, а скоро и на одной дискете?
Тогда подвел я его к окну: А знаешь ли ты, что все это — лес, пастернаковское поле, озеро, кусты, небо… тоже может быть размещено в одной дискете. Так мне все эти корешки книжные, как тот лес, поле, небо…
Февраль 2003
Истинный смысл языковой реформы, задуманной до 17-го года, а проведенной — совсем по-иному благодаря Октябрю, сводится вот к чему.
Во-первых, писать заглавными буквами Партию, ЦК, ПБ, а потом и Генсека. А во-вторых, — Бога, Творца — со строчной… И — закрепить это, вкоренить это в язык, в душу.
Это низведение и это возвышение невольно выдает тайну большевизма, тайну коммунизма. Большевизм ведь не просто одна из форм коммунизма, а самое-самое точное воплощение коммунизма, его сущности.
Партия — Party — часть… частичка, претендующая стать, сделаться всем, целым. Претензия на всемирное, вселенское господство. На мировое господство и в пространстве (герб СССР) и во времени.
Мировое господство: социальное, национально-расистское, религиозное…
И все происшедшее в России за последнее десятилетие ХХ века, чтобы там ни говорить, — это обратное низведение этой части на свое место. “Всяк сверчок знай свой шесток”. Во-первых (та реформа) — это бесконечно страшно. Во-вторых, бесконечно смешно. Нельзя не вспомнить греко-римско-французско-крыловскую басню — “Лягушка и вол”. Только с одной поправкой: лягушка в самом деле раздулась до размеров вола и даже больше, но из травоядной, насекомоядной сделалась человекоядной, жабой, сожравшей десятки миллионов людей. Но все равно лопнувшей от крови и грязи.
И все-таки о партязыке. Вот бы Институту языкознания РАН проанализировать язык депутатов Госдумы, правительства и прочих правителей… Перечислить наиболее частые ошибки, надругательства над языком. Сделать и подарить им памятку. Надо бы позвонить о таком предложении Вите Виноградову (директор Института русского языка РАН). Убийство народа начинается с убийства языка. Язык вождей как тест, как показатель их уровня.
4 марта 2002
Не хочу я этого “святого дара”, благоденствия — умереть во сне. Хочу умереть в сознании, КАК УМИРАЛИ Пушкин, Достоевский, Чехов… Смерть — хотя она приходит “извне”, все равно — поступок, твой поступок…
Вдруг понимаешь, бродя по своей переделкинской “барской усадьбе”, по всем истоптанным тропкам, каждую из которых знаешь наизусть, вдруг понимаешь, что ничего дороже этих “пустяков в жизни” (слетевшей ветки, пожухлой травы, досадливой щепки) на самом деле ничего нет. На самом деле это и есть — жизнь. Ничего больше не надо, кроме… кроме воли твоей — доделать недоделанное. Или хотя бы (как самый ленивый человек на свете) — рассказать людям о своих неосуществленных замыслах. Как я обрадовался, когда нашел эти мысли у Гете, Достоевского, Бродского… — тоже мне ленивцы! А в общем-то, конечно, человек — это ЗАМЫСЕЛ (осуществленный, слава Богу, неосуществленный, слава Богу…). Надо понять в человеке его, на самом деле не его, а о нем “замысленный замысел”. Человек = ЗАМЫСЕЛ о самом себе, о своем народе и человечестве…
Что такое замысел? Это выбор выстрела стрелы. Тут подстерегает самообман: задумал, значит, выстрелил… Каждый замысливший себя обязан неизбежно потерпеть поражение (рано или поздно он это сознает, но — деваться некуда, летит наугад, “прет” в никуда, на самом деле зная — куда).
13 марта 2002
Для субботнего выступления на христианском радио.
Человек как человек родился — художником. И это доказывается не только наскальными росписями, но и всей историей: что такое человек в эпоху Возрождения? Не Цезарь Борджиа, а Микеланджело. И вот тут-то я и не прав. Потому что человек — это и Цезарь Борджиа, и Микеланджело. Злодейство и гениальность. Зло и добро, да еще перемешанное. (А.И.С. о границах зла и добра в душе человека: истребить зло абсолютно — невозможно, но… потеснить необходимо).
25 марта 2002
ИСТОРИЯ, во-первых, — стихийный эксперимент человечества над самим собой.
ИСТОРИЯ, во-вторых, — еще и искусственный эксперимент человечества над самим собой.
То и другое — осознается.
Итог? Не предварительный, а коренной, радикальный, окончательный — самообман, ведущий к самоубийству.
Корень самообмана — бегство от смерти к… самоубийству. Главнейший парадокс.
“…невольно приходит в голову одна чрезвычайно забавная, но невыносимо грустная мысль: “ну что, если человек был пущен на землю в виде какой-то наглой пробы, чтоб только посмотреть: уживется ли подобное существо на земле или нет?..”” (Достоевский. “Приговор”).
О. Мандельштам: “если все живое лишь помарка за текущий выморочный день”.
Не то, что имеем право, а уже обязаны посмотреть на себя “в свете” (а в сущности, в темноте) результата.
От Библии (от Старого Завета и Нового), от Гомера, от стоиков, от Августина Блаженного, от Шекспира, Сервантеса, Гойи до Достоевского, Толстого, до сегодня, — как, куда изменялся человек? Доминанта — к худшему при дерзновенных, гениальных протуберанцах выскочить из этого заколдованного круга, разорвать его, — к лучшему, к спасению, к самоспасению. Но эти протуберанцы — на самом деле — искры, огонечки, гаснущие в болоте.
Два главных сознательных эксперимента:
Первое: Французская революция
Второе: наша революция
Возьмем нашу. Сверхцель: переделать человека в корне (цитаты, особенно из Бухарина).
Сейчас наблюдаем абсолютный кошмар: он вовсе не результат “демократии”, а именно коммунизма. Это, все эти сорвавшиеся с цепи нравственно уголовные массы — ваши законно и незаконно рожденные дети. Они же — ваше опровержение.
Мы имеем дело сейчас с вашими ученичками, но кто такие вы сами — учителя, воспитатели, вдохновители.
8 мая 2003
Витя Ерофеев пригласил в свою литературную программу “Апокриф” — ОБ ЭКСТРЕМИЗМЕ. Наброски к выступлению.
Договоримся сначала о понятиях. Давно кем-то было сказано, что из-за неточности определения понятий начинаются все конфликты, кончающиеся кровью.
Бывают времена, и они все чаще повторяются, когда какое-нибудь слово, словечко становится якобы всем понятным и все объясняющим.
Сегодня это слово-“отмычка” — “экстремизм”.
С одной стороны, можно сказать, что оно человечеством по-настоящему выстрадано. Сказал слово — “экстремизм” = прилепил, и все стало понятно. Прилепил бубнового туза, и вроде бы объяснять ничего не надо.
“Экстрема” (см. словарь) — Что-то вроде перехода положенных, установленных границ.
Я бы осмелился сказать, что “экстрим”, “экстрема” — это как зависть. Тут нас поджидает подвох, неосознанный.
“Экстрим” — критичнейшая ситуация, но тут-то и вся проблема.
Вселенная, мир, человечество никогда не смогут избежать кризисов, и, возможно, очень страшных. Но одно дело кризисы объективно неизбежные, объективно, стало быть, все более предусмотренные и подготовленные к отражению или, по крайней мере, к смягчению.
Но совершенно другое дело — кризисы, которые я бы назвал “нарошные”, провоцируемые сознательно людьми, которые без таких кризисов не могут жить нормально, как им кажется. Одни высчитывают возможность кризиса, предупреждают о нем, подготавливают силы сопротивления: как потушить надвигающийся пожар. Другие готовы превратить все, что вокруг них — в порох, и в этом пожаре вознестись, возвыситься.
Осмелюсь утверждать, что есть экстремизм убийственный и самоубийственный и есть экстремизм спасительный и самоспасительный.
В последнем абзаце романа “Преступление и наказание” о Раскольникове сказано и трижды повторено: “Он еще не представлял, что ему предстоит постепенное перерождение, постепенный рост, постепенный переход в другой мир”. Достоевский не боится, а наоборот, настаивает, на таком якобы нехудожественном повторении, как “постепенное”.
“По-моему, одно: осмыслить и прочувствовать можно даже и верно и разом, но сделаться человеком разом нельзя, а надо выделаться в человека. Тут дисциплина. Вот эту-то неустанную дисциплину над собой и отвергают иные наши современные мыслители (…) Мало того: мыслители провозглашают общие законы, т.е. такие правила, что все вдруг сделаются счастливыми, безо всякой выделки, только бы эти правила наступили. Да если бы идеал этот и возможен был, то с недоделанными людьми не осуществились бы никакие правила, даже самые очевидные. Вот в этой-то неустанной дисциплине и непрерывной работе самому над собой и мог бы появиться наш гражданин” (25; 47).
Осмелюсь опять сказать, исходя из изложенного в слове смысла, что “экстремизм” самовлюбленный, тщеславный, самоистребительный, убийственный и самоубийственный может быть побежден.
Еще осмелюсь сказать, что этот черный экстремизм может и должен быть побежден экстремизмом белым, самоотверженным.
8 июня 2003
Ольга Кучкина накануне попросила написать рецензию на телефильм “Идиот”. Писать не буду. Так, некоторые мысли.
Что такое “перевод” литературного произведения на язык кино, телевидения, театра? Почему Куросава сделал подлинного Достоевского в своих фильмах? Потому что сначала перевел на японский язык, да не просто язык, а на японскую культуру. А чем глубже в себя копнешь, тем общее выходит, говорил Толстой.
Что сделали авторы телефильма “Идиот”? Прочитали текст, достаточно добросовестно устами очень хороших актеров. Что получилось? Перевод, как иллюстрации Глазунова. Глазунов по-своему — гений, ведь в своих иллюстрациях, именно иллюстрациях к Достоевскому, он сделал доступным Достоевского для обывателя-мещанина (в традиционно отрицательном смысле этого понятия), т.е. так “упростил” Достоевского, что он стал понятен тем, кому он неинтересен и не нужен.
У Достоевского совершенно иное время. Магометов кувшин, когда в один миг проносятся целые миры и пространства. Серии разбиты (иначе им, создателям, нельзя). Но ведь полромана может происходить в один только день, в разных местах. Не знаю, как сделать, не профессионал, но Достоевского надо снимать не одной камерой, как можно это делать с тургеневскими романами, последовательно, а сразу разными камерами, на разрыв… Решающее событие происходит в точке. Почему и у Пушкина, и у Достоевского своего рода страсть — отмечать датами решающие события. Можно просто взять часы, календарь и метроном. Первую серию нужно было растянуть с часами, чтобы потом показать ускорение ритма.
Три замечательные актерские удачи. Евгений Миронов — подлинный князь Мышкин. Может быть, чуть-чуть однообразен, но только по вине тех, кто его снимает. (Кстати, о музыке: одна и та же мелодия монотонно проходит через весь фильм. Нет ни развития, ни бьющего ритма.) Но Миронов воплощает дух и самого Мышкина и всего романа. Владимир Машков приблизился, почти угадал Рогожина, хотя его действительно можно порой упрекнуть в однообразии. Великолепна Инна Чурикова. Истинно русский характер, русская барыня, взбалмошная, добрая, сердечная, порой злая и несправедливая, но тут же отходчивая, сердобольная. Она и князь — стержень фильма. Остальные роли удались, кому больше, кому меньше, но самые неудачные — женские. Ходячие… Совсем неубедительна Настасья Филипповна. Может быть, надо было идти в поисках актрисы не за внешней красотой, а за внутренней. Чурикова — некрасива, если судить ее по мертвой фотопробе, и прекрасна всегда — в театре и кино, потому что прекрасна изнутри, и этот ее постоянный огонь, в котором броду нет, в котором все сгорают заживо, — он и здесь, в казалось бы второстепенном образе — великолепен.
Обрадовался, когда в фильме мелькнула висящая на стене в доме Рогожина картина Гольбейна “Христос, снятый с креста”. Именно мелькнула, а эта картина — не только ключ к образу Рогожина, но и предмет мучений, всю жизнь, самого Достоевского. Гольбейн в доме купца Рогожина? Абсурд? Абсурд-то абсурд, да надо помнить, что Достоевский не боялся отдавать свои самые сокровенные мысли своим героям, порой даже и не тем, кто мог бы додумать такие мысли. Сам Достоевский стоял перед этой картиной в музее чуть не два часа, по воспоминаниям его жены, его еле оттащили от картины. “От такой картины и вера может пропасть!” Вот что пришло в голову Достоевскому в музее… Эти слова он отдает Рогожину. И тут вспоминается гениальный Андрей Тарковский, который не боялся держать камеру на интересующей его картине Брейгеля так долго, что она оживала и становилась целым миром.
—
Петербург означает — двойное гражданство России в мире: самый западный русский город.
Слишком много сил мы, Россия, отдали войне. Почему наш народ любит разбойничью тему?!
6 августа 2003
В связи с 80-летием Александра Николаевича Яковлева С.А. Филатов просил написать для сборника небольшую статью. Начал думать — что главное.
…Всегда на Яковлева была надежда интеллигенции — и в деле с Ниной Андреевой (ответ в “Правде”), и в деле с Лигачевым. Кажется, его выступление о церкви в Оптиной пустыни в 1985—1986 годах стало началом реабилитации православной церкви. Он же был председателем комиссии по рассекречиванию документов о сговоре Сталина с Гитлером.
Настоящий слом, настоящая перемена его убеждений началась тогда, когда он стал работать в комиссии по делам репрессированных. Потом я его спрашивал. Подтвердил. Перелом главный произошел или ускорился от этого. (…если даже самого распоследнего зюгановца “приговорить к архивам” в качестве высшей меры наказания — засадить его за разбор тех дел — репрессированных, убиенных, — то не может не просветиться человек, то не могут не повернуться у него мозги!)
Критерии перемены убеждений у него: напор фактов, безусловная и беспощадная самокритика, ничего не замалчивать.
Невероятная работоспособность. Яковлев (в отличие от Зюганова и Жирика) сам пишет.
Невероятная их ненависть к нему, патологическая. Поносят за предательство, а сами?
Но есть более общий вопрос. Как новая идея овладевает отдельной личностью и массой? Сколько времени — фактор и критерий важнейший.
Книг у Яковлева много — и чисто политических, и философских. Деятельность его слишком известна — и почитателям его и многочисленным недоброжелателям и врагам.
Меня же интересует этот удивительный человек прежде всего потому, что он, как никто другой (из самой высшей “шеренги”), непрерывно “возбуждает” в себе вопрос: “Верны ли мои убеждения?”. Не боится признаться, как и когда их менял, а главное — всегда и при всех обстоятельствах остается человеком с крепким нравственным стержнем, который определял и убеждения (они не могут не меняться), и поступки (они были разные, но никогда не было подлости и страха).
А.Н.Я. может сделать то, что никому еще не удавалось. Убедила меня в этом его недавняя книга, его подкупающе наивная и неожиданная, сердечная, пусть запоздалая, влюбленность в буддизм. Это знак. Я вначале не понял и даже немного иронизировал и скепсничал. Я — неправ.
Открытость. Он вдруг нашел в себе открытость. Господи, дай ему побольше дней!
Мысли — от чтения главы рукописи А.Н. Яковлева — “М.С. Горбачев”.
Есть какая-то непонятная невидимая черта, которую надо, страшно переступить, а уже нельзя — не переступить.
Самая честная исповедь = “ищи не в селе — ищи в себе”…
Подумать, продумать: кто из “высоких” “номенклатурных” деятелей способен оказался на беспощадность исповеди, на беспощадность к себе.
В разных эпохах… Наша — уж слишком особенная.
Никто из фашистов (NB), разве только этот немец — на Нюрнбергском процессе (последнее слово) — Шпеер. Других не знаю или не упомню.
У нас — А.Н.Я.
Покаяние у остальных — только в форме оговорки, “деепричастия” приличного, но никогда не в качестве “главного предложения”.
Гамлет: “Оберни очи свои внутрь себя”…
Все, почти все оборачивают очи “внутрь себя” — походя, мельком. Боятся. Все равно, все равно — тянет их, нас, “обернуть очи” — вокруг, в “село”, то есть: так или иначе — сослаться в оправдание себя на эпоху, на время, среду.
Кто — до предела — искренен, то есть беспощаден — к себе?
17 сентября 2003
Для кого пишет гений? Может ли не гений, а простой смертный понять его, гения?
Меня давно уже начала беспокоить эта мысль. Потом, как всегда, я ее испугался. И она на время забылась. А потом, разумеется, снова вспыхнула — горячее: как же так, гений — не-гений.
Тут два вопроса:
Первое. Для кого, кому пишут гении? Для гениев же, подобных им? И в расчете на их понимание, осознанное или неосознанное. Или для будущих “их-ведов”?
Второе. А как воспринимает гениев не-гений? И вообще, могут ли они воспринять, понять, почувствовать.
Большинство-то “ведов” убеждено в том, что гении писали для того, чтобы они, искусствоведы, писали о них свои работы, а они, искусствоведы, якобы просто жрецы, имеющие право единственной интерпретации того, что они услышали, поняли. И главное состоит в том, чтобы отчасти довести это, сие, до “бессмысленной черни” и, так сказать, хотя бы отчасти просветить ее.
Если вдуматься, то тем самым провозглашалось, укреплялось, укоренялось убеждение, что без нас, “ведов”, — вам ничего не понять. Над нами — Божество, язык которого знают только они, “веды”, т.е. жрецы.
И вопрос второй: ну как же так получается, что так называемая чернь почему-то без всяких посредников, любила или не любила гениев, понимала или не понимала их, от непонимания приходила к пониманию?
Как же так получилось — было и есть, что (независимо от того, отношусь ли я к Христу и к христианству с абсолютной верой и без сомнения или с отрицанием) Христос обращался вовсе не к Пророкам, не к избранным. А к самым смертным из смертных, к той самой “черни”, возрождая ее.
Христос родился в провинции, а не в столице. Обращался к самым последним из последних. И те, которые слышали и услышали Его, вдруг поверили в Него.
Потом — я не знаю, осознанно или неосознанно — но Достоевский всегда ставил свои вопросы большей частью в провинции — Скотопригоньевск, город N. А если уж в переулке, то конечно же не в центре, а в самых гнилых углах (улочках, переулочках).
Итак, два вопроса. Для кого и ради кого мучались гении, создавая свои произведения. Повторю: для гениев и для “искусствоведов”?
Но, второй вопрос. Почему “чернь”, даже отвергая их, не говоря о том, что преклоняясь перед ними, их понимала. Почему гений настоящий сумел затронуть самые скрытые, забытые, потерянные струны самого забытого человека. И вдруг эти струны, поникшие, повядшие, снова зазвенели, потерянные, погибшие и вдруг ожившие звуками. Разве могло отозваться в них то, чего в них не было?
Почему вдруг самый из самых простолюдинов застывал то ли в Сан Пьетро, то ли перед Моисеем? Почему вдруг душа самого смертного раскрывалась перед ними? И вдруг зазвучала та струна?
Этим я хочу сказать вот что: я никакой не “вед”, тем более не искусствовед. Это будут заметки смертного о бессмертных, смертного, которому вдруг показалось, что он ими “пробит” и что он имеет право подумать, почувствовать, что и к нему обращено это слово и что он должен откликнуться, потому что он почему-то вдруг почувствовал, что это слово — и нуждается в отклике и надеется на отклик, как на сотворчество и помощь.
Да, да, я чувствую одновременно два чувства: крик, вопль. Просьбу великую сверху — не только понять, почувствовать, но, главное, — откликнуться хотя бы каким-нибудь эхом. Почему я вдруг слышу в этом крике не только это, о чем я только что сказал, но и крик SOS. Они спасают наши души и намекательно подсказывают нам: спасите и наши души. Творцы нуждаются в со-творцах, в со-трудниках. И все назначение творцов — пробудить в них, в черни, со-творцов, со-понимателей.
Без этого со-трудничества, со-радования, со-страдания и не может быть никакого искусства, то бишь, никакой религии (religare).
Я испытал это чудо не только на самом себе, но и однажды, будучи в Сан-Пьетро, наблюдая, как один мальчишка из самых смертных вдруг застыл, онемел и, наверное, куда острее и чище почувствовал неотразимую властность тех лучей, которые исходили из каждой точки этого собора. А он был просто маленькой точкой их пересечения. Такое же чувство описывает Достоевский, когда он был в московских церквах Кремля (его воспоминания о детстве). Такое же чувство испытывал Алеша Карамазов в церкви, куда его водила его матушка.
Ну, почему гениальнейшие слова — чувства, мысли (“мороз и солнце, день чудесный…”) — вызывают абсолютно непосредственный отклик в душе ну если не каждого, то почти каждого человека. Почему, да потому, что эти слова, эта музыка напоминают нам и возрождают в нас самое лучшее, что нами забыто, что в нас стерто и… вдруг напомнято и — возродилось.
15 сентября 2003
Прочитал интервью с Комой Ивановым в “Новой газете”, № 67 (“Ждали конца света, а свет просто остановили”).
Завидую его знаниям, эрудиции, завидую искренне и доброжелательно. Может быть, действительно нет сейчас в России, а может быть, и в мире, более эрудированного человека.
Но какова его ЭПОХА в науке? А может быть, дело просто в том, что он воплотил ЭПОХУ НЕПРЕРЫВНОСТИ ЗНАНИЯ, ЖАЖДУ СИНКРЕТИЧНОСТИ ЗНАНИЯ — И НАУЧНОГО И ЗНАНИЯ ИСКУССТВА. Совершить это (а он — совершил) куда труднее, чем было для Леонардо.
Конечно, Вяч. Вс. Иванов — несокрушимый столп преемственности культуры, синтеза знаний искусств и наук (как гуманитарных, так и естественных). Непревзойденный “склеиватель” “разорванных позвонков”. Невероятная нравственная устойчивость — ни на йоту в этом отношении не уклонился. Воплощение нравственного достоинства познания и синтеза его, познания. СОХРАННОСТЬ, да еще и сохранность того и другого в новых условиях — заслуга, может быть, небывалая…
Да, он очень рано понял, что такое сталинизм, ленинизм и т.п., но в общем-то это элементарно для человека культуры уровня А.А. Ахматовой.
Но тогда (по контрасту) это, конечно, подвиг. Его поведение во всем конфликте властей с Пастернаком, во время травли А.А.А. и Пастернака.
1 октября 2003
Готовясь к просмотру телевизионной программы о Шпеере, перелистал шестой том Нюрнбергского процесса. Помнится, что меня давно потрясла опубликованная там последняя речь Шпеера. Он, Шпеер, признал соучастие в преступлении, которое, при нынешней технологии, могло грозить гибелью всему человечеству. А уж он, министр вооружения при Гитлере, как никто знал, к чему все могло привести. Фашисты на суде находили в свое оправдание лишь два аргумента: не знали и действовали по приказу.
Мысль — идея: коммунизм равен фашизму, — меня давно уже притягивала и страшила, притягивала и углублялась. Мысль даже не о том, ЧТО они наделали (фашисты и коммунисты), а КАК они после всего к себе относятся. Ну как, думал я (и боялся), палачи при изобличении, т.е. голенькие перед явной данностью их преступлений, поведут себя. Тут мне очень помогал Достоевский, ставивший свой гениальнейший эксперимент: взять самого великого грешника и — довести его до признания (1), раскаяния (2) и искупления (3).
Должен признаться, что у меня еще в начале 80-х смело-трусливо начала проклевываться мысль о Суде Нюрнбергском и над коммунистами. И — запала мысль, а как наши поведут себя, когда все выяснится. Об этом, в сущности, я писал, правда, еще эзоповым языком в книге “Достоевский и канун XXI”. Разделение труда между идеологами и исполнителями. У первых — чистые руки, у вторых — чистая совесть (исполняют приказ)… Думал: хорошо в Кремле или где-то писать статейки об уничтожении царизма, но приходило ли тебе (Ленину) когда-нибудь в голову, что ты пишешь статейки с призывами к смерти, но осуществлять ты это (расстрел царской семьи 17 июля 1918 г.) — не будешь, а будут другие.
Ощущение от фильма о Шпеере — проскользили по поверхности. А там, у героя фильма — вероятно, дикий переплет: и жажды жизни, и жажды покаяния, и все это в тугом узле, чего авторы фильма абсолютно не поняли. Да и фона, Большого контекста, — нет: потерпевший поражение грешник… что делать? Если убедился а) в поражении, б) в неправоте. Это же мировоззренческая проблема.
1 января 2004
На днях перечитал герценовские “Письма старому товарищу”, и очень захотелось — назрело, перезрело — написать ПИСЬМА СТАРОГО БОЛЬШЕВИКА К ЩЕНЯЧЬИМ КОМСОМОЛЬЦАМ. Что-то вроде моего завещания.
Эпиграфом бы взял слова Пришвина: было б мне в революцию не 42 года, а 17, я, конечно, стал бы большевиком…
Я побывал в вашей шкуре. Прошел все стадии от… и до…
Я, старый человек, а есть пословица: “Старому врать, что богатому красть”. Отдаю себе отчет в том, что пословица устарела: нынче и старый врет, и богатый крадет. Такое уж время — факт. Тем не менее, в эту простую истину я верю.
Обращаюсь напрямую к нынешним “комсомольцам”, которые, увы, не знают ни капельки истории своей страны. Предлагаю вам признать факты за факты и начать задумываться над ними.
Почему Ленин так явно и скрытно ненавидел Достоевского, особенно роман “Бесы”? Загадка в том, что Достоевского он боялся. И почему так явно и скрытно любил Нечаева, но тайно скрывал свою любовь к нему?
Я давно знал, что Плеханов, Горький, Короленко сравнивали Ленина с Нечаевым. Раньше мне это казалось кощунством. Признаться в своей глупости очень страшно, страшнее всего. Если я хочу быть самим собой, то я должен и в этом — признаться. Я верил Ленину на слово. Его мощная энергия меня заразила и вдохновила. Прошло много лет, прежде чем я начал раздумывать о сущности этой энергии и постепенно освобождаться от нее.
Есть некое таинство — сразу попасть в Орден избранных, то есть посягнуть на абсолютную истину, которую тебе подарили (= навязали). Что это значит? Это значит, что мгновенно, независимо от своих знаний ты попадаешь в сонм избранных, так называемых “профессиональных революционеров” (Ленин).
Чтобы построить мост, обыкновенный мост, сколько нужно знаний в области строительства? А тут — ничегошеньки не нужно изучать, кроме как — ненавидеть самое знание. См. Катехизис Нечаева. Открывается самый из наилегчайших путей сразу стать первым или, по крайней мере, ИЗБРАННЫМ. Есть закон: все так называемые революционеры — люди молодые (примерно 22—23 лет), часто талантливые, но бросившие науку, чтобы разом изменить мир. Не научившиеся строить мосты, дороги, не научившиеся работать, сразу перекинувшиеся в профессиональных революционеров. Что такое профессиональный революционер? Да это просто недоучка, дилетант с невероятной энергией, впрочем, который тут же хочет переделать весь мир разом.
Есть расхожий миф о том, что первое советское правительство было самым образованным в истории России. Спокойно взгляните на каждого из них: все до единого — недоучки, дилетанты. Вдруг почему-то взявшие на себя миссию — ничего не понимая ни в чем — перестроить человечество. Одновременно они якобы по странной случайности оказались, в сущности, гениальными мошенниками, объявившими, что только их социализм, их коммунизм является единственно научным, мошенниками оказались они и в отношениях с людьми, и в отношении денег и пр.
Самый главный соблазн, особенно для юношей, для молодежи, — сразу попасть из грязи — в князи: как только ты в это поверил, тебе не надо уже работать, тебе не надо думать, ты должен подчиняться мгновенной вере, которой ты прельстился. Коммунизм — это всеобщая мобилизация не желающих работать умственно и физически, ненавидящих и завидующих тем, кто умеет работать умственно и физически, и… — сразу попасть в верхнюю десятку.
Так называемый “профессиональный революционер” — формула, придуманная Лениным, — роковая. Сегодня он, “профессиональный революционер”, командует армией, завтра — образованием… Ну вот чудовищный пример: Крупская написала указ, утвержденный Советом народных комиссаров, что сказки для детей — вредны. Что Платона, Сократа и прочих философов нужно запретить. Она, не прочитавшая, вероятно, ни строчки, по крайней мере, из этих мыслителей, — запрещает их. И Ленин не одернул ее. Впрочем, он сам посадил всех лучших мыслителей России на два философских парохода, но, к счастью, не додумался до того, чтобы утопить их, свалив на какие-нибудь неизвестные подлодки.
А гениальная проговорка самого┬главного “профессионального революционера”: у большевиков не лечитесь — залечат.
А его отношение к религии — “труположество”. Мерзость какая.
Или указание тем, кто отправляется на переговоры: “Брать сверхнаглостью”.
Вот прочитайте все указания вождя и откровения, сделанные с пометкой “совершенно секретно”… — и вступайте в комсомол.
Ну хотите — идите за этим вождем. Когда вы наконец поймете, что вы — дурачки, с помощью которых мерзавцы лезут во власть.
18 февраля 2004
Однажды я прочитал, удивился и отбросил: из Библии — “человек душевный” и “человек духовный”.
Первый человек, первый Адам — душевный, второй Адам — Христос — человек духовный. Ну, конечно, у нас, проклятых атеистов, душа, дух — все было перепутано, но оказалось, как я выяснил, в Книге, которая составлялась несколько тысяч лет, этой малюсенькой разнице придавалось главное мировоззренческое значение. Он уже душевный, но не духовный. Эти незримые, невидимые, неслышимые для нас, сегодняшних людей, понятия-образы не играют никакой роли, комарами пролетают мимо ушей наших душевных и духовных. И даже комары не могут понять, почему их не различают.
Сегодня я и подумал, что есть такое слово, которое должно заменить слово “ноосфера”. Предчувствие такое — это не РАЦИОсфера всех лучших умов и не ДУХОсфера всех лучших совестей, нет — это, наконец, радостный поиск и находка, узнавание БРАТЬЕВ.
Все эти мои размышления — для завтрашнего разговора с Анджеем Вайдой о “Бесах” (он репетирует в “Современнике”). Главное состоит не в их (бесах) назойливой, комариной злободневности, не в их вшивой въедливости.
26 апреля 2004
Письмо Эмке Коржавину
Эммочка, твои “Обескураживающие годы” (очень точное название) — все это глубоко, спокойно и трагично. Эти же мысли, почти буквально, — я высказывал за несколько часов до смерти А.Д. Сахарова, в его присутствии, на заседании Межрегиональной группы в декабре 1989 года, перед этим отказавшись подписаться под его письмом — призывом ко всеобщей забастовке. Я тогда говорил о том, что у нас нет никакой позитивной программы. Говорил, что, начиная с 1985 года (Горбачев), интеллигенция, получив расширяющуюся свободу слова, просвещала в основном, если не исключительно, только самое себя, точнее, восхищаясь собой. Не занималась просвещением народа… Интеллектуалы не сумели решить главную интеллектуальную же задачу. Самолюбование, самовосхваление оказались сильнее.
Твоя книга мне очень помогает. Целую вас обоих. Ю.К.
4 февраля 2005
Речь пойдет сейчас о методологии так называемого искусствоведения, литературоведения, музыковедения и т.д…
Очень хорошо запомнил, что едва ли не при первом знакомстве с Лидией Корнеевной Чуковской я произнес (или кто другой — не важно), но когда было сказано — “литературоведение”, он сделала совершенно естественную, едва ли не брезгливую гримасу. Потом я уже знал этот ее пунктик.
“Литературоведение”, “искусствоведение”…
То есть, вероятно, ход ее классического художественного мышления состоял вот в чем: кто-то пишет литературу (музыку и т.п.), а кто-то пишет о том, как “кто-то пишет”.
Ну а если в самом деле вдуматься: кто, кто ведает литературой, как не писатель, кто ведает поэзией, как не поэт, кто ведает музыкой, как не композитор. Они-то и есть настоящие “ведуны”.
И это не игра слов. Я буквально сотни, если не тысячи раз убеждался в том, что художник художника чует, понимает, слышит несравненно лучше, чем всякий другой “вед”. Антология художников об искусстве, художников о художниках — первичная драгоценность понимания. Нет, конечно, я не отрицаю, что существуют люди, которые, не будучи сами художниками, создали свои гениальные произведения, помогающие точно понять самих художников. Но число таких людей — минимальное, и даже у них, сплошь и рядом, непосредственная художественность “предмета” все равно, так или иначе, — иссушается.
Мой идеал художника-критика — быть Рихтером… при Бетховене.
То есть ПОНИМАНИЕ как ИСПОЛНЕНИЕ. ПОНИМАНИЕ как адекватное сотворчество. Это, конечно, как идеал, но без которого нельзя.
То же относится и к дирижеру, режиссеру…
Понять бы, наконец, прочувствовать всеми нашими органами восприятия, что культура, искусство родились как религия, как нечто синкретическое, синтетическое, нераздельное, гармоническое, полифоническое (и по жанрам), и таковым происхождением своим содержит в себе с самого начала потребность, возможность и неизбежность НОВОГО ВОССОЕДИНЕНИЯ (спустя века так называемого “жанрового” разъединения). Не отсюда ли Скрябин? Не отсюда ли Чурленис? Не отсюда ли Мусоргский?..
И понятно: художник другого художника по генетической памяти общей их искусства и обязан понимать — первичнее и роднее. Об исключениях я здесь не говорю.
Почему — засвидетельствовано сотнями примеров — поэт, например, выпевает сначала свои стихи. Особенно яркий пример — Мандельштам.
Почему Мусоргский нуждается в слове? И почему слово нуждается в музыке? (И порой находят друг друга, ожидаючи, — совершенно неожиданно…)
Литературоведение. Искусствоведение…
Когда лет 25 назад запоем читал Библию и кое-что из богословских книг, пришло в голову: интерпретация, толкование, комментарии Библии — это и есть реально, на самом деле самое живое литературоведение, искусствоведение. Толкование “КНИГИ ЖИЗНИ”, “КНИГИ КНИГ”. Библиотеки все от Библии же рождены. Собрание книг. Но для них, толкователей, это дело действительно было делом всей их жизни и смерти, и все то, что потом было нажито т.н. литературоведами, искусствоведами, все это было, было уже открыто, в несравненно более живой и животворящей, вдохновенной и вдохновляющей форме. (Ну, конечно, и там до черта схоластики, а где ее нету.)
Как Библия — первичная литература, так комментарии к ней — первичное литературоведение.
16 февраля 2005. К выступлению в Фонде Горбачева
В медицине много, очень много специализаций, и число их все увеличивается и — будет увеличиваться. Но — пока! — среди них по точности, надежности самой передовой самой прогрессивной, буквально на первом месте такой специальной областью является (пока! — еще раз подчеркну — пока): ПАТАЛОГОАНАТОМИЯ. СМЕРТЬ РОДИЛА ПАТАЛОГОАНАТОМИЮ.
Я попытаюсь превратить этот ФАКТ (о месте паталогоанатомии и всеобщей смертности) в ОБРАЗ-ФАКТ. То есть: распространил бы этот образ-факт и на ИСТОРИЮ, СОЦИОЛОГИЮ.
В известной мере история, социология — это размахивание руками (то бишь мозгами) после драки (а не до нее и не во время нее).
Тут (опять пока, ничего не поделаешь!) мало кто из людей, делающих историю реально, и наблюдающих современников этого делания, ПРЕДВИДИТ РЕЗУЛЬТАТЫ этой деятельности и свою собственную судьбу.
Но вот в истории с коммунизмом мы имеем редкую, я бы сказал, уникальную по важности для судеб человечества возможность — понять его, КОММУНИЗМА (как и ФАШИЗМА, НАЦИЗМА), — сущность.
В ОБРАТНОМ СВЕТЕ РЕЗУЛЬТАТОВ.
Мы имеем два ЗАКОНЧЕННЫХ ЦИКЛА (и коммунизма, и фашизма) — от их зачатия, зарождения, беременности, рождения, роста, юности, зрелости и победы, до старости и смерти.
Воскресить всех этих классиков марксизма-ленинизма (действительных и мнимых), да присоединить к ним Мао, Пол Пота, Ким Ир Сена (да из живущих еще Ким Чен Ира, Фиделя…) и показать им, что произошло (произойдет) НА САМОМ ДЕЛЕ, А ПОТОМ СПРОСИТЬ ИХ: “НАЧИНАЯ СВОЙ “ВСЕМИРНО-ИСТОРИЧЕСКИЙ ПОХОД”, да еще по “СТОЛБОВОЙ ДОРОГЕ ИСТОРИИ”, — повторили бы вы его, пустились бы снова на эту авантюру”?
Это относится и к Гитлеру, который завещал свое дело потомкам (тут уже патология психиатрическая), но ведь и с ней надо считаться. В каком-то смысле, пока еще не найден термин — надо его найти, — идеологически-психиатрически все “сдвинуты”.
Замысел фильма Элема Климова “Иди и смотри”, в сущности (мы с самого начала его работы над фильмом говорили об этом), и состоял в такой ОБРАТНОЙ ПЕРСПЕКТИВЕ. И назывался фильм поначалу “Убей Гитлера”.
Остаток этого замысла можно увидеть в последних кадрах фильма, когда мальчишка-партизан, истерзанный, измученный, потерявший всех своих родных, ожесточенный донельзя, вдруг видит портрет Гитлера-фюрера, Гитлера-палача, стреляет в него. Потом он видит молодого Гитлера, рвущегося к власти на трибунах перед орущей толпой… Он снова стреляет… И наконец видит Гитлера-младенца и стрелять не может…
Петруша Верховенский: “Мы всякого гения удушим в младенчестве”. Так и сделали. Из миллионов скажу только об одном — о прекрасном художнике Юрии Ларине (сыне Бухарина): выжил чудом…
Ну а что делать с младенцами-гитлерами?.. ЕСЛИ, если мы вдруг точно знаем, что, кто из них получится? Да ведь во младенчестве?.. Наверное, нужна, необходима жизненно-спасительна специальная служба психологически-психиатрическая, историко-социологическая наблюдения над людьми, имеющими все задатки будущих гитлеров, сталиных и пр., за людьми, всегда ущемленными — с детства, — рвущимися к власти, к фюрерству.
Да, пока ПАТАЛОГОАНАТОМИЯ, действительно, занимает первое место в медицине. Но нельзя не прийти к выводу не похоронному, а обнадеживающему.
РАННЯЯ ДИАГНОСТИКА — ВОТ СПАСЕНИЕ.
Можно — должно написать историю РАННЕЙ ДИАГНОСТИКИ И КОММУНИЗМА, И ФАШИЗМА. Она уже есть. Но какая?
Ранних диагностов, как правило, объявляли главными врагами, главными виновниками всех бедствий (врачи — “отравители колодцев” — вот образ отношения к ним будущих и настоящих фюреров и слепой толпы).
13 февраля 2005
Заметки во время обсуждения на радиостанции “Эхо Москвы” экранизации “В круге первом”. Был задан вопрос: “Считаете ли Вы Иннокентия Володина предателем или героем?” Ответ слушателей: 32% — предатель.
Главное для меня:
Гитлер равен Сталину, особенно в отношении атомной бомбы. Хотя тут их обоих подвела их тупость, их ксенофобия — при эксплуатации интеллигентного труда вообще и при эксплуатации еврейского труда, в частности. Даже в самой-самой главной области их интересов: вооружение, война, — оба проиграли. Материли-материли “демократию”, а та их обыграла.
Что еще важно? Произошла первая (заочная!) встреча А.И. Солженицына с А.Д. Сахаровым — первая, и какая…
А.И.С. против А.Д.С. Они же все (Нержин, Сологдин и др.) против Рубина. Они все — против атомной бомбы в том смысле, что против атомной бомбы в руках окончательных мерзавцев.
Вот и встает проблема выбора: предатель — не предатель.
И рядом проблема человека свободного и освобождающегося. Кому труднее? Конечно, второму. Свободный удивляется несвободе, освобождающийся — добывает свободу, одолевая свою несвободу.
И все-таки главное, почему даже аудитория “Эха” — 32% — назвала Володина предателем, по данным Центра Левады — еще больше — 50%. Ну по-че-му, по-че-му не доходит?! Да потому, что сами отцы виноваты. Не сумели свой фантастически чудовищный опыт передать детям и внукам, и не то, что думали, а именно не думали, полагая почему-то, что этот опыт сам перельется к последышам… А в общем-то: ВООБРАЖЕНИЯ не хватает… Ну, представьте, читатель, речь идет не о статистике — 40 или 60 млн. угроблено ленинщиной и сталинщиной. Статистика отскакивает от сердца, от ума как горох от стены. Не хватает воображения предельно конкретного. У тебя есть отец и мать. У отца и матери тоже есть свои отец и мать, твои дед и бабушка — так вот что с ними, с самыми родными людьми, произошло. И что, неужто тебе это неинтересно… Есть воображение, так сказать, “вниз”, назад, в прошлое, но должно же быть воображение вперед, к будущему: ну представьте себе, что и ваши дети, внуки и правнуки так же безразлично отнесутся и к вашим судьбам. А если это случится, то это и будет вам платой-расплатой за ваше безразличие к судьбам ваших предков.
Главное — о молодых, о новом поколении. Что вы знаете о своих корнях? Что вы знаете о своих новых вождях — о юных большевиках, о лидерах “Наших”? Вожди ваши знают и скрывают факты, а будь их воля, снова отправили бы их под арест. А будь они вообще абсолютно всесильны, выжгли бы их. Что отсюда следует? Они — трусы, ваши вожди.
Кто такой Солженицын? Понять его драму, трагедию, одоление “скреп внешних” свинцовых и — главное — внутренних. Данте ведь неспроста в “Круге первом”. Прочитайте или перечитайте Данте. Круг-то только первый. Мне давно кажется, что во всех романах, во всех произведениях художественных, за всеми героями, сюжетами, фабулами, композиционными хитросплетениями — НАДО ИСКАТЬ ЛИЦО, ВЗГЛЯД, НАДО УСЛЫШАТЬ ГОЛОС, НАДО ПОПЫТАТЬСЯ ПОНЯТЬ ЛИЧНОСТЬ АВТОРА, ЛИЧНОСТЬ ТВОРЦА ТВОРИМОГО.
Итак, предатель или герой. Ср. Черчилль и Бор* . Или семь “чикагцев” и ФБР**. Ввязываюсь в полемику… Есть реальная история — взрыв бомбы — и она не сходится с поступком Володина. Но это говорит только в пользу Солженицына, который “придумал”, т.е. гениально вообразил себе, эту ситуацию.
* Нильс Бор считал возможным достижение согласия между союзниками — США, Британией и СССР — по вопросу об общем контроле над применением атомной энергии до завершения атомной бомбы и ее использования в войне, о чем написал в меморандуме, представленном 3 июля 1944 года Рузвельту и Черчиллю. 26 августа того же года он лично изложил свои идеи президенту США и позднее Черчиллю, но понимания у них не нашел (прим. ред.).
** “Семь чикагцев” — группа ученых Чикагского университета Д. Юз, Л. Сциллард, Т. Хогнесс, Ю. Рабинович, Г. Сиборг, К.Ж. Никсон — во главе с физиком Дж. Франком, лауреатом Нобелевской премии, участвовавшим на ранней стадии в разработке атомного проекта, — представили 11 июня 1945 года военному министру США петицию, в которой предупреждали о серьезной опасности для человечества в случае использования атомной бомбы. Предвидя неизбежную гонку вооружений, они предлагали установление международного контроля над атомным вооружением на основе взаимного доверия. В “Докладе Франка” предлагалось вместо планируемой атомной бомбардировки Японии провести демонстрацию нового оружия перед всеми представителями ООН в пустыне или на необитаемом острове. Петиция ученых была оставлена без внимания президентом Труменом (прим. ред.).
15 февраля 2005
Хочу сказать о том, что значит понятие-образ “момент истины”.
Оно превратилось незаметно в нечто общезначимое и как бы всегда существовавшее. А теперь даже тележурналист Караулов приватизировал это понятие. Людмила Синянская в своем прощальном слове о Богомолове напомнила, с каким трудом, какой кровью, с каким надрывом и с каким мужеством (скромным) родилось это слово у Богомолова в романе “Август 44-го”. Это была тогда формула, и потому-то она всех обожгла и устрашила: речь идет о последней границе.
СМЕРШ и… истина. Истина и… СМЕРШ. Якобы полное смешение понятий, образов, критериев.
А он, Богомолов, — заставил нас вернуться к истинному смыслу этих слов, взяв (поступок неслыханный, казалось бы, абсолютно невозможный) в качестве критерия — изначальный смысл этих слов. Война шла, действительно, не на жизнь, а на смерть, и в этой войне, как и во всяком звене нашей подлой системы, было много чего. Ровно столько же, пропорционально… А тут еще хуже, еще диспропорциональнее сочетание добра и зла, когда была на мгновение дана абсолютная власть одним делать над другими все, что они хотят.
И вот Богомолов взял реальных людей, СМЕРШевцев, поставил их перед вопросом жизни и смерти, перед вопросом спасения грандиозной операции, в которой будут заприходованы десятки тысяч людей и от точного решения этой операции и будут зависеть эти жизни.
Другого аналога, другого соответствия, другой художественной радости понимания (трудно произнести это слово), чем “Август 1944” и “А зори здесь тихие” я не знаю.
Если вдуматься до конца, то это один из очень многих случаев, когда в этой страшной войне судьба человека зависела не от приказа Верховного Главнокомандующего или еще какого-то командующего, а только и исключительно от совести каждого. В этот-то момент и возникла иллюзия, что потом, может быть, так и будет.
Я не знаю, сравнивал ли кто Бориса Васильева с Богомоловым, но я знаю точно, что это были те точки абсолютной самоответственности и самоотверженности, которые все и решили. Не приказы, не указы, а только личностно.
12 февраля 2005
О моем поколении.
Есть, есть ощущение — никуда от этого не денешься — выжатого лимона. И даже уже высохшего.
И все-таки не соглашусь.
Первое. Не все еще мы из себя выжали.
Второе. Не все архивно-адское нам еще известно.
Кроме всего прочего, кроме упомянутых архивов, убежден, что есть еще с десяток невыжатых лимонов. По крайней мере. Не выжатых рукописей.
А еще думаю: вот, Иван Карамазов говорил Алеше: Ну, представь себе — вся земля, почва насквозь пропитана кровью и слезьми людскими…
Так что на этой почве произрастет? Ведь художественно-то — самая, самая удобренная. Поэтому верю, что уже родились и подрастают новый Толстой, новый Достоевский. Они могут даже еще и не знать об этом. Но более “удобренной” почвы для новой культуры, более бедной страны, готовой (может быть, уже в самый последний раз) для рождения небывало богатой культуры, — нет. Боюсь только одного — это будет последняя великая мечта великих людей о несостоявшемся народе.
Март 2005
Посмотрели по “Культуре” фильм Фазиля Искандера о Пастернаке. Фазиль — автор и ведущий.
Настоящее произведение искусства. Фазиль сам читает много стихов. И кроме него — только сам Пастернак! Один поэт читает и понимает другого. Любит и понимает. Вот классический пример того, что любовь — лучший способ познания.
Вот лишнее доказательство — какое лишнее? — необходимое доказательство — того, как гениальный художник понимает гениального художника. Лучше всех и всяких критиков.
23 января 2006
КУСТОДИЕВ. ДВЕ БОЛИ, ДВЕ БОЛЕЗНИ
Боль первая. Всем известно: паралич ног в результате поражения позвоночника. Выбор при операции: сохранить ноги, движение? Крик жены Юлии: “Сохраните руки”. Известно его несравненное, несравнимое мужество — не жаловаться на боль и болезнь. И понятной вдруг оказывается его реплика по поводу одного человека: “Не хочу его видеть… все время ноет”. Очень боялся, что его кто-то застигнет в момент такой боли, когда он кричал и не мог сдержаться. Стеснялся и старался не кричать даже при ближних. Говорил дочери: “Ирочка, взгляни на мою руку… Совсем высохла”.
Но сколько бы ни смотреть на его картины, следов этой боли не найти. Их просто нет. Напротив, он, по словам кого-то, еще щедрее “дарит нам солнце”.
Боль вторая. Встреча со смертью своих иллюзий, но не идеалов. Идеалы художника после смерти иллюзий не просто укрепились, а спасли их.
Как встретил Кустодиев Февральскую революцию? Радостно. Такой улицы мы ждали веками!
И вот письмо 29 апреля 1818 года Лужескому: “Как у Вас теперь, — не знаю. Здесь же всюду дерутся, кто-то кого-то побеждает, накладывает один на другого контрибуцию или в тюрьму сажают. Жена хотела бы отправиться в деревню, но я ее не пускаю. Нашу соседку помещицу только что посадили в тюрьму и требуют 10 тысяч р. выкупа. И вот она сидит теперь в Кинешме (жена профессора университета!) в камере, в обществе воров и двух проституток, как она пишет на днях в письме из тюрьмы. Вот во что выродились наши долгожданные свободы… <…> Правда, мы так привыкли ко всяческим, не только трагическим случаям, но и сверхтрагическим, особенно в наше милое время пролетарско-крестьянско-коммунистического рая. Но все-таки известия такого рода о близких людях особенно больны”.
Вот эта боль и взорвалась в “Большевике” (начал писать в 1919 году). И этой-то боли больше всего он и боялся, даже больше той, первой. Боялся за дом, за семью, за Юлию, за детей.
Кустодиев не рискнул представить на выставку своего “Большевика”. Очевидно, с идеологической стороны он считал эту картину опасной для власти. А я бы сказал: более опасной для себя, прежде всего, для своих родных. Он предчувствовал, что эта картина — смертный приговор и ему, и всем родным.
Большевик идет не просто по людям, затопившим улицы, он идет на церковь. А церковь для Кустодиева — его личный мир, ее можно найти на каждой его картине, неслучайно же он говорил: “Это церковь — моя подпись”. Большевик идет на художника, его хочет стереть с лица земли. Вот главная тайна второй боли, второй болезни.
Кустодиев рискнул отдать в 1924 году “Большевика” на выставку в Венецию. Картина там была названа не “Большевик”, а “Триумфатор”, т.е. еще обнаженнее. Вот эта-то мысль, что он не только самому себе вынес смертный приговор (пошел на самоубийство ради истины), но и своим родным, — мучила его, измучила до последних дней… Догадываюсь, а на самом деле уверен, что эту боль, эту болезнь Кустодиев унес с собой в могилу, хотя один раз, кажется, всего один раз, о ней проговорился. Дело в том, что вначале он хотел изобразить за церковным куполом монашку с Библией и городового. Но чуткая Юлия испугалась и отговорила его. А позже он вдруг сказал: напрасно я ее послушал, надо было оставить. Картина оказалась бы еще более пророческой (!).
2 марта 2006
Вечер памяти Бориса Можаева в Малом зале ЦДЛ.
Начну несколько издалека и — со сравнения, которое может показаться несколько грубоватым. Но, как говорится, “всякое сравнение хромает”. Отдаю себе в этом отчет.
Есть, кажется, в Англии, в Лондоне, палата весов и мер. И есть там платиновый метр (сейчас, кажется, замененный на какой-то электронно-волновой). Так вот. Я буду субъективен. Для меня “Один день Ивана Денисовича” и есть такой метр, старый, платиновый…
У общепризнанных, отстоявшихся, так сказать, во времени гениев случаются негениальные вещи. Даже у Моцарта. Даже у Пушкина. Даже у Достоевского. Но и у общепризнанных выдающихся талантов случаются вещи гениальные…
“Один день Ивана Денисовича”, что бы ни говорили о творчестве Солженицына в целом, — вещь “платиновая”, абсолютно гениальная.
“Живой” Можаева — рядом. Кузькин — родной, единоутробный, кровный брат Ивана Денисовича. И обоим жить навсегда.
Сначала казалось открытием, а потом превратилось в суесловие выражение — “Мы — дети Двадцатого съезда”. Ничуть не отрицая значения съезда этого, хочу сказать, что “метр” здесь не платиновый. В “метре” этом лишь маленький кусочек платины. Но и слишком много недрагоценного, не только не мраморного, но и глиняного. Эрнст Неизвестный прекрасно выразил это в надгробном памятнике Хрущеву.
Для многих из моего поколения, для людей, разбуженных Двадцатым съездом, истинно духовным прозрением были “Один день…” Солженицына и “Живой” Можаева. Вот чьими детьми хотелось бы стать.
Вот книги (я прибавил бы к ним “На Иртыше” Залыгина и “Жестокость” Нилина), которые не только и не столько социально огнедышащие, сколько явились ПОДЛИННО ХУДОЖЕСТВЕННО-ДУХОВНЫМИ ОТКРЫТИЯМИ.
Я счастлив, что мне пришлось быть свидетелем их дружбы — Александра Исаевича и Бориса Андреевича. Они любили друг друга…
Никогда не забуду вечер в начале лета 1966 года на берегу Оки у костра. Как они разговаривали, мечтали… А я, притихший, любовался ими.
Их дружба таила в себе не только личный смысл, но и нечто большее. Вспомните снимок: “Александр Исаевич в больнице возле умирающего Бориса”. Невольно вспоминаешь Достоевского рядом с Некрасовым…
“Живой” (“Кузькин”) с невероятным трудом пробился к читателю, но еще тяжелее, труднее — к зрителю — на Таганке. Это я уже видел своими глазами. Гениальный спектакль у талантливейшего Юрия Любимова и вершина вершин для Валерия Золотухина…
Не могу здесь не сказать о том, какими глазами смотрели на Бориса Можаева актеры: и Золотухин, и Высоцкий. Дети, на 20 лет младше его, годились ему в сыновья, были чудесным образом заворожены им…
Александр Исаевич, Борис Андреевич, Юрий Петрович — они ведь, каждый по-своему, — “Кузькины”, “Живые”. Невероятно, по-мужицки, лукаво, с хитринкой, — “пробивные”.
Апрель 2006
Перечитываю Василия Розанова. Самый сильный мастер по обнаружению слабых мест всяких учений и так называемых их представителей. У всех них он находит “ахиллесову пяту”. Но вот в чем парадокс главный, самый главный. Он и сам является воплощением всех этих “пят”.
Сплошная израненная кровоточащая пята (в сердце и в голове), человек буквально растерзанный всеми этими противоречиями. Возьмите любую его проблему, любое имя, им упомянутое. Все у него: плюс — минус, плюс — минус… Почти нельзя не запутаться.
Розанов не соперник Достоевскому, а его самый-самый лучший персонаж, геройствующий герой, восставший против своего создателя.
Тут не без патологии. Любил Суслову, излюбленную Достоевским, и истерзавшую его, как и Достоевского. Любил Достоевского и вдруг возненавидел его…
Напав на какую-нибудь мысль, он уже предчувствовал, что проклянет ее, отречется, неуловимо, как двуликий Янус… Двуликий? Бесконечно-ликий…
Но есть ли доминанта какая-нибудь?
Да. Есть. Пробивается и побеждает в последних предсмертных словах его. Сквозь все эти метания и абсолютно неожиданно вдруг всего-навсего: ДОМ И СЕМЬЯ.
Все-таки придется написать специально: Розанов. Pro и contra.
По Розанову, литература (русская), интеллигенция — вот главный виновник революции.
Я: Россия — самая “предупрежденная” страна и самая глухая к предупреждениям. Кадеты… Конечно, важны, но оказались слабаками. Да весь мир был предупрежден Французской революцией… Ср. химическая реакция или алхимическая. Казалось бы, все доказано… Нет, нет, все повторяют и повторяют. Хотят сделать эту реакцию идеальной. Идеальная оказывается сверхреальной и чудовищной. Повторяют эти опыты над человечеством с усиливающимся энтузиазмом. Чем больше положим во имя справедливости, тем более будем правы.
Значение религии. Главный АРХЕТИП.
Зло — внутри человека и выплескивается “вулканически” — во вне.
ДОМ. Война в доме. И в большом — на Земле всей, в человечестве во всем, и в странах, и в собственном доме. См. Библию: сын против отца, отец против сына, брат на брата.
Я понимаю влюбленность Виктора Ерофеева в Розанова…
Влияние неизбывное (пока? еще?) СТИЛЯ розановского. СТИЛЬ заражает. И знаю тех, кого он (стиль Розанова) не заражает. Даже тех, кто уже зараженный им, отбрасывает его книги. Его ВЛИЯНИЕ — именно в стиле. Когда читаешь, невозможно оторваться и не хочется, не можется больше писать. Он не то что неодномерен, плоск, недвумерен и даже, конечно — не трехмерен, но еще даже не четырехмерен, а — безмерен, во все стороны безмерен, на что ни взглянет. Вот к кому относится: “Широк, слишком широк русский человек. Надобно “сузить”.
Слишком глубок. Надо бы подняться из бездны, из этого бездонного омута в кислородом насыщенные воды. То слишком ВЫСОК. Надо бы заземлиться. А то слишком — УЗОК, пошире бы.
Но когда дело доходит до последней черты — в любую сторону, Розанов перестает радовать и удивлять своей неисчерпаемостью, много — все-гранностью.
Но и он же (о, это у него излюбленное, этого он никогда не трогал, не касался, боялся прикоснуться) — о многобожии Пушкина… Но ведь это списано у Достоевского. А к нему, к Розанову, добавить можно, к его многобожию, к его всебожию и многобесье. Самовлюбленность (а в глубине — самострадание трагическое именно). Именно от своей бесконечной, беспредельной всегранности.
23 июля 2006
Мне — 76. Сегодня я не вижу никакого различия между мироощущением моим сегодняшним и того мальчика, который ночью бежал в аптеку в Перми и, увидев часы и ночное небо, задумался впервые о — вечности. Только между ними какие-то тысячи ненужных слов.
8 января 2007
Снова просмотрел 10 томов “Красного колеса” Солженицына. Более внимательно прочел последний том.
У него получилась стратегическая ошибка. Загнал себя. Выполнить замысел оказалось невозможным. Не хватило сил, жизни. Вернее даже, сама жизнь его повела по другой дороге. Дописывать историческую хронику оказалось уже невозможным. В России рухнул коммунизм. Возвращение.
Неслучайно один из первых моих вопросов к нему в Америке (в Вермонте) в 1992 году был: “Вы же хотели писать о Тамбовском восстании (1921 год)?”.
В десятом томе даны в очень хорошем ритме четыре эпилога и краткое содержание к каждой главе. Это и есть “неосуществленные замыслы”. У Достоевского его планы, наброски, “неосуществленные замыслы” — всегда отрывочны. У Солженицына и в них — порядок.
9 января 2007
Для книги “Перемена убеждений”.
Я пишу не для себя. Пишу прежде всего для своих сверстников и для будущего поколения. Пусть надо мной посмеиваются. Но писать без адреса не могу. Хочу передать свой опыт.
Все воспоминания моих друзей (и недрузей), которые я перечитал, меня во многом не устраивают, потому что они порой становятся канцелярской анкетой. Самое лучшее, что в них есть, — личное, а не общие моменты. Личная боль, ее одоление, личные переживания. Воспоминаний — сотни. Пронзительные ноты там крайне редки. Особо стоят воспоминания Померанца, философа, который удивительно художественно поэтически рассказывает о своей лагерной любви.
Когда думал о своих воспоминаниях, кажется: нашел главный нерв — “перемена убеждений”, движение мысли.
Оглядываюсь назад. Помню “избитое” и никем не достигнутое сократовское: “Познай самого себя”. Казалось бы, никто не знает себя так, как знаешь ты сам. Но тут ошибочка. Ты знаешь о себе все — и хорошее и плохое, чего не знают другие. Но понять себя без прожектора лучей других людей тоже нельзя.