Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2009
Об авторе | Хамид Исмайлов — поэт, прозаик, переводчик. Автор двадцати книг, написанных на русском, узбекском, английском и французском языках, а также ряда экспериментальных книг в жанре визуальной поэзии, опубликованных в начале 90-х годов в Москве и приобретенных престижными библиотеками и музеями, как в России, так и за рубежом. В 1992 году был вынужден эмигрировать из Узбекистана. За границей публиковал романы, стихи, научные работы. Роман “Железная Дорога” награжден премиями в Великобритании и США как лучшая переводная книга.
Конец среднерусского лета, когда
прозрачна вода, и летят самолеты,
как первые листья по глади пруда
за кругом спасительным, что на излете
напомнит нам сердце стоящего в лифте
при резком броске по колодцу и вниз —
в обратный порядок луча, цифр и литер,
как в бездну сорвавшийся альпинист,
чей крик, обогнув по косой потолок,
заполнит пространство концертного зала,
как будто бы то, что о лете не смог
сказать я, то дерево скрипки сказало…
В том, что я вам хочу рассказать, нет ни сюжета, ни фабулы, ни интриги. Скорее, “этюд”, “эскиз”, как бы сказал попутно Николай Нилович Бухарев, человек, которого давно уже нет в живых.
Летел я недавно через Москву в Кыргызстан. Побоку сонного, предутреннего самолета “Трансаэро”, где и остается что только смотреть в холодный иллюминатор, висели неживые, декоративные облака. И думал я о том, что если сложить все мои полеты воедино, то наверняка это составит какую-то внушительную дистанцию, но вот во временно┬м измерении — скажем, ну три—четыре недели, ну месяц, ну другой… И вот лечу я, глядя в тот самый неподвижный иллюминатор, в котором отражено землистого цвета безвозвратное лицо, и не помню — начало это полета или конец… А по земному счету тем временем прошло, пролетело несколько десятков лет.
За этими странно-невеселыми мыслями я заметил, что за спиной моей что-то зашевелилось, и еще четверть лица отразилось в бездонном синем иллюминаторе. Я заметил это благородно-надменное лицо, как только вошел в самолет, и там же подумал: “Кем может быть она? Бывшим цэковским работником? Слишком много времени прошло, чтобы там сохранить все ту же стать. Мать или жена нынешнего царька или первого сатрапа? Но так неспокойно и взбаламучено, что царственная осанка совершенно некстати. А потом, эта матушка-мать сидит не в бизнес-классе, а наравне со всеми. Так откуда же эта аристократичность советской дамы, порода, которая, увы, пропала теперь почти бесследно?”.
“Вы смотрите на Москву? Ее, увы, уже нет…” — то ли вопросительно, то ли сокрушенно сказала она, и я, давно уже сдержанный по новым временам, обернулся к ней для беседы. Она оказалась врачом, доктором наук в безденежном головном институте, который присматривает за всей кыргызской властью, и мы всласть поговорили об этой самой жизни, которая уместилась в несколько воздушных недель.
Вот и задел к моему рассказу. Вот его повод.
1
Вернувшись домой, я стал рыться в своих старых бумагах, и, к счастью, разыскал эти письма с обратным адресом: Москва, 2-я Дубровская, д. 2, кв. 7. Николай Нилович Бухарев и впрямь жил на Дубровке, по нашим последующим временам печально-знаменитой. Жил он в обыкновенной московской квартире, правда, не коммунальной, хотя дом этот был полон именно коммунальных квартир, со своей женой — Лидией Петровной, женщиной удивительно красивой и тонкой даже в преклонном возрасте, которая разговаривала с мужем по-французски, а ночами спала в полусидячем положении, набив подушки в изголовье, дабы шея не морщинилась.
19.2.74
Милый Алтаэр!
Лидия Петровна и я очень благодарны за приветливое Ваше письмецо. Мы рады были познакомиться с Вами: очень старые с очень молодым. Мы внимательно прочли письмецо и не сразу смогли бы ответить на Ваши мысли из-за их необычности. Сейчас молодежь так не думает и не пытается разрешать непростые вопросы, проскальзывающие в жизненный обиход.
По-моему, Вы хотите слишком многого: Вы пишете: “насколько бы чище, добрее, человечнее стал бы человек, осознай он единственность каждого мига”… А Вы знаете, Алтаэр, что по Природе, никем еще не измененной, мысль человеческая состоит не из миллионов мгновений, а всегда непрерывна, и если мысль вдруг оборвется, человек мгновенно сойдет с ума. (Это закон логики и психологии.) И безвозвратно, ибо нельзя соединить разорванную хоть на мгновение воображаемую дугу между полушариями мозга. На этом основана и память или действующая архитектоника десяти миллиардов мозговых клеток (при остановке мысли память прекращается). Отсюда праздным становится желание “оценивать каждый миг сознательной жизни”. Вот любой миг из повести или из описания чужой жизни смаковать можно сколько угодно, но какой из этого толк? Опять интересно целое явление или период или событие, например: исторический обзор, драма, опера, серия картин и даже одна картина, в которой изображена природа.
Второй вопрос: кого люди считают великим? Какие люди? Угнетенные одной идеей? Сколько идей — столько “великих”. Религиозные считают великим Бога, атеисты это категорически отрицают.
В так называемом абстрактном сознании “великим” считается в совершенстве одаренный физически и духовно человек, простой, скромный во всем, всегда доступный, добрый и честный, восхищенный образцами труда, способный намного опередить свою реальную эпоху.
Но тут же возникает вопрос об истине. Только на фоне истины обнаруживается, что такое человек. А в городах про человека забывают и сводят лишь до профессии: почтальон, продавец или сосед, который вам мешает.
Вот Вы, Алтаэр, сумели найти пять минут и мне написать, а у Жени другой мир, загороженный, со своими солнечными часами и со своей атмосферой. Он называет это “как в Польше”. Придет к нему желание преодолеть лень, он напишет, иначе его мир не покажет признаков жизни и свои мгновения, конечно, он не станет восстанавливать.
Мы обнимаем Вас, желаем здоровья и будем рады видеть Вас у себя.
С уважением Н. Бухарев
Мир необычайно прекрасен: особенно у Вас: все впереди! Шлем приветы Жене.
2
А познакомился я с этой семьей поздней зимой 1974 года, когда, будучи курсантом последнего года обучения, ехал на практику из Калининграда в Свердловск. Мой сокурсник — Женька Макаров — язвительный и голубоглазый мизантроп, вдруг ни с того ни с сего дал адрес своего московского престарелого дяди, дескать, перекантуетесь, если что… Поехал к старику я один, другие мои сокурсники выбрали себе места поинтереснее: кто отправился к подружкам своих подружек, кто — к друзьям своих друзей, а некоторые — просто в вэдээнховские гостиницы, то ли “Восток”, то ли “Заря”…
Уже не помню первого впечатления, но нечто смутное, наподобие докторской колбасы на кухне без света, зато с радиоточкой, бубнящей вполголоса сводки погоды, какой-то синеватый запах, повсеместный в московских домах: от входа в грохочущий металлический лифт и до самых спален… Помню, что квартира была завалена книгами и картинами. Николай Нилович оказался провизорского вида плотным стариком в круглых очках. Серебристая щетина и крепкие губы, как будто зажимающие гвоздики или кисточки, — вот что крепко засело в моей памяти с тех пор. И еще, может быть, байковая клетчатая рубашка, охватывающая воротником мощную шею, на которой сидела монументальная голова…
6.4.74
Дорогой Алтаэр!
Жизнь существует бесконечно долго. Люди ежечасно находят доказательства созданного за несколько тысячелетий до нас нашими предками. Возьмите материальные ценности, вынутые из гробницы фараона Тутанхамона. Некоторые из них невыполнимы даже теперь по развитию их творцов, живших 3500 лет назад. Эти ценности в малой доле привезены на 1,5 года из Египта в СССР и показывались до 5/4 в музее изящных искусств в Москве; будут показаны до 5/8 в Ленинграде и до 5/12 в Киеве. Попасть невозможно, такая громадная дневная-ночная очередь. А Вы говорите, что какая-то молодежь толкует: нужна ли литература вообще, т.е. элемент культуры. Пусть толкуют; тем нужнее будет литература, о которую она (молодежь) стукнется и лопнет, как вонючий продукт.
Я считаю, что концепция: “прошлого и будущего нет”, а есть только мгновение между ними — неверна: абсолютно верная наука — знание — математика, говорит о непрерывности функций; точечной математики нет и быть не может: Великая Природа ее не создала; но в математике непрерывность функций возможна только при наличии прошлого и будущего как реально существующих элементов, иначе нельзя получить интеграл, т.е. суммы, т.е. явления или события как такового. Даже точка — пересечение двух линий, т.е. двух событий. Собственно, Вы говорите не о бывшем и будущем событиях, а о мере скорости изменения события “в данный момент (до и после) и, думая, что Вы “хозяин только настоящего”, должны знать, что Вы (и я, и каждый) хозяин мгновенной скорости изменения функции жизни (события). И что это за “настоящее”??? Сколько времени оно длится? А раз длится, то у него уже есть мгновенное прошлое и мгновенное будущее. Вы забываете, что память не позволяет человеку быть живым, если отрицается вчерашнее и завтрашнее, человек становится сумасшедшим.
О “великих”. Ньютон — великий; но студент 1-го курса ВТУЗа знает больше Ньютона (например, проектирование решетчатых ферм мостов). Но это не значит, что студент более велик, чем Ньютон, и потому Ньютон недосягаем для студента, что сделал первый грандиозный шаг в миропонимание и непостижимое явление сделал совсем простым, даже для дураков. Никаких страданий, испытаний Ньютон не претерпел, ибо сработал Великий ум. Чтобы взять крепость Орешек (Шлиссельбург) на Ладожском озере — Неве, Петр I построил флот в Архангельске и перекатил его на катках через леса и тундру, внезапно сбросил этот флот в глаза изумленных шведов, и неприступная крепость была с маху взята без потерь. Сработал “великий ум” Петра I, как и во всей его жизни никакие “противоречия” не поколеблют величие великих.
О музыке: я не верю тем, кто говорит, что он “понимает” музыку. По-моему, она может производить впечатление грусти, радости, веселья, печали, пульсировать миражом, вызывать образы любимых и ненавистных людей. Хорошо, что Вы отдохнули от философии — тем интересней она будет, когда снова прильнете к ней, не предаваясь ей постоянно.
Обнимаю Вас, дорогой Алтаэр, будьте здоровы, передайте привет Жене.
Спасибо, что пишете. Ник. Бухарев
Лид. Петр. шлет Вам большой привет.
3
Как слаба моя бытовая память! Я не помню, на какой кровати я спал, где умывался, где сидел по утрам и вечерам, когда оказывался в Москве у стариков. Помню, что днями я уезжал. Или это было не в первый, а в следующие приезды? Скорее всего, так, коль больше помнится летняя Москва: тесные вагоны метро, доставляющие тебя играючи из конца в конец: с ВДНХ в Лужники, с ЦДСА на Дубровку, с Парка Горького на Аэропорт. Москва отличалась, конечно же, этим плотным запахом метро, отдающим креозотом, а потом уличной гарью, перемежающейся тонкими и острыми струйками лесной прохлады. Помнится то, что хотелось запомнить: эти девичьи лица в транспорте и на тротуарах, в аллеях и залах: нежная кожа, ухоженная челка, налет высокомерия и потусторонняя таинственность…
Где уж тут до стариков, вернешься к ним, в мир затхлых пузырьков и коробочек, пластырей и бинтов, и все, что помнишь, это… Лидию Петровну, перематывающую часами бинты на своих варикозных ногах в темной комнате на кровати с высоко взбитыми подушками…
9.5.74
Дорогой Алтаэр!
Поздравляю Вас с Праздником Победы и желаю здоровья и хорошей юношеской радости, чтобы блестяще закончить юношескую пору и вступить в действительную жизнь, с ее волнениями, бурями и чудесной тишиной, редкой, как крупный алмаз.
Ваше письмо я получил 3 недели назад. Рад за Вас, что уверенно разметаете сомнения и хотите построить математику мгновения, и желаю, чтобы про Вас сказки не рассказывали, как про Ньютона, а сразу узнали в Ваших мыслях настоящую доктрину, подобную квантовой Планка. Правда, и при его жизни окружающих потрясали “раздирающие противоречия”, однако доктрина Планка осталась действенной и до сегодняшнего дня, а Планк не признавался “великим”, как Ньютон со своим яблоком.
Дело-то в очень простом: нельзя явления и события рассматривать с точки зрения “раздирающих противоречий”, а, наоборот, эти последние с точки зрения великих явлений. Впрочем, все зависит от вкуса.
Желаю Вам всего хорошего.
Уважающий Вас Н. Бухарев.
4
Николай Нилович, просыпаясь, любил поглаживать свою синюшно-красноватую кожу и приговаривать: “Тоскует мое тело по моей далекой родине — Бухаре… Ведь ненапрасно фамилия моя — Бухарев…” Лидия Петровна при этом фыркала что-то по-французски, и Николай Нилович отвечал ей с неисправимым русским акцентом по-немецки фразой из Канта, о какой-нибудь непознаваемой “вещи-в-себе”, и при этом лукаво мне подмигивал.
Он окончил старосветскую гимназию со всей ее латынью и древнегреческим, Фихте и Шеллингом, но любил больше всего почему-то Канта, а потому рассказывал мне о моем же родном по тому времени Калининграде, или Кенигсберге. Уже в раннюю советскую эпоху он окончил Бауманское техническое училище и всю свою жизнь проработал инженером по строительству мостов. Я и впрямь избирателен в деталях: не знаю, кем он приходился моему Женьке Макарову, были ли у него собственные дети (кажется, был сын, живущий где-то на Урале), был ли он репрессирован, кем работала в молодости Лидия Петровна?..
Зато помню, как не сходились мы с Николаем Ниловичем там, где все уже, казалось, было решено-разрешено временем: я рассказывал, что марксизм говорит по тому или иному поводу, языком какого-нибудь Спиркина, на что Николай Нилович уводил меня в совсем старомодных Ницше, Шопенгауэра или Беркли.
Мне он и впрямь казался тогда человеком, оставшимся в каком-то изжившем себя прошлом. Наверняка бы и в литературе он заговорил о каком-нибудь Анненском или Мережковском, а не об Эдуарде Асадове, на чей поэтический вечер я бежал в один из тех вечеров…
“Как Вы сказали? А кто это такие будут-с?..”
25.5.74
Дорогой Алтаэр!
Вы извините меня, что я отвечаю не в Вашем философском стиле и не могу решать вопросов о курице и яйце. Конечно, история Бируни, Альхорезми и Торричелли интересна, но время их ушло вместе с философией единства противоположностей, всякого рода противоположностей, раздираний и всякой злобы, желающей приготовить какую-то взрывоопасную смесь подозрений. Без этой чудесной начинки и мозгового сора хватит всем седьмого материка непознанного мира на совершенно новом фундаменте.
Меня никто не убедит, что Ньютон и Петр I не были великими, так же как единственный А.С. Пушкин не в миллион раз гениальней, чем 60000 сегодняшних писателей; или П.И. Чайковский (даже по его 1-му фортепианному концерту для рояля с оркестром) хуже “Симона Бокканегра” Верди.
Может быть, я урод и вместо ума и органов слуха и зрения в меня вставлены призмы; однако меня интересуют те вещи, в которых я нуждаюсь, например: почему люди не делают пластмассу так же, как природа — листья на растениях, без особых давлений и температур, или почему люди не фокусируют в сверхтонкий поток ультразвук (лазер № 2)?
Чем Вам заняться в жизни? Здесь тысячи вопросов. Если бы я был на Вашем месте, то несомненно ушел бы в биологическую физику и очень углубился бы в математику — это чудесная наука и у нее нет дна. Надо обогнать время и свою смерть.
Обнимаю Вас, дорогой юноша, очень славный, и желаю Вам блестящих открытий.
Преданный Вам Н. Бухарев
Приезжайте к нам!
Приветствую Ваших и моих друзей. Привет от Лидии Петровны.
5
Что меня заставляло переписываться с ним, меня — сначала курсанта, а потом новоиспеченного лейтенантика Советской армии, поступившего к тому же учиться заочно на биофак? С ним, со стариком, который и в письмах казался мне по тому времени человеком ограниченным в своем старорежимном образовании? Ну не шкурный же интерес в московской квартире, где есть остановиться в свой редкий, нечаянный проезд! Ведь были же на такой случай и подружки подружек, и друзья друзей, не говоря о всегда готовых вэдээнховских гостиницах то ли “Востоке”, то ли “Заре”. Желание пощеголять свежеприобретенными, непереваренными знаниями? (Я до сих пор с краской на лице вспоминаю те самые свои письма, полные высокопарной провинциальной белиберды…) Что же влекло меня к нему? Его московскость? Его анонимность, неизвестность? Его нечаянность? Смотрю на эти качества и думаю: уж не Бога ли он играл мне в моем исковерканном сознании? А может быть, проще: некая потребность в Учителе, которой я и сам не осознавал?
Теперь уже, спустя столько десятилетий, когда я преднамеренно ворошу свою память в надежде наткнуться на что-то осязаемое, вижу, как случайно, необязательно было это все, от чего осталась одна пушистая пыль, но именно эта нечаянность заставляет меня вновь и вновь перечитывать трясущиеся буквы…
1.6.74
Дорогой Алтаэр!
Дней 10 назад я послал Вам письмо, второпях написанное. Дополню о перспективах образования, которое Вас интересует. Писал о специальности биофизика, мне очень импонирующей. Будь я молодым — тотчас же занялся бы. Почему? Все будущее в биофизике от примитивного ультразвука летучих мышей (природно оч. замысловатом), кончая созданием самих людей желаемого покроя.
Об ультразвуке (диапазоны свыше 20000 герц). Можете приказать (или убедить) рыбам собраться в одну точку и поднять их на борт корабля или баржи, стоящей у причала. Можете у-звуком сделать тончайшую операцию в ангстремных измерениях, например, в клетках мозга или в клетке хромосомы, можете подобрать совершенно фокусированный луч энергии. Недавно по телевизору показывали с установки Акад. наук через спец. биомикроскоп хромосомы (гены), которые стали доступны воздействию биофизиков. Поэтому и наследственность мож. быть управляема.
Вы знаете про эхолот (на кажд. корабле). Такой эхолот можно спроектировать для разведки горнорудных масс разн. состава.
Много вопросов станут разрешимы биофизикой (атеросклероз, сетчатка глаза, нервная система). Конечно, биофизика пространна, но можно выбрать свой уклон.
Всюду биофизика найдет широчайшее применение…
Нужно поступить в инженерно-физический институт или на биофизическое отделение Медицинского института (Москва).
Желаю Вам блестящих успехов. Преданный Вам Н. Бухарев
Не сочтите за “назидание”. Я не умею этим заниматься.
Привет всем нашим общим друзьям.
6
12.11.74
Дорогой Алтаэр!
Рад был получить от Вас письмо, от молодого мальчика к глубокому старику (к сожалению). Вижу, как овладевает мной последний склон жизни; хочется убежать от этого ужасного склона; каждый шаг вниз равен 28 х 2 начальному уровню (вниз+вверх) по строительной технике подъема грузов).
Рад, что Вы на биофаке и дальше будете работать в бионике — интереснейшей области. Будете изучать электроэнцелографию — область биотоков мозга с альфа, бета, гамма частотами. Ради интереса я в свое время увлекся знаниями из этой области, едва ли не маниакально. Вы не минуете и медицины, и ее самых заветных отделов, вроде порогов восприятия, которых не знают и врачи (например: где звуковая мех. энергия звука переходит в энергию восприятия подкорковыми нервными центрами в голове). Я все же дошел до этой механики, но понадобилось знание физикохимии коллоидов (книга акад. Липатова), тоже страшно интересной области знания с громадной глубиной. Надо бы сейчас родиться, чтоб начать узнавать по-новому со скоростью V=10 в степени 4 то, что найдено за века.
За лето я съездил на Урал на р.Чусовую (за Пермь) на дачки моих родственников на самом берегу обрывистых гор. Погода была неслыханно замечательной, как и окружавшие меня люди. Там нарисовал 5 картин весьма “живописных”, в океане чистейшего воздуха и громадных просторов. Р. Чусовая там 1,5 км ширины; берега в хвойных и липовых лесах, полны ароматов. И в Москве я много рисую картин с привезенных эскизов, к сожалению, ни кистей, ни холста, ни масла, ни красок нет, нахожу лишь крохи и за ними не могу ходить: ноги мои почти окончательно отказались действовать, а врачи только пишут консультации: “синдром Лоренца”, иначе — закупорка аорты.
На днях вдруг с неба свалился Женя, он служит в Калинине. Видимо, стал богат; побыл 2 часа, умчался за какой-то машиной; приехал, побыл 0,5 часа, поехал за билетом и больше не вернулся; видимо, “по высшим соображениям” сразу отбыл домой. Вот это верхоглядство в этике людских отношений наряду с низкопоклонством при выгоде мне никогда не нравилось. Это как будто опорожняет от хороших задатков душу.
В Москве стоит редкостная, красивая осень. Только со вчерашнего дня стало на 5 градусов прохладнее, зато прибавилось спелых арбузов и помидоров. Это лето нас побаловала природа; ели много ягод и овощей.
Я буду рад, если Вы, Алтаэр, нет, нет, да и напишете мне. Лидия Петровна благодарит Вас за память о старых людях, и оба мы с удовольствием будем видеть Вас, когда Вы приедете в Москву. Жизнь здесь стала до чрезвычайности суматошна, и магазины раздуваются от мощных потоков, главным образом, приезжих гостей-туристов; они ходят и ездят толпами по 100 человек, и всегда вездесущи.
Желаю Вам, дорогой Алтаэр, доброго здоровья и удовлетворения в получении знаний.
Уважающий, Н. Бухарев
Москва ли тех лет, где все москвичи для нас, проезжих, казались профессорами, Союз ли той эпохи, где от Багратионовска и до Иски-Науката — все свое и ждет твоего прихода, годы ли той юности, где старость чужда и отдает литературой; и все же, и все же теперь-то я знаю, что меня связывало с этим старым русским — Николаем Ниловичем Бухаревым.
Многое я мог позабыть, но хорошо помню, что, будучи инженером-мостостроителем, Николай Нилович еще и рисовал. И не просто рисовал, а был учеником самого Поленова, чей “Московский дворик” висел в копии в его прихожей. Всю жизнь работая с металлом и конструкциями, между тем рисовал Николай Нилович исключительно среднерусские пейзажи: поле на Валдае, рощицу на Урале, луг в Подмосковье, просто цветок на подоконнике. Картины эти все назывались или этюдами, или эскизами, и самая крупная по размеру была не больше половины ватманского листа. Лучшие из работ были обрамлены, остальные — стояли стопками, прислоненные к стенке или к полке, но даже эти, не удостоенные рам, дышали неким спокойным совершенством, которое бывает лишь в русской летней природе, оставленной как будто бы навсегда самой себе.
Он не считал свою живопись чем-то серьезным, хотя относился к ней профессионально: когда я пытался похвалить какую-нибудь из стопки его картин, он жесткими губами, как рассчитывая сопротивление материала или крепость подвески, выговаривал несколько слов, наподобие: “Здесь не хватает воздуха” или “Композиция скомканна”, и я тут же замолкал, не зная, что сказать…
В этих картинах не было ничего особенного, выдающегося, ни батальных сцен, ни борьбы доброго со злым, ни особого смысла в духе Николая Заболоцкого, на котором мы как-то оба сошлись; нет, они были ни о чем: стог сена в открытом поле, неказистые цветы на разросшемся лугу, неприметный пень под тенями сосен… Старая, вековечная русская природа, цветущая сама по себе, сама в себе, сама для себя…
(Правда, вспоминая теперь тот самый старый, кряжистый в своем прошлом пень, я вижу, как сейчас, юную поросль поганок на нем…)
Сегодня, интереса ради, я запустил поиск в Интернете на Николая Ниловича Бухарева и, разумеется, ничего не нашел. И подумал я тогда, что как те картины был и сам этот старый русский человек, обладавший той ненавязчивой, неприметной, неброской, но неотступной природой, которая на первый взгляд живет и цветет сама в себе, сама по себе, сама собою; и не природой, а вернее — породой, той исчезающей породой, которой мы уже не станем…