Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2009
Мистерия соседства
Генрих Сапгир. Складень. — М.: Время (Поэтическая библиотека), 2008.
Даже среди увесистых томов этой основанной в 1993 году серии книга Генриха Сапгира — одна из самых могучих: сорок авторских листов. Тираж — 2 000, по нынешним временам немалый. Значит, имя пришло, прописалось, стало на одно из очень надежных мест в рейтинговой линейке… А давно ли — хотя и в самом деле давно — в 1999 году! — Лев Аннинский в своем “истребительном стиле” в предисловии к первому тому собрания сочинений в 4-х томах (увы, вышло только два…) писал:
“До 1975 года Сапгира “нет”.
…Но ощущение такое, что и в современной российской поэзии Сапгира нет. Не вписывается”.
Поэт (с которым я познакомился в 1995 году и бывал в его рабочей комнате) дважды давал мне читать это предисловие, терпеливо ждал и, кажется, даже следил: вполне ли я внимательно читаю и отдаю ли себе отчет в том, как значимо это, спрашивал одними глазами — незабываемыми по озадаченности и неподдельной горечи, — “а что — это в самом деле так?”. Но предисловие было, к счастью, не в развитие этого тезиса. В этом предисловии, отделенном от нас десятилетием, есть “болевые точки”, которые были самой жизнью поэта, но были заодно и мифологией, маской, розыгрышем, мистификацией и, попросту говоря, тем виртуальным “театром Сапгира”, в котором карнавальная стихия не умещалась. Ломала арьерсцену, срывала кулисы и вместе со всей закулисной мистикой, бутафорией, но и подлинными криками артистов миманса рвалась прямо на хозяйственный двор и далее, на пустыри, черт знает куда — но подальше от всяких “прописок”, приспособлений, сосуществования с устоявшимися нормами литературных канонов, мерок, приличий…
Но послушаем возглас Андрея Вознесенского из его недавнего эссе о современной поэзии (среди стихов, в том же издательстве, на год раньше), где он говорит о духовной ауре прекрасной “четверки”, где вот как — внимание! — расставлены имена:
Ахмадулина, Чухонцев, Сапгир, Губанов…
Вписался и прописался — среди самых читаемых и величаемых… Но разве не ясно всем сколько-нибудь знакомым с философской лирикой Генриха Сапгира, что и это его мемориальное место не очень-то точно ни по масштабам творчества, ни по стилевым исканиям, ни — скажем прямо! — по исторической роли поэзии Сапгира, воздействие которой сегодня ощутимо в большинстве публикаций современных молодых поэтов, подчас открыто заимствующих “золотое сечение” его стихов, лексику, эстетику — все с потрохами берут, потому что в нем заключена сама парадигма современного поэтического опыта: управляемая спонтанность, отчаянье и свобода! Никакого угодничества, игры на публику, а как бы полное устранение и отчуждение.
Юрий Орлицкий, автор предисловия, представил все вихревые потоки творчества “разминок” и неожиданной для непосвященных, до сих пор числящих его детским только поэтом, зрелости “Голосов” и “Псалмов” (1958—1966) до “Проверки реальности” (1978—1999) и “Тактильных инструментов” (1989—1999).
Решительно нет необходимости останавливаться на анализе отдельных стихотворений и циклов, поскольку уже при жизни поэта были опубликованы стиховедческие и лингвистические исследования, а количество упоминаний в литературоведческой литературе и критике, как заметил Виктор Кривулин, перевалило за тысячу! В монографии американских исследователей “Генрих Сапгир. Классик авангарда” М.Д. Шраера и Д. Шраер-Петрова (2004) представлена библиография. В РГГУ с 2004 по 2007 годы проводятся международные конференции: “Творчество Генриха Сапгира и русская поэзия конца ХХ века”. Доклады этих конференций в форме статей уже опубликованы в ряде изданий, в том числе — в сборнике, весело названном “Великий Генрих” (М.: РГГУ, 2003) (впрочем, сюда вошли еще только готовившиеся доклады и сообщения, материалы к биографии, литература о поэте и хроника). Что характерно для большинства публикаций — это прежде всего широкий научно-лингвистический подход и попытка постичь и “привести в порядок” те поэтические открытия, которые поэт обозначал как метод, включая и нешуточное “Случайные слова возьми и пропусти”…
Сапгиру с колоссальной настойчивостью приписывают одобрение и даже апологетику постмодернизма — он постоянно “экспериментировал” и даже называл себя “игровым поэтом” — коллаж, цитирование, сдвижки смыслов и изломы формы, свободный переход от поэзии к прозе.
На этом принципе построена одна из лучших его книг “Летящий и спящий”. Читая теперь одно из наиболее полных изданий его поэзии, видишь, что в главных своих открытиях (Псалмы, Элегии и др.) он был ближе к начальным мощным потокам футуризма! В новой книге (и, может быть, это не самая сильная ее сторона) значительное место занимают большие “социальные” циклы, которые могут дать очередной и, на мой взгляд, ошибочный повод называть его лиру “барачной”, “низовой”. Да, он любил иронию и эпатаж, он искал непривычные модели, ситуации, парадоксы в мизансценах, иногда довольно пикантных. Но не это составляет суть и природу его творчества. Неплохо зная поэта в последние годы его жизни и его стихи, побывав на большинстве его поэтических вечеров в 1995—1999 годах и получив, что скрывать, одобрение некоторых моих статей о нем, ныне частично опубликованных, я думаю, что одна из непростых целей составителей его книг будет заключаться в поисках более или наиболее точного представления его поэзии в тех формах и идеалах, которые наиболее достоверно представят нам контуры его личности, ведущий пафос и масштаб творчества. В этом смысле представляется возможным рассматривать эту книгу с точки зрения “мистерии соседства”. Я заимствовал этот термин у историка искусства Михаила Соколова, который, исследуя Итальянское Возрождение, обнаружил неизбежность, противоречивость и “конечные” последствия случайных и неслучайных соседств и влияний…
И все повторилось
юноша и женщина —
в сицилийской деревне
в древней Иудее
в бунинской России
(Демоны и девоны, 1999, из последних стихотворений!)
Очевидна спрессованность этого “простого фрагмента”, в котором, на каждом полуобороте — смена ритма, времени, пространственная свобода, качели смыслов, дерзость ассоциаций и… надежда на сомыслие, на поддержку духа, полагающего в тебе, читающего — равного!
Множество немытых грешников
шлепает по берегу Вечности…
(Запах грешника, из Тактильных инструментов, 1999)
Из комнаты хоть не смотри
Три окна — все разное видят
(Окно, метаморфозы, 1999!)
Вот тенденция, которая набирала силу к концу жизни. Он все больше, все дальше уходил от всех выгод лингвистического или фонетического эффекта. Но при этом все же оставался верным самым начальным импульсам футуристов — их интересу к “фактуре слова”, к смысловой окраске звука, к возможности выстроить чисто интонационное, акустическое пространство стихотворения (это и школа Б. Пастернака!). Сегодня, перечитывая стихи футуристов, уже перестаешь замечать вызов, балаганность, желание “шрифт смешать” и, простите, “в отхожую яму свалить”. В косноязычии, недомолвках, “мистерии соседства” слов и понятий разного ряда обнаруживали, что тут-то и начинают искрить новые смыслы, тут и подступает нечто “пред” и “надсмысловое”, которое открывает пути в мир “чистого сознания”, о котором всерьез задумались еще в XVIII веке великие немецкие философы и через поэзию романтизма нашли отклик в русской поэзии. Поэзия футуризма — несомненно опыт духовной, порою чисто мистической медитации, это самое плодотворное в ней.
если ты хочешь себя сохранить
держи меня в центре своей тишины
(вторая строка — курсив поэта. Развилка дерева — узы)
Это из “Октав” 1997 года.
“Низовые” стихи случались и в эти годы. Случались, но не были характерны! Как глубинно нехарактерны его “пригородные”, “мясоедовские” забавы. Свидетельствую: он досадовал, что такого рода стихи попали по недосмотру в один из его сборников. Хорошо помню, как он удивился и расстроился:
— Как?! Разве это напечатано?
И долго горестно молчал…
Он хорошо знал и западную, и восточную философию. И медитации на эти темы видны в его Псалмах.
Он любил искусство и знал жизнь художников. В его стихах и поэмах, в новой книге, целая плеяда художников ХХ века, в том числе его близкий друг Оскар Рабин.
Фантастически прекрасный, изобретательный, веселый и трагический цикл “Сонеты на рубашках” (1975—1989 гг.) поставлен неслучайно в центр книги. Это одно из открытий в поэзии второй половины ХХ века, бодлеровское по откровенности, отваге и охвату “ритмической картины мира”, ее смысловых акцентов и магнитов…
Мир как яйцо ОН созерцает разом…
…Очнись! опомнись! кто мы? что мы? где мы?
(Спящий Будда)
Дарья Суховей интерпретирует опыт Сапгира в “отказе” от ранней (1981 г.) поэмы “Быть — может!” — ради новой поэмы, написанной на “развалинах” прежней! “Текст поэмы выглядит разрушенным, многих слов и фрагментов не хватает”. Но — “полуразрушенный поэтический язык остается системным и крепко держит связи”. Сапгир близко подошел к одной из главных проблем хлебниковской школы — исследование первоэлемента языка и слова, обнаружение в усеченном слове, в новых “модулях” синтаксиса — новые возможности языка — для тайнописи жизни духа, для диалога с некоей надчеловеческой, но понятливой, космической, но милосердной силой.
Гавриил Заполянский