Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2009
Об авторе | Зана Николаевна Плавинская родилась в Москве в 1940 году. Окончила филологический факультет Московского областного пединститута. Преподавала там же русский язык и литературу. Всю жизнь дружила с московскими художниками-нонконформистами (Д. Плавинским, А. Зверевым, В. Ситниковым, В. Яковлевым и другими), писала о них и составляла художественные альбомы. Воспоминательную прозу пишет давно, опубликованы некоторые фрагменты (см. “Знамя”, 2008, № 4). Настоящий рассказ также из корпуса воспоминаний “Мемории”.
Зана Плавинская
Дед Журавель
рассказ
Я прекрасно помню своего дедушку. Вот его портрет: соломенное канотье, золотые коронки и душистые усы, да еще орлиный профиль и соколиный взор. Прибавим сухощавость с легкой походкой, тросточку с костяным набалдашником — и вот он уже быстро удаляется в сторону базара… Дед, конечно, оставался красавец-мужчина до самой старости. Много горьких слез пролила бабушка Прасковья за его красоту…
…Павел Филиппович Журавель был главным спекулянтом Днепропетровска. Он ненавидел Сталина публично и демонстративно, и, гуляя с нами в парке имени Шевченко, где почему-то на высоченном цоколе стояли громадные сапоги “Учителя всех народов” (голова же витала где-то в облаках), дед умудрялся, отцедив полный рот слюны, пульнуть зеленую сливу на сталинское голенище, и она медленно сползала к бронзовой подошве. Это видели все, но, опустив глаза, думали только о том, чтобы незаметно прошмыгнуть мимо. Такой поступок в 1949 году равнялся теракту.
Позже я поняла причину ненависти деда к вождю, когда, сидя на крыльце перед громадным ящиком комода, принесенного из комнаты по моей просьбе, чтобы быть поближе к старухам, штопала бесконечные дедовы носки и слушала их красноречивые свидетельства и соображала…
В пятьдесят первом году весь народ взволновала страшная история в нашем славном Екатеринославле-Днепропетровске. Сорокаградусная жара раскаляла небо и землю два месяца без единого дождя. Молодая женщина мучилась трудными родами, ей помогала деревенская повитуха — все происходило, естественно, в избе роженицы. Наконец, страдалица разрешилась от бремени очень крупным младенцем мужского пола. Бабка положила его в корыто для первого омовения. Пошла к печи, сняла чугун с кипятком и оглянулась на басовитый окрик новорожденного. И ноги ее приросли к полу от ужаса: он сидел в корыте, крепко держась ручками за бортики своей первой купели. Его большой рот, набитый крупными зубами, был широко растянут осмысленной улыбкой. С воплем “Чур меня, чур, изыди, сатана!” старуха выплеснула весь кипяток на чудо-богатыря. Иерихонская труба сотрясла стены мазанки. Наступила мертвая тишина. Все замерло. Вдруг черный мрак тихо опустил свои крылья на весь город, закрыв солнце. И тут же чудовищная буря с адскими громами и молниями оглушила и ослепила все живое… Круговой смерч то улетал, то возвращался всю ночь. Небывалый ливень затопил все улицы. Днепр вышел из берегов. Ураган бушевал до утра. Срывались двери с петель, сносило крыши, не осталось ни одного целого стекла во всем городе. Самые могучие деревья вывернуло корнями вверх. Все это походило на “Гибель Помпеи”, известную картину Карла Брюллова… Утро, однако, было ясным, на небе ни пятнышка, солнце нежило катастрофический пейзаж. Последствия урагана были страшны. Но в городе не погибло ни одного человека. Только старуха-повитуха была обуглена, как головешка. Ее убила шаровая молния. Город кипел, как муравейник. Приводили в порядок дома, пилили деревья. Ужас пережитой ночи связывали с рождением и гибелью младенца-богатыря. Старухи проклинали убийцу чудесного мальчика. В нем видели погубленного героя.
Мой дед был спокоен… Он только и сказал: “Знаемо усих велыких герои, завжди вид ных народ бидуе” (“Знаем мы этих великих героев, от них всегда народ страдает”).
* * *
Горбатый дедушкин диван был набит каракулевыми шкурками. Когда мы прыгали на него с разлету, поднималось облако моли и долго серебрилось в плоскости солнечного луча. Именно кудреватые шкурки были предметом спекуляций. Их приносили люди кавказской национальности в серых сванках и быстро исчезали.
Дедушка вырос в казачьей семье, летом крестьянствовал, зимой ходил по деревням офеней, таская на плече тяжелый короб. Он женился с прицельным расчетом, выбрав мою бабушку Прасковью. Она отличалась богатырской силой, при желании могла согнуть подкову. В ней было нечто эпическое. Мне она представляется украинской Брунгильдой — “О, Зигфрид, ты слышишь — Брунгильда жива!”. Физическая сила сочеталась с терпеливостью и кротостью, о ней рассказывали правдоподобный анекдот: дед, стоя на табуретке, кричал: “Параська, пиды до мэне и пригнысь, я тоби вискы драть буду”. И бабушка шла к нему, виновато наклонив свою большую голову, и безропотно сносила обидное наказание.
Но когда терпению приходил конец, бунт ее был страшен — все в ужасе разбегались, дед несся быстрее всех, а бабушка, как библейский Самсон, крушила весь дом. Все разбивалось вдребезги. В груду щепы и черепков превращала она свою хату. Потом падала без сил и погружалась в спасительный сон на двое суток.
Короб она таскала даже на сносях, оттого дети в брюхе не держались и скидывались. Так продолжалось шесть лет. Наконец, она бросила на дорогу свой короб, полный ситца и парчи, и, сколько дед ни кричал ей вслед, ушла строевым маршем, ни разу не оглянувшись. Этот короб дед не мог сдвинуть с места, и ему пришлось нанимать лошадь, чтобы довезти его до хаты.
Мой отец был их первенцем, он родился в 1913 году на Николу-майского в церковном дворе меж телегами, под звон Беловодских колоколов. Через семь лет у них было три сына и дочь Анна…
Все четыре года войны бабушка простояла на коленях, молясь за трех сыновей, и все вернулись: Жорик с фронта, Семен из плена. Даже старшего Николая, уже засыпанного землей на подступах немцев к Москве, обняла она у своего порога в год Победы.
“Материнская молитва из-под земли достанет”, — говорила бабушка Прасковья.
Дед, поглаживая прокуренные усы, гордо заявлял, что в наших жилах гремит кровь гетмана Дорошенки. Это, конечно, дерзкий миф. Из рассказов кроткой нашей бабушки знаю, что в нашем роду были поляки и скрипачи, турки, бандуристы и малюванцы. Родной брат моего деда Иван бродил по деревням, играя на свадьбах и по базарам на всех инструментах: на колесной лире и на бандуре, на сопелках, трумпетках и рожках.
Дедов турецкий профиль и соколиный взор объяснялись разнообразием генетических притоков. Природный аферизм, быстрота математических действий и поляцкая спесь составляли оригинальность натуры.
Родная сестра Луша коробейничала вместе с ним и легко справлялась в устном счете даже с пятизначными числами. Братец считал слабее и пятизначной цифирью не манипулировал. Для Луши устный счет был страстью и призванием. Она прожила длинную жизнь и до последних дней упражняла свой компьютерный мозг.
Вот типичная мизансцена: бабушка Луша, опершись на клюку, стоит в магазине перед кассой. Все происходит не где-нибудь, а в столице грузинского царства. Здесь давно живут ее единственная дочь Тоня и внук Юрка. Тонин муж Ираклий Кирмилашвили — высокий чиновник из кабинета Берии. У него правый глаз стеклянный и неподвижный, зато другой бегает быстро и видит все. А его украинская теща, вся в черном и согнутая коромыслом, ходит по магазинам и везде стоит у кассы, ее знает весь город. За день она успевает обойти многие гастрономы и булочные. И если вы подумали, что она побирушка, вы ошибаетесь. Она добровольный ревизор города Тбилиси. Все кассирши трепещут ее орлиных глаз. Она успевает сосчитать в уме все до копейки, едва покупатель перечислит необходимые продукты и бросит деньги в блюдечко, а кассирша еще не успеет тронуть деревянные костяшки счетов, как сумма сдачи с шамканьем вылетает из ее беззубого рта.
Ни угрозы зятя, ни слезы дочери, ни насмешки внука не могут удержать ее дома, чтоб не позорить семьи математическим обуянством.
Лушу влечет к кассам не столько ревизорский азарт охотника, сколько страсть к устным упражнениям. Хотя при случае, отстаивая арифметическую или гражданскую справедливость, она не прочь закатить визгливый скандал на украинской мове с вкраплением грузинских самоцветов: гагимарджос, сулели, гамарджоба, калбатоно, генацвале. Втайне она гордится, что внук дразнит ее “считалочкой”, зять — “Софьей Ковалевской”, а дочь умеет считать только с карандашом в руке.
В день ее похорон все кассирши Тбилиси принесут большие венки с траурными лентами и словами прощания: “Спи спокойно, бабушка Луша. Мы тебя никогда не забудем.”
Бабушка хлопотала по хозяйству: варила кумачовые борщи с “начинкой” (снятая куриная кожа, сшитая мешком и набитая тестом с зеленью и специями, нашпигованная мясом и салом) — эта бомба с курятиной таяла во рту, а дед — гурман… Бабушка была счастлива, что после болезни он не потерял аппетит, и баловала его в свое удовольствие. Пекла пирожки величиной с пальчик с разнообразной начинкой: то капуста с грибами, то яблоки с вишней, то изюм с орехами.
Или такой деликатес: яйца, фаршированные мозгами. Она и по соленьям была большая мастерица. В долбленой тыкве оборвыши (последние огурчики, с сухих плетей оборванные) заливала пряным рассолом, тыквенную крышку опечатывала воском. Готовила много, простаивала у печки целые дни. А варенья! Они варились в медном тазу на таганке у крыльца с лета до осени. Любимая черешня прозрачно-золотая, вишня с ванилью и орешком, маленькие экзотические помидорчики с гвоздикой в меду, баклажанчики с имбирем или молодые грецкие орехи в тонкой кожуре и лимонном сиропе. Кажется, ничего не было, чего бы она не превратила в варенье, разве что “топор”. Грамоты она не знала, но могла преподавать в кулинарном университете. Варений было неисчерпаемое множество, и хоть отсылалось детям в Москву и Ленинград, оставалось полным-полно. Оставшиеся банки переваривались из года в год и доводились до полной неузнаваемости.
— Павло, покушай с цей банки, ще це таке, чи вышня, чи слыва?
Не забывается ее доброе лицо, скомканное морщинками, косо освещенное лампой. На клеенке горка гречки; погруженная в свои думы, она перебирает зернышки, как курочка. Рядом дед читает газету, у него морщины на лбу страшным крестом, глубокая вертикаль от бровей вверх — пересекает длинную горизонталь посреди лба.
Бабушка умерла. Дед остался вдовцом. Был грустен и тих. Он успел порадовать ее мужеством в победе над страшной болезнью: перенес операцию на горле, лечился в Москве облучением. Вернулся в Днепропетровск, опять бегал по городу: с утра на базар с коммерческими гешефтами, вечером читал газеты и писал письма.
И вот дед вдовец, уже нет ни борщей кумачовых, нет пирожков тающих, остались одни варенья, лет на десять хватит. Дед скучал, ходил на кладбище, навещал свою Прасковью. Потом и вовсе зачастил, надевал соломенное канотье (литний чоловичий капелюх), брал бамбуковую тросточку, прихватывал бидон для поливки цветов и, расплескивая воду, исчезал до темноты. Все почтительно дивились неутешному горю. Деду было восемьдесят. Однажды, вернувшись поздно, сверкнул соколиными очами и объявил внучкам: “Хватит мне гурковать бобылем, я женюсь!” — и сел писать письма сыновьям в Москву и Питер. В письмах он извещал, что год прошел, траур кончился, что женится он на вдове Гарпе Свитлодув, муж которой — Петро Богданович — лежит по соседству с Прасковьей. В дополнение к этой новости просил выслать денег на кооператив.
Сыновья были в шоке. Папа ходил хмурый, у него не хватало дерзости отказать отцу. Но денег не было, были только долги за два кооператива для своих дочерей, выданных замуж.
Жорик — младший сын, любимчик матери, русый и голубоглазый, в детстве его дразнили “Беляш, не наш”, был полковником, жил с семьей в Питере. Беляш разразился укорительным письмом, гневно защищая светлую память матери.
“Вы, папа, из ума выжили. Кто в восемьдесят лет на молодайках женится? И разве Вы не знаете, что в Вашем возрасте самое опасное — хороший повар и молодая жена? Весь город будет смеяться на вас. Денег я на такое безумие никогда не дам”.
Дед был оскорблен. Он заметно ослабел, упал духом. Денег у него уже не водилось. Все коммерческие махинации он давно бросил. Последний его роман бесславно завял. Сорокалетняя вдова только раз появилась в доме и бесследно исчезла, с ней исчезли последние шкурки, траченные молью. Поездки на кладбище прекратились сами собой.
Умер неожиданно и легко: подстригая свои щегольские усы и кустистые брови, он упал перед зеркалом с ножницами в руках и отдал Богу душу.