Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2009
Амиго! Рогволд!
Рогволд Суховерко. Зигзаги. — М.: АСТ: Зебра Е, 2008.
Разрешите представить — заслуженный артист и начинающий литератор Рогволд Суховерко. Пусть не смущает читателя имя, похожее на псевдоним. “У других звание, а у меня — имя”, — шутит автор книги.
Между тем читателю этих строк сие оригинальное имя наверняка что-то говорит. Суховерко отработал около сорока лет в родном театре “Современник” и работает там до сих пор. Играл классику (чеховские Тригорин, Кулыгин, Фирс) и множество ролей современного репертуара. Снимался в кино, но немного. Одна из самых запоминающихся ролей — злодей, убивший героя Олега Табакова в фильме “Гори, гори, моя звезда!”.
По словам автора, одновременно с законным браком (театральные роли) у Суховерко был роман с устным жанром: работа на радио (за этими сухими словами — вся жизнь), озвучивание мультфильмов, дубляж (из последнего — Гэндальф во “Властелине колец”), чтецкие программы — от Ломоносова до Глазкова.
Валентин Гафт, чьи слова сопровождают издание, пишет о “неповторимом по красоте голосе” Суховерко: ““Человек-голос” — так его называли”. Этот голос перекочевал со сцены театра, из радиоприемника, с экрана телевизора на страницы книги “Зигзаги” (предисловие народного артиста, режиссера Леонида Хейфица) — книги мемуарного жанра, похожей и совсем не похожей на другие актерские воспоминания.
Основа актерской прозы так же, как и устного актерского рассказа, — смешной эпизод, анекдот, байка. Запоминающиеся “случаи из жизни” строят повествование и в классическом пушкинском “Table talk”, и в современных “Случаях из языка” Льва Рубинштейна. Анекдотами пересыпана застольная болтовня, анекдот — полноправная часть лекции университетского профессора. Байка универсальна, в ней отражается суть события, часто суть эпохи (как в анекдотах о Штирлице и Брежневе). Рогволд Суховерко “травит байки” со знанием дела, автор — умелый рассказчик. По легкости и остроумию его текст иногда напоминает прозу Сергея Довлатова.
Замечателен рассказ про отставного Хрущева, посмотревшего в “Современнике” спектакль “Большевики”, после которого Никита Сергеевич “делился сокровенным”:
“— А я теперь на даче весь день в резиновых сапогах хожу. Очень, очень хорошая вещь, эта гидропоника! Собирался ее по усей стране ввести. Эх, не успел! Но ничего! Надо ведь и другим что-нибудь оставить!
Посерьезнел — и посетовал, что в спектакле среди персонажей нет Бухарина:
— Вот тоже не успел — Николай Ивановича не успел реабилитировать!..
Когда ему предложили на второе действие пересесть поближе, он рассмеялся и решительно отказался:
— Ну уж нет! Это мое место, у меня на него билет есть! На чужое место я больше не сяду!”.
Комментарий автора: “До чего ж милы и приятны отставные вожди!”.
В трех анекдотических высказываниях Хрущева — вся его эпоха — с реабилитациями и освобождениями, но и с холодком, с насильственным введением “по усей стране” и пресловутой кукурузы, и мнений об “абстракционизьме” и пастернаковском “Живаго”. А про “свое место” и вовсе замечательно — наверное, осознал что-то такое отставной Никита Сергеевич.
Капризы времени, дух эпохи, “вольнодумную глубину” актеров “Современника” Суховерко передает через оговорки (или проговорки) во время того же спектакля “Большевики”. “Усилить караулы у входа в Кремль и в ЦИРК!” (вместо “в ЦИК”) — реплика Бонч-Бруевича (Григорий Острин). Понятно замечание автора: “А представьте, чем кончилось бы дело, случись оно в 1937—1938 годах!..”.
“Современник” отражал ту эпоху: неистребимый вкус к свободе, привитый в оттепель, — и постановка советской трилогии (“Декабристы”, “Народовольцы”, “Большевики”) к очередному юбилею советской власти; максимально возможная независимость театра от властей предержащих — и личное общение Ефремова с министром культуры Фурцевой. Время без декораций и грима проходит перед читателем “Зигзагов”, время, несмотря на все изломы и потери, любимое автором.
Однако Суховерко “не припудривает” описываемых персонажей, трезвая интонация сохраняется даже по отношению к Ефремову. Его уход из “Современника” не осуждается, но недоумения по этому поводу Суховерко не скрывает. При всем своем восхищении Олегом Николаевичем автор не может понять его ухода от созданной им труппы.
Тут надо сказать, что Суховерко в целом аккуратен в оценках и акцентах. Он часто не скрывает восхищения своими героями, но никогда не опускается до уровня сплетни. В “Зигзагах” нет “перемывания косточек”, про личные отношения сказано минимально.
Этический баланс (назовем этими осторожными словами сдержанность оценок в книге) вообще важен для литературы non fiction, которая все больше теснит литературу художественного вымысла. В этом отношении “Зигзаги” — современная книга, она повествует о настоящем в жанре “о времени и о себе”.
Неслучаен выбор названия для книги. Сам автор объясняет его так: “…что же я сейчас пишу? Может, воспоминания о театре “Современник”? Да нет! И кому сегодня интересны воспоминания о Таировском театре или ГОСЕТе (Многие ли расшифруют последнюю аббревиатуру?) <…>
Так что — нет! Воспоминаниями эти заметки назвать трудно. Это — зигзаги!”
“Рваную” композицию книги можно мотивировать дискретностью человеческой памяти, которая ассоциативна на свой лад. Иной раз трудно по-другому объяснить “судьбы скрещенья”, нежели порядком их хранения в памяти. Она устроена причудливо, мелкое в ней соседствует с великим. Память — одна из основ искусства (особенно литературы), прустовские открытия подготовлены хрониками Толстого и Бальзака. Литература часто “вспоминает” саму себя, воспроизводя приемы, свойственные определенному жанру. Начав разговор о собственной жизни, невольно выстраиваешь его по литературным законам.
“Зигзаги” написаны по законам театра (что совсем не странно: автор — артист). Показателен эпизод с Маркесом, любопытный и забавный. Во время гастролей на Кубе в Гаване автор зашел в местный магазин.
“И вот безо всякого интереса слоняюсь я по этому универмагу, рассматриваю витрины скучные, не нахожу ну совершенно ничего мало-мальски интересного…
И вдруг около самого дальнего прилавка вижу… да не может быть… нет, может! — вижу Маркеса!.. Это действительно он, тот самый Габриэль Гарсиа Маркес, “Сто лет одиночества”, Нобелевская премия, “Осень патриарха””. “Чем случайней, тем вернее…”.
Далее описаны поиски бумаги, на которой классик магического реализма мог бы оставить автограф, в результате данный и в переводе гласивший: “Моему другу Рогволду. Габриэль 87”.
По законам театрального жанра все описанное — завязка. Развязка, совпадающая с кульминацией, наступает в театре, где во время представления местного балета (по иронии судьбы там оказались и гастролирующие актеры “Современника”, и Маркес) писатель в антракте прошел мимо руководства “Современника” — прямо к “своему другу” Рогволду с приветствием: “О-о-о! Амиго! Рогволд!” и рукопожатием.
После ухода Маркеса автор получает возможность посмотреть в сторону своих “старших товарищей”. “Посмотреть-то я могу… А вот описать выражения их лиц — нет, не могу. Да и никто не смог бы. И нобелевский лауреат — тоже не смог бы! Для подобного описания слов не существует, нет таких слов!”. В общем, знакомая каждому по “Ревизору” немая сцена, длящаяся несколько минут. “Зигзаг второй. Гарсиа Маркес” — это уже не просто байка, это мини-пьеса, с отступлениями от основной сюжетной линии, это настоящая “комедия положений”.
Есть в “Зигзагах” и образ классического артиста, играющего самозабвенно везде и всегда. Это Валентин Никулин. Рассказ о нем строится на смешных случаях, лейтмотив которых — красота жеста. “Он не выходил из своего фантасмагорического образа вообще ни на одну секунду, да и захотел бы выйти — не смог бы”. В главке, названной “Аттракционы Валентина Юрьевича”, помимо прочего рассказывается про эпизод, как Никулин остановился среди проезжей части, встал на колени и, “раскачиваясь, как старый еврей на молитве”, громко завыл. Столпился народ.
“Наконец, какая-то совершенно не заинтригованная происходящим старушка прояснила для всех ситуацию:
— Ну вот и что сбежались? Артист с ума сошел, не видите, что ли!”.
Эта реплика отлично показывает нелепость никулинского поведения с точки зрения “обычного нормального” человека. (Интересующихся причиной такого жеста отсылаю к книге.)
Автор рисует образ Никулина (это именно образ, а не реальный человек) с сочувственной симпатией и одновременно иронией. Суховерко смотрит на него немного со стороны, что “остраняет” автора книги от повествования и его героев, придавая книге дополнительное измерение.
В качестве персонажей книги появляются — часто мимолетно — выразительные и запоминающиеся лица Нины Дорошиной и Лидии Толмачевой, Ростислава Плятта и Юрия Левитана, Николая Литвинова и Михаила Козакова, Олега Табакова и Андрея Синявского, Юрия Левитанского и многих, многих других.
В достоверности текста сомневаться не приходится — при “зигзагистой” композиции книга выглядит убедительной. Для пущего правдоподобия Суховерко вводит вымышленную фигуру комментатора, выступающего под аббревиатурой НАС (Надоумивший Автора Сосед). Этот НАС, похожий на резонера, со знанием дела объясняет происходящее. Из его комментариев вырастают реалии советского быта, театральной истории и современности, литературы. Повествователь вступает с ним в спор, благодарит, поправляет — в общем, создается иллюзия реального существования комментирующего соседа.
В книге есть приложение, в котором автор дает советы по постановке голоса и дикции, исходя из собственного богатейшего опыта. Там же — словарик “трудностей русского языка”. Так что из книги могут извлечь практическую пользу и начинающие артисты.
“Собранье пестрых глав”, голоса персонажей и комментатора объединяет интонация, веселая и насмешливая, главного героя повествования — рассказчика. Его принципом в Школе-студии МХАТ был “Не выпендривайся!” (Так этот девиз автор переводит на общечеловеческий язык.) Несмотря на искусы известности и денег, герой “Зигзагов” сумел сохранить лицо в то время, когда многие теряли ориентиры. Сберечь себя вопреки испытаниям, которые приходят в твою жизнь без предупредительного звонка, — наука. Этой наукой Суховерко владеет.
Часто спасает несерьез, ненатужное отношение к делу: “От артиста остается… радость. Радость от его беззаботности, от его бескорыстия. И еще остаются — каким бы великим он ни был — не столько его мудрость, прозорливость, сколько его озорство; его, умницы, — прости, Господи, — глупость, наивность, простодушие; его шутка…”.
Браво!
Елена Гродская