Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 2009
Портрет на фоне эпохи
В.Э. Вацуро. О Лермонтове. Работы разных лет. Составители: Т. Селезнева, А. Немзер. — М.: Новое издательство (Новые материалы и исследования по истории русской культуры. Вып. 4), 2008.
Вадим Эразмович Вацуро (1935—2000) — автор статей и книг по истории словесности и литературного быта 1800—1830-х гг. — известен в ученой среде как замечательно тонкий, проницательный и скрупулезный исследователь. В более широких читательских кругах его знают меньше. Не потому, что работы Вацуро отличают некая закрытость, сугубо научная “эзотеричность”; такая позиция была ему чужда. Причина в ином: Вадиму Вацуро были глубоко несимпатичны как эффектные, броские и экстравагантные истолкования и нарочитая сенсационность, так и соблазнительная простота в интерпретациях классики, искушающее стремление прочитать произведения далекой эпохи в контексте нашей злободневности. Отчетливо осознанной позицией исследователя были “самоумаление”, филологическая скромность. Поэтому неудачно в сборнике “О Лермонтове” название прекрасной вступительной статьи Андрея Немзера “Пламенная страсть: В.Э. Вацуро — исследователь Лермонтова”: заглавная метафора-цитата слишком яркая и эффектная, чувство, привлекшее ученого к творчеству Лермонтова, — более “тихое” и “обыкновенное”.
Себя он видел прежде всего комментатором произведений давно ушедшего времени: “В расхожей чеховской формуле “важен не Шекспир, а примечания к нему” ирония, право, напрасна: без “примечаний” неискушенный читатель вряд ли что-нибудь поймет и в самом Шекспире, — или, что еще хуже, поймет совершенно превратно, о чем не будет даже догадываться. Это относится и к произведениям русской классики, созданным в относительно близкое к нам время: сто — двести лет назад. Чтобы понимать их правильно, то есть в соответствии с замыслом их автора, нужна историческая ориентация, знание “правил игры”” (Вместо предисловия // Вацуро В. Э. Записки комментатора. СПб.: Академический проект, 1994. С. 3).
Этот подход предполагает, что исследователь видит произведения признанных авторов на полустертом и потемневшем фоне их времени — фоне, который был для них почвой и воздухом; но одновременно их творцы стремились выделиться из этого фона “лица необщим выраженьем”. “Культура коллективна по самому своему существу, — напоминал Вацуро, — и каждая культурная эпоха — непрерывный процесс взаимодействия творческих усилий ее больших и малых деятелей, процесс миграции идей, поэтических тем и образов, заимствований и переосмыслений, усвоения и отторжения. Это многоголосие — форма и норма ее существования. Творчество гения вырастает на таком полифоническом субстрате; оно усваивает себе, интегрирует, преобразует “чужие” идеи и образы, иногда отмеченные индивидуальной печатью, а иногда “ничьи”, ставшие уже частью общего культурного достояния” (Там же. С. 5).
Такой подход отнюдь не приводил исследователя к бескрылому “эмпиризму” и “позитивизму”, к простому и малоплодотворному коллекционированию перекличек; и автор “Пушкинской эпохи” и “Записок комментатора” никогда не растворял творчество писателей “первого ряда” в контексте, образованном сочинениями их менее одаренных современников. Наоборот: при таком сопоставлении своеобразие и новизна проступали особенно отчетливо. Исследователь, опасавшийся больших концептуальных схем, неизменно исходил из конкретики, и именно это приводило в итоге к подлинным научным открытиям. Так, в книге “Лирика пушкинской поры: “Элегическая школа” (СПб.: Наука, 1994) он, сополагая рядом стихотворения русских элегиков 1800—1810-х годов и русских и западноевропейских авторов XVIII столетия, с неоспоримой ясностью показал, что русская элегия первых десятилетий XIX столетия (в том числе и сочинения “классического”, “образцового” романтика Жуковского) — в действительности явление преромантическое, глубоко укорененное в более ранней литературной эпохе.
Лермонтову повезло с исследователями (авторы ценнейших ученых трудов о нем — Б.М. Эйхенбаум, Л.Я. Гинзбург, Д.Е. Максимов, — список можно продолжить). На этом фоне непросто выглядеть достойно, зато легко затеряться. Ученые сочинения Вадима Вацуро такое сравнение выдерживают. Уже незадолго до безвременной смерти, предпочтя лермонтоведению другие литературные “сюжеты”, Вацуро писал своей знакомой Т.Г. Мегрелишвили: “Лермонтовым заниматься нельзя <…>. Лермонтов — поэт “закрытый” и с особой спецификой. <…> Специфика — в том, что в силу многих причин он стоит как бы в изоляции: у него нет критических статей, литературных писем <…> самая среда его восстанавливается по крупицам, и почти единственным материальным предметом изучения оказывается его творчество, а методом изучения — внутритекстовое чтение и размышления о прочитанном” (О Лермонтове. С. 689). Сорок лет собственной жизни (начиная с курсовой работы о стиле “Песни про <…> купца Калашникова” и с дипломной, посвященной сопоставлению поэтики Лермонтова и А.А. Бестужева-Марлинского) ученый посвятил опровержению этого тезиса. (Сборник “О Лермонтове” представляет эти штудии практически с исчерпывающей полнотой.) Творчество Лермонтова было рассмотрено им в самых разных контекстах. Например, на фоне “неистовой” прозы Марлинского, отталкиваясь от которой то посредством почти пародии (образ Грушницкого в “Герое нашего времени”), то с помощью адаптации и трансформации (образы Вулича и Печорина), “Лермонтов переступил ту грань, за которой обработка литературного материала перестает быть определяющей при отнесении его к тому или иному литературному направлению” (“Лермонтов и Марлинский” [1964] // О Лермонтове. С. 50). Или в сопоставлении с полузабытыми (а читателю-непрофессионалу попросту неизвестными) поэтами “школы Раича”, круг которых стал для юного стихотворца “передающей средой” в восприятии поэзии Батюшкова (“Литературная школа Лермонтова” [1985]). Проецируя лермонтовские стихотворения (“Не верь себе”, “Журналист, читатель и писатель”) на типичные для лирики того времени сочинения, казалось бы, никому не интересных Надежды Тепловой или Платона Волкова, Вацуро показывает, как в середине 1830-х годов в произведениях Лермонтова появляются ““чужое сознание”, альтернативная точка зрения, а стало быть, и вторая аксиологическая шкала”, в устоявшемся элегическом “романтизме” невозможные (“Чужое “я” в лермонтовском творчестве” [1993] // О Лермонтове. С. 314—315).
При этом творчество Лермонтова представлено как “единый художественный мир”, но не застывший, а “со своими законами эволюции” (“Художественная проблематика Лермонтова” [1983] // О Лермонтове. С. 554), с движением сюжетов и жанров. И, наконец, литература и жизнь писателя предстают в неразрывной связи, но при этом своеобразие поэтического мира не приносится в жертву биографии и психологии. Так, скептицизм Печорина и его неспособность к истинной дружбе соотносятся с особенностями поведения автора, отмеченными мемуаристами; и поступки литературного героя, и замкнутость и порой злая ироничность Лермонтова объяснены временем и литературными образцами. Применение таких привычных литературных категорий, как “романтизм” и “реализм”, обыкновенно ведет к неизбежным упрощениям и схематизации при описании реального движения словесности. У Вадима Вацуро они не абсолютизируются и превращаются в тонкие инструменты анализа и в некие легко опознаваемые знаки. Их условность, однако же, прекрасно осознают и ученый, и его внимательный читатель.
В суждениях Вацуро нет места произвольности и необязательности. Неслучайным оказалось даже вскользь брошенное в частном письме Т.Г. Мегрелишвили и не воплотившееся в ученых трудах замечание о необходимости соотнести прозу Лермонтова с повестями Н.Ф. Павлова (О Лермонтове. С. 690). Однажды в учебном разборе, не претендующем на научную глубину, я решился сопоставить Грушницкого с Брониным, главным героем павловского “Ятагана”. И судьба лермонтовского персонажа предстала полупародийной вариацией трагедии этого разжалованного офицера (Ранчин А.М. Семинарий “Герой нашего времени” М.Ю. Лермонтова // Литература. Еженедельное приложение к газете “Первое сентября”. 1999. № 25).
Не все мысли Вадима Вацуро убеждают безоговорочно. Но главное — чтение книги Вадима Вацуро завораживает вниманием к текстам, к тем “мелочам” и нюансам, из которых складывается вся полнота смысла. Статьи, отмеченные ненавязчивостью сопоставлений, побуждают читателя к “со-раздумьям”, и того, кто способен прикоснуться и к творчеству Лермонтова, и к методу ученого, ждет настоящая радость.
И последнее. Книга отлично подготовлена и снабжена не только библиографией и указателем имен (к сожалению, сейчас не всегда встречающимся в научных изданиях), но и указателем произведений Лермонтова. Издание образцовое не только в этом отношении, но и по дизайну. Сборник интересно читать и держать в руках приятно.
Андрей Ранчин