Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 2009
Дуальный Гоголь явился…
А. Давыдов. Душа Гоголя. — М.: Новый хронограф, 2008.
Любители Гоголя, особенно имеющие опыт филологического чтения, которых привлечет книга А. Давыдова “Душа Гоголя”, будут немало удивлены нетрадиционным подходом к анализу творчества писателя. Хотя оглавление заманивает широтой взгляда и нагромождением всего, чего можно: “Между архаикой и модерном”, “Притяжение земли”, “Архетип соседской общины”, “Архетип земли”, “Христианско-языческий карнавал”, “Пир варваров”, “Город как мировое зло”… Но это, пожалуй, и все. Дальше — сухость рассуждений, перескакивания от длиннющих формулировок, набитых терминами, к конспективным назывным предложениям, вызывающим вопросы: постойте-постойте, а это вы откуда взяли, а это из чего следует? Торопливость и небрежность есть, а вот ни карнавала, ни пира, ни божества, ни вдохновенья нет… И приходит в голову немудрящая мысль, что юбилей писателя — лишь повод не просто познакомить читающую публику со своими взглядами и выводами, а прямо-таки агрессивно навязать их.
А. Давыдов называет себя то историком, то филологом, то социологом, то, естественно, культурологом (“а то и просто дядюшкой” — Давыдов, по всему видно, не любит всех этих милых сердцу цитат, и вообще он по-первопротестантски серьезен, что в контексте его писаний важно). И тем не менее он не просто отметает литературоведческий подход для понимания творческого пути писателя, но утверждает, что “разговор о Гоголе в рамках “измов” мало что дает для понимания новизны гоголевской мысли, … “измы” сегодня не способны выполнить новых задач. Они уводят читателя от анализа воспроизводственной логики русской культуры и поэтому от реального Гоголя, от ясных оценок гоголевской мысли как культурной архаики и социокультурного модерна”. То есть читай: чтобы по-новому понять Гоголя, в свете новых задач, так сказать, надо отказаться от того, что было раньше, от всех этих -измов. Нет, положительно у нас не только всегда получается пулемет, но и большевизм. Чуть что, сразу “отречемся от старого мира”.
Давыдов, по его собственным словам, рассматривает русскую литературу как социокультурное исследование человеческой реальности, а творчество писателей — как способ русского человека выйти за исторически сложившиеся культурные рамки и поиск адекватной меры выхода.
Центральной же темой русской литературы Давыдову видится изменение типа русской культуры, а главной проблемой — личность и социальная патология в России. Его собственная задача, в частности, в критике культурной архаики — неспособности к изменению себя, к медиации, т.е. поискам срединных решений, отсутствию крайностей, и, следовательно, нравственным решениям.
Неспособность эта коренится в глубине веков, в том, что привычно сводится к загадочной русской душе, ее непознаваемости, иррациональности и т.п. Предлагая новый взгляд на Гоголя, Давыдов, ни больше ни меньше, обозначает главные пути анализа и преодоления этих родовых травм русского народа.
В преодолении “социальной патологии”, критике архаики русской культуры и поиске демократической, либеральной альтернативы (ну что за прелесть эти формулировки! Прямо готовые лозунги: “От архаики русской культуры — к поискам либеральной альтернативы!” — Т.М.). Давыдову видится гражданская миссия и жертвенность и Гоголя, и всякого настоящего русского писателя. Надо полагать, что свой труд исследователь тоже числит по этому разряду. Гражданская миссия самого же Давыдова и впрямь не шуточная, потому что единственным свойством русской культуры и литературы особенно объявляется именно архаика, то, что тянет назад и не дает развиваться. А мы-то думали… Поминки, справленные по русской литературе лет пятнадцать назад, теперь находят свое идейное оправдание.
Отгораживаясь от “ненужного сегодня и недолговечного вообще”, “тяжеловесного философически-филологического груза изучения Гоголя”, А. Давыдов объявил новую магистральную линию: Гоголь как носитель идеи преодоления внутреннего раскола между пониманием необходимости измениться и неспособностью измениться адекватно. “В этой трагедии душа Гоголя и душа России”.
Исследователь искренне увлечен философией А. Ахиезера (ему и посвящен труд). Одна из любимых идей философа была о нанесенной в глубоком прошлом, в детстве, нашему народу родовой травме. Нанесли эту травму чуждая варяжская государственность и так и не понятое по сути христианство, привнесенное греческими монахами. Ни то, ни другое так и не стало до конца своим. Вместо новозаветного христианства у нас развилось бытовое православие, замешанное на язычестве, суевериях и проч. Отсюда — раскол как главное свойство русского характера и русского мира, тяготение к крайностям, неприятие “чужого” и т.д. Дуальные оппозиции Ахиезера, описывающие эти проявления раскола (инверсия — медиация, архаика и модерн, культура — общество), восходят к одной, главной: Бог (всеобщее) — человек (единичное).
С точкой зрения Ахиезера можно соглашаться или нет. Разобраться в первоосновах, вычленить некоторый алгоритм русской истории, по крайне мере предложить для этого некоторые параметры, обосновать свою точку зрения — значит, задать направление для преодоления того, что действительно водит нас по заколдованному кругу. Но система Ахиезера — это одно, а Давыдов с ахиезеровской линейкой — совсем другое.
Давыдов использует гоголевское творчество как повод, чтобы убедиться в том, что схема Ахиезера работает. Работать-то она работает, но “любой роман возьмите”, и там все эти противопоставления частного и всеобщего, нового и старого, медиации и инверсионности (вот ведь привязались словечки) будут актуальны. Но какими средствами автор это доказывает! Видите ли, герои “Вечеров…” не способны к рефлексии и развитию. “Человек — сложнее, чем он получился в “Вечерах”. Это о чем наш автор? О том, что личности, вроде Оксаны или Вакулы не способны к решению актуальных задач XIX века? А к “Тарасу Бульбе” с абсолютной серьезностью прикладываются мерки современной морали и выносится строгий приговор, что он, Давыдов, не включил бы в золотой фонд мировой литературы эту повесть. “Зверские стереотипы, которые господствуют в повести о казаках, живших в голой степи и ненавидевших другие народы, тайно господствуют и в нас, живущих в городах. Нам они понятны, мы их принимаем и оправдываем и готовы преподать нашим детям в школах”.
В школе-то худо-бедно, но работают люди, которые по привычке, прежде чем сводить смысл “Бульбы” к “зверским стереотипам” и исключать повесть из золотого фонда, все же прочтут что-нибудь из этих —измов, отвергнутых Давыдовым (ну, Ю. Манна-то уж обязательно!), и по-другому истолкуют смысл “Миргорода”. В своем раже продемонстрировать инверсионность собственного мышления и свободу от стереотипа и традиции Давыдов не чурается резких характеристик. “Вскоре умерло одно ничтожество — Пульхерия Ивановна, через некоторое время другое ничтожество — Афанасий Иванович. А два идиота Иван Иванович и Иван Никифорович тупо судятся уже десять лет из-за ничего… Это медленное умирание, вырождение культуры, конец которого в могиле”.
По мне же, “конец культуры” — это как раз вот такое “рапповское” отношение к литературе, пренебрежение ее законами и навязывание ей своих. Автор приводит множество цитат из гоголевских произведений, писем, записей, но все они железной рукой загнаны в строй давыдовской логики. Его попросту не интересует то, что составляет художественную ткань мира Гоголя, в пристальном изучении каковой как раз и заключены многие ответы на противоречия, кажущиеся Давыдову непреодолимыми. Его же задача — “предложить читателю… интерпретацию логики мышления писателя, которая несет существенный элемент новизны”.
Объявив художественную реальность вне своего рассмотрения, автор заявляет, что он сосредотачивается на логике внутреннего развития писателя, ему важно нащупать, понять переход от Гоголя-художника к Гоголю-проповеднику и доказать, что именно этот переход и погубил писателя. И не только писателя, но и всю русскую литературу (и шире — культуру), т.к. этот переход от творчества к проповеди, который, как мы думали, и составляет особенность нашей литературы, практически забетонировал систему ценностей, которая из основы стала тормозом развития личности в России, а только личность (кто бы спорил!) способна преодолеть раскол, “родовую травму русской культуры”. “Социокультурный раскол — это углубившееся противоречие между исторически сложившейся культурой и формирующимся гражданским обществом, между коллективным бессознательным народа и индивидуализмом личности, между общинно-самодержавной инерцией истории и необходимостью демократических реформ. … Эти формы можно обобщить как социокультурный раскол между господством соборно-авторитарной традиции (культура) и безуспешными попытками демократической инновации (общество) завоевать господствующие позиции. Его же можно также обобщить и как раскол между нацеленностью общества на диалог и его неспособностью к диалогу”. Ну, диалектика, второй курс, кажется. “Оно, конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать? от этого убыток казне”. А стулья между тем переломаны все.
Гоголь или кто другой — это, в сущности, все равно для Давыдова. Главное — вот это — отражение противоречия между “культурой” и “обществом”. И то сказать, все возвращение да возвращение к традиционной системе ценностей. Да каких ценностей! Вот нашему автору видится выход в формировании нового типа героя, способного преодолеть “исторически сложившиеся” формы культуры. И такие личности, и писатели, их породившие, у нас есть! Тут и Пушкин, и Гончаров, и Пелевин, и Сорокин, и Т. Толстая, и Виктор Ерофеев, и…, и…
А уж личности-то — любо-дорого посмотреть. Давыдов широкой рукой набрасывает список медиационных личностей, “способных к критике смыслов полюсов оппозиции как абсолютов, к формированию новых смыслов в сфере между смыслами полюсов, в условной середине” (да уж, всякая личность, продравшаяся сквозь такое изложение, должна быть причислена к медиационным в силу заслуг!). “Медиационная личность — наиболее слабый момент в российском литературном процессе. (Ну, натурально, по пояс в землю ушли со своей традицией! — Т.М.) Наибольшее количество медиационных персонажей у Пушкина. Их количество снижается по мере движения литературы от времени, когда творил Пушкин, к XXI веку. Это Черкешенка, Татьяна, Дон Гуан, Донна Анна, Вальсингам, Моцарт, Самозванец, Тазит, Демон, Пророк, Поэт Пушкина; Демон, Пророк, Поэт Лермонтова, Смех Гоголя; Штольц Гончарова; Соломин Тургенева; Анна Каренина Л. Толстого; Воланд и его свита, Мастер, Маргарита, профессор Преображенский Булгакова; Григорий Мелехов Шолохова, доктор Живаго Пастернака и другие”. Да… “Этот список — сущи бредни…”, по словам того же Пушкина.
Либеральная альтернатива, которую всем скопом эти личности несут, противостоит господству полюсов в культуре. Они формируют “гражданское общество”, “демократизируют его институты”.
“Я так и знал!” — как воскликнул бы профессор Преображенский, не смотря на то, что в списке.
Не в Гоголе тут дело, а в том, что либерализма, по Давыдову, у нас маловато. Ну, не приживается у нас либерализм, а все потому, что личностей, свободных, независимо мыслящих, у нас нет. Фома Опискин все человека искал, а Давыдов — личность. Причина все та же, что “была и будет весь мой век” — православие, которое держит и не пущает.
“В христианской культуре вот уже две тысячи лет разворачиваются два противоположных процесса — реформаторский, новозаветно-гуманистический, личностный, преодолевающий раскол между божественным и человеческим в третьих, богочеловеческих смыслах и консервативный, ветхозаветный, патриархальный, сохраняющий его”. Здесь можно хвататься за голову после каждого слова — или попытаться принять логику автора и понять, что вся его система исходит именно из этого посыла. Европейская традиция, шедшая именно по медиационному пути, формировала “срединную культуру как культуру личности. Возникло основание идеологии преодоления опасности раскола между единичным (человеком) и всеобщим (Богом) через смысл личности”. Там возникли мощные медиационные гуманистические течения: Ренессанс, Реформация, Просвещение. У нас, естественно, ничего не возникло, так как наше православие — ветхозаветная религия, по Давыдову, утверждающая волю Бога-Отца. (“Иисус в русском православии — это всего лишь имя верховного пастороначальника церкви, еще одно имя Бога-Отца”.) Если мы не восприняли “евангельское нисхождение высшей нравственности с небес на землю”, так сказать, не восприняли Главную Личность, то о какой гуманизации сознания можно говорить в недрах нашей культуры? У нас сплошной архаизм и кровь: “Я тебя породил, я тебя и убью!”. Вот и весь отцовский сказ!
Вывести разницу культур — нашей и европейской — из разницы конфессий — не фокус. Важно другое. Давыдов пишет, что Бога воспринимает как исторически сложившееся представление о всеобщем. Преодолевает “полюсность”, так сказать, хотя для его учителя Ахиезера большую часть жизни “Бог” даже в такой интерпретации был неприемлем в научном дискурсе. “Дуальная оппозиция “Бог — человек” может быть применена к анализу любых феноменов культуры, но особенно правомерна в процессе изучения творчества Гоголя. Бог для Гоголя — это символ той таинственной сущности, … той абсолютной истины, которую искал всю жизнь, … единственный полюс, какую бы дуальную оппозицию смыслов он ни выстраивал…” И т.д. Медиационность самого автора, видимо, позволяет ему толковать о Гоголе, о смысле русской культуры, ее архаичности и проч., находясь на столь демонстративном отдалении от ее главной системообразующей ценности. Нет, совсем не требуется уверений в совершенном почтении к православию, его роли и проч., пусть хотя бы прохладное, общекультурное ощущение значимости. Может, это бы удержало автора от пассажей в духе лектора общества “Знание”: “Иисус, противореча себе…”
Вообще, читая Давыдова, невозможно отделаться от мысли, что его подход в сущности большевистский, во всяком случае, партийный. Он волевым усилием отбрасывает ненужные ему смыслы, те, которые не работают на его систему взглядов, объявляет их отжившими, реакционными, он исходит не от текста, но от им истолкованного мировоззрения писателя, он подменяет анализ произведения наложением на него своих идей. “К анализу творчества писателя я сначала подхожу дедуктивно, то есть иду от всеобщего, затем работаю с материалом и затем пытаюсь выстроить некий синтез смыслов того и другого”.
И как неизбежное следствие появляется расчеловеченный Гоголь, а путь, который искал писатель для себя, читателей, России и всех людей вообще, под пером Давыдова превратился из пути спасения в идейный путь. Жесткость и подчеркнутая сухость формулировок, нагромождение терминов, бесконечные родительные падежи, наезжающие один на другой, пренебрежение законами искусства при рассмотрении произведений искусства — все это сыграло злую шутку с автором. Думая, что он в этой книге демонстрирует инверсионность мышления, т.е. способность сломать стереотипы, быть свободным от заданных рамок, закрепляющих в изжившей системе ценностей, он, подчиняясь выбранной логике, игнорирует живую ткань гоголевских произведений, упрощая ее и тем самым искажая.
Заключительная часть книги “Душа Гоголя” названа мрачно: “Трагедия Гоголя. Трагедия России”. Причина и того и другого, как и было сказано, в расколе основания русской культуры, а об этом, как говорит Давыдов, не было принято говорить ни во времена Гоголя, ни сейчас. А Гоголь посмел и не только не был понят, но был осмеян современниками, прежде боготворившими его. Гоголевская “попытка самопознания на самом высоком, самом глубоком и самом неисследованном уровне понимания сути русской культуры” не удалась именно потому, что он, “не отпадая от русской традиционной культурной основы, пытался ее критически переосмыслить”. Таким образом, единственный путь самопознания — это сознательный отрыв от русской культурной традиции и припадание к медиационной западной модели. “Гоголь явился клеточкой русской культуры, в которой отразилась трагическая тысячелетняя попытка России преодолеть раскол в культуре одновременно противоположными средствами: логикой поиска богочеловеческой середины и логикой православно-самодержавной инверсии”.
Христианство вообще и особенно тысячелетнее православие многократно, с той или иной степенью агрессивности объявлялось источником наших бед или основанием тех особенностей России, от “которых постораниваются другие народы и государства”. В этом смысле Давыдов находится вполне тоже в русле традиции. Столько усилий, чтобы еще раз вздохнуть, что у нас не было мощных гуманистических движений — Реформации и Просвещения? что мы остались в стороне от формирования “серединной религии”, чем давно заняты все приличные европейские умы?..
А странно, что в списке медиационных персонажей не оказалось одного, самого что ни есть медиационного — Петруши Верховенского.
Татьяна Морозова