Содержание Журнальный зал

Виктор Бейлис

Валерий Шубинский. Золотой век

Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2008

“Я выйду из спирали…”

Валерий Шубинский. Золотой век. — М.: Наука, 2007.

В предуведомлении к “Золотому веку” Валерий Шубинский разъясняет, что эту книгу разумнее всего воспринимать как заключенные под одной обложкой три сборника стихов, а прозаические тексты — как комментарий к работе стихотворца. При этом с некоторым лукавством вступительная заметка заключается словами: “Верить ли этому комментарию и в какой степени — решать читателям”.

Все это действительно образует сложное целое, где каждое стихотворение поддержано другими, и не вполне проясненное значение какого-либо из образов можно уразуметь из системы в целом. Вот буфетчица, напоминающая великаншу, хозяюшку ночи из другого стихотворения, разливает по стаканам сентябрьской страны багровую жижу из Марса и олово из “сейчас до отказа открытой Луны”. При этом кажется, что “страшнее брусничного морса, что льется в стаканы из узкого Марса, прованское масло сентябрьской Луны”. Действительно мороз по коже, но почему “безобидное олово” Луны ужаснее кровавой марсовой жижи, мы узнаем из “Песни о кольцах”:

Я отсеку змеиный хвост, я выйду из спирали
И там узнаю: мертвые еще не потеряли
Свои земные голоса, они поселены
Не в пересыльном лагере с той стороны Луны,
А в злато-синем воздухе и тщетно ищут хода
К истокам обмелевших рек из молока и меда
И в сплющенный, заполненный зародышами ад.
Идем со мной, но не забудь — дороги нет назад.

Вот она чем страшна — Луна; это своего рода Чистилище, пересыльный лагерь для мертвецов! И вот где совершенно мифологический клубок противоречивых отношений: Рождение — Смерть — Живые — Умершие — Пустота — Полость — Твердь — Пролом и т. п. — почти до бесконечности. Мертвые то запросто возвращаются, то не имеют хода назад; “мир… бессмертен, сколько жив, а ты, рядовой лазутчик пустоты… столько же бессмертен, сколько мертв”. Смерть ведь может быть если не желанна, то как непреложность привлекательна:

Смерть черной кошкою мне упадет на темя,
Но я люблю ее, убогонькую, — с ней
Теплей и холодней: отмеренное время,
Пока она со мной, стучит в крови моей.

Пока она со мной, живет в любой из клеток
Весь мир, влюбившийся в запретную черту —
Растенья всех широт и птицы всех расцветок,
Мои товарищи по взлету в пустоту.

Вчитываясь в стихи Валерия Шубинского, замечаешь, что не столько “косматые” животные или “додревние силы” являются инвариантами его поэзии, сколько: воздух, стекло, Луна (обыкновенно “полая”), пустота, звук (тоже часто “полый”), близнецы (= двойник), зерцало, слепота, кровь, луч, река (смерти?), заворачивающаяся в шар, город, висячий сад, твердь и пролом, великанша-ночь (тьма), шитье (нить), влага. Это, конечно, лишь предварительный эскиз каталога. А ко всем этим единицам перечня прилагаются еще определения — зачастую составляющиеся вместе с определяемым в оксюморон.

Шубинскому ничего не стоит сказать: “Я умер и вижу”… “Я умру в середине июля”… “Я не помню, кому свою смерть проиграл” и т.д. Если есть здесь противоречие, то оно внешнее: это диалектика мифа, и все по правилам — семантическая гроздь. Есть жизнь, есть смерть и есть, как видим в стихах Шубинского, жизнь-в-смерти. В сущности, любой поэт в идеале есть мифотворец, пишет ли он про березки или же о том, что своды Тартара дрожат. Миф, созданный поэтом, получает то же самое имя, что написано на обложке книги. Похоже, что Шубинский-миф вполне состоялся.

Между новыми стихами и двумя прежде публиковавшимися книгами помещена небольшая, но чрезвычайно глубокая литературно-критическая статья “Утопия свободы и утопия культуры”. В ней постулируется, что мы живем на излете великой поэтической эпохи, началом которой Шубинский предлагает считать шестидесятые годы — главное время советского периода. Точные и емкие характеристики персонажей на поэтическом поприще в 60-е, 70-е, 80-е годы (когда и сам Шубинский пришел в литературу) останавливаются на 90-х годах, названных вообще — без персонализации. “Путь каждого из них (поэтов, пришедших в девяностые. — В.Б.) самодостаточен и едва ли может в чистом виде быть полезен другим”. Шубинский полагает, что новая великая эпоха начнется в русской поэзии, когда возникнет новая “сверхидея”, новая утопия. Не станем затевать дискуссию, хотя в такой концепции не все очевидно и многое можно было бы оспорить. Дело сейчас не в этом. В критической статье автор как бы привел, пусть и косвенную, характеристику собственного творчества, указал вектор своего развития, и в этом смысле прозаический текст, безусловно, являет собою обещанный комментарий к стихам. Шубинский размышляет о Серебряном веке, говорит о “подаренном русской музе бронзовом веке” — второй половине двадцатого столетия; при этом статья практически включена в раздел, носящий название “Золотой век”. Совпадение ли это?

Посмотрим, что за стихотворение дало название этому разделу и книге в целом. Оказывается, что в золотом веке спокойно и безмятежно:

Жизнь становится ласковым выдохом,
Не мутящим поверхности вод,
Утешением, найденным выходом.
Тихо в жизни — прохладно и тихо там,
И неведомо, кто там живет.

Только медленно стукают столики
И в ответ им бормочут с земли
Полых лон черно-красные нолики
И морей голубые нули.

Вот так утопия! Да ведь это же страшнее жизни-в-смерти, это — смерть-в-жизни! “Там грядущее что-то кукожится: / Там все меньше младенцев пищит”.

Боюсь утопий, равно и антиутопий, не хочу к всеблагим собеседникам на пир и возвращаю свой билет. Соотносятся ли расчеты на новые подарки русской музе с такого рода золотым веком? Надеюсь, что нет. Ужасный век! А впрочем, если речь о нашем веке, то не хуже других, во всяком случае, мне нравятся поэты, его населявшие и в нем живущие. Да вот и Шубинский.

В конце книги, как бы в виде приложения, располагаются два небольших прозаических раздела: “Автогеография” и “Большая квартира”. В первом, как понятно из названия, речь идет об индивидуальной географии; здесь располагаются все четыре стороны света, но только те фрагменты пространства, перемещение по которым имело личностное значение и формировало человека как автора. Особенно трогателен рассказ “Украинская ночь (Юг)”, потому что в нем речь идет о детских впечатлениях и о родовых корнях, о дедушке, памяти которого, кстати, посвящено одно из лучших стихотворений сборника. Второй прозаический раздел начинается с описания игры, в которую поэт играл в детстве: небольшую квартиру мальчик представлял большим городом. Теперь автор переворачивает условия: любимый город (Ленинград) одомашнивает, представляет большой квартирой, описывая коридоры, лестничные площадки, детские комнаты, мастерскую хозяина и, наконец, конечно же, книжные стеллажи.

Виктор Бейлис

 

Следующий материал

Марина Палей. Клеменс

Гений чистой видимости Марина Палей. Клеменс. — М.: Время, 2007. К этому роману, долго не находившему своего издателя, не ослабевает читательский и критический интерес. Одним из информационных поводов для данной...