Рассказы
Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2008
От автора | Как-то вечером я шел по лесу. В нескольких шагах передо мной высунулась из-за куста лиса. Я успел только заметить, какая у нее шкурка: чистенькая-чистенькая, с иголочки, даже в сумерках — каждый волосок виден. Заметив меня на дороге, тут же лиса повернула назад. Неужели я так тихо хожу, что она моих шагов не услышала?
Веночек
Взял чемоданчик — еще папин чемоданчик, выхожу во двор — мама на коленях в цветнике.
— Что ты делаешь? — не понимаю.
— Собираю лепестки с пола, — объясняет. — Ты вчера заходил к папе?
— Заходил, — отвечаю, когда не заходил. — У него такие же цветы распустились.
— Подойди, — мама поднялась с колен, — я тебя поцелую.
Я подошел к ней, она меня поцеловала, и я вышел с чемоданчиком на улицу. На остановке дядя Вася, который уже на пенсии, спрашивает:
— Как мама?
Я не успел ответить — подъехал автобус; мы сели в него, и всю дорогу до города дядя Вася вспоминал молодые годы и какая была тогда моя мама, а я не мог представить, какая она была. Дядя Вася еще не раз спрашивал про маму, и я догадался — он хочет на ней жениться.
— Разве вы не знаете, — удивился я, — какая она стала теперь?
— Какая? — спросил дядя Вася.
— Я не знаю, куда уехать от нее.
— Почему?
— Я устал от ее поцелуев.
— Ты не говори об этом никому, — только и посоветовал. — Ну, и куда ты едешь?
— К брату.
В городе, у забора на автостанции стоял веночек из бумажных цветов. Рядом никого; мимо — не по асфальту, а по траве, прошел с автобуса мужик в сапогах. Приехав в город, он почистил в траве сапоги, чтобы не запачкать асфальт. Я тоже по траве прошел мимо веночка и догадался: недавно была радоница, и кто-то, дожидаясь автобуса, наверно, выпил и забыл у забора веночек.
Навстречу по мосту две женщины; одна старуха в черном платке, а другая молодая. Она тащила в рулонах обои, перевязанные веревочкой.
— Снится? — спросила у нее старуха.
— Не снится, — ответила женщина с обоями и почему-то покраснела, а что еще пробормотала — я не услышал; мы разминулись, и от этих подслушанных случайных слов закружилась на мосту голова. Когда я оглянулся, молодая женщина положила рулоны на перила и отдыхает; тоже оглянулась, и я поспешил дальше.
На другом берегу двухэтажные дома, выкрашенные белой краской, но она облупилась и проступила голубая. Все они одинаковые, и в каком из них живет Митя — не могу вспомнить. Идет назад старушка в черном платке, одна — улыбается; чему она улыбается в черном платке, — подумал я; только рот раскрыл, чтобы спросить, старушка говорит: тебе сюда, и я пошел, а потом думаю: откуда она знает?
Поднимаюсь на второй этаж, звоню — долго никто не открывает; уже думаю — ошибся, как послышались шаги. Открывая, Митя вздыхает за дверью.
— Ну, как ты? — спросил и, не дожидаясь, что я отвечу, бормочет: — И я тоже…
— Что тоже?..
— Ничего, — машет рукой. — Целый день тебя жду, а ты так долго ехал, что я заснул, — оправдывается. — Хочется крепкого чаю, чтобы проснуться, но лучше погулять; пошли скорее, — натягивает туфли.
— Куда?
— Ты что, забыл? — удивился Митя. — Когда завязываю шнурки, не могу ни о чем думать.
— Забыл, — загрустил я.
Он завязал шнурки, и мы вышли из подъезда.
— Сейчас придет жена, — добавил шепотом Митя, — а я хочу поговорить с тобой наедине. Как мама? — спросил и, не дожидаясь, что я отвечу, еще: — Летаешь ли ты во сне?
— Разве ты не знаешь, — соврал я, — никогда их не вижу, — и вспомнил, как женщина на мосту покраснела, когда сказала: не снится.
Митя будто не услышал — улыбается.
— В твоем возрасте я летал высоко, а теперь…
— Часто падаешь? — догадался я.
— Откуда ты знаешь? — прошептал Митя. — Ладно, как мама? — спохватился, а я не знаю, что ответить, и он тогда еще: — У тебя есть девочка?
Я кивнул.
— Ну и как?
— Разве ты не знаешь, что об этом не спрашивают? — заметил я.
— Почему?
— Не знаю, — пожал я плечами. — После того как узнала мама, я боюсь — все пройдет, — вздохнул. — Ты меня понимаешь?
— Не совсем, — пробормотал Митя, — но немножко понимаю.
— Немножко, — обрадовался я, — это очень много.
Рядом с магазином киоск, где продают мороженое. Митя шагнул к окошку в киоске.
— Если ты мне, — сказал я, — то я не хочу.
— Почему? — спросил старший брат. — Ты обиделся? Почему? Про какую девочку ты говорил? — продолжает. — Это ты про соседскую Машу?
— Ну, да, — киваю.
— Она же старше тебя на десять лет…
— На восемь, — поправляю.
— И еще, — тут он совсем уж разошелся, — эта Маша в каждом классе сидела по два года, и ее исключили из школы!
— Ну, да, — промямлил я. — Когда папе исполнилось сорок дней.
— Как быстро летит время! — ахнул, качает головой Митя. — Не валяй дурака — найди себе хорошую девочку…
— Мне сейчас не до этого, — говорю. — Я уже не маленький — и так надо мной все смеются, когда мама меня целует. Я так устал от ее поцелуев, что не знаю, куда уехать, а кроме как к тебе, некуда.
Начинает темнеть, но мы идем дальше. Зажигается в окнах свет, а небо еще пылает. Надвигается туча, усиливается ветер. С каждым порывом громче смех. Птиц в небе сносит ветром. Смех все отчаянней! Митя оглядывается, и я оглядываюсь.
— Я тебя, — говорит Митя, — отведу к своей любимой женщине. А то, — начал объяснять, — если положить тебя в моей комнате, тогда мне придется спать с женой, а я не хочу с ней спать, понимаешь?
— Понимаю, — сказал я, когда на самом деле ничего не понимаю.
— И я тебя понимаю. — Он похлопал меня по плечу.
Туча затянула небо, стал накрапывать дождик. На улице с огородами, как в деревне, мигает единственный фонарь — остальные разбиты. Я вошел за Митей в дом, который сразу за фонарем. На кухне у газовой плиты суетилась женщина, и мне показалось, что я где-то видел ее. Я заметил, как она посмотрела на моего брата и еще раз глянула, и я увидел, как и он посмотрел на нее.
— Я думала, ты сегодня не придешь, — обрадовалась женщина.
— Аня, — брат начал вполголоса, затем перешел на шепот, объясняя ей, как я устал от маминых поцелуев; наконец он весело крикнул: — А где Натка?!
Появилась девчонка и тут же отвернулась.
— А ты чего стоишь? — толкнула меня Аня; накладывает на тарелки картошку, налила кислого молока в стаканы.
— А сама? — спросил у нее Митя.
— Я и так, — покраснела она, — растолстела.
— Не растолстела, а расцвела, — поправил ее брат.
Я посмотрел на Аню и увидел, что она действительно расцвела. Митя съел несколько картошек и собрался уходить. Аня взяла салфетку и вытерла у него с носа ободок от стакана с кислым молоком. Когда Митя ушел, я еще раз посмотрел, как она расцвела.
— Почему не слушаешься маму? — спросила Аня.
— И вы меня не понимаете, — загрустил я.
— Ну, что ж, — начала она оправдываться, — я даже свою дочку не могу понять.
— Мама, перестань! — закричала Натка.
Назавтра я проснулся от страшного сна и вскочил, жмурясь от яркого в окне солнца. Мне приснилось, будто я на кладбище у папы — у него такие же цветы, как у мамы в саду распустились, а я прошел дальше и ставлю два надгробных памятника. Надписей на камнях нет, но я тут сердцем почувствовал, что один из них поставил самому себе; у меня все внутри онемело, а потом еще подумал — кому же второй памятник?..
Оделся и скорее на кухню. На газовой плите из чайника струя пара под потолок. Прежде чем подбежала Натка, я повернул краник на плите. В окне качаются голые деревья — на улице гуляет ветер. У соседей на огороде еще с осени стоит бурьян, высох и на ветру звенит — слышно через двойные рамы. За бурьяном кирпичный дом с трещиной в стене, и окно разбито.
— Кто там живет? — удивляюсь.
— Кто там живет? — переспросила Натка. — Папа мой там живет! Папа!
Я перешел к другому окну. Из этого видна в бурьяне стежка, а в заборе дырка.
— Извини, — пробормотал я, отходя и от этого окна.
— А чего ты извиняешься? — спросила Натка.
— Извини, — повторил я.
— Не знаешь, куда еще глянуть, — заметила она. — Посмотри лучше на меня.
Я опустил глаза, а у нее на джинсах дырочки.
— У тебя дырочки специально?
— Да, — кивнула она, — чтобы развивалось твое воображение. — И по-прежнему, не глядя, прошептала: — Увези меня отсюда, милый…
А я понимаю — она любому, каждому, вот так скажет: милый, — и мне стало страшно.
— Куда?
— Если бы я знала — куда! — Она засмеялась и наконец посмотрела на меня: — Какой ты еще зелененький!
У меня тут вырвалось:
— Хочешь, расскажу, как влюбился?
— Нет, наверное — не надо, — пробормотала она, и, когда только что было весело, вдруг стало ужасно грустно.
Я вспомнил страшный сон, от которого проснулся, и сейчас подумал: если на памятниках на кладбище ничего не написано — значит, еще неизвестно, когда умру, пока буду жить — и я вздохнул, а потом еще раз задумался: кому же все-таки второй памятник?.. И тут я разгадал сон, догадался, что поставил второй памятник соседке Маше и что сон этот означает любовь до гроба — когда мы умрем, нас похоронят, как всяких мужа и жену, рядом, — и сон оказывается не страшный, а, наоборот, счастливый…
Я опять посмотрел в окно, увидел Аню — идет по улице с сумкой и улыбается, а я знаю, чего она улыбается. Натка, когда увидела маму, сразу догадалась, что та думает о моем брате, и выскочила из дома. Пролезла через дырку в заборе и поспешила к папе по стежке в бурьяне, а я вышел встречать Аню.
— Мне приснилось, что ты плакал! — обрадовалась она, войдя на кухню, и поспешила добавить: — Но я тебя — там — утешила. — Выглянув в окно, Аня заметила, куда побежала дочка, и загрустила. — Купила клей, — начала распаковывать сумку. — Сейчас будем спальню клеить.
Тут я увидел рулоны “вчерашних” обоев, перевязанные веревочкой, и вспомнил, где видел раньше Аню, и еще вспомнил старуху в черном платке, которая показала дом, где живет Митя.
— Это ваша мама, — пробормотал я, — вчера на мосту спросила: не снится? Кто у вас умер?
— Мама носит черный платок всю жизнь, — объяснила Аня. — Куда ты? — спросила она, глядя, как я набрасываю куртку и берусь за чемоданчик.
— Соскучился по своей маме!
На улице сильный ветер, а лучи солнца ослепляют; смотрю под ноги, куда они ведут меня. Когда ветер нагонит опять дождь, — все тогда оживет, позеленеет, а пока тоска — лужи за утро выдуло и несется пыль; а может, утихомирится, припечет солнце — и все равно без дождя зазеленеет…
Идет навстречу Натка под руку со своим папой, будто взрослая, и сделала вид, что не узнала меня. Я задумался и не слышал, о чем они говорят, и, когда ее папа сказал нехорошее слово, — не услышал, но Натка так ему шикнула: тише! — что я, оглянувшись, догадался…
— Этот? — показал на меня бедный ее папа — вытер слезы, размахнулся и сейчас ударит, и я тогда тоже размахнулся, а он испугался и отступил, но перед Наткой захихикал: — Да этот еще и не так, как я, умеет!
На сердце у меня холодок, а между автовокзалом и хлебным магазином ветра нет, и сильнее пригревает солнце. Иду вдоль забора и — увидел “вчерашний” веночек. Он — как стоял, так и стоит, — и я удивился, что никто его не взял, не украл этот веночек, когда воров полон город. Бумажные розы в ослепительных солнечных лучах показались живыми. Радость проникла до глубины сердца. Я прошел мимо веночка, когда прикатил из рейса автобус. Из него стали выходить пассажиры. Они мешали мне нести в сердце веночек, а я смотрел вдаль и вдруг прямо перед собой увидел Машу. Я вспомнил сон про любовь до гроба и после веночка испугался, не знал, что Маше сказать. И она не знала, что сказать, поспешила в город, а я так и не позавтракал, зашел в хлебный магазин.
— Ты приходи к нам каждый день, — подмигнула продавщица.
— Почему?
— Потому что улыбаешься.
— А другие, что — не улыбаются?
Я еще долго радовался — забыл, где нахожусь и куда еду, пока не опомнился — купил билет на автобус и вскочил в него. Шофер завел двигатель, начал разворачиваться, и я, вспомнив, что еду к маме, опять увидел из окна веночек у забора.
Рояль
1
На скамейке напротив сидела девушка — за букетом ее лица не видно. В вагоне сильнее, чем цветами, запахло рыбой — сразу за переездом рыбный магазин, дальше улица опускалась к реке.
— Ты любишь город? — спросила у Павлушки девушка с букетом.
— Когда жил в нем — не любил, — признался мальчик, — а сейчас полюбил.
— А где ты теперь живешь?
— Мама развелась с папой, и мы переехали к бабушке в деревню.
— Сейчас едешь к папе?
— Нет, папа женился — у его новой жены рыжая девочка, — сказал Павлушка, — и я не хочу видеть, как она играет на моем пианино.
— Почему же ты не забрал пианино в деревню?
— Я перестал на нем играть.
— Почему?
Мальчик не ответил. У вокзала поезд остановился. Пассажиры выбрались из вагона на перрон и разошлись кто куда. Павлушка побежал, свернул в переулок — навстречу стадо коров; за ними брели, спотыкаясь, пастухи. Они опохмелились и уже никуда не спешили. Мальчик опять побежал, вскоре остановился, чтобы отдышаться, но, разволновавшись, не мог отдышаться. Приоткрыл у Куркиных калитку и заглянул во двор. Как раз мама Ольки поливала из лейки цветы у крыльца.
— Олька спит, — сказала мама.
— А когда проснется?
— Она только что пришла.
Павлушка побрел дальше, зазвонили в церкви, а куда еще можно пойти в воскресенье утром — и он обрадовался.
Идти в церковь надо мимо отеческого дома — нельзя не зайти, но Павлушка боялся увидеть девочку, которая играет на его пианино. Сквозь тучи пробилось солнце и ударило в окна. Одно было распахнуто, и в нем от мух сетка. Раньше этой сеткой накрывали ящик с цыплятами. У Павлушки защемило сердце, он не выдержал и поднялся в дом. Когда папа увидел его, смахнул со щеки слезу и, не зная, куда деть глаза, уставился в сетку на окне. Впрочем, это не сетка, а кусок жести, в котором папа пробил гвоздем дырочек, чтобы цыплята в ящике не задохнулись. На солнце надвинулась туча, зашуршал по крыше дождь, и опять зазвонили в церкви.
— Как мама? — спросил папа.
Тут в сенях стукнула дверь, но прежде новой жены папы вбежала Жучка.
— Сбегай, Мотя, в магазин, — сказал папа, когда жена вошла. — И не забудь бутылочку вина.
Тетя Мотя оглянулась на Павлушку.
— Ты не видишь, что он уже взрослый? — добавил папа.
— Ничего не хочу! — заявил Павлушка. — Только посмотреть на пианино.
Он вошел в бывшую свою комнату. На кроватке спала девочка. Почувствовав на себе взгляд, она открыла глаза и сразу не могла понять, где она. Наконец вспомнила, на лице ее выразилось отчаяние — куда она попала, и Павлушка выбежал.
Во дворе чуть не упал, наступив на шнурок; присел, чтобы завязать его, а Жучка, выскочив вслед и виляя хвостом, попала по лицу. Отгоняя Жучку, Павлушка увидел девочку в окне и скорее шагнул за калитку.
Дождь закончился, выглянуло солнце, и мальчик прошел мимо церкви к стадиону. Ворота с чугунной решеткой распахнуты. Тень от решетки падает на лужи и на постамент с гипсовой скульптурой. Дальше еще постаменты, аккуратно побелены, но скульптур уже нет. За воротами шелестят деревья перед некошеным зеленым футбольным полем. Павлушка зашел за трибуны; над головой деревянные скамеечки и лучи солнца. Мальчик пролез в дырку в заборе, идет по глинистой, скользкой после дождя дорожке, боится поскользнуться — а у него белая рубашка. Пока не выбрался на улицу — над белой рубашкой каркает ворона.
У рыбного магазина лошадь. На телеге воняет рыба в бочках. За магазином железнодорожный переезд, где Павлушка проезжал утром. Закрывается шлагбаум, можно успеть перебежать, но Павлушка смотрит на лошадь, затем на вагоны один за другим. В открытом окне рука женщины. Накрашенные ногти сверкнули на солнце электричеством. Поезд прогрохотал, и мальчик, переходя на другую сторону путей, услышал, как гудят рельсы.
Дальше улица спускалась вниз, между домами проплывает труба парохода. Павлушка бежит, за спиной развевается рубаха. На берегу трактор распахивает зарастающий травой пляж. Там уже собрались папины друзья, а пьяный Куркин, подойдя к Павлушке, спросил:
— Как Алешка?
— На облаках, — ответил мальчик.
— Как это — на облаках? — не понял Куркин.
Павлушка бросился назад. Ветер с реки подталкивает в спину. У церкви мальчик оглянулся, как внизу у переезда идет поезд, и как плывет по большой реке пароход, и как впадает в нее маленькая речка, а дальше — горы. В городе прошел дождь, а там выпал снег и на солнце блестит больно глазам. Навстречу поезду показался другой поезд, и — другой пароход, а потом можно ждать еще и еще… Птички вьются, от их порхания ветер; кажется, вот-вот самая юркая заденет крылышком по щеке — жарко, воздух густеет и застилает дальний берег синью, от которой становится тревожно.
Все же осмелился зайти в церковь. Пробравшись к самой большой золотой иконе, чуть не опрокинул вазу и узнал букет девушки, с которой ехал утром в поезде. Поставил свечку и скорее на улицу, а там идет рыжая тетя Мотя с дочкой.
— В магазин? — догадался Павлушка.
— Да, — кивнула тетя. — Пусть лучше твой папа выпьет дома, чем пойдет на пляж с друзьями, а после обеда вода становится ледяная.
— Они уже там, — доложил мальчик, — а Куркин так напился, что забыл, где сейчас Алешка.
— Почему после обеда, — спросила девочка, — ледяная?
— Когда припечет солнце, — объяснил Павлушка, — в горах начинает таять снег.
2
Чтобы пройти на кухню, пролез под веревкой; они и во дворе, и на крыльце у Куркиных, а Олька у плиты вздрогнула — никак не ожидала его увидеть.
— Как ты вырос, — изумилась она, — и как ты похож на Алешку!
Мальчик показал, недоумевая:
— Что это за веревки?
— Бабушка стала плохо видеть, — начала объяснять Олька, — и поэтому везде протянули, чтобы она могла ходить, как в больших городах троллейбусы.
— А что, если я подарю ей иконку? — спросил Павлушка.
— Бабушка будет очень рада.
Пройдя вслед за Олькой, мальчик увидел у окна старушку в очках с толстыми стеклами. У нее так тряслись руки, что она не могла взять иконку.
— Паркинсон замучил, — как бы оправдываясь, сказала она. — Кто это?
— Бог, — ответила Олька, устанавливая иконку на подоконнике перед бабушкой.
— Не похож, — пробормотала, вглядываясь, старуха, и Павлушка подумал, что ей видней.
Олька убежала на кухню, а мальчик огляделся. Половину комнаты занимал рояль. Уже давно Павлушка не хотел, не мог играть на своем пианино, но рояль — это РОЯЛЬ, — и у мальчика сквозь загар вспыхнули щеки. Олька принесла бабушке обед, а Павлушка выскочил на крыльцо. Опять небо заволакивало, солнце потускнело, и стало душно. Олька вернулась на кухоньку — тут раздался визг поросенка. Павлушка выглянул в коридор и через открытую дверь увидел, как на кухне бьется в окно птичка. Олька распахнула окно, и птичка выпорхнула.
— Влетела через форточку, — объяснила Олька и приложила руку к сердцу, стараясь его успокоить. — Как я испугалась!
— А откуда поросенок?
— Это я так завизжала! — засмеялась она. — Хочешь вина?
— Давай возьмем бутылочку, — предложил Павлушка, — и пойдем на большую реку.
— После того как утонул твой брат, — пробормотала Олька, — я не хожу на реку.
— А я не могу играть на пианино, — подхватил мальчик, — потому что это Алешка научил меня играть. — И еще прошептал: — Пошли тогда в лес.
— Не могу, — покачала она головой. — Я выхожу замуж.
У нее из пальцев выскользнул стакан, но не разбился на коврике на полу, и Олька заплакала. Павлушка сначала даже не понял, почему она плачет; потом догадался — не от пролитого же вина плачет — а оттого, что стакан не разбился и ей счастья, выйдя замуж, не видать.
— Не надо об этом думать, — сказал Павлушка.
— А о чем?
— О чем-нибудь другом.
— Когда у бабушки начинают трястись руки, — начала Олька, — иногда я не выдерживаю, сжимаю их изо всех сил, пока не почувствую, что они уже не трясутся, и только тогда могу думать о другом, — и она опять расплакалась.
— Перестань, — попросил Павлушка, не зная, как ей помочь.
— Я стала некрасивая? — вытирая слезы, всхлипнула Олька.
— С чего ты взяла?
— Растолстела.
— Для меня ты какая была, такая и осталась. — Павлушка не знал, что ей ответить.
— Не надо об этом.
— Ты сама первая начала, — сказал мальчик.
Она улыбнулась с грустью:
— Я рада, что ты меня не забываешь.
— Как я могу тебя забыть? — удивился Павлушка и тоже загрустил.
— Можно, я полежу? — Олька будто попросила разрешения и прилегла на диванчик. — Я поняла, — добавила, — с чего начинается старость.
— Ну, и с чего?
— Когда из жизни уходят мечтания, — вздохнула Олька. — Я сегодня, — пробормотала, оправдываясь, — очень рано поднялась…
Павлушка догадался — она сегодня и не ложилась, но не успел опомниться, как Олька закрыла глаза и уснула. Павлушка присел, посмотрел на часы, а его поезд ушел, и что ему сейчас делать, но уйти, когда Олька заснула, не попрощаться, было нехорошо. Мальчик вспомнил, как раньше носил ей каждый день записки от старшего брата, задумался и вздрогнул, когда послышались шаги. Павлушка сначала подумал, что это Олькина мама, затем увидел бабушку. Нащупывая веревку, протянутую вдоль коридора, старуха выбралась на крыльцо и на свежем воздухе глубоко вздохнула. Павлушка поднялся и, выйдя на цыпочках из кухни, заглянул в комнату старухи. Когда старший брат на облаках — а это он научил Павлушку играть, — ясно, почему мальчик перестал играть на пианино, но, подойдя к РОЯЛЮ, не мог сдержать себя и загорелся. Павлушка открыл крышку и заиграл тихонько, но как можно тихонько играть?! Вдруг воздух стал вязкий, тяжелый, — рук не опустить на клавиши. Павлушка обернулся и увидел пузатого какого-то краснорожего мужчину, вытирающего пот со лба. Павлушка догадался, что это жених Ольки, и выбежал из комнаты.
Еще было светло, но на улице ни души, и туча обкладывала небо. Листья на деревьях зашелестели, когда посыпался дождь. Павлушка побрел домой, позабыв, что мама развелась с папой и папа женился. Загремел гром, ночь в грозу наступила раньше, и сделалось очень грустно, что скоро осень и опять в школу.
3
Сначала мальчика разбудил папа — поцеловал, уходя на работу, — затем тетя Мотя распахнула окошко, вставила от мух сетку, которой раньше накрывали цыплят, и в спальне сразу посвежело. Через дырочки, которые папа пробил гвоздем в куске жести, струились лучики солнца, и тянул свежий воздух. На другой стороне улицы ржавая крыша из таких же кусков жести, за ней береза под небо — из окна не видно верхушки.
Выйдя на кухню, Павлушка увидел за столом девочку. Тетя Мотя налила молока, а сама ушла. Поднеся ко рту кружку, Павлушка заметил на большом пальце гусеницу и невольно махнул от себя рукой с кружкой, чтобы сбросить гусеницу, — расплескал молоко по столу, а девочка засмеялась. Павлушка сконфузился, не знал, что сказать, но девочка так смеялась, что и он засмеялся.
Вернулась тетя Мотя — и сразу же на дочку:
— Что ты наделала?!
— Это я, — признался Павлушка и, выходя, дернул за косичку девочку, а на улице вспомнил, что забыл, не попрощался с пианино, но возвращаться не стал.
Поднявшись на горку, мальчик оглянулся, как всегда оглядывался, чтобы посмотреть так — будто никогда не увидишь больше свой дом, и, если так глянешь, — обязательно вернешься. Он оглядывался всегда с отчаянием на лице, а сейчас, когда девочка в окне махала ему и улыбалась, оглянулся с еще большим отчаянием.
Небо синее, бездонное, ни одной тучки; солнце пекло — и Павлушка решил искупаться, пока в горах не начал таять снег. Мальчик повернул к пляжу. После грозы и не подумаешь, что его вчера распахали на тракторе. Земля крепко прибита дождем, но уже на солнце подсыхала, и там, где подсохла, песок под ногами рассыпался.
Павлушка не заметил, как отплыл далеко от берега, и — когда не думал переплывать на другую сторону, — поплыл, не оглядываясь. Он не знал, как сдержать восторг посреди большой реки; затем показалось, что река не такая и большая. Его снесло вниз по течению; выбравшись на другой берег, Павлушка побрел вверх, но начал дрожать и, чтобы не замерзнуть, опять бросился в воду. Опять не заметил, как доплыл до середины, — впереди буксир тащил баржу, и Павлушка испугался волны. Сильное течение проносило мимо пляжа, а за ним низкий берег зарос лозняком, где не выбраться. Плыть все тяжелее — вода сделалась вязкая, какая-то такая, как воздух, когда вчера играл на рояле. Буксир давно протащил баржу, а Павлушка все ожидал волну — она никак не приходила, и он понял, что на большой реке волна не дойдет. Его снесло за пляж и за низкий берег, поросший лозняком; дальше река повернула, и ветки дуба нависли над водой.
Выбравшись на берег, Павлушка обогнул лозняки, затем ему пришлось тащиться через пляж — только слышал, как бьется все еще ожидавшее волны сердце, но когда добрел до своей одежды и упал в горячий песок, почувствовал, как замерз в ледяной воде — затрясся, и даже зубы застучали. На берег наползала от облака тень; Павлушка лег на спину, глядя в небо и ожидая, когда появится солнце. А когда оно появилось, все равно дрожал. Песок под ним остывал — Павлушка переполз на другое горячее место, дрожал и думал о маленькой девочке, которая играет на его пианино, чувствуя к ней еще детскую свою последнюю любовь, и не хотел с ней расстаться.
Дождь на Новый год
В одной руке у меня сумка с хлебом, а другой обнимаю Сонечку. Начинает темнеть, а на улице полно детей со светящимися от батареек игрушечными саблями. Сонечка закрыла глаза — и я закрыл; губами чувствую — она улыбается, и я тоже не выдержал, а улыбаясь, не получается целоваться. Открываю глаза, и Сонечка открывает — в ее зрачках искры от светящихся сабель. К остановке подъезжает трамвай. Мы побежали к нему мимо палатки, где продают сабли. Рядом поставили деревянную лошадь, а грива и хвост у нее из лески — и со свистом, будто из настоящего конского волоса, развеваются на ветру. Если бы не спешили на трамвай, купить бы светящуюся саблю, сесть на лошадь и поскакать на ней, махая саблей. Но мы успели вскочить в вагон, и там мальчик с саблей.
— Сколько она стоит? — спрашиваю у папы мальчика и тут же — к Сонечке: — Чего улыбалась?
— Ты что — не заметил? — удивилась она. — Рядом с нами стоял милиционер.
— Не заметил, — и я удивился.
— Его там поставили, — продолжала Сонечка. — Он не мог никуда уйти и нехотя подсматривал.
Я так остро почувствовал счастье, что даже испугался, когда всякий мог подглядеть. Мне казалось — все вокруг смотрят на нас. Я вспомнил, что мы сейчас расстанемся, и загрустил. Глядя на меня, и Сонечка опустила голову. Со лба прядь упала ей на глаза, а Сонечка не замечала, и, когда моргала, ресницы цеплялись за волосы.
— Какие у тебя кудри! — восхитился я, поправляя ей прическу. — Черные, как у вороны крыло.
— Нет, — возразила Сонечка, — темный, очень темный каштан! Присмотрись, — улыбнулась.
— Завтра присмотрюсь, — прошептал я, целуя ее на прощанье.
— У меня сжимается сердце, — вздохнула она, выходя на остановке.
— И у меня, — сказал я.
Трамвай покатился по рельсам среди деревянных домов, как в деревне. На черные голые деревья посыпался снег. Люди выходили, скоро я остался в вагоне один. Ветер гулял в пустом трамвае. Глядя в окно, я увидел, как в церкви мигают свечи. Я вспомнил про счастье, выскочил на остановке и, зайдя в церковь, тоже поставил свечку. Сквозь дырявые окна с каждым порывом ветра залетали снежинки. Пламя от моей свечки заметалось, я опустился на колени и лбом прижался к ледяному полу.
Подойдя к дому, где снимал у дяди Гриши комнату, еще с улицы увидел, как на крыльце, прямо на ступеньках в снегу сидит мой хозяин. Когда я открыл калитку, увидел возле него собаку.
— Посиди с нами, — сказал дядя Гриша.
Я сел рядом и погладил собаку. За домом не дул ветер, а на улице снежные вихри, сталкиваясь, вдруг рассыпались, и — выскочит между туч звездочка.
— Когда сыпучий снег, — закряхтел дядя Гриша, — к морозу. — Опираясь о перила, он поднялся. — Надо перенести кур в подпол.
Старик побрел к сараю, и я вскочил, отряхнувшись от снега. В сенях ничего не видно, побил веником как попало по ботинкам, а в доме — сразу к печке. Я вспомнил, что так и не договорился с Сонечкой, во сколько встречаемся завтра, и позвонил ей по телефону.
— Ты поужинала?
— Нет еще, — ответила она, и я тут услышал, что плачет ребенок.
Я ничего даже не подумал — мало ли, чей может быть ребенок, а он проплакал весь наш разговор. Мы так и не решили, куда завтра пойдем, договорились встретиться с утра, чтобы заранее купить билеты.
Пока я разговаривал по телефону, дядя Гриша перенес из сарая в подпол кур, а когда вошел в дом, не успел раздеться, во дворе завыла собака. Он испугался, подскочил к окну и ногтем застучал по стеклу. Я вспомнил, что от старика ушла жена, и пожалел его. Мы поужинали, каждый думая о своем. Затем дядя Гриша поплелся в школу, где работал сторожем, а через минуту позвонила по телефону тетя Маруся и, узнав, что мужа нет дома, притащилась за шубой. Осеннее пальто тетя оставила в шкафу и перед тем, как надеть шубу, напялила на себя пять кофточек. Когда она ушла — только я начал стелить постель, — опять завыла собака. Я догадался постучать в окно ногтем по стеклу.
Когда еще было совсем темно, я проснулся от “кукареку”. Я вновь задремал и не раз сквозь сон слышал в подполе петуха. Наконец дядя Гриша пришел с дежурства и начал укладывать в печке дрова. Даже в теплой постели чувствовалось, что на улице большой мороз; в лучах восходящего солнца окна в узорах заискрились.
Когда потрескивают поленья в печке, уже не так страшно вылезать из-под одеяла. Дядя Гриша поставил чайник, и мы вместе позавтракали. Я не знал — сказать ему про жену или лучше промолчать. А старик полез в шкаф, и, я думал, сейчас спросит про шубу, но он вытащил новенькую телогрейку и стал натягивать на себя.
— Куда это принарядились? — поинтересовался я.
— Пойду мириться с женой.
Я тоже оделся, и мы вместе вышли. Вдыхая колючий ледяной воздух, я зажмурился от яркой белизны. С голубого неба не снег сыплется, а сияющая в лучах солнца пыль. В калитке старик обернулся и помахал собаке пальцем. Она, гремя цепью, полезла в будку. Переходя по мостику через речку, я тоже оглянулся — прогибающиеся под снегом ветки не отражаются в черной застывающей воде. Тихо плещут волны, накатывая на ледок у берега. Снег жестко скрипит под ногами, когда ступаешь по промерзлым доскам на мосту. На другом берегу школа — за нами увязались дети, стреляют из петард.
— Отстаньте! — оборачивается старик. — А то расскажу директору.
— Лучше не обращайте внимания, — советую, а самому жутко, когда за спиной — как ахнет, но я не оборачиваюсь.
— Поэтому перестал брать с собой собаку, — объясняет дядя Гриша. — Очень боится, когда стреляют… Ладно, — стащил варежку, протягивая руку, — пока…
Он свернул в переулок — мириться с женой, которая жила теперь у дочки, а я через школьный двор попал на большую улицу. Дорогу завалило снегом — ни одной машины; в тишине раздался звоночек приближающегося трамвая. Вскочив в вагон, я осторожно уселся на холодное сиденье, в оледеневшем окне выцарапал кружочек и не мог оторваться. От яркого солнца слезятся глаза. Я увлекся, глядя в кружочек в окне, но что-то он быстро запотевает — не успеваю оттирать; оглянулся — вагон забит народом. Я поднялся, но ни одна женщина не пожелала сесть — отвернулись, а когда на остановке вошла старушка и села на мое место, я обрадовался. Она оттерла “мой кружочек” и воскликнула:
— Ах!..
Выйдя на площади, я не успел ничего сообразить, как Сонечка приехала следующим трамваем, и — сразу же:
— Куда?
— В цирк.
— Во сколько представление?
— Не знаю, — пожал я плечами.
— Я хочу тебе что-то сказать.
— Давай сначала займем очередь за билетами.
— Нет, я не хочу в цирк, — передумала Сонечка. — Лучше в театр.
Перешли через площадь.
— Нет, в театре скучно, — говорит, — давай в кино.
— Почему бы и нет, — соглашаюсь.
— Да, — кивнула и тут же: — Нет, я сегодня не завтракала — зайдем в кафе.
Пошлявшись по морозу, приятно очутиться в тепле.
— Где сядем?
— У окна, конечно.
Сели у окна.
— Дует.
Сели за другой столик.
— Я люблю круглые.
Когда сели за круглый — подошла официантка.
— Что будешь? — спрашиваю у Сонечки.
Она взяла меню, начала листать.
— У вас нет обыкновенных сосисок?
— Извините, — пробормотал я официантке. — Мы еще подумаем.
Сонечка вытянула из вязаной кофточки нитку и дергает…
— Чего грустишь? — спрашиваю.
— Подслушиваю разговор.
Я оглянулся на парня, который признавался девушке в любви, и мне стало его жалко.
— Зачем подслушивать?
— Я пишу рассказы, — объяснила Сонечка, — и такого не выдумаешь.
Оттого, что она пишет рассказы, у меня помутилось в голове, как от вина. Сначала я хотел сказать, что и я — тоже, но подумал и промолчал.
— Ну, и что ты хотела сказать? — вспомнил я.
— Я хотела сказать… — начала Сонечка и — не говорит.
— Ну, и не говори!
— Почему? — встрепенулась она. — Почему ты у меня ничего не спрашиваешь?
— Я никогда ничего не спрашиваю, — объяснил я. — Ни к кому не хочу лезть в душу и не хочу, чтобы ко мне лезли, — поэтому не спрашиваю. — А сейчас спросил: — Это твой ребенок плакал, когда вчера разговаривали по телефону?
— А чей же?
— Ну, и хорошо, что у тебя есть ребенок.
— Мне надо было с самого начала все рассказать, — пожалела она, — но я сама не решалась, а ты не спрашивал.
Опять подскочила с блокнотом официантка, приготовилась записывать.
— Уже ничего не хочу, — вздохнула Сонечка.
Мы оделись и вышли на улицу; мороз хватает за щеки, скорее натягиваю перчатки.
— У тебя мальчик или девочка?
— Девочка.
— Ты любишь папу твоей девочки?
— Ненавижу!
— Он часто приходит?
— Очень редко.
— Когда он был в последний раз?
— Летом.
— Тебе не холодно? — пожалел я Сонечку. — Может, вернемся в кафе?
— Нет, — ответила она. — Хочу вспомнить детство — тогда зимы были морозные.
Я тоже вспомнил детство.
— Уже нет мамы и папы, — загрустил я, — но я всегда ощущал их рядом, а сейчас, — признался, — они будто куда-то уехали — и без них очень тяжело стало жить.
Сонечка молча брела, глядя под ноги, чтобы не поскользнуться, — у нее еще жива мама, и не знаю, понимала ли она, о чем я. Одетую легко — ее затрясло, а я продолжал про маму и папу, и меня тоже стало трясти.
— Ты думаешь — я знаю, как жить? — пробормотала Сонечка; тут у нее в сумочке зазвонил телефон.
— Это он? — догадался я.
— Да, — смеется.
Мне слышно, как он спрашивает:
— Почему смеешься?
— Стою за хлебом, — не задумываясь, отвечает Сонечка, — анекдот в очереди рассказывают.
Я изумился, как легко она врет, и непонятно зачем.
— Почему слышно, как машины ездят? — еще спросил он.
— Я не в магазине, — продолжала Сонечка, — а покупаю в ларьке на улице.
Я отошел в сторону, чтобы не подслушивать, и, отвернувшись, глядя, как по улице едут машины, не видел, как они едут. И не заметил, как Сонечка появилась сзади и не дышит; она погладила меня по плечу, и я еще сильнее загрустил.
— Как он почувствовал! — удивилась Сонечка, пряча телефон в сумочку. — Я ему все рассказала.
— Ну, и чего ты рассказала? — и я удивился. — Ведь ничего и не было.
— Теперь нам лучше расстаться, — пробормотала Сонечка, направляясь к остановке, и я за ней перебежал через улицу.
— Зачем ты рассказала?! — не могу понять. — Он сегодня придет?
— Не придет, — уверенно заявила.
— Почему?
— Потому что в эту ночь встречают Новый год.
— Понятно, — догадался я, — почему он никак не может на Новый год! — И тут же: — Неужели уже Новый год?
— Я не знаю, — пожала она плечами. — Зачем ты спрашиваешь? Ты же никогда ничего не спрашивал, и я за это люблю тебя.
— Что ты сказала? — прошептал я.
— А может, и придет, — чуть не плача добавила она. — Я ничего не знаю. Я у него ничего спрашиваю.
— И ты его с лета ждешь?
— Я боюсь его ждать!
Сонечка, запрыгнув в трамвай, помахала рукой. Дверки захлопнулись, колеса покатились по рельсам, а я побрел сам не зная куда. Догоняю пожилую женщину, изумляюсь:
— Какой у вас роскошный букет!
— Это не мне, — оправдывается, будто виновата; покраснела, и я невольно подумал — какая и она когда-то была красавица. — Каждый день моей дочке дарит иностранец, — пояснила женщина, — а Маша его не любит.
Я понял, почему ей не жалко цветы в мороз, и повернул обратно. Проходя мимо магазина, увидел запряженную в сани лошадь. На соломе в санях лежало сбитое в ком байковое одеяло. Пьяный мужик взял его и попробовал постелить сверху на солому, но каждый раз, как поднимал, — ветер подхватывал одеяло, а когда опускал, — все равно оно сбивалось в ком. Мужик упал на солому и дернул за вожжи.
Я дождался трамвая, сел в него и поехал. Смотрел в окно и еще раз увидел пьяного мужика в санях. Лошадь бодро бежала по укатанному снегу, но трамвай ехал быстрее. По тротуару шагал счастливый молодой человек и нес елку. Рабочие развешивали на столбах разноцветные флаги, и даже из трамвая слышно, как они хлопают на ветру. Я вспомнил светящиеся сабли и — как утром дети стреляли из петард, а дядя Гриша пошел мириться с женой, — все это подтверждало, что наступает Новый год, но я не мог поверить.
— Извините, — спросил я в трамвае, — неужели в эту ночь Новый год?
На меня так посмотрели, что я больше не спрашивал. Трамвай проезжал мимо церкви, и я вспомнил, как вчера зашел в нее и поставил свечку. Как я вчера был счастлив и разве мог подумать, что произойдет сегодня…
Придя домой, поднимаясь на крыльце по ступенькам, увидел под ногами новую телогрейку дяди Гриши. На ней выгорела такая дыра, будто старику в спину выстрелили из пушки. Крыльцо залито водой, на морозе она замерзла, и я чуть не поскользнулся. От телогрейки еще подымался дымок. Я поднял ее, и, когда нес по двору, вспыхивали на ветерке искорки по краям выгоревшей дыры в вате. Я бросил телогрейку подальше в снег.
В доме помирившиеся дядя Гриша с тетей Марусей накрывали на праздничный стол.
— Что случилось? — не мог я сообразить, пока еще раз не вспомнил, как утром школьники стреляли из петард. — Я же говорил, — невольно усмехаюсь, — не надо с детьми связываться.
После всего этого хочется уснуть и забыться. Я разделся в своей комнатке и лег, но не могу уснуть. Вдруг потемнело; я удивился, как быстро прошел день, а кажется, совсем недавно в самом лучшем настроении ехал на встречу с Сонечкой. Опять я подумал, что жизнь пошла куда-то не туда, и ее надо изменить. Я стал думать, что же сделать такое, но ничего не мог придумать. Я лежал с закрытыми глазами и все думал, думал, и, когда уже совсем отчаялся, — почудилось, будто дождь посыпался над рекой, зашипел вот так: шшшшшшшшь… На меня словно озарение нашло — я понял, что без этого: шшшшшшшь… не могу жить. Я вспомнил покойных папу и маму и осознал: это не они умерли, а это ты, — сказал я себе, — сам не туда поехал — они же остались там, где были.
Я стал вспоминать, когда в последний раз слышал дождь над рекой. Я вспомнил себя мальчишкой в деревне. На улице поднялся ветер и спряталось солнце, а я вышел из дома. Можно еще повернуть обратно, а я, наоборот, ускорил шаг. Вот река, черная, — в ней отражается туча; на другом берегу сверкнула молния и загрохотал гром — купаться в грозу нельзя, но я бросился в воду и поплыл, и тут посыпалось: шшшшшшшшшь…
В доме захлопали двери, раздались голоса — собираются гости встречать Новый год. О том, чтобы заснуть, я уже и не мечтал. Дядя Гриша застучал в стенку — пришлось встать и одеться. Только сели за стол, как под полом пропел петух. Дети на коленях стали ползать по полу, глядя в щели между досками.
— Меня петух чуть в глаз не клюнул! — воскликнул один мальчик. — Ты видела? — толкает сестричку.
— А меня клюнул, — она подбежала ко мне и пальчиком показывает, — вот сюда. Видишь?
— Вижу, — отвечаю с завистью.