Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2008
Дорога наша сделалась живописна.
А.С. Пушкин. “Путешествие в Арзрум
во время похода 1829 года”
Сбились мы, что делать нам?
А.С. Пушкин. “Бесы”
Почему-то мы все время неспокойны, куда-то движемся, направляемся: то к коммунизму (“Верной дорогой идете, товарищи!”), то к капитализму, к рынку, как он обозначен в проекте. Схвачены этот шаг, эта поступь в знаковой скульптуре Веры Мухиной “Рабочий и колхозница”, ныне столь же знаково разобранной на фрагменты для реставрации.
Но символ он потому и символ, что, даже распиленный, продолжает внушать. Через несколько десятилетий “похода и перехода” смотри результат, запечатленный другим художником, художником и скульптором нашего времени, Гришей Брускиным, — его герой-монумент (в картине “Шаг”, 1982) делает шаг с постамента и повисает над метафизической бездной.
То, что возникает на горизонте, постоянно удаляется. “Картина маслом”, в данном случае — работы Э. Булатова. Не “вечный бой”, а вечный поход.
Бесконечное путешествие.
Причем со странностями: не только горизонт удаляется, но сама дорога упрямо закругляется.
То ли — прямое шоссе, то ли — улитка, то ли лента Мебиуса.
Видимо, недаром именно в России появился Лобачевский с его гениальным открытием, без которого не была бы возможна теория относительности А. Эйнштейна.
Параллельные — пересекаются.
Это — Россия, а не какая-то там пифагоровская Древняя Греция.
Параллельные пересекаются, то, что располагалось наверху, оказывается внизу, и наоборот: незаметно, но все переворачивается, а невозможное — встречается.
Метафизическое пространство, которое мы предприняли попытку преодолеть, оказывается одновременно: 1) и нашим бытием, 2) и нашей историей.
Только что (исторически думая) началась новая Россия, и вот уже, особо никого не спрашивая, вернули в старую.
Какую — старую? Нет, не в ту, а в другую. Предыдущую.
Старых Россий (как и новых) много. Новая Россия устремилась вперед, в поисках свободы; заблудилась; прошло энное количество лет; и вдруг страна услышала: “Свобода лучше, чем несвобода”.
А мы-то думали…
* * *
Свобода передвижений — одно из главных завоеваний и реальных достижений, результатов движения страны к гражданским свободам — последних -надцати лет. Помню острые ощущения первого свободного перелета за границу (!) — ведь граница-то раньше и впрямь была на замке, а занавес действительно был железным.
И никакой там не грезилось еще Италии с Римом, Флоренцией и Венецией (откормленный этим культпоходом соотечественник ныне ищет изыски, забираясь куда-нибудь поглубже в Тоскану). Никакого парижского “уикенда” или “императорской Вены”, а предложение покататься с детьми на лыжах в Австрии было бы воспринято как сдвиг гоголевского сумасшедшего.
* * *
Отправляясь в путь (т.е. замышляя данный номер, посвященный теме путешествия), мы понимали, что дорога не будет простой и короткой. Но никак не предполагали, что она окажется дорогой с многорядным движением.
Действительно — вроде бы и сегодня, в современной словесности, весьма востребованный читателями других стран жанр травелога (существующий как в версии fiction, так и non-fiction) обитает на окраине отечественной словесности, приживаясь с некоторым трудом.
А ведь история русских литературных путешествий весьма продолжительна. Начинается она с Колобка — первого русского путешественника. (И странника — потому что у Колобка как у литературного героя есть, конечно, своя философия ухода, — как у Емели философия успеха через лень и т.д.)
Именно он, Колобок, первым смело выкатывается за порог дома, где его произвели на свет.
Уходит в путь — последовательно: от 1) бабки, 2) деда, 3) волка, 4)… От лисы не больно-то и уйдешь, будь Колобок ста пядей во лбу.
Но ведь Колобок погиб бы гораздо раньше — дома! От дорогих и любящих бабки с дедом! Не выкатываясь за порог — и не обретя своей чудесной истории.
Его бы просто-напросто съели.
(Вообще “бабка с дедом” в русском фольклоре — хтоническая темная сила: уничтожающая. Вспомним еще и “Курочку-Рябу”. Зачем они “били-били” это несчастное яйцо?)
Так вот: активная жизненная позиция Колобка породила творческую энергию, матрицу весьма противоречивого, парадоксального русского сознания:
И дома съедят, и в пути пропадешь.
Тем не менее: Колобок открывает череду “плавающих и путешествующих”, преодолевающих опасности, открывающих мир за пределами дома, отчаянных, погибающих в пути, находящих новое.
Героев-авантюристов, раздвигающих рамки привычного.
Можно условно сказать, что страна сложилась в результате пути, в движении на восток, запад, север и юг. На Урал, в Сибирь, на Дальний Восток, — “поход” был предпринят задолго до того, как вошел в сюжет известной песни: “И на Тихом океане свой закончили поход”. (А песен в русском фольклоре про путь-дорогу-дороженьку — немерено.) Теперь — о субъекте путешествия.
Забывать — естественно, помнить — искусственно, по мысли Мераба Мамардашвили.
Помнить — сделать усилие.
А написать о дороге — значит написать о том, что испытал и что помнишь (двойное усилие).
Прощание перед дальней дорогой обязательно в русской традиции (присесть на дорожку, посмотреть прощальным взором друг на друга). Прощание с уходящим в путь всегда включало в себя благословение, а уходящий должен был оставлять свою “память” (т.е. что-нибудь, какой-нибудь предмет на память). Возвращаясь, человек шел через леса на просвет, на светлый проем, “на русь”. Отсюда, утверждают историки-лингвисты, и возникло слово, обозначающее сторону-страну: Русь.
Русская литература, в отличие от “нас”, не ленива и любопытна; и не только фольклорный герой уходит за порог.
Русская проза открыла XIX век (в 1801 году!) “Письмами русского путешественника” Николая Карамзина. “Авторская” история началась несколько позже, с карамзинской тож “Истории Государства Российского”. Путешественник и историк, прозаик Карамзин завещал литературе и литератору “быть в движении”, путешествовать, наблюдая и наблюдать, путешествуя, — завет его дошел и до Михаила Шишкина, скрупулезно собравшего следы русских путешественников — как добровольных, так и недобровольных, в “Русской Швейцарии”.
После Карамзина открылась не просто дорога, а целый тракт; а за десять лет до него Радищев написал публицистическое “Путешествие из Петербурга в Москву”, за что и поплатился ссылкой (и вынужден был предпринять большое путешествие…).
Путешествует автор — путешествует и его герой.
Путешествует Пушкин — и вынужденно (в Кишинев, в Одессу, на Кавказ), и по собственному желанию (за Урал, за “Капитанской дочкой” и “Историей Пугачевского бунта”). Путешествуют и его герои: от летающей по воле Черномора Людмилы до Руслана, от едущей в Москву из провинции Татьяны до первого скитальца Онегина, от Петруши Гринева до станционного (при путешествующих — изначально!) смотрителя. Да и Дуню счастливо, как выясняется, похищает случайный, казалось бы, проезжий. Более всего Пушкин бранит вынужденную свою обездвиженность, хотя сочиняет — и в Болдине, и в Михайловском замечательно интенсивно (здесь путешествует его воображение).
Путешествует Лермонтов: насильственно (в южную ссылку, на Кавказ), откуда он мысленно уже привозит “Героя нашего времени” — Печорина, и погибающего-то в дороге. “С подорожной по казенной надобности…”
И понеслось: Гоголь с его Римом — и Павел Иванович Чичиков (колесо, которое доедет — не доедет), и Хлестаков, который доехал до случайного на пути его города, а потом оттуда уехал, — а можно сказать, удрал.
Едут все: Герцен — в Швейцарию, в Лондон, эмиграцию; Тургенев — к Виардо в Париж; Достоевский с молодою женой — к рулетке; Толстой — опять-таки на Кавказ. А в конце — уходит, совсем уходит из Ясной Поляны. Пешком. Чехов едет на Сахалин, — через всю Россию, с его-то легкими. Возвращается — путешествием через Цейлон.
Кто их гонит?
(Кстати: не к ночи будь помянут — кружит путешественника без цели, путает пути, сбивает с дороги. См. “Бесы”: “Сбились мы, что делать нам?”).
Именно в поезде, доставляющем в Россию двух путешественников, знакомятся (завязка романа) Мышкин и Рогожин; а еще — “уехать в Америку”, как Свидригайлов, — значит застрелиться; уехать в кантон Ури, уже не метафорически, — повеситься, как Ставрогин. Под колесами поезда гибнет Анна Каренина; и все та же железная дорога протягивается от Некрасова, Достоевского и Толстого к “Доктору Живаго”, где она проходит и через Россию и через судьбы героев романа: от отца мальчика Юры (еще одно ж/д самоубийство в русской литературе) до ж/д встречи Живаго с комиссаром Стрельниковым.
Писатели, поэты и прозаики, родившиеся в канун ХХ века, еще захватили историческую возможность попутешествовать свободно (молодой Пастернак, молодой Мандельштам, молодая Ахматова); после — в сталинских вагон-заках на восток и север отправились и поэты, и читатели. Тех, кого недобрали сразу после революции, еще отправляли в плавание, — на Запад — на “философских пароходах”, и это путешествие на Запад обернулось для них счастьем избавления.
После смерти Сталина, в “оттепель”, открылись новые возможности — путешествия для избранных, которые свободно вдохнули — и выдохнули текст путевых заметок. На страницах “Нового мира”, как Виктор Некрасов. И как его только не обзывали в т. наз. критике, как только не облаивали! “Путешественник с тросточкой” — самое мягкое из обвинительных заключений.
Кроме эренбургского слова “оттепель”, надо вспомнить Твардовского — “За далью — даль”. Кроме климатических, последовали пространственные изменения. И целина-то прогремела не освоением земель, не очень-то и нужным и сомнительно полезным, как выяснилось, а движением молодежи на эти земли…
Городское петербургское путешествие, предлагаемое московскому собрату Александром Кушнером, — “Пойдем же вдоль Мойки, вдоль Мойки…”.
И Василий Аксенов сначала написал “Поиски жанра”, а потом и сам уехал этот самый жанр искать. Он сам, его судьба, а не только герои и персонажи его ранней прозы бросаются в путешествие. (А невозможность путешествия отчасти эмиграцию и порождала. Приобретенная клаустрофобия — советская болезнь.)
Но: путешествия по России, вдруг, с легкой руки Владимира Солоухина, с его “Владимирских проселков”, ставшие модными и вдруг поветрием охватившие всю интеллигентную Россию? Но: байдарочные походы этой же самой интеллигенции?
Россия никуда не ехала, она была неподвижной, она была по-крепостному прикреплена к “месту” пропиской. А летун — человек плохой и плохой работник…
Итак: путешественник — или странник (был, кстати, журнал с таким правильным для нашего отечества названием, выходил в конце 80-х — начале 90-х, а потом завял). По России — все-таки странник, если не калика-перехожий (был у нас и такой персонаж) и не Илья Муромец, который сиднем сидел тридцать лет и три года, а потом уж как двинулся…
* * *
Русская картина — как самой России, так и мира — сориентирована на стороны света, на дороги. А судьба — судьба выбирает (себя) на перекрестке. Перекресток — узел дорог и узел проблем. На историческом перекрестке Россия оказывалась и в 1917-м, и в 1941-м, и в 1991 годах. Можно попробовать укрупнить метафору: весь век страна — на перекрестке (кстати, век-то — с 1917-го — еще не кончен).
По поверьям, дом на перекрестке ставить плохо, люди в нем несчастливы.
Перекресток есть место казни (или самоказни), как площадь для Раскольникова.
Возможно на перекрестке — все, от неожиданной встречи до катастрофы.
Все, кроме спокойной и устойчивой жизни.
Но есть пространства в пути еще хуже перекрестка — например, таинственное “блудо”, место, где человек может заблудиться.
Конечно, на дороге ждет распутье: налево пойдешь, направо пойдешь… Ничем, кроме гибели, этот выбор не грозит: может, отсюда и наше пренебрежение — и к выбору (он безнадежен, да и не выбор это вовсе, а игра слепого случая), и к вероятной — в пути — гибели?
Метафора такая — русской жизни и русской, как водится, литературы. И тут немедленно подключаются к нашему предмету действующие лица и персонажи нашей словесности: насколько они “в теме”? Ведь от ответа на этот вопрос зависит наше понимание самого места современной литературы в большом пространстве русской словесности.
Чем дальше, тем меньше обнаруживается в литературе фактов “оседлости” и тем больше “кочевья”. Все стремительнее движение, и вот уже — “Русь, куда несешься ты? Не дает ответа”. Ответа — не дает, но несется птица-тройка, Русь-тройка, а к тройке припряжена бричка, а в бричке сидит, как остроумно напомнил размягченным этой гоголевской поэзией в прозе читателям Аркадий Белинков, — вечный Павел Иванович Чичиков.
Олег Чухонцев называет свою книгу “Пробегающий пейзаж”.
Андрей Битов сам постоянно путешествует, побеждая таким образом клаустрофобию, его “записки путешественника” — это “Уроки Армении”, “Колесо”, “Грузинский альбом”.
Владимир Маканин с его героями перекати-поле, разными “гражданами убегающими”, Александр Кабаков с “Саквояжем”, где он редакторствует, Дмитрий Быков и Ольга Славникова с заказанными Кабаковым “ЖД рассказами” и т.д., и т.п.
Такие книги, как “Бесконечный тупик” Дмитрия Галковского и “Желтая стрела” Виктора Пелевина, на самом деле где-то на глубине родственны: и в одном, и в другом случае — дурная бесконечность (закольцованность движения, не приводящего к цели, к результату. Это книги примечательные, книги, выражающие коллективное подсознание (подчеркиваю — не автора, а общества), книги диагностирующие. И ведь тоже — путь, хотя и ложный.
Вектор пути — это поиски цели, а у нас? Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что…
Путешествие — это открытый жанр, и даже сам уход в путь, принятие решения (Колобок за порог) здесь важны!
Или — соскочить с пути, выдернуть себя из дурного псевдодвижения, сойти на тропинку…
Или — пропутешествовать, как Иосиф Бродский, уже post mortem — и по воздуху, и по суше, и по воде: на кладбище веницейского острова Сан-Микеле.
Думаю, что жанр жития, жизнеописания, востребованный сегодня читателями (и направление лит. работ, одобренное премиальными жюри — Д. Быков с “Пастернаком”, Людмила Улицкая с “Даниэлем Штайном”, А. Варламов с “Алексеем Толстым”), — это одобрение описания пути человека, выхода из тупика (в том числе — и “бесконечного”), самостоятельного выхода из движущегося в дурную повторяющуюся бесконечность “поезда” нашей действительности).
* * *
Идея и тема номера туманилась в редакторских головах давно, — но, как известно, критерием истины является практика; и когда возникло на редакционных столах повествование Владимира Кравченко “Книга реки”, брезжущая идея стала обрастать плотью. “Книгу реки” сделали осевой, поставили в центр номера из уважения к российской карте — не столько литературной, сколько географической. “Книга реки” — это не только путешествие, но и робинзонада, конечно; это двойное движение — движется и река, и человек по ее глади. Волга была — и остается — одной из главных дорог России на всем протяжении ее истории, и ее, Волги, странная узловатость связывает разность земель, к ней примыкающих, в целое, в Поволжье.
Текст Кравченко кажется странноватым вот почему: в нем почти отсутствует рефлексия. Вместо рефлексии — наблюдение. Повествователь — он же единственно действующее лицо, ему продвигаться дальше надо на своей лодке (вот она, грань веков, — и такой выбор человек делает: плыть не на пароходе, а самостоятельно, на лодке), а не рефлексировать.
Совершенно неожиданно к “робинзоиду” Владимиру Кравченко примыкает в номере Олеся Николаева, писатель того же поколения, но другой стилистики, автор других — затейливых и лукавых — композиций. Путешествие — не внутри России, а за границу. Но — не за границу православия (“Корфу”). За впечатлениями о чудесном, чуть ли не райском острове вторым, а на самом деле “спрятанным первым” проходит история выбора. Еще одна разновидность путешествия, разновидность жанра: через путь в “другое” — путь к себе. Динамика путешествия вызывает в сознании “жизненный путь” тогда, когда путешественник останавливается (в незнакомом месте). Тогда — есть шанс по-новому увидеть (с дистанции) самого себя. В зеркале. Можно — прихорашиваясь, а можно — как есть.
Путешествие и возвращение — вообще один из главных сюжетов мировой литературы, поэтому наши “одиссеи”, с одной стороны, просты и незатейливы, с другой — вызывают в сознании не журнал “Geo” и не глянцевые путеводители, а толщу отзывчивой на жанровое эхо словесности.
За жанром — жанр: за поездкой на “малую родину” открывается история рода (Александр Бакши), история провинции (Анатолий Курчаткин); за поездкой в Берлин — история расколотой Германии и опыт эмиграции (Ксения Кривошеина), личный опыт русского гастарбайтера в современной Европе (Марина Воронина). За картинкой фестиваля русского литературного слова в Британии — стихи об Испании (Марии Игнатьевой). О несостоявшемся, напротив, путешествии — как в Британию не пустили Владимира Маяковского (Бенгт Янгфельдт). Литературный пейзаж русскоязычной Австралии наводит на размышления, скорее печальные, чем радостные, о рассеянии русской литературы. Есть в номере и забавное повествование о поездке дипломатов в экзотическом для нас Иране (Реваз Утургаури). И писательские летучие загран-зарисовки (Анатолий Королев), и “италийские” впечатления-размышления — на утраченном вроде бы, но таком близком и пра-родном языке (священноинок Симеон Дурасов). И стихи-странствия, наследующие русской литературной традиции “дорожных” (Юлий Гуголев, Александр Танков, Максим Амелин, Олег Дозморов).
Если наши публикации откроют читателю новое и неведомое, расскажут по-новому о знакомом и присовокупят к известному сведения о жизни незнакомой, а также помогут частично овладеть внешним миром через возвращение к внутреннему, — то задачу “номера путешествий” можно считать отчасти выполненной.
Отчасти — потому что путешествие всегда продолжается.