Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2008
Единое пространство
Владимир Мощенко. Блюз для Агнешки. — М.: Зебра Е, 2007.
В своем предисловии к этому изданию Василий Аксенов пишет: “Очень необычная, странная, пронизанная античной поэзией вперемежку с джазовыми аккордами книга”. И само предисловие озаглавлено: “Рожденный в джазе”.
И Александр Кабаков, чье высказывание напечатано на последней стороне переплета, отмечает: “Писательство Вл. Мощенко пропитано поклонением высшему из искусств — музыке и, собственно, само есть почти музицирование”.
Оба мнения справедливы. Музыка, джаз и вообще искусство занимают особое место в жизни героя романа “Блюз для Агнешки” и других действующих лиц книги, но содержание ее шире: трагическая жизнь человека в несвободном обществе и народа в несвободном государстве, где преследуемый джаз становится символом свободы. Искусство освобождает личность.
У этой книги единое пространство — огромная территория, где живут и странствуют герой романа и герои других произведений. Единое пластическое пространство, единая атмосфера, единая судьба — неосознанно выраженная судьба самого автора — ощущаются и в романе, и в повестях, и в эссе. В прозе поэта-лирика Владимира Мощенко везде присутствует рассказчик, его интонация, тембр голоса, язык, вроде бы вполне литературный, но с легким налетом южной провинции, малой родины автора, донецкого городка Бахмута. Герои — самостоятельно живущие, как и должно в настоящей литературе, люди, но почему-то все дышит автобиографией.
Жизнь в прозе Владимира Мощенко нарисована смачно, полнокровно. “…Одно из дарований в маркизетовом платьице даже попробовало в ритме томного вальса помечтать вместе с Виолеттой: “Не ты ли мне в тиши ночной…” В ответ на эту дерзновенную выходку у ее лавочки одновременно зажигаются пять-шесть папирос. Огонечки страсти. Вот так кавалеры! В белых сорочках, в белых брюках отглаженных, в белых парусиновых туфлях, которые пахнут за версту мятным зубным порошком “Холодок”. А что это за героиню нам показали? Толстуха. Какая тут чахотка, так я и поверил, лет до ста расти нам без старости. Вылитая тетя Зоя с пятого гастронома. На ней корсет лопнул, с платья пуговицы посыпались. И папироски в полумраке вспыхивают еще ярче. Каждый огонек — глаз мартовского кота. Что ни лавочка — ложа…” До чего живая речь!
Когда героя романа судьба заносит на военную службу в Грузию или в Будапешт, мы ощущаем странным образом особенности местной речи, местные интонации. Вот авторский текст повествования: “…Митя Чурсин готов был поклясться, что именно на грузинском языке впервые прозвучали слова о том, как блажен человек, которого любят Музы. А все — из-за того, что тбилисский октябрь, утверждаясь в своих правах, распахнул перед будущим гитаристом свои тайны, и узкие улочки, и тесные дворики, и их плывущие в безоблачном небе балкончики, резко приблизил Салалакский хребет. Солнце, не столько знойное, сколько слепящее, делало все возможное, чтобы на фоне развалин древней Нарикалы мелькали свадебные наряды невест. А возле крепости скалистые горы противоположных берегов в такие моменты едва ли не касались друг друга, и время сходилось в одной точке…” Язык, обороты речи, интонация — это и есть то, из чего лепится неповторимое пространство, пейзаж, создается атмосфера, о чем забывают теперь многие — и пишут нехудожественную прозу.
Роман “Блюз для Агнешки”, чье название получила вся книга, — небольшое по количеству печатных листов произведение, отразившее целую эпоху, начиная с Первой мировой войны. Его можно назвать семейной сагой, поскольку с самого раннего детства героя мир для него — это семья. О нем не скажешь: Иван, не помнящий родства. С рожденья он окружен заботой простых, бесхитростных людей — любимой и любящей, совсем еще молодой бабушки Анны Марковны, ее невенчаного мужа Пантелея Савельевича — гитариста и пьяницы Пантюши, который научил Митю играть на гитаре и обожать музыку. У Мити есть и отец, и мать-красавица, и многочисленные друзья. Любовь, а потому и гитара, музыка, джаз — главный мотив романа, мотив, существо, а не тема. Мальчик Митя ищет свою любовь всю жизнь и в последней части трилогии находит ее — любовь к венгерской девушке Агнешке. И тут же теряет эту любовь, невозможную, обреченную на трагический конец государственными границами, государственной политикой, органами государственной безопасности. Вот вам и джаз! Запретный джаз, запретная любовь. Она живет в трубе бессмертного Армстронга и в струнах великого гитариста цыгана Джанго Рейнхардта, любовь ко всему на свете — к близким и незнакомым людям, к тихим улицам родного Бахмута и шумному тбилисскому проспекту Руставели. Она — не предмет писания, а сущность писателя Владимира Мощенко, его природный дар, дар его героя Мити Чурсина, да и героев повестей. Без своего наставника Пантюши, как говорит автор, Митя и дня не мог прожить. Может быть, потому, что и тот не скрывал нежности к внуку своей Анюты. Так и жили они в своем захолустном Бахмуте, где непонятны были Мите крылатые изречения Пантелея Савельевича:
— Держи ухо востро, Дмитрий. Обходи трамвай спереди, а автобус — сзади.
Никогда в своем Бахмуте не видел Митя ни того, ни другого. Но хотелось ему чего-то высокого: красивого звука, сказки про Джанго, а бабушкин Пантелей бесподобно играл на гитаре. И когда во время Первой мировой попал в плен к австрийцам, играл в пражском ресторанном джазе.
Джаз. Тут и возникает в голове бахмутского подростка из семьи железнодорожника заветная мечта об экзотической заокеанской музыке. Отсюда недалеко и до невероятной истории Джанго Рейнхардта, бельгийского таборного цыганенка, который стал всемирно известным парижским джазовым гитаристом.
А тут еще в заштатном Бахмуте появляется странная фигура в заграничном легком, продутом всеми степными ветрами пальтишке — беженец без багажа, бездомный скрипач Ежи Надель, музыкант из знаменитого польско-еврейского оркестра Эдди Рознера, изгнанный из гитлеровской Германии. Так и возникает в романе мотив — гонимость. Джаз запретен, джаз неугоден и в государстве Гитлера, и в государстве Сталина, чьи армии скоро столкнутся в смертельной схватке на берегах Волги. Эта война не описана в романе, но на нее уходят все близкие люди Мити — и не вернется никто из них, кроме отца (психически изувеченного). В конце первой части романа читаем: “…Я специально приезжал сюда, чтобы увидеть тот самый перрон, где на веки вечные остались лежать инструменты, брошенные моими музыкантами перед отправкой на фронт. Их никто не замечает, эти инструменты, — но это уже другой сказ. Что касается джаз-банды, то она сгинула вся, без остатка. Кто на войне, кто в плену, кто позже — в ГУЛАГе”. А джаз-банду эту в захудалом Бахмуте создали люди, любимые Митей Чурсиным: преподаватель латыни Филипп Никанорович, детский врач Иоффе, Пантюша Сапожников, трубач Максим Плющ, тромбонист Степан Нэма, пришлый пан Ежи Надель, которого в городке с легкой руки Анны Марковны ласково называли Ежиком. Все они останутся в памяти Мити навсегда, где бы он потом ни оказался: в Москве, на военной службе в Закавказье, в Тбилиси, где служил в газете Закавказского военного округа, в Будапеште, куда был послан как военный корреспондент. В Венгрии и встретил Митя свою первую и последнюю любовь, трагическую любовь — Агнешку.
Грузия, а особенно Тбилиси занимает в романе немаловажное место. Для Мити этот город становится едва ли не второй родиной. Часть повествования, связанная с Тбилиси, наиболее автобиографична; в ней герой — alter ego автора, который своими подлинными друзьями, не меняя их имен и фамилий и абсолютно точно передавая их портреты, окружает своего героя, выражает через него свою любовь к ним. Это замечательные реальные люди. Какие персонажи! Знаменитости вроде поэтов Галактиона Табидзе или Симона Чиковани, критика Бесо Жгенти или академика Марджанишвили. И люди улицы, по-своему необыкновенные: Тимур Буркиашвили, играющий на саксофоне, и городской юродивый Кика, которого спасает друг автора и мой знакомый, поэт и художник Гоги Мазурин. И здесь автор через своего героя выражает искреннюю любовь к грузинским друзьям и к Грузии, а в эссе “Все началось с Тбилиси” восторженно цитирует любимые стихи, написанные его другом Александром Цыбулевским, и стихи великого Галактиона Табидзе в своем прекрасном переводе:
Лес костями звенит — и безумие в звоне:
Бездыханные дни канут раз навсегда!
Оттого, как во сне, мои синие кони
К вам прискачут. Да вы уже мчитесь сюда!
Это эссе и эссе, посвященное Александру Межирову (“Старый цирковой номер”), тоже органически связаны с Грузией. И всюду — любовь и восхищение людьми, и землей, и джазом, и его заокеанскими и европейскими легендами.
В начале рецензии уже говорилось о целостности всей книги и единстве романа и повестей, хотя повести абсолютно самостоятельны и сюжетно с романом никак не связаны. Их объединяет неуловимое родство атмосферы и героев. Все они открыты любви и ее высшему воплощению — искусству, будь то музыка, поэзия, живопись или природа, созданная Творцом.
Повесть “Ода Фелице” — трогательная история о военном хирурге Юрии Мазневе, бывшем мальчишке Мазилке из кривоарбатских переулков, пережившем нечеловеческую тяжесть чеченского плена ради любви к женщине. Любовь рухнула, не состоялась, но осталась преданность “богоподобной царевны киргиз-кайсацкия орды” — собаки Фелицы, общей любимицы расставшихся мужчины и женщины. Есть еще память о тех, кто погиб, и о друзьях, и о врагах.
А у повести “Маруся из Кораблина” конец, казалось бы, совсем счастливый. После долгих и печальных приключений деревенская девчонка, а затем и девушка, угодившая в Москву и потерявшая там брата, испытав множество мытарств и унижений, все-таки находит свою старую, детскую, почти неосознанную любовь — художника Глеба Вербицкого, который полон желания помочь ей, бездомной и тяжело больной, выбраться из бедствий. Но… не тут-то было. Просматривая ворох бумаг из почтового ящика, Глеб обнаружил повестку из прокуратуры. Оказывается, он — свидетель по делу отца Павла Флоренского, его учителя по ВХУТЕМАСу. Что же сделал Флоренский? Он написал: “Если ты спросишь меня: “Что же, будут ли вечные муки?”, — то я скажу: “Да”. Но если ты еще спросишь меня: “Будет ли всеобщее восстановление в блаженстве?”, — то опять-таки скажу: “Да””. Маруся в недоумении: “И за это могут посадить?” Следует ответ: “У нас, Маруся, как раз за это и сажают”. Тогда она и поняла, что потеряет Глеба. И в этой повести — тоже любовь и искусство как основной мотив прозы Владимира Мощенко. И жалость, сочувствие к ближним, присущие натуре автора.
“Кудеярский эпилог” — снова любовь и снова художник. Странная, мистическая повесть. В ней, как в грузинских эпизодах романа, особую роль играет густо написанный пейзаж, природа, которая создает необъяснимое чувство тревоги и печали. Сперва это суровые высокогорные картины Афганистана, куда война приводит Илью Невьянцева, а потом это столь же суровые таежно-тундровые пейзажи русского Крайнего Севера, куда попадает герой, следуя, как заколдованный, за своей любимой, совсем не юной таинственной женщиной, якуткой по матери и к тому же сотрудницей государственной безопасности. В ходе своих скитаний Илья оказывается в “Остроге Собеседников”, страшном северном застенке, где когда-то мучился его прадед, погибший в Кудеярском лагере особого назначения — КЛОНе. Нет, это не детектив. Это притча о всех временах, и о нашем — тоже. Притча о художнике и о любви, в которой и художество, и любовь обречены, как в романе “Блюз для Агнешки”. Это ли не повесть о чертовщине, о которой я сам сочинил стихи, посвященные Владимиру Мощенко:
Не так уж робок и напуган,
но в полном здравии ума,
себя очерчиваю кругом,
как злополучный Брут Хома,
открещиваюсь, но, похоже,
напрасный труд, и все смелей
кривые вылезают рожи
из всех отдушин и щелей,
как Вий, глядят с телеэкрана,
о правдолюбии орут,
прикончат поздно или рано
тебя, Хома несчастный Брут,
не слушай их речей, не надо,
не содрогайся, не смотри,
читай, не поднимая взгляда,
свои молитвы до зари.
…Откуда же начинается проза поэта Владимира Мощенко? Трудно сказать — откуда. Уже упомянутое эссе называется “Все начиналось с Тбилиси”. Может быть, с Грузии. А может быть, с когда-то написанных им строк: “Тогда все были живы и здоровы, и наш сосед преподавал латынь”.
Александр Ревич