Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2008
Создать великую книгу о великом человеке удалось немногим. Доктор филологии Людмила Сараскина создала о великом человеке неплохую, хорошую книгу. Хорошую, внятную, внутренне цельную и понятную по духу, хотя и противоречивую по посещающим меня, ее читателя, впечатлениям.
В последних строках книги есть признание автора: “Общение с героями книги и работа над ней дали мне пережить, говоря словами Солженицына, “неспадающий подъем духа””. Сараскиной удалось главное: этот подъем не потерять, не оставить исключительно внутренним посылом творчества, но удержать и заразительно предъявить. След душевного волнения и усилие духовного сосредоточения присутствуют в самой книге и передаются читателю. Не буду говорить за всех, но я это почувствовал. Редкая случилась в моей жизни книга, над страницами которой и рассмеешься, и заплачешь. Это правда.
Главный герой ее был жив, когда книга писалась и вышла в свет. И, возможно, он даже подержал в руках этот увесистый серебряно-серый том. Теперь он умер. И книга читается по-другому. Особенно когда попутно и синхронно схватываешь из атмосферы нового времени такое, например, трепыхание совиных крыл, в передаче “Интерфакса”: “Член Комитета Госдумы по безопасности, бывший замгенпрокурора РФ В. Колесников из фракции “Единая Россия” в четверг реанимировал идею вернуть на Лубянскую площадь в Москве памятник основателю ВЧК Феликсу Дзержинскому. (…) “Мне хотелось бы, чтобы этот памятник вернулся на свое место — мы медали получаем, а он где? В запасниках лежит?” — сказал Колесников на заседании Комитета по безопасности в четверг после того, как ему вручили медаль “130 лет со дня рождения Ф.Э. Дзержинского”. Развивая свое предложение, Колесников сказал, что Дзержинского отличали профессионализм, честность и порядочность. “Давайте вернем памятник”, — призвал он. Коллеги Колесникова по думскому комитету встретили его предложение аплодисментами” (http://www.interfax.ru/society/txt.asp?id=33720). А у Сараскиной находишь, в цитате, следующие слова Солженицына: “Когда увидели мы по телевизору, как снимают краном “бутылку” треклятого Дзержинского, как не дрогнуть сердцу зэка?!. Такого великого дня не переживал я за всю жизнь”. И тут невольно думаешь: неужто бы Исаич вот такое пропустил, не щелкнув по носу этих духовных гопников с их чугунной ностальгией по тирану?.. Впрочем, в книге есть как раз более чем красноречивые страницы о думских карликах. Или есть там и еще, дедковское, кажется, срочно образованное по аналогии с солженицынской “образованщиной” словцо — невежественщина. Хотя тут, конечно, не просто невежество, а явная и злая воля. Как написал мне один священник, “Был бы Колесников порядочным человеком, с негодованьем отверг бы эту медальку. И не посмел бы оскорблять Россию своим нелепым предложением”.
…Так что книга вышла вовремя. Своевременно, как выражался один персонаж Солженицына, соблазнительно-зловещий демон русской истории ХХ века. Скажем так: юноше, обдумывающему житье, есть лишний повод и новая возможность строить жизнь не в плане карьеры в Госдуме и уж тем более не беря в пример честного профессионала Дзержинского. А совсем-совсем иначе.
Конечно, многостраничный опус Сараскиной не школьный учебник. В нем есть и немало спорного. Но вот одно там присутствует неотъемлемо, неизымаемо: Личность. Александр Исаевич Солженицын в полный рост, извольте с этим считаться. Личность, как многие говорили до меня и многие, надеюсь, скажут после, огромного масштаба, сопоставимого только с самыми замечательными ее современниками. (В сараскинском финале “Вместо эпилога” есть сводка таких суждений.) Присутствует в книге великий человек, который, как свой, входит со страницы прямо в вашу душу.
И не просто даже великий, это слово всуе и по идеологическим поводам слишком часто применялось не по адресу. Настоящий русский рыцарь. Не гнущий спину. Так много в России старой и России новой холопства и рабства. А он не раб. Человек чести. Человек слова. Аристократ духа. Блистательно-безупречный герой тягостно-разрушительной и часто бессмысленной русской истории минувшего столетия.
Нет, пока еще не вся Россия один большой сортир. Даже после многолетнего истребления лучших из лучших есть в ней совсем иные места и дали, недоступные циникам и неподвластные никаким красно- и желтоколесниковым.
Сказать ли? Скажу, хотя б для упрощения аргументации. Из удач в жизни есть и такая: жить в одно время с ним. Я думал о нем так много, любил его так сильно, спорил с ним так часто, что уже одно это позволяет сказать: жито и прожито было не зря. И мне казалось, что я и знал о нем немало. А оказалось — совсем немного. Сараскина меня в этом убедила. Она меня этим победила.
Яркие следы присутствия материалов из личного архива писателя, документов, записей разговоров автора книги со своим героем, изобилие фактов, подробностей, цитат — это подкупает. Это придает книге неоспоримую печать подлинности и первозданности. Особенно замечательно это сделано в некоторых ключевых сюжетах книги: в подробнейшей истории семьи и рода, в героической военной истории Солженицына, в лагерной его истории, в концепте подполья в жизни героя, в драматической истории его любви к Решетовской… В подробнейшем и убедительном разборе проблемных ситуаций, связанных с многочисленными, увы, попытками опорочить, оклеветать Солженицына.
Иной раз, и даже часто, ловишь себя на мысли: а где же сам автор книги, со своей авторской позицией, с самобытным авторским я? И здесь надо вернуться к тому, с чего я начал: писать о великом человеке — трудно. Он покоряет, невольно подчиняет, втягивает в свою орбиту, заставляет жить одной жизнью с собой. И вот уже нет труженика Эккермана, есть только Гете.
Сараскина не Эккерман. Но что-то в этом роде случилось и с ней. Есть в книге вдохновенные страницы, пассажи, где ощутимо не просто личное участие в происходящем, но и встречное усилие духа — к сугубо личному постижению героя. Но неизмеримо чаще наш автор берет на себя нелегкий и опасный труд добросовестного летописца. По генеральному жанру книга Сараскиной эмпирична, это чаще всего терпеливая хроника, пусть и овеянная авторскими эмоциями. (Их щедрые брызги иной раз даже чрезмерны — но что же поделать: перед нами хроника, создаваемая, судя по всему, в непроходящем ощущении счастья!..)
Наверное, это и не недостаток. Может быть, это даже и хорошо. Нужна и такая книга о Солженицыне, написанная почти совсем без дистанции, где автор теряет себя и пытается оставить только своего героя. Так работают иной раз неплохие, дотошные журналисты. Старательно собирают факты, усердно-смиренно и тщательно строят опорные линии повествования… Упорно, как роет слепой крот.
Впрочем, что это я? Сразу оговорюсь. Сараскина ни в коем случае и ни при какой дрянной или отличной московской погоде не журналист, ставящий себе целью написать всесторонне-объективный портрет персонажа. Книга Сараскиной написана иначе: страстно. Сочувственно, безоглядно, преданно. Она согрета высоким чувством, мотивирована интенцией уважения, почитания и поклонения. Она по-женски пристрастна “в пользу” героя (не в фактах, которые переданы с убедительной достоверностью, а в движении сердца). И тон ее, как правило, благороден, редко сбивчив. Это жест творческой, писательской любви, брошенная вперед рука, восторженный взгляд, улыбка счастья…
На начальных страницах Сараскина рефлексирует по поводу своего метода именно в этом ключе. Заступиться, во всем “оправдать свой предмет в глазах истории, защитить его перед несправедливым судом общества, очистить от клеветнических нападок и ложных обвинений”. Этому-де учит и Солженицын на примере своего подхода к Пушкину. И далее еще так: “Осветлять предмет высшим пониманием, а не пятнать его низменными искажениями — вот он, искомый принцип работы биографа”.
Солженицын заслужил такую книгу.
Она должна была появиться. Ради мировой справедливости, которая все-таки где-то есть. Наше общество слишком много задолжало Солженицыну, и здесь не обойдешься одним переименованием Большой Коммунистической улицы в улицу его имени. (Кстати, из нечужой для Солженицына Рязани мне недавно пишут друзья, что там подумали-подумали и не надумали переименовывать улицу — чекиста Урицкого, что ль? — в Солженицынскую. Может, еще опомнятся. Хотя слабо верится. Не по Сеньке шапка.) Книга Сараскиной — не отдача общего долга. Это скорее личный поступок ее автора. Тем она и ценна. Но все-таки кто-то может теперь от души порадоваться, что гнилой и дешевый исторический момент не только бьет по голове и чистит карманы, но и дает опыты сосредоточенного честного труда. И кто-то может даже прислониться к этой сени и сказать, что книга написана и от него, простого читателя, тоже: в ней есть и его любовь, его вера.
Итак, хроника. Сказать по правде, мне хотелось бы вникнуть в подробности, еще раз напитаться ими, самим духом времени, времен, снова и снова касаться фактов, сообщаемых Сараскиной, как будто касаешься руки героя, волнуясь, радуясь, страдая вместе с ним, как будто и вправду стоишь рядом на этом ураганном ветру сурового и беспощадного века. Как я понимаю людей, которые готовы были отдать себя целиком великому делу Солженицына и просто служить ему! Твоя-то скромная и терпеливая стойкость не прошла и на кроху таких испытаний. Так что я не обольщаюсь. Но все же — как хочется надышаться горным воздухом мужества и научиться стоять на своем вопреки безвременью и безнадеге, в изобилии разлитым в атмосфере момента. Хочется следом за Сараскиной перещупать каждую деталь этой блистательной, долгой, прекрасной жизни.
Воздержусь. Есть книга, она доступна. Но у меня имеется еще несколько общих соображений; ими поделюсь.
Первое. Биография Сараскиной — опыт христианского взгляда на самого настоящего христианского подвижника. Ее религиозное измерение вне критики. Здесь автор безупречен в той степени, в какой названный взгляд по традиции почти неизменно тяготеет к агиографии (хотя в нашем случае это скорее героическая сага, своего рода былина о русском богатыре ХХ века). Главное названо, и не раз: чувство миссии, владевшее Солженицыным, служение Богу как стержень всего — характера, поведения, слов и жестов, труда и мужества, любви и милосердия, заступничества и обличения. И мы видим, как мир сдался ему, как незаглубленная в вечности советская цивилизация жалко скользнула и позорно рухнула в небытие, встретившись с такой верой и такой страстью. (Иногда по ассоциации думаешь: а что было б, не пойди приснопамятный митрополит Сергий на компромисс с соввластью? Удержалась ли бы она так долго, останься русская Церковь Церковью Петра, Кирилла и Иосифа?.. Безответные вопрошания.) И только самый злой критик упрекнет автора в том, что в рассказе о жизни героя вроде как не всегда уравновешено соотношение провиденциального и выбранного самим собой. Попробуйте, уравновесьте!..
Есть в книге и замечательно выписанная христианская тема победы человека над собой, самопревозможения, освобождения от идейных фантомов, отхода от веры и возвращения к ней, вообще перманентных самоконтроля, самокритики и публичного (в текстах своих) покаяния.
Мне показалась во всех отношениях не весьма продуктивной религиозная идея-мысль, анонсированная автором книги в начале повествования и приписанная ею Солженицыну: “Ощущение безмерности ужасов минувшего столетия парадоксально требует промежуточной христианской проповеди”. Якобы глубина нашего падения столь велика, что бесполезно проповедовать любовь, а нужно разве что справедливость и здравый смысл… Но, кажется, в дальнейшем и сама Сараскина несильно настаивает на этом посыле.
Замечательное чувство владеет, чудится, автором. Она знает, что Солженицына послал нам Бог. И родился он провиденциально, “в кромешном 1918-м”. И выжил там и тогда, где почти никто… Послал — зачем? Напомнить о Христе, а вы как думали? И — дать нам заново бесстрашную, феерически радостную свободу духа, веры, слова, поступка. Помнится, у Окуджавы был в конце 60-х роман о декабристах “Глоток свободы”. А вот “Один день Ивана Денисовича”, мне кажется, это был не глоток — это был поток свободы, это бескрайнее пространство свободы, каждому в его меру, в его рост, в его силу. Вот я — школьником в самые унылые годы безвременья прочитал эту книжку “Роман-газеты”, раскопав ее в тумбочке среди случайных книг, попав в гости к простым и немудрым знакомым мамы, в поселке Плесецк, — прочитал, и меня прожгло насквозь.
Второе, в продолжение первого. Христианская стихия в книге все-таки, на мой взгляд, сливается со стихией сугубо романтической, а иногда даже последняя доминирует. И не всегда это на пользу.
О чем речь? Говорят, что христианское сознание поляризовано. Есть Бог, есть дьявол. Есть добро, есть зло. И это так. Но исторически и жизненно поляризация достигает абсолютной жесткости там и тогда, где и когда враг не скрывает своей сущности, а бесовщина овладевает человеком всецело, владеет целыми общностями, народами, становится явственной приметой времени. В иных случаях жесткий дуализм отступает, так или иначе подчиняя себя более трудной и требующей более тонкого подхода к жизни и к людям диалектике христианской любви. Романтическому же сознанию дуализм врожден и вменен, как средство понять, объяснить и упростить жизнь. Есть мы, есть они. Третьего не дано. И вот Сараскина ополчается на “Третьих”. И вот она, не зная меры, ругает прессу Запада и постсоветской России. И вот в книге просто с механическим постоянством Солженицын с кем-то борется. А автор книги смело берет его под защиту, чуть ли не по-матерински прячет под крыло. Восхитительно!
Это выглядит более чем уместно, когда речь идет о борьбе с советским режимом. Но это подчас сильно мельчит образ героя, когда автор книги ополчает его на безвестных журналистов и эмигрантов, постсоветских чиновников, какой-то анонимный “эллипсоид”. Возникает впечатление, что Сараскина перебарщивает, поддалась легкому соблазну — оживить повествование за счет фиксации всех и всяческих конфликтов героя со средой, с людьми, навешивания ярлыков (типа “мировой организованный гуманизм” как источник тотального зла и главный враг России), навязчивых почему-то нападок на демократию, демократическую идею, где произвольно смешиваются реалии и понятия. Причем тут обильно цитируется или излагается подчас и всякая мелкая чепуховина.
Вы скажете: но это ж все голая правда, автор же цитирует и самого Солженицына, она держится — нравится вам или нет — грубых фактов. А кто спорит? Но тут есть ряд нюансов.
Общение с людьми Запада, с “Западом” как исторической и метафизической субстанцией, в том числе с русской эмиграцией (уж конечно, западно-русской, не азиатской же по духу!), всегда проходило у Солженицына в режиме диалога. Этот диалог мог его не устраивать, раздражать, сердить. В нем были моменты взаимного непонимания, яростного отталкивания, даже, наверное, чьей-то лютой ненависти. Оно и понятно. Но он разительно отличался от той патологической глухоты, которую являли советские верхи1 и какой отличилось в благополучные нулевые годы чуть ли не все российское общество, занятое комфортным жизнеустройством (думаю я, Сараскина малость преувеличивает, когда говорит, что в начале века внимание к Солженицыну росло; краткий всплеск в момент выхода “Двухсот лет вместе” все-таки не имел значительного продолжения; дай Бог, что-то изменят в общественной атмосфере смерть Солженицына и надвигающиеся на страну угрозы). Немало Солженицын и горевал о бедах западного духа, но в нем, этом диалоге, были и моменты удивительного совпадения и созвучия, бесценные миги взаимопонимания, о которых Сараскина, кстати, также честно свидетельствует. Да, к счастью, многие риторические перекосы в книге в итоге умеряются трезвыми суждениями Солженицына, приводимыми автором, вроде такого: “..я Западу не судья: и не изучал его с полным вниманием, и не много досматривал своими глазами. Мои суждения о Западе потому, конечно, встречают и веские возражения”.
Особенно интересен и ценен в этом ряду в книге, как мне кажется, диалог Солженицына с покойным о. Александром Шмеманом, воссоздаваемый в основном по опубликованным дневникам последнего. Шмеман — христианин, православный священник и богослов, но и человек Запада, интеллигент, — свободный в пределах своей веры интеллектуал. Он и любит Солженицына, и ценит его более чем высоко, но он и спорит, и сокрушается, и часто в печали. И это создает в книге Сараскиной замечательно выписанный (хотя слишком дробный по композиции) сюжет дружбы. Той настоящей мужской дружбы, которая не знает недомолвок, компромиссов и подчинения, которая зажигается и горит совместным поиском истины и общей любовью к ней.
Вообще, это потрясающая по интересности история — диалог Солженицына с Западом и с русской эмиграцией в том числе, с Европой, Америкой и с Азией. Какая буря страстей, какие глубокие противоречия, экспромты, яркие фразы, крупные жесты, заблуждения и прозрения, выношенные истины… Это была попытка стать человеком не только России, но и всего мира, представителем человечества. “Достучаться до человечества”, как выразилась Сараскина. Что-то удалось, что-то сорвалось, что-то не получилось. Но то, что Солженицын фигура мирового масштаба и диапазона, как немногие его современники и еще менее многие соотечественники, — это более чем понятно. Не знаю, почему так, но Сараскиной больше нравится приземлять Солженицына на русскую почву, давать ему русский масштаб — великого русского ума и таланта. “По мнению многих выдающихся современников, он сам стал главным действующим лицом этой эпохи русской истории” — “настоящего ХХ века”. Это правда. Но это не вся правда. Он, безусловно, великий писатель и мыслитель христианского Запада.
И главное: я уверен, что не мелочные подчас конфликты составляли суть и смысл жизни и работы Солженицына в последние тридцать пять лет его жизни. То важнейшее, что происходило с ним тогда, происходило в душе, в голове, в сердце. Оно получало выражение в его текстах. А попутно наматывался на основу жизни шлейф событий, важных и не очень. По сути, Сараскина едва ли и сама в этом сомневается; она наверняка про это знает. Но в книге ее явно перекосило.
Дело здесь вот, мне кажется, в чем. Замысел биографической хроники в книге Сараскиной не пришел в гармоническое единство с интеллектуальной, идейной биографией героя, биографией духовного поиска. Хроникальное начало явно перевешивает, особенно в последней трети книги, посвященной самой духовно насыщенной части жизни героя — зрелости и старости. Упомянутый эмпиризм, перегруз подробностями придает повествованию большую осадку, и на разбор взглядов Солженицына, его идей, его концепций остается маловато сил и времени. Иногда это приводит к удручающей скороговорке. Обзорно и поверхностно даются и мнения оппонентов, часто без ссылок и сносок, слаб или вовсе отсутствует культурный и литературный контекст, но этого уже и не ждешь, если даже содержание многих ключевых социально-философских концептов Солженицына излагается бегло (иной раз они просто называются), а до аналитической их проработки руки не доходят.
Я понимаю, что недостатки здесь продолжение достоинств. Даже не в том проблема, что автор заробела и не сочла себя вправе. Думаю, во многом Сараскина сознательно ушла от принципиальной постановки некоторых задач, решив, что ее-то задачи другие и что положение ее в семье Солженицыных, в отношениях с Александром Исаевичем предопределяют возможный и необходимый ракурс повествования. Не мне ее за это судить. Но я ведь и не о том, что обязательно нужно было спорить, не соглашаться и т.п. Я только о том, что книге в результате недостает дистанции духовной свободы автора по отношению к своему герою. А также о том, что в биографии писателя, мыслителя, богослова странным образом слаб план исследования его творческих свершений в сфере искусства и духа.
Например, пунктиром проходит в книге история создания “Узлов”. По всему, Солженицын считал это главным писательским делом своей жизни. Главным, так сказать, литературным проектом. Этим юношеским, почти даже детским замыслом десятилетиями горело его сердце. Но пунктирность изложения мешает, во-первых, осмыслить суть концепции писателя; а во-вторых, твердо понять, что же это и как нам относиться к тому, что проект остался, видимо, незавершенным. Отдельные тонкие наблюдения и то ли пересказ мыслей героя, то ли правдоподобные допущения автора не складываются в связный взгляд…
Если уж дважды упомянуто о выдвижении Солженицыным на Нобелевку Набокова, то хотелось бы, конечно, побольше видеть и прочитать о других аспектах жизни и творчества Солженицына (Солженицын и Шаламов, и Домбровский, и Бродский, и “Тихий Дон” с его автором…).
Однако оставим в покое эти повороты и коллизии. До них еще дойдет очередь. Много еще чего недосказано, много недоспорено. Но есть факт: сделано большое дело. Касаясь “Двухсот лет вместе”, Сараскина вспоминает некоего еврейского критика, Этермана, который сказал примерно так: Солженицын написал историю российского еврейства, а мы только собирались; спасибо ему.
Сараскина написала историю великой жизни. Спасибо ей.
1 В 137-м номере “Континента” главный редактор журнала Игорь Виноградов вспоминает о своей встрече с Солженицыным накануне его высылки из СССР. И как Солженицын 1 января 1974 года водил его по Переделкину и убеждал, что вожди, прочитав солженицынское письмо, адресованное им, не смогут промолчать, сделать вид, что ничего не случилось, утереться и жить по-старому. И все в стране переменится. А Виноградов не мог поверить, хотя и восхищался качеству веры своего собеседника в силу правдивого слова… Корявые вожди письмо прочитали (об этом у Сараскиной есть ссылка на источники). Ничего не изменилось. Как и после, добавлю я, по итогу встреч Солженицына с Ельциным и Путиным.