Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2008
Об авторе | Елена Ильинична Тиновская родилась в 1964 году в Свердловске (Екатеринбурге). Училась в Уральском государственном университете на историческом факультете, но курс не закончила. Работала воспитателем в интернате, продавцом в магазине, реализатором на рынке, кондуктором на транспорте. Публиковалась в журнале “Урал” — стихи выходили в 1999 году (№ 9) и в 2000 году (№ 2). Публикации в “Знамени” — № 10, 2000; № 9, 2001; № 5, 2002; № 8, 2003. Автор книги стихотворений “Красавица и птица”, СПб., “Пушкинский фонд”, 2000. Стихи переводились на итальянский язык. Живет в Ганновере (Германия), работает медсестрой-санитаркой в доме престарелых.
* * *
Л. Лосеву
Этот край, где трубы да робы, да крылечко из трёх досок,
Низкий вой из самой утробы — тепловоза дальний гудок.
Там район облезлых “хрущёвок” заводчанами населён.
Там и правда богат, кто ловок. В драке тот и прав, кто силён.
Там семиты, антисемиты на завод с утра семенят,
Все трамваи нами набиты. На подножках люди висят.
Я уехала — и навеки… Я туда уже не вернусь,
Где лояльные человеки воспоют “нефтяную Русь”.
Ничего я о ней не знаю… А что было — было моё.
Не куражусь, не проклинаю, вспоминая имя её.
Даже если что ненавижу — и родное, да не по мне —
Закрываю глаза и вижу в бесконечном тяжёлом сне,
Как лежит пустая равнина, как синеет далёкий лес…
Дальний край, души половина. Ощутимый противовес.
* * *
Закат себя обильно запятнал
ломтями красной рыбы-лососины.
Рубахе не хватает парусины,
надувшись, улететь за перевал.
Тем более — пришпилена двумя
прищепками к натянутой верёвке.
Тем паче — к ней
повёрнуто румя-
ное лицо сиповки,
её стиравшей мылом
хозяйственным
(продукт концлагерей,
собачьих мыловарен).
За горизонт летит
гиперборей,
ничем не отоварен.
Но парус надувается и вот
несёт весь двор — дровяники, и баню,
и женщину — Котельникову Таню —
в печальный вечер, в красный небосвод.
* * *
…Мне приснился сон прекрасный: безобразный грязный двор,
Тополь стройный и прекрасный, дом кирпичный тёмно-красный,
Покосившийся забор…
Баба Люба два раза заглянула мне в глаза: “Вот ведь пенсия какая —
не хватает ни хрена. Дашь взаймы до Первомая, рэкетирова жена?”
Это только говорят в глупых фильмах про “расклады”:
Где безмозглые “Бригады” в “Мерседесах” колесят.
А на деле всё не так: все “дела” у прокурора,
и озлобленная свора варит “ханку” натощак.
В этом доме я жила, уголовника любила,
Нищета меня гнобила, боль из дома погнала.
Он мне что тогда сказал? “Ты, вообще-то, кто такая?
От работы никакая шняга, рыба отварная”, — от обиды он сказал:
“У меня теперь другая, молодая-наливная,
боевая-шевельная”, — вот он что тогда сказал.
Не увижу ли во сне те глаза зелёно-злые,
Зло-зелёно-золотые, пятый год не снятся мне.
Я сказала бы во сне: “Здравствуй, дроля,
Где ты шлялся? Сука-б.., нарисовался…
Что ли, вспомнил обо мне?”
Не “в натуре”, а во сне я могла бы с ним встречаться,
мимо гордости прижаться, не “в натуре”, а во сне…
Я б такой чудесный сон сотню раз подряд смотрела,
Только вот какое дело — никогда не снится он.
Снится площадь при луне, маршал Жуков на коне —
Конь петровского не хуже, морда в розовой слюне.
На часах двенадцать бьёт, грозный конь копытом бьёт…
Я в Ганновере проснулась — на часах двенадцать бьёт…
И выходишь на балкон. Поглядишь, со всех сторон
Как у нас “многоэтажки”… Крепко спальный спит район.
Клуб футбольный и кабак, уши кошек и собак,
Штирлиц бродит в Казахстане, Мюллер дрыхнет просто так.
Таньи спят, и Соньи* спят, Рабиновичи храпят,
Смотрят с неба звёзды злые, зло-зелёно золотые,
Не свои и не чужие. Непонятный странный взгляд.
Бумер
(Русский фильм в Германии)
Разворочена жестоко,
распростёртая широко…
Едешь, едешь целый день
мимо серых деревень.
Осторожный свет недужный
Серо-розово-жемчужный
Над полями в октябре.
Первым снегом запорошен
Мёртвый трактор в поле брошен,
Словно хлам на пустыре.
Дальше едешь, нет приюта.
Только сердце почему-то
Всё другое говорит…
Я не знаю, что такое…
Много воли и покоя…
До сих пор ещё стоит
Серый домик при дороге,
Серый коврик на пороге,
Серый котик на окне.
Ветродуй в окно стучится,
BMW по трассе мчится.
Дева, вспомни обо мне.
В той деревне Синячиха
Где старуха Собачиха
Предсказала нам троим —
Под бедой не устоим.
Спать “браткам” в могиле братской,
Отдыхать от жизни блятской,
По Архангела трубе —
Встать на суд — грядёт расплата.
Надо, что ли, адвоката
Где-нибудь найти себе.
* * *
на мотив Гёльдерлина
И фрукты на деревьях, и лебеди в волнах,
И розы, и мимозы, всё в розовых тонах,
Смешно, сентиментально, и грош всему цена,
Как будто специально зашёл в “НАНУ-НАНА”** …
Приехавший из Гродно сердитый эмигрант —
И то ему не годно, и это “не брульянт” —
Во всём бесспорный дока, поклонник строгих муз
Кричит, что прав Набоков — у местных пошлый вкус!
(К примеру, кто-то плавал тайком от всех людей
Под окнами у Барбель с четою лебедей.
Зимою дело было, стояли холода…
Девица оценила… Вот так у них всегда!)
Когда мне с “социала”*** на саван подадут,
Одним путём проводят, другим путём уйдут****,
Душа моя очнётся, а перед ней одна
Безмолвная, большая, старинная стена.
Стоят её колени в некошеной траве,
Корявые сирени растут на голове,
В уступах мощной кладки укрылся нежный мох —
Здесь что ни камень — личность, что трещина — то вздох.
О чём она страдает, что у неё болит?
Три века простояла и десять простоит.
Ни ветер ей не страшен, какой бы ледяной
Он об неё ни бился упрямой головой.
И всё же… эти вздохи из каменной груди:
“Ах! Хороши ли, плохи, а жаль, что позади
И фрукты на деревьях, и встречи при луне,
И розы, и мимозы, и лебедь на волне.
И даже сувениров кошмарный магазин —
Дешёвые подарки для тёток и кузин.
Ты скажешь: пошлость, скука, триумф банальных тем…
Но жизнь такая штука — гораздо больше, чем…”
Советская баллада
Мы в тот год проходили труд “Целина”
И какая-то там “Земля”.
Пионерский сбор на тему “Война”:
Героизм, ля-ля-тополя…
Для порядка был ветеран на сбор
Приглашён. На нашу беду,
Очень странный дядька: он разговор
Баз конца сводил на еду.
“В те поры у нас картошка была,
Огород, моркошка была…”
Мы ему про войну. “И война была,
Был паёк, картошка была…”
И уже по классу прошёл смешок,
И учитель пожал плечом.
Может, типа, про подвиг на посошок,
Мол, нашёл говорить о чём.
Тот немного про подвиг, потом опять:
“У людей теперь колбаса…”
Про себя материмся, и то сказать —
Вот волынка на три часа.
Очень странным казался тот человек.
Я его потом поняла.
Кое-что он знал про двадцатый век,
Про его большие дела.
Он работал на стройке, клал кирпичи.
Тратил силы “на холоду”,
Он родился в Поволжье в селе Куличи
В двадцать первом страшном году.
Всю-то жизнь из всех человечьих прав
Он боролся за право есть.
Может, был ограничен, ни в чём не прав,
Но не врал, говорил, как есть.
* * *
Почему писатель обязан всегда вещать,
Настрочить тома, свою значимость доказать,
Я, бывало, терялась, не знала, с чего начать,
А теперь не знаю просто, что и сказать.
Каждый день “Алтесхайм” просыпается в шесть часов.
Санитарки вертятся белками в колесе
До восьми, пока дверь не закроется на засов.
Как лимоны выжаты, дух переводят все.
(Здесь мы смолоду видим, к чему человек придёт,
Переделав дела, он останется не у дел,
Как трясутся седые букли, кривится рот —
Старость — это чума, зоология, беспредел).
Мои руки трудятся так, что вот-вот от плеч
Оторвутся, трещит моя голова.
Говорят, я должна сильней любить и беречь
Мои скромные рифмы, простые мои слова.
Для чего? Я, возможно, на Страшном Твоём суде
От последнего слова всё-таки откажусь.
Ты же сам меня вёл, один помогал в беде
И с открытого неба видел, как я держусь.
(Кто сказал, что ты умер? В вопросах теодицеи
Он всего лишь дошёл до логического конца.
Он хотел быть твоим адвокатом, и что в конце?
Изначально глупо на суд призывать Творца.)
Но пока я ещё могу стоять на ногах
И пока мои руки могут скрести и мыть,
Я не стану сдуру судить о твоих делах
Из одной простой благодарности, может быть.
Впрочем, это цитата… А небо над головой
Беззащитно, просторно. И садик, где старики
Отдыхают, шумит густою листвой.
И садовые розы пурпурны и велики.
После смены идёшь, устав, извини, как чёрт,
Влажный воздух вдыхаешь, держишь его во рту.
Воздух тоже стихи и музыка, он течёт
И, нагревшись, уходит на страшную высоту.
Ганновер, Германия
* Немки часто носят русские имена в уменьшительной форме: Танья, Манья, Катья…
** Магазин сувениров, отличающийся поразительной безвкусицей.
*** “Социал” — управление по социальному обеспечению неимущих.
**** Обычай на еврейских похоронах.