Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2008
Об авторе | Владимир Станиславович Елистратов (1965 г. р.) — филолог-русист, лексикограф, поэт, прозаик, переводчик, доктор культурологии, профессор МГУ, член Союза российских писателей. Опубликовал более 70 научных работ, в т.ч. книги “Словарь московского арго”, “Словарь русского арго”, “Толковый словарь русского сленга”, “Арго и культура”, “Язык старой Москвы”, “Словарь языка Василия Шукшина”, “Трактат pro таракана”, “Словарь крылатых слов (русский кинематограф)” и др., стихотворные сборники “Московский Водолей”, “По эту сторону Стикса”, “Духи мест”, сборник юмористических рассказов “Тю! или Рассказы российского туриста”, около 300 рассказов, фельетонов, очерков, детских сказок и т.д. в бортовых и глянцевых журналах, массовых изданиях (“Моя семья”, “Вояж и отдых”, “Аэрофлот”, “Сибирь”, “Luxury”, “АиФ — путешествия” и др.).
Два вектора российской экспансии XXI века: вера и язык
1
Более ста лет назад Фридрих Ницше “изрек” знаменитое: “Все боги умерли”. И объявил эру Сверхчеловека, т.е. горьковского Челкаша-Данко-Сатина, который “звучит гордо”, но который как-то незаметно и стремительно превратился в булгаков-ского Шарикова. Почти полвека назад не читавший ни Горького, ни Булгакова Мишель Поль Фуко тоже “изрек”, но “в другую сторону”: “человек умер, остались структуры”. Анфиладу подобных более расхожих и менее известных цитат можно было бы продолжить. Например, вскоре после Ницше Фрейд назовет религию “коллективным неврозом” (ленинскую площадную брань в адрес “опиума для народа” даже вспоминать как-то не хочется). Почти современник и соотечественник Мишеля Поля Фуко, французский президент Франсуа Миттеран переформулировал мысль философа примерно так: “Я — последний президент. Дальше будут бухгалтеры”. То есть президенты умерли, остались структуры. Или иначе: Человек умер, остался бухгалтер. Или: политики и идеологи переквалифицировались в “старших экономистов”. А после смерти Мишеля Поля Фуко наш скромный Алексей Федорович Лосев не изрек, а тихо сказал: “Умер Фуко. Несчастный идиот”.
Именно период между модернистскими похоронами Бога и постмодернистскими похоронами Человека, условно — ХХ век, стал периодом небывалого взлета того, что мы зовем политикой и идеологией. Логично: если нет религии — есть идеология, которую Фрейд назвал бы сублимацией религии. Идеология — “система взглядов, идей, характеризующих какую-нибудь социальную группу, класс, политическую партию, общество” (С. Ожегов) — требует политики, т.е. механизмов продвижения этой самой системы взглядов в массы.
Конечно, идеология и политика сосуществовали с религией, когда боги еще не умерли. Но религия была выше и важнее, идеологии и политики тогда сводились к религии. В сущности, история человечества — колоссальная эпопея под названием “Война и мир религий”. А гибеллины-гвельфы, аристократы-демократы, тори-виги — все это было методиками, или технологиями, существования; религия же — Методологией Бытия.
И вот западная цивилизация в ХХ веке взяла и “похоронила бога”. Заживо.
Миллиарды индусов, буддистов, мусульман никаких своих богов и не думали хоронить, наоборот, только возрождают; а Запад похоронил.
Конечно, десятки, сотни миллионов католиков и протестантов по-прежнему существуют. Но неслучайно молва приписывает не кому иному, как папе Иоанну Павлу Второму, печальные слова, которые он якобы в минуту уныния (у пап тоже случается этот грех) произнес в частной беседе. (Скорее всего, ничего такого он не произносил. Но молва — индикатор почище факта). “К сожалению, — якобы сказал папа, — слишком многие из них не верят, а лишь ходят в церковь”.
Есть масса социолого-религиоведческих исследований на эту тему. Смысл большинства из них прост: в протестантском и католическом мире именно западного ареала, то есть исключая, скажем, насквозь католическую Латинскую Америку, в ХХ веке полностью доминирует обрядная, ритуальная, формальная сторона религии. На “практику жизни” она никак не влияет.
Для сравнения: недавно обнародованные исследования в России дают диаметрально противоположные результаты. До 80—85% (!) назвавших себя убежденными православными вообще не соблюдают никаких или почти никаких православных обрядов и не знакомы с обрядовой стороной православия. Но самоидентификация себя как приверженцев именно этой конфессии у этих людей подчеркнуто эмоциональная и даже подчас агрессивная.
Многие считают, что начались “похороны богов” с Ришелье, впервые произнесшего словосочетание “французская нация”. Иначе говоря: мы не католики и не гугеноты. Мы — французы. И явилась эпоха доминирования светской идеологии над религией, эпоха той самой религиозной толерантности, о которой сейчас говорят все наперебой. Но заметим, забегая вперед: ХХI век — век новых религиозных войн. “Эпоха Ришелье” закончена (хиджабы, “исламская инфильтрация” и проч.). И соответственно — религиозный фактор вновь набирает мощь. Наступает то самое “новое средневековье”, которое предсказывал Бердяев, вкладывая несколько иное содержание в это понятие.
Если резво обобщить все вышесказанное (мог же, например, философ Владимир Соловьев с удивительной метафизической хлестаковщиной скаламбурить, что католицизм, мол, есть “папацезаризм”, а православие — “цезарепапизм”), то получается, что на Западе в ХХ — начале ХХI века доминирует некое “воцерковленное безверие”, а в постперестроечной и нынешней России — “невоцерковленная вера”.
История марксистско-ленинских гонений на православие в ХХ веке — уникальнейшее явление в истории человечества. Религиозных гонений было сколько угодно, но это всегда были гонения одной религии на другую. Но чтобы безрелигиозная атеистическая идеология (т.е., в сущности, — методика, технология, так как статус методологии советская идеология не оправдала, не продержавшись и века) столь агрессивно подавляла полноценную многовековую религию — такого ранее не случалось. Гитлер религии не отменял. Американские солдаты, перед тем как травить химическим оружием вьетнамцев, деловито припадали губами к Распятию. Наши же, спасая мир, шли в бой за Сталина.
В России (СССР) атеизм идеологически и политически навязывался. На Западе он стал органичным, закономерным продуктом развития науки и культуры.
Выскажу мысль, которая может вызвать или недоумение, или косую пренебрежительную усмешку. Но я ее выскажу.
В Европе в наши дни колоссален процент сознательных, убежденных, воинствующих атеистов. И это несмотря на пресловутую западную толерантность. Причем очень часто это властители умов, самые что ни на есть “гиперинтеллектуалы”, которые во многом, если не во всем, определяют ход развития западной цивилизации. Вроде культовых сорокалетней давности Сартра или нынешнего Уэльбека.
По роду деятельности мне приходилось и приходится часто и плотно общаться с западными студентами. Как это ни странно, подавляющее их большинство — активнейшие атеисты, напоминающие наших безбожников восьмидесятилетней давности. Особенно много их, как это, опять же, ни странно, в самых исконных католических странах, например, в Испании и Италии. Для них католицизм — навязчивая и “обрыдлая” обязаловка. Что-то вроде пионерских линеек нашего детства. Но пионерские линейки сгинули и вызывают некую ироничную ностальгию. А обязательные католические мессы для романских детишек никуда не сгинули. Значительно больше ярых католиков мы можем встретить в “новообращенной” в католицизм Южной Корее. Но это к слову.
В современной же России, наоборот, процент воинствующих безбожников минимален. Популяция закоренелых советских атеистов вымирает. А новых трудно назвать именно “а-теистами”. То есть теми, кого Достоевский называл верящими “в нуль”. Это могут быть люди равнодушные к религии в целом или (часто весьма справедливо) осуждающие церковную иерархию, “смычку” церкви с бизнесом и т.д., и т.п., но отнюдь не отрицающие веру как таковую. В любом случае: атеисты в современной России не являются властителями умов (речь идет, разумеется, именно об “умах”, а не о “поп-черепах”).
Получилось, что в так называемых нормальных цивилизованных странах в ХХ—ХХI веках религия стала либо чистой формой (вернее — проформой), либо объектом активного отрицания, ситуация вакуума веры, подразумевающая заполнение его (вакуума) идеологией и политикой, структурно сложилась.
С одной стороны, что-нибудь вроде “Боже, храни королеву”, с другой — знаменитые “три М” (Мао, Маркс, Маркузе). С одной стороны — консерваторы, фундаменталисты (фундаментализм, который сейчас неизменно ассоциируется с исламом, — чисто американское изобретение: он возник среди протестантов юга), неоконсерваторы и т.п., чтящие процедуру и атрибуты религии как стабилизирующий фактор. С другой — всевозможные коммунисты, анархисты, троцкисты, маоисты, и т.д., и т.п. А где-то посередине, в функции необходимого буфера, — либералы-демократы. Эта схема может сколько угодно усложняться, но суть ее остается той же. Древнегреческая политика имела в своей основе ту же триаду: монархия, аристократия, демократия. Что из них “хорошо”? Все плохо. Монархия вырождается в тиранию, аристократия — в олигархию, демократия — в охлократию. Нужен идеолого-политический баланс этих западноевропейских Брахмы, Вишну и Шивы. Или, если кощунствовать в духе западного атеизма, — сублимаций Отца, Сына и Святого Духа.
В России ситуация принципиально иная. Какова она, впрочем, всегда в сравнении с “западной”.
Церковь последовательно преследовалась идеологией государства. Насаждая атеизм, идеология по пресловутому закону диалектики отвратила людей от активного атеизма, равно как и от безрелигиозной идеологии как таковой. Краткосрочная эйфорийная вспышка интереса к “чистой политике” в перестроечные времена заняла не более одного-полутора десятилетий. На это же время приходится небывалая для новой и новейшей истории православия активизация деятельности церкви. Церковь включается в политику и идеологию, постепенно поглощая их. Этот тезис может показаться неверным преувеличением, поскольку процесс идет исподволь, “латентно”, не афишируясь, примерно так, как двигали его средневековые католические ордена. Только в последние пять—шесть лет православная экспансия (я не вкладываю в это словосочетание ни положительного, ни отрицательного содержания) начинает “эксплицироваться”, то есть отчетливо проявляться.
Православие никогда не было религией экспансивной. Даже Иван Грозный, напутствуя Ермака перед “экспансией” в Сибирь, строго наказывал ему не трогать другие веры. Трудно себе представить его современников и английских “коллег” Генриха VIII или Елизавету I, которые наказывали бы кому-нибудь что-нибудь подобное. Аналогично: трудно вроде бы представить себе нашего современного попа, стоящего где-нибудь на Манхэттене и агитирующего местных негров за православие. Но парадокс заключается в том, что лет через 10—20 это будет обыденной картиной на планете Земля. Такой же обыденной, как католический проповедник среди аборигенов острова Сулавеси или мормон, вербующий россиян в свое “мормонство” в Битцевском парке.
Семиотики (Б. Успенский и др.) упорно говорят о том, что есть два вида культур. Одни видят окружающий мир пустым, поэтому его активно осваивают и завоевывают, а другие видят окружающий мир заполненным, и поэтому туда “не суются”. Если следовать данной схеме, западники, а значит, католики и протестанты, — первый тип. А русские православные или “самодостаточные” китайцы и еще более самодостаточные индусы, живущие по принципу “ушел в себя, приду не скоро”, — второй тип. По всей видимости, мы входим в период истории, когда русское православие постепенно становится мощным “неоидеологическим” оружием России как во внутренней, так и (что уже совсем ново для нашей истории) во внешней политике. А главное — власть, упорно ищущая новую “национальную идею”, явно осознала этот факт. Кстати, то же самое можно сказать о китайцах и индусах. Китайская экспансия очевидна всем. Индийская, может быть, менее очевидна. Но стоит зайти в магазин “Путь к себе”, и вы увидите всю мощь индуистского наступления. Один примечательный факт: раньше индуистом, как и иудеем, надо было родиться, а стать было нельзя, а в конце ХХ — начале ХХI века стало можно. “Неиндийских” индуистов в мире уже не один десяток тысяч.
Кажется, традиционная семиотическая схема перевернулась с ног на голову. Теперь Восток “заполняет” Запад, а не Запад — Восток. И Россия со своим православием (и со столь же созвучным государству российским исламом) идет в “восточном фарватере”.
Я не даю оценок. Это объективно набирающий обороты процесс. Он, наверное, имеет свои плюсы и минусы. Но он — идет. Причем идет, повторяю, незаметно, не самоафишируясь. Фактов — предостаточно. Есть факты более или менее известные, а есть почти незамеченные.
Всем известен факт воссоединения русской и зарубежной православных церквей. Отмечу, забегая вперед, что этот факт совпал с Годом русского языка и созданием фонда “Русский мир”. Объединяются церкви, объединяются все русскоговорящие соотечественники. Одновременность интеграции языка и интеграции религии очевидна. Это не случайное совпадение, нет.
Есть и факты менее известные и, казалось бы, даже курьезные. Ну, например, товарищ Ким Чен Ир, неизменный друг Старшего Брата, недавно заявил, что если Россия поменяла коммунизм на православие, то и северные корейцы должны сделать то же самое. Курьез? Может быть. Может быть, Ким Чен Ир проартикулировал эту мысль, пардон, “с бодуна”, который у него носит перманентный характер. Но эмиссары РПЦ активно и успешно работают в Северной Корее. Возможно, это кончится противостоянием православной Северной Кореи и католической Южной.
Не менее активно и не менее успешно отстраиваются православные храмы в Индии, Африке, Австралии, Латинской Америке, Индонезии и так далее.
Русская православная церковь восстановила всю свою собственность за рубежом. Наиболее трудным “участком работ” оказался Израиль. Но туда съездил Владимир Владимирович Путин, и все финансовые вопросы были с невероятной быстротой урегулированы.
И еще: православные начинают перекупать храмы у католиков. Уж такое случалось в истории совсем-совсем не часто, но сейчас это случается. И все чаще и чаще.
Слово “религия” происходит от латинского religio, которое переводится как “обвиваю, обвязываю, запрягаю”. Какое-то не очень хорошее слово. Русское “вера” — это совсем другое. В индоевропейских языках оно родственно семантике таких слов, как “истина”, “правда”, “союз”, “обещание” и др. Слово “вера”, так сказать, созерцательно-ожидательное, а западное “религия” — активно-нападательное.
Может быть, действительно, вера в геополитическом измерении становится религией. И наоборот: религия явно занимает оборонительную позицию. В любом случае политика и идеология в их безрелигиозном исполнении в современном мире уходят на второй план. Активно возрастает духовно-религиозная составляющая геополитики.
2
В России все всегда не так, как на Западе. У нас даже язык, несмотря на то что он такой же индоевропейский, как английский, французский и проч., развивался по своим законам. Все “нормальные, цивилизованные” языки шли от синтетизма к аналитизму, а наш — наоборот, пришел от аналитизма к синтетизму, радостно утратив ряд аналитических времен, форм и так далее. Вот и в сфере светскости — церковности (сакральности — профанности) и, соответственно, религии — идеологии у нас все наоборот. Если на по-прежнему обмирщенном Западе идеология продолжает подменять религию, то в современной России религия начинает подменять идеологию. Дело даже не в том, что наши президенты истово крестятся в храмах. Пусть крестятся. Дело серьезнее. Мне кажется, меняются некие глубинные структуры, меняются некие основополагающие “модули ментальности”.
Но то, что “человек умер, остались структуры” — это Мишель Поль Фуко сказал про политику и идеологию ХХ века вполне справедливо. Однако в долгосрочной пер-спективе он действительно “несчастный идиот”. Политика и идеология — это скучно. Мало того — дорого. Политика давно уже — шоу бухгалтеров. В сущности, все более или менее преуспевающие страны перешли на новую форму наследственной монархии (Буш — Буш, несостоявшееся Клинтон — Клинтон…). У китайцев и индусов все то же самое. Необязательно родственники, но обязательно преемники. И наша передача власти в 2008 году — это все та же схема.
Надо посмотреть правде в глаза: сейчас в России иметь “политические убеждения” просто неприлично. Намного приличнее болеть за “Динамо” и за “Спартак”. Что-то такое “вялооппозиционистское” теплится где-нибудь на “Свободе” или “Эхе Москвы”. Но реального интереса “масс” к этой “опции” нет. Это раньше ходить без политических убеждений было так же неприлично, как ходить без штанов. А сейчас все наоборот.
В советское время, включаясь в идеологическую парадигму, можно было стать: а) диссидентом, то есть человеком, ориентированным на “противоположную идеологию”, б) человеком компромисса, в) человеком, ушедшим в катакомбы собственного духа, г) человеком, полностью включенным в официальную идеологию. Сейчас все эти пути кажутся пародийными. Это как бы пародии на, соответственно, еретические и ортодоксальные веяния времени.
И Валерия Новодворская, и “Единая Россия” — все это для большинства россиян цирк, театр, дежавю, называйте, как угодно, но это неизменно нечто очень второстепенное в контексте конкретной реальной жизни. И тем не менее: у государства есть свои интересы, и личностные политико-идеологиеские колебания граждан (которых в общем-то и нет) не берутся в расчет.
История знает много всевозможных “изаций”: эллинизация, латинизация, арабизация, англизация, испанизация, галлизация, полонизация, христианизация, исламизация… Знает История и русификацию. Советский опыт русификации был чисто идеологическим. Он оказался в целом несостоятельным, хотя результаты советской русификации от Кубы до Китая очевидны. По всей видимости, сейчас русификация, помимо чисто экономической (наступление Газпрома и т.д.), становится, если можно так выразиться, лингво-религиозной. Иначе говоря, русификация сливается с “ортодоксализацией”.
Русская православная церковь в настоящее время упорно выступает с инициативами, делающими ее своего рода авангардом антиглобализма. Русский язык и русская культура в устах многих общественных деятелей становятся неким прибежищем духовности, как, впрочем, и российская экономика, которая якобы, по словам президента, будет “островком стабильности”. То есть: антиглобализм + духовность + стабильность. В целом — весьма занимательная семантическая “триада-спайка”.
За прошедший Год русского языка мне довелось побывать в целом ряде стран и регионов: Норвегия, Таджикистан, Эстония, Узбекистан, Германия, Азербайджан, Латвия, Казахстан, Италия, Киргизия, Черногория, Шри-Ланка, Израиль. И могу сказать одно: интерес к русскому языку огромен. Доходит до парадоксов. Например, в Прибалтике самые антироссийские политические бонзы втайне обучают своих детей русскому языку. Можно сказать, что произошло некое геополитическое чудо. В конце 80—90-х годов было сделано все, чтобы русский язык перестал существовать как в ближнем, так и в дальнем зарубежье. Но по парадоксальному закону российской истории все произошло наоборот. Как в песне из фильма “Айболит-66”: “Это очень хорошо, что сейчас нам плохо”. Говоря нормальным языком, востребованность русского языка в мире сейчас чрезвычайно высока, может быть, намного выше, чем во времена максимальной популярности Советского Союза (30—50-е годы ХХ века).
И чрезвычайно актуальными представляются проблемы выбора чисто “технического” исполнения поставленной задачи. “Национальной идее” нужна вербализация. Так сказал главный политтехнолог В.Сурков пару лет назад.
Каков же будет язык российской геополитической экспансии XXI века?
Маленький экскурс в историю.
Сначала в истории человечества была эпоха, которую можно назвать “аудиоэпохой”. Люди не умели читать и писать и только слушали и говорили. Одним из ярчайших представителей европейской аудиоэпохи был Гомер.
Потом началась “скриптоэпоха”. Люди научились писать.
Затем настала эпоха книги — “библиоэпоха”, которая в наши дни подходит к концу.
Мы радостно входим в эпоху господства электоронно-цифрового слова. Нет, конечно, книги будут продолжать издавать. Но той гигантской роли, которую играла книга в XIX—XX веках, она больше играть не будет. Мы говорим сейчас о книжном буме. Но бум этот чисто коммерческий. Нет ни одной изданной за последние десять лет книги, которая стала бы настоящим событием общенационального масштаба.
Интересно, что одна эпоха убивает другую, так сказать, через голову предыдущей. Так, наша электронно-цифровая эпоха, вроде бы, не отрицая библиоэпохи, тихой сапой добивает скриптоэпоху. То есть, проще говоря, люди перестали писать пером, ручкой и так далее. И один из ярких симптомов конца скриптоэпохи — отмена “рукотворного” вступительного сочинения в вузы.
Что будет дальше? Судя по всему, мы войдем через несколько десятилетий в “неоаудиоэпоху”. Уже сейчас классика издается в аудиоформате. Современный человек все больше девизуализирует вербальную информацию. То есть, говоря эмоциональным языком, он задолбался воспринимать вербальную информацию глазами. Глазами он хочет воспринимать невербальную информацию, то есть уподобляется древнему человеку все той же аудиоэпохи, когда письменности не было, но зато было т.н. рисуночное письмо (пиктография), которое позже перешло в иероглифику. Один мой знакомый написал прекрасную диссертацию (ему не дали ее защитить), которая говорила о том, что современный визуальный ряд культуры глубинно полностью идентичен, например, миру какого-нибудь древнего шумера. Мир переходит на пиктографию. Сейчас не надо в международном аэропорту писать слово “туалет”, а тем более “мужской туалет” или “женский туалет”. Надо просто нарисовать кружочки с прилепленными к ним снизу разнонаправленными треугольничками, и все станет понятно. Дорожные знаки, обозначения в общественных местах, аэропортах, бизнес-центрах — все это “наскальная” живопись. Или: картинки-протоиероглифы с гадательных костей эпохи Шан. Или: шумерская протоклинопись.
Обобщая вышесказанное: мы (или наши дети) будем жить либо в мире звучащего слова, либо в мире рисуночного письма. И то и другое — две ипостаси культуры ХХI века. Наверное, пиктография — это квинтэссенция языка глобализма. К ней примыкает язык международного бизнеса, Интернета и так далее, то есть некий “интер-сленг”. По другую сторону баррикад находится звучащий “великий и могучий” русский, французский, японский, китайский и др. Язык, вероятно, и станет формой геополитической экспансии. Пока президент Медведев совершенно обоснованно защищает кириллические домены в Интернете. Следующий президент будет защищать фонетические домены в интернет-эфире.
Мне кажется, дальше будет очень-очень много интересного. Скажем, изменится концепция нормы. Из европейской классицистической “мононормы”, изобретенной французами в XVII веке и покорно скопированной нами в XVIII, наша норма превратится в восточную “плюринорму”. Вон у индусов есть ведический язык, эпический санскрит, классический санскрит, пракриты, хинди и еще около сотни зарегистрированных в Индии языков, и ничего, живут. А почему? Да потому что Индия — это не название страны (для индусов их страна — Бхарат). Индия — это “зона” индуистского вероисповедания. Как если бы разноязычные православные страны объединили границы и назвались “Христианией” или “Православией”… Но в языковой и политической реальности Христиания — это малепусенький копенгагенский райончик, где живут несколько сотен вечно обдолбанных бомжей и хиппи. А Индия — миллиард с лишним единоверцев, объединившихся в державу.
Может быть, и традиционный русский литературоцентризм перестанет существовать, и художественная литература перестанет быть тем единственным корпусом текстов, который определяет национальную языковую норму. Может быть, СМИ заменят художественную словесность, филологи уже говорят об этом вслух. А может, возникнут и новые, сакральные корпусы текстов. Не знаю. Посмотрим. Интересно.
Но то, что русская культура никогда не перестанет быть словоцентричной и вероцентричной несмотря на все предстоящие геополитические перипетии, в этом я ни на секунду не сомневаюсь.