Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2008
Об авторе | Юрий Николаевич Арабов родился 25 октября 1954 года в Москве. Поэт, прозаик, драматург. Окончил сценарный факультет ВГИК. Один из организаторов московского клуба “Поэзия”. Лауреат литературной премии журнала “Знамя” за поэму “Цезариада”. Лауреат премии им. Аполлона Григорьева за роман “Биг-Бит”, лауреат премии им. Б. Пастернака. Лауреат Золотой пальмовой ветви Каннского кинофестиваля за сценарий фильма “Молох” (режиссер А. Сокуров). Постоянный автор “Знамени”: предыдущая публикация стихотворений № 3, 2007. Живет в Москве.
Антология
Выдерни из себя это,
Выкраси и выброси,
То, что ночами шептал при свете,
И днём мусолил в кромешной сырости.
Выдерни, выкраси, растопчи,
Запрячь в стреху или под колёса
Трактора, что всегда “ап-чхи”
Говорит со времен ещё Наркомпроса.
Будь хотя бы блондином на фоне снега,
Будь хотя бы брюнетом на фоне ночи,
И как ангел, здесь не оставив следа,
Уйди на небо из многоточий.
…А помнишь, как в детстве глядели через расчёску
И мир становился призрачным и рисковым…
Подворотня с вором, и хворь с закосом,
И прикусы губ и косяк — наскоро.
Я искал там друга, преданного, как бумажник.
А по телеку плыл Чапаев и жгла тачанка.
Мой дед по отцовской линии был картёжник,
А бабка по материнской — ссыльной и каторжанкой.
И ещё был отчим, здоровый, не увернёшься,
Он летал в самолёте с признаками нетопыря.
Но то, что ты спал, ты узнаешь, когда проснёшься.
И я проснулся однажды без крика и нашатыря.
Это было время, когда стреляли в других,
Ну а ты — только сигарету.
Это было время, когда давали под дых
И собак запечатывали в ракету.
Господь даровал Дамаскину третью руку,
А ВТЭК даровал инвалиду третью группу.
Кто из них милосерднее и кто из них прав?
Об этом знает уволенный домуправ.
Никсон летел в Москву, а друг косил от СА.
Он бродяжил в психушке у Ганнушкина на консервах,
Я приходил по субботам и понял, — схожу с ума
И интернат заменял Интернет и сервер.
Был среди нас очкарик, он звался “велосипед”.
Был среди нас философ с попытками суицида.
В каждом сидел младенец, если глядеть на просвет,
И его охранял Косыгин и геспериды.
Ты пережил это время как полчище единиц.
И выплыл, как из воды кругляк,
А если сгибался пред кем-то ниц,
То лишь для того, чтоб поднять пятак…
А после настала всеобщая благодать,
И овец заставили быть волком…
А потом заставили баб рожать,
И они рожали почти силком…
Мне скучно, бес!.. Бес молчит, как угол
В котором нету киота.
И вниз с лицом говорящих кукол
Идёт толпа, перед ней — работа.
Перед ней — рутина, стихия умственного труда,
Законы, книги, которых нельзя прочесть…
И плачет, и жжётся человеческая руда,
И кровь, как при Ное, вскипает из кирпичей.
* * *
Кто кидал коктейль Молотова на врага,
Тот счастливее тех, кто его распил.
Я хлебал коктейль Молотова в года,
Когда каждый носил в глубине распил.
Я искал лимон, чтоб заесть отраву,
Но из него кто-то вырвал чеку.
Я искал всемирной посмертной славы
И чихал, когда кто-нибудь гнал пургу.
Белобородов, Елфимов, Львов…
Наши следы в кабаках везде,
А вот Христос не оставил следов,
Потому что ходил по воде.
Из закусок были орех расколотый,
Двое шпрот, обветренных, как наждак.
И нам подавали коктейль из Молотова,
Чтобы мы заливали внутри рейхстаг.
И я сказал им: “Послушай, Львов,
Ведь в Гамбурге делается луна,
Детант в разгаре, не видно львов, —
Сплошные кошки и так, — урла.
И я сказал им: “Послушай, друг,
Я даже Молотова не боюсь,
Я в электропроводке нащупал пульс,
И это был вездесущий дух”.
Но он не слушал меня никак,
Потому что он был человек из стаи,
Потому что он был человек-кулак
И был рад, что Россия не делается в Китае.
А когда она сделалась вдруг в Шанхае
Он откинул коньки, этот странный Львов…
На погосте водка была плохая,
Хуже Молотова, под которым — кровь.
Под которым — пакт с Риббентропом, градусы
Набежали более, чем в других
Хороших водках; дымились пандусы,
Ими крыли могильщики всех остальных.
И я понял, что пью здесь в последний раз.
Я поднял голову: в облаках
Синел какой-то провал иль глаз,
И дождь прошёлся на каблуках.
Зима, раздетая до трусов,
Сошла на нет и пустила дым
Зелёных пролежней и лесов,
В которых был я теперь один.
И я уехал ко всем чертям,
И я не здесь, где отбросил тень,
Детант задохся, и нету дам,
Одни гитары, чтоб трень иль брень.
Кто знал коктейль Молотова в друзьях
И кто кидал его сам в себя.
Белобородов, Елфимов… Снять
На фотку это слабо, нельзя…
Это слабо просто так наградить,
В Кремле посмертный зажечь огонь…
По этой земле мне нельзя ходить,
Здесь люди русские под ногой.
* * *
Ещё не дождь, но пока не снег,
И гарь на ангелах городских.
Светофор говорит пешеходам: “Нет”.
И дальше не видно следов никаких.
И дальше не видно обычных людей
С халвой, подарками для родных.
Лишь тьма и поступь слышна зверей.
Луна, как выпотрошенный рудник,
Отыщет место, куда упасть.
И по чуланам, на чердаках,
Прыщавый гений, ругая власть,
Всё пишет кровью на рукавах.
И вольный ветер зажат дверьми.
Москва вспухает, как чёрный торт.
А я меж гением и зверьми
Стою, где выщерблен переход.
* * *
Дзержинская звезда прошла по небу
И указала, где родится отпрыск;
Волхвы пошли по предлагаемому следу,
Их не пустили, потому что нужен пропуск…
И всё заглохло, захирело и накрылось.
Из Себастьяна вылезли все стрелы,
Фома Кемпийский смотрит, как Аквинский.
Скорей всего, он кончит самострелом.
Соборы всех церквей безвариантны.
Крестовые походы захлебнулись,
Каспар рукоположен в лейтенанты,
И все молчат, как будто бы рехнулись.
И я молчу, хоть ботаю по фене,
И не иду, а маюсь, как Есенин,
Как если бы четверг искать на небе,
А там одно сплошное воскресенье.
И тишина в себе перевернулась,
И камень заорал в глуши породы:
Бог думал, его чествуют народы,
Но камень лишь киркою долбанули
Два доходяги, близкие к народу…
И ничего другого не обломит,
Верней, не даст покойный Кастанеда,
Опять пейотль, как и во время оно.
Верней, в года бровастого генсека.
В бутылке — дух, но дух большого брата,
И на берёзе сохнет сигнатура
Иди в нагваль и выходи обратно,
Как моряки идут из Сингапура.
Тут выход неизбежен лишь вслепую,
И эта ситуация привычна.
Так сыр, имея скважину сквозную,
Предполагает ключ или отмычку.
* * *
Из тоналя в нагваль и обратно
Я ходил, как матрос в Сингапур,
Но мне жизнь всё равно непонятна,
Как фальшивая пачка купюр.
Этот быт и его имманентность
Не постичь и не выиграть на спор,
Не понять электрона валентность
И не клеится наш разговор.
Нам не выпить кубинского рома,
Не пропеть нам весёлый тропарь,
Я не знаю, где скрылся Ерёма,
Я не знаю, где Ваня пропал.
Я не знаю, то смерть или стужа.
Я не ведаю лучше судьбы,
Чем нам лечь потрохами наружу
На глазах удивлённой толпы.
* * *
Если нету врага, то и некого крепко любить.
Если нету стены, то пройти невозможно насквозь,
Если нету вины, то счастливым здесь некому быть,
Остальное — глаголы и книги, лежащие врозь.
Остальное — причины. Их бунт порождает судьбу,
Кто её разгадал, не расскажет о ней ничего,
А тихонько приткнётся в далёкую сторону,
Где копают картошку и варят траву горячо.
Если нету врага, то и нету друзей никаких.
Я ищу отголоски не в прошлом, а наперёд,
Где такие же твари глядят из цепочек дверных,
Но доподлинно знают, чем кончили я и народ.
Но доподлинно дружат, как с тёткой, со смертью моей,
Происшедшее сняв и поставив у ног, как приклад.
А причины, нахмурясь, глядят из скворечен страстей,
И провал впереди маскируется под ухаб.
* * *
По угольным сланцам кораблик плывёт
И песню глухую поёт…
И воют сирены, и самолёт
Без крыл на посадку идёт.
И с неба спускается парашют,
Летит, не меняя маршрут,
Но нету под ним, кого любят и ждут, —
Как юбка — без ног и без рук…
И этот кораблик берёт мертвецов,
Сперва — матерей и отцов,
И в топку кидает, и дальше плывёт
До дна, до начала концов.
И человек вместо крови мазут
Достал из аорты, где жгут…
Он бел, как Отелло, и весел, как спрут,
И кровь в бензобаке сожгут.
Я выпил свой чай, подваривши чифирь,
И был тяжелее он гирь.
И в кухню из сланца кораблик приплыл,
Похожий на мост без перил.
И я им отдал всё живое вокруг,
И даже своих нерождённых сестёр,
И красный язык, затвердевший во рту,
Молчал, как уснувший осётр.
Мерцает кораблик, как гетеродин,
Уходит в разломы глубин.
А я на земле из поваленных спин
Стою и остался один.
Лишь те, кто лежали в дешёвом гробу,
Воскреснут для жизни второй.
А я всё таскаю на скользком горбу
Ничтожество жизни одной.
* * *
У твоего компа негодные драйвера,
А у моего компа вообще драйверов пас…
Раньше кругом бродили лишь зэки и фраера,
А теперь они все забрались в компьютерный класс.
Там им статью прилепят, дадут невозвратный срок
В виртуальную Аримойю потащится эшелон,
Если не будет сбоя в экранной развёрстке строк,
Если не будет сбоя в винчестере, и потом
Если не будет сбоя в какой-нибудь ерунде,
В помехе новому миру, где пустота — ништяк…
Об этом не думал Будда, забивши в лесу косяк,
Что пустота, как рыба, водится в мёртвой воде.
Раньше в лесу было, как в церкви — гудят голоса…
Раньше все шли под мухой, ну а теперь — под софтом…
Я не курю крек почти уже полчаса,
Потому я, как минимум, полусвятой.
Потому я, как минимум, прожил хоть час не зря,
Одинокий планктон в ожидании дна и фола,
Втихомолку надевший старое платье для короля,
Ибо новое платье значит, что он — голый.
* * *
Несколько политологов
Раздели меня донага.
Несколько политологов
Выудили из подкорки врага.
Несколько политологов
И несколько эндокринологов
Не оставили мне ни фига.
Я с утра был то Лазарем, то Христом,
Сам себя оживив и поставив стоймя.
Я с утра говорил с говорящим кустом, —
Человека гораздо труднее понять…
Но в этом кусте скрывался не Иегова,
И куст горел по всем каналам “на пять”,
На меня глядели несколько политологов,
Чтоб я их скрижали смог на себе таскать.
И сказал мне голос: “Прибей отлетевший плинтус,
Вынь бревно из глаза и мысли моей головой;
Можно жить без еды, коль ты нюхаешь старый примус,
Который, конечно же, пахнет едой.
Можно дышать СО2
И быть сильным как дважды два”.
Так мне сказали несколько политологов.
И я ушёл от них с головою льва.
И я построил окопы и блиндажи.
И я керосином залил свой нутряной вертеп.
Если глядеть на жизнь, то в ней только виражи
А если слушать про жизнь, то можно ещё терпеть.
А если слушать про жизнь, то и живи, не потей,
Если вообще не идёшь, то ты движешься всё быстрей
Вместе с землёй, оборачивающейся, как чан.
И костры кипят и делаются бойчей,
И кусты возвещают, когда все другие молчат.
* * *
Штокгаузен не умер. Он просто бредит в трубах,
Из кранов выползает холодная змея,
Быт крепок, словно улей, он закалён на трупах,
И на зубах крошится чуть ржавая земля.
Ведь наша жизнь сложилась. Как водка настоялась,
Но Бог её не любит, наверное, он прав,
И в дебрях сухожилий есть мёртвая усталость,
Как в августе бывает на перекрёстке трав.
Ты вылил свою воду, как Иоанн Креститель,
Ты видел его руку, которая мертва.
Ты горную породу долбил, как небожитель,
Чтоб камень возродился из своего нутра.
Так почему ты бредишь, что жизнь сиюминутна,
Застёгиваешь криво дешёвое пальто,
И умираешь ночью, и просыпаешь утро,
И шепчешь, просыпаясь: “Не то, не то, не то…”?
К морю
Моряки не купаются, только тонут,
Погружаясь с улыбкой в солёный омут,
Ну а море в тысячу языков
Оставляет возможность прощальных слов.
Это знал Одиссей на пути к Телемаку,
И об этом кто-то писал, скартавив,
Со словечком “да”, с водяным знаком,
На бумаге, что терпит и не высыхает.
Если речная имеет виды,
То на морской — только тень от круга,
Волны цепляются друг за друга,
Строя секундные пирамиды.
Я видел море и здесь, и дальше,
Насколько взгляд расширяют ноги.
Я видел горе, людей и ящик,
Орущий, тонущий без подмоги.
Мы не купаемся, только тонем,
Выплывая вверх, напрягая жилы,
Как выплывают из моря кони,
Не удивляясь тому, что живы.
Мы — с горем выжившие,
Но мира не принявшие.
Выжившие. Вообще.
Выжившие из ума,
Выжившие вдвоём,
Выжавшие войну из себя,
Выжавшие раба,
Но штангу не выжавшие,
Выжатые до горба,
И, как булыжник, вымощенные.
Вымученные за звук,
Отмщённые, отметеленные,
Вешанные на сук,
Взвешенные растения.
Рыба не любит воду, но любит её одну,
В тот миг, как её кладут на тёплую сковородку,
А Бог, он возможен даже в электропроводке,
Когда к ней прикрутят рождественскую звезду.
К морю… Запыхавшись, заплетаясь в песке.
Где шагов много больше, чем продвиженья,
К морю, с ветром сырым в виске
И в майке с признаками растленья.
В толще воды невозможны ни бег, ни езда,
Можно, как воздух, всплыть или быть ракетой…
Выскочившей с подлодки… Расширенная звезда
Гаснет, как старт под ногой у споткнувшегося атлета.
* * *
О. К.
Нефть-строительница хлещет
Там, где раньше брали пайку,
Где конвой ходил на спайку…
Впрочем, я не знаю дальше.
Вещь, как и была, сырая.
А вода всегда сухая,
Когда нет её во фляге
И серпа-креста на флаге.
Нефть-строительница хлеще,
Где ломался позвоночник,
И его поэт в подстрочник
Запихнул, чтоб дуть на флейте.
Нефть-строительница гуще,
Там, где рылись доходяги:
Суки — на природной тяге,
Мужики и кто попроще…
Где за реденьким штрихкодом
Наворочены могилы,
Эти вещи — из народа.
Эти вещи мэйд ин глина.
Потому и нефть густее,
Потому и труп дороже,
И в буддисте — всё пустее,
И Отелло бьют по роже.
Афродита — твоя мама,
И сестра твоя — Электра.
Нефть из трупа Мандельштама
Заливаю в “Опель Вектру”.
Не в абстрактном смысле слова,
Не в примерном — с дураками,
Чтоб не чувствовать херово
Перед теми, кто с ногами.
У меня — своя мандала,
У других же — буровые…
Кости порта Магадана —
Золотой запас России.