Несколько случайных историй
Опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 2008
Перед вами — безусловно настоящая проза. Настоящее отличается от фальшивки историей. У настоящего она есть, у фальшивого — есть только настоящее, то есть сиюминутное. У этих рассказов история есть. И потому есть будущее.
Александр Кабаков
От автора | Родился в 1972 году в Москве. После восьмого класса средней школы поступил в ПТУ с целью получить профессию “станочник широкого профиля”. В начале второго курса был изгнан и пошел работать на завод, где вскоре получил 2-й разряд по специальности “слесарь механосборочных работ”. После работы учился в вечерней школе. Через несколько месяцев был принят обратно в училище, закончил его в 1990 году. Занимался бизнесом. В 2002-м неожиданно для себя написал киносценарий и показал его случайной знакомой, которая оказалась родственницей известного кинематографиста. Сценарий был очень плохой, и кинодеятель сказал, что для того, чтобы научиться писать, надо писать. Все это, и “сценарий” и “надо писать”, вскоре было забыто. В 2004-м по приглашению товарища уехал работать в Киев, где и написал все, что написал. Сейчас в Москве. Совладелец небольшой компании, занимающейся ремонтом помещений.
Про куртку
Весной это было, мы на первом курсе учились в ПТУ. Одним прохладным вечером мы встретились с Серёгой, моим другом, около метро “Новогиреево”. Там, через дорогу от “Кишлака”, автоматы с газированной водой. Постояли минут двадцать, выбили по стакану газировки и решили, что пора. Поехали в сторону центра, долго катались в метро — ничего подходящего. Нам нужен был одинокий человек в кожаной куртке. Кожаная куртка, надо сказать особенно об этом, — это для учащегося ПТУ с определенными взглядами на жизнь была такая вещь, как сегодня “Мерседес” или часы за те же деньги. “Мерседесов” тогда почти не было в Москве. Даже года через два-три (могу путать время и деньги, ни черта не помню), когда мы с другим моим Лёней облегчили в туалете гостиницы “Москва” одного валютчика на тысячу рублей, целую пачку красных советских червонцев, мы сразу отправились в комиссионный напротив “Закарпатских узоров” покупать кожаные куртки. Там как раз была одна моего размера, красоты необыкновенной, стоила ровно пятьсот рублей, но я не купил. Купил (будущей) жене набор дурацкой, как она призналась мне через несколько лет, косметики Pupа, а остальное не помню как потратил. Лёня ее тоже не купил, не помню почему. Через пару лет Лёню закрыли, за три года на тюрьме он подорвал здоровье, вышел году в 94-м, может, раньше, а еще через три года умер от рака в немецкой клинике. Это лирическое отступление, чтобы было понятно, почему мы искали в метро одинокого мужчину в кожаной куртке, необязательно, кстати, пьяного. И вот после двух, что ли, часов рутинного поиска, где-то на “Курской” кольцевой, увидели какого-то типа в плохонькой куртке из кусочков, но искать надоело, так что мы двинули за ним. Напряженное преследование, двум молодым людям в спортивных костюмах трудно остаться незамеченными, ехали, в результате оказались на Филевской линии, где поезда идут на поверхности. На улице было темно, на одной из станций он вышел. И сразу нырнул в какую-то неосвещенную тропинку и растворился буквально в темноте. Мы прочесали этот скверик или парк — нету и все, хотя казалось: спрятаться негде. Повезло ему, а нам нет. Серёга тем же летом, или следующим, разбился на мотоцикле. Очень веселым он был человеком, в нем много было детской какой-то энергии, он сам не всегда мог с ней справиться. На уроке в училище, не в силах усидеть на месте, мог вскочить на парту и станцевать чечетку. В ботинках “прощай, молодость”, войлочных с молнией посередине, это было очень весело. И вот я приехал летом, не помню откуда, наверное, с дачи, позвонил ему, а его мать или другая женщина сказала, что он погиб и завтра похороны. Помню, я рыдал, здоровый уже детина с усами, ничего не мог поделать. Серёга похоронен на Николо-Архангельском кладбище. И Лёня там же. После тех первых похорон я не один раз бывал там, но ни у одного на могиле не был.
Анапа
Когда мне было пять лет, мама повезла меня в Анапу. Два воспаления легких, гайморит и прочее, я был болезненным ребенком. Там, в Анапе, произошло несколько важных событий.
Мы стояли в очереди в столовую, очередь была длинная, времени полно. За нами стояла женщина лет двадцати шести, как мне сейчас кажется, а тогда — взрослая тетя, чуть моложе мамы. Рассмотрел я ее потом, а сначала увидел ее ноги, обутые в открытые сандалии. Невозможно передать словами, какое впечатление на меня произвели ее крепкие загорелые ноги, и особенно пальцы с аккуратными, накрашенными красным ногтями. Сейчас мне трудно передать это ощущение, оно само мне давно недоступно, но память осталась, я помню важность этого события. Это была самка, переживание было животным, без всяких примесей, чистый инстинкт.
Было несколько мелких событий, например, я впервые раздавил лягушку, случайно, и не знал, что с этим делать, еще что-то вроде морского конька, маяк и дельфины издалека.
Следующее важное событие тоже началось в очереди. Я отпросился отойти куда-то, посмотреть фонтан или еще чего, не помню, и ушел, потерялся. Бродил где-то, совершенно выпав из реальности, забыв про родителей, столовую, вообще про все (позже в детстве такие выпадения бывали часто). Несколько часов меня искала милиция, а я сейчас не помню уже, где ходил. Я был не здесь, это точно. Про такие погружения говорят — ушел в себя, и это почти правда, потому что погружаешься во что-то родное, в утробу, не погружаешься даже — становишься единым с ним, становишься им. Чаще это происходит в детстве, в пространстве — где угодно, но на самом деле время и пространство сливаются в одно, и ты смотришь в точку этого пересечения, смотришь в себя. Плаваешь в аквариуме или паришь в воздухе, со всем окружающим одного веса, одного возраста, одного смысла. Если, к примеру, посмотреть оттуда на двух женщин в возрасте, вяло переругивающихся между собой, можно увидеть, как на самом деле одна из них издает звуки, похожие на лай или сухой обесцвеченный кашель, без эмоций и окраски, а вторая вообще не издает ни звука. Смотреть телевизор в таком состоянии невозможно — там ничего нет. Кончилось тем, что я каким-то образом сам пришел в дом, где мы снимали комнату. Опять ничего не помню, никаких ощущений, но с тех пор, видимо, я полюбил бродить в одиночестве без всякого маршрута. С тех пор в одиночестве мне хорошо. Считается, что тогда я нашелся, но, думаю, именно тогда я потерялся окончательно.
Еще одно — в переговорном пункте, куда мы пришли позвонить, женщина все время говорила “ваше время и стекло”. Именно тогда стало ясно, что я мало понимаю в окружающем мире.
Деньги
Деньги правят миром. Раньше, когда так говорили, имелось в виду — за этим стоят люди, а деньги — это энергия, которую они подчинили своей воле, то есть инструмент, оружие. Сейчас это не так, деньги действительно управляют миром, а люди являются для них инструментом. Деньги имеют колоссальную, чудовищную силу, природа которой языческая. Деньги — это Бог. Нет больше в мире такой вещи или явления, в силу и могущество которой люди верили бы больше, чем в деньги. Потенциально люди готовы на очень многое ради денег. Готовы расстаться со своим суверенитетом, убить или отказаться от убийства. Люди сообщают, делегируют деньгам свою волю, наделяют их силой. Деньги сегодня — самое сильное и могущественное божество. Деньги предельно прагматичны. Именно деньги способны погубить человечество с помощью машин, войн, наркотиков и болезней. Деньгам почти невозможно сопротивляться. Деньги заставляют людей выстраивать бессмысленные государственные структуры и заниматься никому на самом деле не нужными, бессмысленными вещами — банковской деятельностью, торговлей, почти всем, чем люди занимаются в городах, экономикой. Деньги устраивают войны. Деньгам выгодны эпидемии. Деньги превращают нормальных, хороших и сильных людей в жалких, беспомощных, ничтожных подонков, а любого жалкого идиота могут превознести до небес. Деньги сродни наркотику, необходимо постоянно увеличивать дозу, при потере денег человек испытывает сильнейшую ломку, многие не выдерживают, кончают жизнь самоубийством, спиваются и т.д. Деньги неуклонно усиливают свое влияние, проникают в те сферы, где раньше их не было. Становятся мерилом всему. Многие испытывают к деньгам мистическое отношение, говорят — надо любить деньги, и тогда они тоже тебя полюбят. Боятся оскорбить деньги. Заискивают перед деньгами. Все знают, что случается с теми, кто демонстративно пренебрегает деньгами, — деньги, оставляя своим вниманием такого человека, делают его изгоем либо превращают в своего адепта, потому что повсюду действуют правила денег. Деньги сильнее закона. Деньги требуют к себе уважения. И тут следует задуматься — какого дьявола? Почему мы должны оказывать им такие почести? Идти у них на поводу? Уступать их влиянию все новые и новые области? Почему мы позволяем им превращать себя в изнеженных, ни на что не способных жалких безвольных идиотов? Диктовать нам, что мы должны делать, управлять нами? Как случилось, что мы, потомки людей, которые поворачивали вспять реки, заставляли деньги работать на пользу страны, строить больницы, школы, проводить повсюду электричество, — позволили деньгам себя поработить? У кого еще кроме нас есть иммунитет к деньгам? Кто способен расставаться с деньгами столь же легко? Да никто! Только мы способны дать отпор деньгам, вернуть себе власть, подчинить деньги своей воле. Деньги это понимают, им здесь некомфортно. Они бегут туда, где все действует в их интересах, где никто уже не способен оказать им сопротивление, и оттуда усиливают давление, продолжая экспансию. Необходимо хватать деньги, грубой силой забирать их у тех, кто утратил способность сопротивляться, и заставлять их служить общему благу. Деньги будут делать то, что мы им скажем, а не наоборот. Мы должны обуздать деньги, поработить их, подчинить своей воле. А если они не сдадутся — уничтожить их.
Национальный вопрос
Национальный вопрос — это про евреев, конечно, но не только. Впервые про национальный вопрос я узнал в школе, классе в шестом, когда кто-то залез в журнал и по секрету сообщил всем, что Катя еврейка. Что это значит, я тогда не понял и вскоре забыл. О существовании евреев, чукчей, татар и прочих в моей семье ничего известно не было. Зимой мы катались с ледяной горки, которая упиралась в школьную стену. Когда Катя съезжала с горки, мы наваливались на нее со всех сторон и пытались залезть к ней под пальто. Под пальто у Кати была грудь, которую мы потом обсуждали, а еще оттуда исходило тепло и домашний какой-то, очень уютный запах. Наверное, в подсознании у меня отложилось тогда, что евреи, особенно если это девочки с сиськами, — это хорошо. Шутка. У меня есть старый товарищ, цыган. Он живет среди цыган, в таком поселке в нескольких километрах от Москвы, но семья у него нетипичная. Отец работал на заводе в советское время, был руководителем. Сам он служил в советской армии, ну и сидел по 144-й, куда без этого. Вижу редко, да и кого я часто вижу сейчас. Один раз приехал к нему, захожу в дом, там крыльцо и такая не знаю как называется, прихожая перед входом в сам дом, и окно внутрь. Стучу в это окно, подбегает девчонка лет семи, смотрит на меня, бежит обратно в дом и кричит — гаджо, гаджо пришел! Гаджо у них — это как у евреев гой. В семь лет люди разбираются.
Запахи
Запахи, здесь все просыпается и появляются запахи. Бывает едешь с пакетом продуктов в старой пойманной “пятерке”, как я сегодня, торпедо блестит от многих сотен, наверное, прикосновений тряпки, трещины. Но — аккуратно все, чисто. На спидометре 66 003, на глаз вначале не хватает 3, а то и 4. Интересно, почему так делали? Думали 100 000 не проедет? Или там уже все равно, сто или пятьсот. Прокурено все до желтизны, дешевые сигареты, судя по запаху, но я не видел, при мне он не курил. Вот этот запах, да. Первые сигареты, которые я попробовал — “Столичные”, мы их называли “столбы” почему-то. Когда мы переехали в район, там сохранились еще остатки деревни или поселка, названия которого никто не знал. Как-то раз из окна я видел, как мимо школы женщина гнала корову, а потом на дороге машина сбила лося. Район рос, везде были стройки, там мы и проводили все время, позже — в лесу и на прудах. Изучение района у нас не прекращалось никогда, почти каждый день мы расширяли границы. Между дальней от нас улицей и лесом был небольшой пустырь, на котором раньше была, судя по всему, свиноферма. Полуразрушенные и просто заброшенные строения, потом они как-то постепенно утонули в земле, заросли кустами, были разобраны, застроены частично гаражами, выкрашенными в зеленый и коричневый, потом там выросло общежитие, около конечной построили ночлежку для бездомных, еще позже, когда я уже там не жил, на пустыре появился паркинг и новое здание милиции, которая раньше помещалась в двух квартирах на первом и одной на втором (детская комната) этаже, в обычном доме. А тогда там все было в первозданном виде, мы пошли с товарищем в магазин “на горке”, там сбоку был небольшой автономный отдел, где продавались сигареты и спиртное. В третьем классе пить мы еще не пробовали, товарищ отвлек продавщицу, я просунул руку за прилавок и аккуратно снял вершину с пирамиды “Столичных”. Адреналин, экстрим, всего этого мы не знали, это можно было назвать восторгом. На пустыре у нас был шалаш, в тайнике хранились спички, другие нужные вещи и баночка из-под диафильма с зубной пастой. Вот там мы и попробовали первый раз курить. Жизнь сплошь состояла из важных событий, но большинство их происходило весной и летом почему-то, и сопровождалось запахами. Запахи — очень важная часть жизни. Помню, лет после двадцати почувствовал, как запахи уходят, становятся тусклее, Москва везде пахнет одинаково. Снег стал грязным, несъедобным и перестал пахнуть. В какой-то момент весна перестала пахнуть весной, пыльные летние дороги утратили запах, потом появились новые запахи, запахло дороговизной, роскошью и деньгами, запах денег я и сейчас иногда вспоминаю с удовольствием, теперь никакое богатство уже, никакие деньги не будут так пахнуть. Затем и это пропало из Москвы, остался какой-то тяжелый смрад, от нынешних денег и амбиций разит мертвечиной, от машин свинцом, в метро — неудачами, болезнями и безнадегой. И тут вдруг, в Киеве, выясняется, что все это время запахи были живы, просто ветер их перенес сюда. Здесь снег пахнет снегом, весна пахнет, лето. Солнце пахнет, точнее, заставляет все пахнуть по-другому. Осень, это вообще очень важно, осенние запахи — чистое волшебство. Может, все это потому, что я курить бросил? Надо бы плюнуть на все и уехать на все лето на дачу, вдыхать лес и слушать тишину.
“Россия”
В этой гостинице, году в 93—94-м примерно, женился мой близкий друг. Я был свидетелем, но причина особой напряженности для меня заключалась не в этом. Дело в том, что свидетельницей со стороны невесты была девушка, которую я очень любил, но с которой находился в ссоре. Они с невестой жили в одном подъезде, и познакомились мы с ними вместе, и потом я на ней женился, через год или два. А тогда была такая вот напряженная для меня свадьба, и я перебрал. Вообще в двадцать лет со мной такое бывало почти всегда: когда я пил, не видел краев. В общем, конец мероприятия помню смутно, потерялся во времени и пространстве и заблудился в чертовой “России”, натурально не мог выйти, как персонаж известного кино. Обращался к служительницам культа, они мне говорили, как пройти, но я все время оказывался не там. Пару раз очутился во внутреннем дворике, раз забрел на последний этаж, несколько раз блевал в коридорах, пока не отчаялся совсем и не решил пробиваться наружу любыми способами. Замуровали, демоны, так мне это представлялось. На втором или третьем этаже дверь в какой-то номер была приоткрыта, и туда тянулся провод, видимо, от пылесоса. Я заглянул, оказалось, что горничная что-то собирает в ванной, я нырнул в комнату и вышел на балкон. Оказалось высоко, но в стороне был спасительный козырек подъезда, на который можно было спрыгнуть, а уже с него — на землю. Не теряя козырек из вида, я начал пробираться к нему прямо по балконам, а когда добрался до последнего, меня ждало разочарование: допрыгнуть было невозможно. Во многих номерах, через балконы которых я шел, горел свет, двери были открыты почти везде. Я выбрал ближайший темный номер и вошел в него. В комнате было темно, но в душе шумела вода. Я обшарил карманы пиджака, висевшего около двери, зацепил бумажник и собрался уже выходить, когда из ванной вышел какой-то горец. Он, конечно, удивился, я тоже, бумажник после коротких переговоров отдал, и этот благородный сын гор взялся меня вывести из проклятой гостиницы-капкана. И вывел-таки, и мы на прощание посмеялись и расстались хорошо, а тут откуда-то из-за угла, которых в “России” ровно четыре, вырулил мой женившийся друг с женой. Вместо того чтобы двигаться в сторону первой брачной ночи и дальше к разводу, все это время они искали меня, знали, что не пропаду, но оставлять не хотели. Чтобы не попал в историю.
Обидел астральное тело собаки
Зашел в гости к тете, поговорили, обсудили необходимое. В соседней комнате гавкала собака, довольно крупная, судя по голосу. В конце тетя решила нас познакомить, собака продолжала гавкать, поджав хвост, от страха, видимо. Дворняга, большие уши, я говорю — ты не собака, ты кролик; собака — гавкать, тетка в ужасе, говорит — зачем ты обидел собаку (не помню, как ее зовут)? Она, говорю, по-русски не понимает, и так далее, на что тетя возражает в таком смысле, что собаки понимают все лучше, чем люди, что у нее есть астральное тело и именно ему я нанес оскорбление. Каждому идиоту, кроме моей тети, было бы понятно, что я просто над собакой добродушно шутил, о чем я и пытался ей сказать. Моя тетя не от мира сего, это всем известно, но я иногда пытаюсь говорить с ней, переубедить ее невозможно, но качнуть в сторону иногда получается. Не в этот раз. Назвала меня материалистом, говорит — тебе не понять. Хоть это она понимает.
У моей тети самый грязный во всем городе подъезд. С детства помню эту, какую-то особенную, безнадежную и беспросветную грязь и вонь, царившую в ее подъезде. Даже на Старом Гае, где я родился и жил до шести лет, а потом часто приезжал к двоюродным братьям, на Старом Гае, где сразу хочется повеситься (сейчас, в детстве там было хорошо), где все уныло и окончательно беспросветно, даже там значительно веселее, чем в этом подъезде. Думаю, в этом дело.
Про горцев, вымышленное, совпадений быть не может
Саша был, помню. Нам лет по двадцать было с небольшим, а Саше лет сорок. Работал он у дружественного предпринимателя, в магазине для алкоголиков. Ночью магазин закрывали, и покупать водку надо было через окошко в металлической решетке. Народ ночью буйный, мужичье. Иногда мы ездили попрактиковаться в резких движениях, а Мите приходилось чаще всех — жил близко. Митя служил в дисбате после того, как засунул старослужащего головой в печку. Да и мы все тоже частенько ездили. И вот Саша. Магазин расширялся, и его с небольшим лотком стали выдвигать в сторону дороги, или к метро. Днем, конечно. А днем, ближе к метро, свои буйные. Повадились отбирать у Саши шоколадки, пиво, орешки и прочую чепуху, но главное — одни и те же, и, что нас особенно возмутило, они его поколачивали. А он был инвалидом. ДЦП: ходил, фигурно прихрамывая, и с рукой чего-то было, усохла. А в остальном нормально, говорил связно, жена была, дети. Добрейший человек. И вот они дали ему несколько тумаков. Приехали, человек семь. Сели в засаду. Часа два просидели, думали сваливать уже, видим — подходят. Не помню, сколько, человека три или четыре. Двое здоровые, остальные нет. Идем аккуратно, чтобы не спугнуть, с битами, но они увидели, один побежал, второго срубили, один какой-то воин оказался, ринулся прямо в битву, отважный. Успел кого-то хорошо зацепить, пока его срубили. Ну и оставшегося помяли тоже. А там такой прицеп стоял, и вот видим снизу — воин этот очнулся и идет вдоль прицепа. С явным намерением напасть. И вот выскакивает, а нас трое осталось, остальные в погоне. Выскакивает из-за прицепа, а тут Митя с битой, пугнул его голосом. Тот от неожиданности дернулся назад и треснулся головой об торчащую из прицепа железяку. Было ужасно смешно, как в кино иногда показывают. Какое-то время, пока мы смеялись, он не вставал, потом сказал что-то беззлобное и ушел. Потом только я узнал, что пьяным можно из окна упасть и не разбиться. У одного моего товарища есть на местности один такой, то с ножом в спине придет, то из окна выпадет, а один раз переходили Ленинградку, в “Макдоналдс” шли, и его машиной сбило. Подлетел в воздух, все как надо. Выяснилось — пара ушибов. Они его зовут Дункан Маклауд. А еще был случай, когда в ПТУ учился, повздорили на местности с мясником, а тот здоровый тоже алкоголик, мы пришли его бить в количестве человек пятнадцати, наверное. А он выходит один, руки за спиной, там, мы догадались, ничего хорошего. И вот подходит один товарищ к нему вплотную, достает газовый пистолет и шмаляет ему прямо в нос сантиметров с десяти. И сразу еще два раза. Тот глазами моргнул, потряс головой и говорит в том смысле, что как-то это все не очень серьезно. Тоже киборг оказался, да еще с двумя огромными ножами. Не знали, что и делать, пока кто-то не догадался бросить ему в голову камнем.
Аня
Здесь около супермаркета ближайшего, недалеко от входа стоит бабушка. Аня. Останавливаюсь иногда поболтать на обратном пути. Она каждый раз спрашивает меня, почему без шапки. Сын погиб в Афганистане, Ющенко — Тимошенко, найти бы, кому сдать комнату, чтобы люди хорошие, вот и весь разговор. Молится за меня, но тут я не знаю даже что сказать. Дарила иконки, чтобы я их с собой таскал, я ей вчера полотенце подарил, а как-то раз по пьяни отдал все деньги, что с собой были, немного, гривен сорок или пятьдесят, она меня с тех пор называет спасителем и крестит. Аня — местная достопримечательность. Не знаю, как давно это началось, но стали к Ане обращаться всякие идиоты с просьбой помолиться за них, не за них даже, а за их благосостояние. Машины какие-то, деньги-офисы, казино и прочая суета. В смысле просили ее, чтобы помолилась об их выигрыше в казино. Вчера спрашивала меня, что такое казино, оно здесь за углом от Аниного поста, она мимо него каждый день ходит. Объяснил доходчиво, теперь будет думать, что это такое заведение, где обманывают ее этих, за которых она молится, что, в общем, правда. Иногда какой-нибудь кретин заработает деньги хорошие и идет к Ане благодарить, мол, ее молитвами, или присылает кого-то передать двести гривен или пригласить в офис. Или другой какой-нибудь идиот попадет в аварию несильную, приходит и давай благодарить Аню за то, что жив остался. И все деньгами пытаются ей отдать. Аня за всех молится, в офис не идет, двести гривен не взяла, короче, держится пока, но идиоты неутомимы, развращают Аню, толкают в объятия звездной болезни. Механизм простой, Аня — хороший человек. Наивная и простая, она верит, что благодаря молитвам такого человека, как она, Бог обращает внимание на всех этих дебилов, а они ежедневно приносят ей подтверждение. А дебилы, кретины и идиоты понимают, что задешево, за какие-нибудь жалкие сто-двести гривен, можно получить заступничество такого чистого человека, как Аня. Когда-то, лет десять назад, я носил на массивной золотой цепи ладанку (тоже золотую) с Николаем Угодником, потому что Николай Угодник покровительствует всем авантюристам, так считается. А Аня пропадает, как Фауст. В конце жизни, в которой она после смерти мужа и сына не видит никакого смысла, эти идиоты заставили ее поверить, что он есть.
Выборы в юго-западном округе
Давным-давно я был жителем Юго-Западного округа. В те времена для жизни там было приспособлено много домов. Одним из них был дом № 5 по проспекту, где купил я первую свою квартиру. Сегодня немного странно вспоминать, когда тебе двадцать три, на дворе девяносто пятый, впереди лет двести еще, это если не экономить. Мы и не экономили. Один раз я решил взъехать к дому по лестнице на джипе. Дом стоит на пригорке, лестница большая. Взбираюсь медленно, музыка орет, окно открыто несмотря на жару. Параллельным курсом поднимается старик. Я поравнялся с ним, он посмотрел, сказал что-то, я не расслышал, но что это могло быть? Я убавил звук и приготовился послать его куда следует, выслушав сначала, что он хочет. Старик говорит мне спокойным, лишенным даже намека на недовольство голосом: вот там есть нормальный заезд. Поджарый, сухой старик. Спокойный старик, он принял меня за сумасшедшего. Но доверху я все же доехал. Времена были веселые, поэтому на предложение товарища своего, работавшего тогда журналистом, поставить пуленепробиваемые стекла я тут же согласился. Незадолго до этого он писал репортаж об институте, который, помимо прочего, делал саркофаг в Мавзолее, и познакомил меня с этими ребятами. В то же примерно время, один ценитель книг заставлял охрану стрелять по окнам госдачи из не совсем табельного оружия, чтобы проверить их надежность. При самом действии мы не присутствовали, видели трещины. Мне обещали, что даже трещин не будет, если что. Проверить не довелось, прожил я там года два после ремонта, который длился год. Валера, хохол, пытавшийся вызвать во всех, с кем разговаривал, жалость, нередко допускал просчеты в строительстве и бывал бит. Последний раз я бил его, когда он потерял люстру, которую я вез из Праги первым классом, как последний кретин. Доделывал ремонт другой человек. Через два года решили поменять квартиру, попросил риэлторов дать объявление. Через некоторое время приехал смотреть неприметный человек лет пятидесяти на шестой модели “Жигулей”. Ходил не больше пяти минут, сказал: мне подходит, достал тридцатку и вручил мне ее без всяких расписок, задаток. С тех пор Валера стал жителем университетского округа, точнее, он был им и до этого, но жил прямо в Университете, где осталась им с братом квартира от отца, есть там такой корпус, где живут профессора. Валера оказался хорошим человеком, мы с ним иногда пили водку и даже сейчас редко, но случается. Имел отношение к “Шереметьеву”, мог делать ВИП-зал, один раз я вылетал в Нью-Йорк с тремя килограммами черной икры в подарок, и он за руку провел меня через кордоны, а в Америке тогда вообще ничего не смотрели, до терактов было несколько месяцев. Что еще примечательного происходило в университетском округе? Как-то раз в гости к Валере пришел Сергей. Точнее, шел Сергей, потому что прямо у квартиры его расстреляли, наглушняк. Потом говорили, что по ошибке, через какое-то время там же хлопнули какого-то гангстера, а у Сергея, как говорят, была такая же, как у того, машина. Соседи были хорошие, добрейший ингуш, человек в возрасте, с толстухой-женой и тремя, что ли, детьми. Около метро, через несколько лет уже, обнаружил маргинальный стрип-бар. Сто пятьдесят рублей вход. На удивление, там оказались девки. Однажды, будучи в Москве, набрал один номер по памяти, потому что карта потерялась давно. Встретились на Таганке, попили кофе, пошли пешком вниз, вывел ее к набережной, сели в речной трамвайчик, катались, пили чего-то, вышли на Воробьевых горах, поднялись на подъемнике и двинули пешком к ее бывшему месту работы. В кафемаксе зуб меня одолел, и мы разошлись.
Занимательная арифметика
Живу месяц на сумму, на которую десять лет назад жил день, в течение нескольких лет. А когда жена была беременная и жила на даче, покупал еду и фрукты в “Эльдорадо”, там был супермаркет, не знаю как сейчас. Несмотря на то что на даче у нас то и дело кто-то гостил, а несколько человек жили постоянно, фрукты не съедались, и теща варила из них варенья. В то время мне сегодняшней зарплаты и до обеда не хватило бы. При этом я не пил, не употреблял наркотики, не играл в казино. Один молодой товарищ десять лет назад зашел ко мне в ванну и говорит: ты девяносто девятую в ванну загнал. Они все мерили деньгами или машинами. Мы ему подарили девяносто девятую. Я, вообще-то, хотел здесь написать только первую фразу, но каждый раз, когда я вспоминаю что-то из прошлой жизни (которая не такая уж и прошлая, если подумать, потому что не все нити оборваны и нельзя быть совсем уж пенсионером в некоторых случаях), всплывает куча воспоминаний и одно тянется за другим. Это просто иллюстрация, как мы жили. Я, между прочим, ни о чем почти не жалею. Кроме причины, по которой все это стало мне безразлично. Да и это давно отпустило.
Виза
В 96 году нам надо было получить американскую визу. Несмотря на то что мы отдали какие-то деньги за это, пришлось идти в посольство на собеседование. За день или два до этого люди, через которых мы делали визу, снабдили нас легендой. Мы должны были сказать, что занимаемся изучением жизни малых народов. Чукчей, эвенков. Едем, дескать, в штат Аризона в форт Макдауэлл, чтобы исследовать жизнь индейцев. Не знаю, что это была за версия, может, просто пароль, по которому работники узнавали, кому давать визу а кому — нет, а может, и вправду была квота на таких исследователей. Выучил я эту лабуду, приходим, первым вызывают Митю. Митя подходит к окошку и говорит: еду в штат Оклахома изучать жизнь индейцев, в форт “Макдоналдс”. И показывает страничку в паспорте, где семейное положение, и фотографию, на которой он стоит небритый в спортивном костюме и держит за руку ребенка. Это, говорит, мой сын (надо было принести доказательства, что у нас есть собственность и жены и поэтому мы не хотим остаться там, в Америке). После этого выхода я с трудом уже изложил свою версию в окошке и показал свою собственность (техпаспорт на “восьмерку” жены, которая каким-то чудом была оформлена на меня, я на себя сроду ничего не оформлял). Самое смешное — визы нам дали. Видимо, в Оклахоме есть все-таки индейцы, и они сосредоточены в “Макдоналдсах”. Выйдя из посольства, обнаружили, что пропала моя машина. Бросил ее под знаком. Гаишник сказал — на штрафстоянке у Киевского. Забирали со скандалом, денег не дали, зато Митя дал охраннику в корпус.
Отец Сергий
У меня есть друг, у которого был такой семейный священник, звали его отец Сергий. Есть такая церковь в районе Калитников, до бывшего птичьего рынка пять минут. В ней служил отец Сергий. По всем церковным вопросам мы обращались к нему. Крестины, венчания. Раз я был крестным отцом (так не раз, а в этой церкви), раз держал корону на венчании. Отпевали товарищей тоже там. Но не важно. Отец Сергий, как он стал священником. Был на войне, там попал в мясорубку, я не разбираюсь в воинских соединениях, то ли полк их там был, может, меньше, но народу много. Дал себе слово, что, если останется в живых — станет священником. Выжил. Он и еще несколько человек. Пальцы оторвало, не помню сколько. Несколько. Вот и стал. Хороший человек, мы с ним водку пили. Не знаю, жив ли еще, надеюсь, жив. Не знаю, как закончить. Будь что будет.
Арбат, матрешки
Смешной случай был на Арбате. Там матрешечники стояли в советские времена. На полулегальном положении, в разных местах, поменьше, чем сейчас. И вот, несколько джентльменов ломали голову над тем, как бы там и чего, чтобы без членовредительства, красиво их с матрешками разлучить. Утром в зимний холодный и солнечный день к одной из групп присоединились двое. Поздоровались, поставили раскладной столик. Познакомились, выставили ассортимент. Шкатулки, сделанные в Палехе, Федоскине, гжельский сервиз и еще что-то. Подбирали так, чтобы не составлять конкуренции. Старожилы поначалу смотрели с недоверием, но время к обеду, чай, водка, короче, стало веселее. Одна из задач у этих двоих была, как ни странно, не продать случайно какую-нибудь шкатулку или гжельский сервиз. Все брали у знакомых, шкатулки освободили от драгоценностей мамы чьей-то девушки, гжель кто-то взял у будущей тещи. Приходилось называть нереальные цены подходящим иностранцам. Вторая задача — наладить отношения с “коллегами”, на это хватило двух дней. На второй день попросили порекомендовать бабку, у которой можно скинуть это барахло на ночь, было известно, что никто из них ничего не везет домой, в этом и была загвоздка. Вечером зашли все вместе к полуслепой плохо соображающей старухе, оставили вещи и заплатили за хранение. А утром приехали на такси вчетвером на полчаса раньше и забрали все.
Трудности перевода
Зарегистрировал домен под одну давнюю идею, точнее, целых три. В двух из них — английские слова, значение которых я не вполне понимаю, искал со словарем, точнее, значение слов знаю, а правильно ли их сочетание — нет. Ну и черт с ним, как говорится, лучше сделать и так далее. Никогда я не мог более-менее сносно разговаривать или писать ни на одном из языков, но и языкового барьера не было. Всегда почти можно объясниться на пальцах, при условии, что обе стороны хотят договориться. Как-то в Детройте я выписался из гостиницы один, и мне вызвали такси, и по дороге я объяснил молодому таксисту-наркоману, что пора завязывать, и, по-моему, он понял. До этого, в гостинице этой, прихожу как-то в номер вечером, а у меня книжка лежала там, я ее читал. Номер убран, книжка закрыта, внутри закладка, обычная бумажка с логотипом гостиницы, на ней по-русски написано “Вы читаете на этой странице. Хаускипер”. Я тут же захотел найти эту женщину, поговорить с ней, может, на Родине давно не была, не слышала никого, не видела, работаешь, работаешь, а тут вдруг раз — книжка на русском языке, старое советское издание в сером матерчатом переплете с ценой на обложке. Пошел на ресепшн, стал объяснять, да все без толку. Нет их вечером. Еще был случай. В 95-м году мы с товарищами впервые оказались за границей, в Швейцарии, с нами был Длинный, он знал язык и бывал в Цюрихе несколько раз. Едем с ним на такси, он решил приколоться над водилой, говорит с ним по-английски, потом с нами, потом обращается к таксисту по-русски, улыбается, говорит что-то вроде — ах ты, педик, ну в таком духе, решил нас посмешить. А таксист и говорит на очень неплохом русском, спокойно так — я не педик. Оказалось — чех, хороший парень, угостил меня местной шмалью в какой-то козьей ножке.
Есть время
Два раза меня сегодня пытались убить, один раз успешно. Второй раз на улице прямо передо мной с крыши свалился огромный кусок льда, когда он отваливался, раздался звук, и я успел отскочить. Первый раз — во сне, прямо под утро (сон был под утро, а действие в нем происходило скорее вечером), меня застрелили на лестничной клетке. Все было реалистично, я поднимался по лестнице с книгами в руках, и, еще не выйдя на пролет между лестницами, почувствовал чье-то присутствие, то есть я с ним поравнялся, но он находился выше, на следующем марше. Одновременно я сообразил, что произойдет, и повернулся посмотреть, оценить обстановку. Только я повернулся — раздался громкий выстрел. Куда он попал, я не понял, но точно не в голову, в корпус куда-то, боли я не почувствовал, но сразу потерял контроль над телом и мешком свалился вниз по лестнице. Интересно, что я и после этого находился в сознании, пока не проснулся, и так и не понял, застрелили меня до конца или нет, но время в таких ситуациях другое, и это могли быть секунды. В любом случае, если сон окажется вещим, я, наверное, испытаю дежа вю или как там.
Кстати, во сне мне приходилось умирать разными способами, но, по-моему, я так до конца никогда и не умер. Из того, что помню, я тонул и падал с большой высоты. Возможно, высший худсовет, который заправляет всем этим спектаклем, еще не решил окончательно, не утвердил мой личный сценарий и меняет его по ходу пьесы, и, значит, возможно, у меня есть время.
Цыгане, кассета, девка
Один раз, в прошлой жизни, я выиграл на ухе Москвы видеокассету у Венедиктова, даже две видеокассеты с фильмом “Омен”. Вопрос, который звучал тогда в эфире, был такой: как звали героя Роберта де Ниро в фильме “Сердце ангела”? Набираю номер, Венедиктов берет трубку, говорю — Луи Сайфер, он что-то говорит, я хохочу. Венедиктов говорит — вы случайно не он? Я его приятель — говорю. Кассеты с “Оменом” мне были совершенно ни к чему, но получить было интересно, тем более жил я тогда на площади Победы, до уха ехать десять минут, в общем, поехал. Приехал, отдали кассеты, выхожу на улицу — тепло, солнце. Подходит ко мне цыганская девчонка лет пятнадцати, невероятной, космической красоты, и просит чего-то. А денег нет. Говорю — нет денег, спросил, как зовут, не помню уже как. Говорю — возьми кассеты (там две было). Она говорит — что мне с ними делать? Ладно, пошел с ней, там рядом палатка с кассетами, предложил им в два раза дешевле, говорят, не нужно. Что делать, предоставил ей самой реализовывать кассеты, а может, она их посмотрела, может, даже увидела чего-то. Хорошая девка, чтобы у нее все было хорошо.
Летать и ездить
Новый поезд пустили, 140 км/ч. Когда подходил к кассе, оставалось пять билетов, пришлось попросить добрых людей, успел. Скорее всего, в боковой иллюминатор смотреть на скорости сто сорок ничего особенного, а вот машинистам — другое дело. Каково это, интересно, ехать сто сорок и не контролировать почти процесс, отдаться на волю стрелочникам. И видеть все. Ладно мы, безвольные пассажиры, нам ничего не видно. Летать боюсь, если не за штурвалом, при первой же возможности пойду учиться. Сорок три часа, но, они говорят, надо быть совсем ленивым, чтобы не освоить за двадцать пять. Один раз снится мне, что я стою на кухне дома, на двенадцатом этаже, а там у нас видно лес и за лесом две трубы. Слышен громкий шум, вдруг над крышей, очень низко надо мной, появляется огромный непривычно самолет, сразу ясно: что-то не в порядке, вот-вот упадет. Пилоты не сдаются, двигатели ревут, вроде им удается поднять его, у меня какое-то облегчение, и вдруг в районе труб он падает на землю. Странное чувство, очень как-то необычно это видеть. Людей жалко не было, о людях я вообще не думал, но было ощущение общей какой-то катастрофы, как будто самолет этот — только часть ее. Проснулся я, как ни странно, в самолете. Товарищи спали, лететь оставалось часов шесть.
Открытое письмо
Господь, Судьба, Провидение, не знаю, кто подает мне знаки. Отчаянно маякует, но я никак не разберу. Как избавиться от прошлого? Встречаюсь со старыми товарищами, вспоминаем какую-то нашу жизнь, они помнят, а я нет. Вспоминаю с трудом, когда рассказывают. Смешно. Все вытеснили воспоминания другие, оперативная память занята. Завидую некоторым писателям, Генри Миллеру, который смог избавиться и освободился. Рождение, избавление от плода — это освобождение. Это лучше, чем “создавать”, хотя само слово “создавать” неправильное, мы не можем ничего создать, только придать форму.
Вчера ходил послушать приятеля. Пил, пил, пил. Пил. После концерта остановил солистку и пытался объяснить ей, как она выросла. По-моему, не смог. Потом оскорбил студента-переростка, несчастного продавца книг там же, в заведении. Не помню, что говорил ему, но у бедолаги руки тряслись. Кричал охрану, охрана — здоровый увалень из Тамбова. Когда это выяснилось, я вспомнил, что в детстве ездил в Тамбовскую область на каникулы, пропалывал елки. Каким-то образом, видимо, еще до охраны, купил Джойса. А может, украл. Во всяком случае, намерения были. Шел ночевать, по дороге содрал с какого-то здания растяжку в несколько метров длиной, что-то там “Сдаем помещение в аренду под ресторан”, какая-то муть. Обмотался с головой в эту растяжку и так ловил машину. Поймал, погрузил в багажник, вышел у “Патэрсона”, пошел внутрь, оскорбил несколько человек и кассиршу. На улице назвал каких-то девок шлюхами или что-то в этом роде, а ведь они были в сопровождении мужчин. Мужчины грозились сдать меня в милицию. Пришел к брату около пяти или шести утра, звонил товарищу, спрашивал, где мой телефон. Не поехал кататься на коньках с сыном. Господи, как меня Земля носит? Зачем? Казалось бы, я разрушил уже все, но оказывается, нет. Все люди вокруг меня что-то разрушают, кто-то пассивно, кто-то порезвей. Некоторые получают для этого образование. Мы все разрушаем Землю. Нами не было создано ничего. Никогда. Кроме, пожалуй, музыки. Все прочее не имеет никакой ценности. Понимал ли это кто-нибудь? Многие понимали.
Господи, мне через неделю тридцать три года.
Я почти не верю в бога.
Я способен говорить только с собой, только к себе могу обратиться за помощью. Услышу ли сам себя? Не знаю. Во всяком случае, стоит попробовать.
О воспитании детей
Жизнь, которую видишь из окна машины, убога и однообразна, но если находишься внутри — расцветает всеми красками. Много лет я был лишен этого удовольствия. Сегодня в транспорте ехала мама лет сорока с небольшим сыном лет восьми. Поначалу я не слушал их, хотя парень был довольно громкий. Мое внимание привлекли слова “красть машины”, или “воровать машины”, не помню. Что-то он говорил про ключ, который нужен для того, чтобы воровать машины, и мама ему говорит типа да ты что, что ты говоришь, ты знаешь, что тебе за это будет? Вот это самый простой путь, наверное. Часто родители последовательно применяют несколько способов воспитания, ребенок со временем вычисляет все и учится противодействовать, но у родителей всегда есть последняя возможность — наказать. Некоторые родители сокращают цепочку и сразу прибегают к наказанию или угрозе, я и сам этим грешил несколько раз, тут неважно, наказываешь ты или грозишься. В случае с этой конкретной мамой вместе с пропущенной цепочкой ушла очень важная часть. Лично я, с детства практически, не особенно понимал про собственность, и в более зрелом возрасте расставался с ней не менее охотно, чем забирал (собственность можно только забрать), доказательством тому мой личный баланс, который в настоящее время близок к нулю, но даже я понимаю, что если нельзя воровать, то в самую последнюю очередь из-за наказания, это если про нас говорить, людей взрослых, а уж детей воспитывать таким образом — это толкать их на преступление. Дети должны быть преступниками, преступать — это их способ познания мира, но не так широко все-таки.
Еще один забавный педагогический момент, не помню, может, писал уже. Довелось мне как-то находиться в одной комнате с девушкой-бухгалтером, моего примерно возраста. Один раз к ней в гости пришла подруга с дочкой лет семи, наверное, а дело было в сентябре, и девушка-бухгалтер спрашивала девочку про школу в основном, и когда выяснила, что та сидит за партой с мальчиком, сразу спросила — он тебя не обижает? Вот это тоже мне показалось дикостью. Почему обижает? Мне кажется, такого ребенку вообще говорить нельзя, это его опускает независимо от того, обижает его правда кто-нибудь или нет.
P.S. Сегодняшнюю маму в расчет вообще можно не принимать, потому что потом, в ответ на очередную выходку парня, она сказала — тогда ты не мой сын. Но в остальном таких много. Мало мужчин в детских садах и школах.
Недописал
Всегда, сколько себя помню, от всякой монотонной, однообразной деятельности, или бездеятельности, впадал в состояние, чем-то напоминающее транс или медитацию. На некоторых уроках в школе, когда тусклый, невыразительный голос учительницы бормотал что-то недоступное моему пониманию, я и вовсе готов был уснуть. Классу к шестому я почти перестал учиться и из подающего надежды хорошиста превратился в хорошиста безнадежного, а поведение мое учителя перестали понимать вовсе, и я платил им тем же. Седьмой класс прошел как-то туманно, в восьмом я проучился неделю и меня выгнали.
Черт, время без двадцати семь, у меня бессонница, писать надоело, потому что монотонность. Будем считать, что я впал в медитацию и ступор, а рассказать я хотел про то, как работал монотонно на заводе токарем и там медитировал у станка. Попробую поспать пару часов, а потом, может, допишу, когда жизнь перестанет быть монотонной и выйдет из ступора, а заодно, может, и из штопора. Но стирать эту запись не буду, потому что однообразное действие.
Революционеры
Удивительно революционер мелкий пошел, нет размаха. На мировое господство не претендует, баррикад почти не строит, разрушает мало. Белый воротничок какой-то, а не революционер. Скоро все революции будут полностью проходить в интернете и телевизоре, в определенное время, когда домохозяйки уже отпустили горничных, маникюрш и массажисток. Революции станут интерактивными ток-шоу и постепенно вытеснят архаичный “принцип домино”. Домохозяйки будут придумывать лозунги и влиять на исходы революций посредством голосования в режиме реального времени. Профессией “публичный революционер” или “лидер подпольной организации” можно будет овладеть в половине вузов, а в другой половине станут учить на “режиссера революционного ток-шоу”. Дисциплину “обеспечение безопасности во время проведения широкомасштабных боевых действий в сети интернет” введут в обязательный школьный курс.
На заводе был
Недавно побывал на заводе, старом, советских времен. Другое измерение, ритм, но все очень хорошо знакомо. Около проходной грязные, с когда-то белой шерстью собаки лениво гавкают по привычке, якобы отрабатывают кормежку. Все ленивое, грязное и неопрятное, как я люблю. Тихо, полдень. С крыши сбрасывают куски бетона. Человек, который меня сопровождал в полиграфический цех, говорит, извиняясь — фотоаппарат бы, мол, где такое еще увидишь. Ему неудобно, что притащил меня в такую дыру, и невдомек, что я там как дома, как почти везде, впрочем. Два я помню завода, первый — “Салют”, который тянется вдоль всего почти проспекта Будённого и где проходили мы пэтэушную практику, и МЗЭМА на Авиамоторной, куда пришлось мне идти работать, когда из ПТУ меня выгнали. Там же, рядом во дворе, — вечерняя школа, школа рабочей молодежи. На МЗЭМА я работал в цеху, где собирали гироскопы. Что это такое, я до сих пор знаю очень приблизительно, потому что распорядок был такой. Приезжать на работу надо было к восьми, и я не опаздывал, ехал в автобусе-метро-автобусе с похмельными гражданами. Переодевшись в специальную белую куртку, такие же штаны, шапку и надев кожаные тапочки, я отмечался и шел на рабочее место. Там я дремал сидя, примерно полтора часа. Потом шел в курилку ненадолго, потому что все почти, кроме меня, работали, долго не поговоришь. После, в ленинскую комнату, прочитывал все газеты автоматически, никогда не запоминая. Потом обед, столовая. После обеда полегче немного, слонялся по мраморному цеху, в котором поддерживали определенный уровень влажности и пыли, всем нутром стремясь в школу, а потом — на волю. Меньше чем за год, с небольшими перерывами на “военную подготовку” и дежурство в столовой, я стал слесарем механосборочных работ второго, кажется, разряда. А потом меня взяли обратно в ПТУ, так как учебы я не прерывал, мастер сжалился, и я вышел оттуда токарем четвертого, вроде бы, разряда.
Конец света
Привиделся наяву (на улице) конец света. Вот этот холод, который наступил. Все идут куда-то, пятница, движение. Девушки без шапок около “Арены-сити”, электричество, снег. Идет время, и этот холод не проходит. Недоумение у всех, не может быть, никто не верит, ученые ошиблись, множество сумасшедших, всплеск религиозных настроений, тут же рядом апатия, казино переполнены, кто-то надеется на чудо, идиоты-мародеры, полная неразбериха, все можно или наоборот, людей выкидывают из машин, многие продолжают зарабатывать деньги, хотя они не имеют никакого уже смысла, многое работает, связь, врачи, верные своему долгу перед собой мусора, все холоднее и холоднее, некоторые продолжают заботиться о детях, у которых нет никакого будущего, некоторые готовы своих сожрать, был бы в этом хоть какой-то смысл, настроение не паническое даже, паника — это когда можно хоть какие-то предпринимать бессмысленные действия, бежать куда-то, а тут все уже ясно, бежать некуда и делать нечего, и все же многие, очень многие сохраняют достоинство, оказавшись наедине с Космосом. И до чего странно все это наблюдать, до чего странно. Столько людей было до нас, столько было сделано, и вроде все понимали всю тщетность этой суеты, ну, многие понимали, и до самого конца не верится, что мы — последние, и вспоминаешь то и это, и мелко, как же все мелко и смешно, какие мы все идиоты. И так до самого конца.