Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2007
Прошлое — настоящее — будущее?
Владислав Кулаков. Постфактум. Книга о стихах — М.: НЛО, 2007.
В книге Владислава Кулакова есть такие знаменательные слова: “В середине XX века, в 50-е годы, казалось, что уже русской поэзии никогда не сравниться с вершинами Серебряного века (Серебряному веку казалось невозможным сравниться с вершинами века золотого). К нашему, бронзовому веку пока нет такого отношения — но пройдет время — будет. Он того заслуживает”.
С этими словами вполне можно было бы согласиться. С одной оговоркой: комплекс неполноценности по отношению к Серебряному веку был свойствен не 50-м годам — тогда великую эпоху русского модернизма еще только начинали припоминать, и даже не 60-м — бронзовый век (примем этот термин) был молод, а молодые культуры самоуверенны, а скорее 70—80-м годам прошедшего века. Именно в эти годы и создавалась в нашей стране прекрасная, местами — великая поэзия, еще не догадывавшаяся о своем величии. Однако тут-то и начинается роковой парадокс. Соглашаясь с автором рецензируемой книги в оценке эпохи, я вынужден констатировать: его и мой список главных поэтических явлений прошедших десятилетий в первом десятке почти не совпадет. Для Кулакова это в первую очередь Всеволод Некрасов и его последователи-“минималисты”, Игорь Холин, Лев Лосев, Виктор Кривулин, все участники группы “Московское время”, Николай Байтов, Михаил Сухотин, Тимур Кибиров, Владимир Строчков, Евгений Сабуров… Ну, и Бродский, конечно. Мой список тоже начнется, вероятно, именем Бродского, но за ним последуют имена Елены Шварц, Александра Миронова, Сергея Стратановского, Олега Юрьева, Сергея Вольфа, Ивана Жданова… Какие-то имена в наших списках, конечно же, совпадут: прежде всего Леонид Аронзон (статья, посвященная этому удивительному поэту, вошла в первую книгу Кулакова. “Поэзия как факт”), или, скажем, Михаил Айзенберг… Но все-таки несовпадений явно больше. А ведь существует и множество других взглядов на новейшую поэзию. В чьем-то синодике Бродский будет соседствовать, положим, с Юрием Кузнецовым, а в чьем-то — с Геннадием Айги, а для кого-то величие эпохи определяется “советской поэзией с человеческим лицом”, и в начале его составленного по хронологическому принципу списка будет стоять имя Семена Липкина, в середине (рядом с Бродским) — имя Александра Кушнера, а в конце — Бориса Рыжего. Пожалуй, даже на исходе Серебряного века такой пестроты, такого спора несовместимых картин реальности не было — о Золотом веке и говорить нечего.
Может быть, это и есть “постмодернистская ситуация”? Для Кулакова это, несомненно, так. Для него вся актуальная современная литература — постмодерн. Но модернизм (в отличие от классицизма, романтизма, реализма) — не стиль, а диалог стилей, порою взаимоотрицающих (но не взаимоисключающих). Каждый из них несет в себе собственное будущее. И потому одного-единственного постмодерна быть не может. Таким единственным постмодерном попытался быть социалистический реализм, объявивший себя наследником всей мировой культуры, сконструировавший собственный большой стиль и дозированно интегрировавший в него стиховые и стилистические приемы Николая Некрасова (приходится указывать христианское имя: ведь мы попадаем в литературную зону, где “Некрасов” по умолчанию подразумевает — “Всеволод”), Гумилева, Маяковского — но этот проект рухнул. Так вот, какому модернизму последуют (если не наследуют) те направления русской поэзии второй половины XX века, которые кажутся Кулакову наиболее актуальными?
Сам критик понимает, судя по всему, что вопрос стоит именно так. И отвечает на него. “Ходасевич, как он сам говорил, привил-таки классическую розу к советскому дичку. М. Айзенберг, рассуждая о Мандельштаме, перевернул эту фразу: “Мандельштам привил советский дичок классической розе”. В данном случае от перемены мест слагаемых сумма, конечно же, меняется, но важно и то, что формула все же общая…” В другом месте говорится о “постобэриутской поэзии”. Думаю, многие претендуют на развитие именно этих традиций. Но почему наследники Мандельштама — “Московское время”, а не, допустим, Кушнер, метаметафористы или “Камера Хранения”? Почему “постобэриутская” поэтика — это Всеволод Некрасов, а не Аронзон или Олег Григорьев? Что стоит за выбором критика? Случайные личные пристрастия? Мода? Думается, нет.
Владиславу Кулакову нравятся (или кажутся значительными) стихи, которые вырастают из языка или укоренены в языке. В то же время для него актуальны, похоже, прежде всего те поэтические произведения, в которых содержится элемент прямой, “незакавыченной”, не остраненной исповедальности, прямое отражение человеческого опыта. Как одно сочетается с другим? Вот как отвечает на этот вопрос Кулаков в статье о Бродском: “Стратегия Бродского — последовательное осмысление собственного существования “частным человеком”, поиск и формулирование его экзистенциалов. Это постмодернистская стратегия, поскольку “частный человек” в качестве поэта — лишь форма существования языка…”. Можно возразить на это, что моделирование поэтического “я” через язык родилось не вчера и вовсе не обязательно является прерогативой постмодернистской эпохи, и что “отчужденная единичность частного существования” осознавалась поэзией как тема и как источник трагизма уже на закате романтизма, в том числе одним из кумиров Бродского — Евгением Баратынским. Но это не так важно, как сам факт осознания Кулаковым неразрывной связи двух проблем: поэтического языка и лирического “первого лица”. Одно это осознание уже придает, на мой взгляд, значительность его книге. Вот еще одна цитата:
“В органической поэтике постмандельштамовского типа внутренний диалог выводится к внешней речи (высказыванию) все же в виде монолога, со своим, порою очень специальным словоупотреблением, основанным на синхронности и внепространственности внутренней речи, ее логике развития, вполне герметичной и для самого автора. В концептуальной поэтике высказывание — это и есть диалог, речевая ситуация, перекличка голосов, чужих речений. Стихи Сатуновского и Некрасова диалогичны не только внутренне… но и внешне — текст организуется как ситуация, концептуалистский коллаж. Тем не менее перед нами именно монолог, высказывание, стихи прямого действия (по определению Некрасова). Как такое возможно?
Дело в том, что внутренний диалог глубоко соприроден внешней речевой стихии — он полон обрывками внешних диалогов, услышанными, произнесенными, прочитанными речениями. И то, что Сатуновский с Некрасовым предлагают в качестве поэтического высказывания, и является такими “внешними” участками внутренней речи…”
И — опять-таки, даже не соглашаясь с критиком в очень существенных деталях (диалоги в постмандельштамовской лирической поэзии и в концептуалистском произведении неидентичны в принципе, поскольку для художника-концептуалиста ни один источник высказывания не обладает полноценной субъектностью), мы в состоянии оценить зрелость его мысли. И — с другой стороны — понять границы его литературных интересов. Современная поэзия для него — “поэзия после концептуализма”, но Пригов и Рубинштейн менее, чем Некрасов и Сатуновский, близки его сердцу — именно из-за отсутствия у них даже намека на “монолог”.
К сожалению, впечатление от книги несколько портит в этом смысле “Аттачмент”, включающий статьи 1990-х годов. Кулаков — опытный критик, его ранние статьи, вошедшие в книгу “Поэзия как факт”, сыграли заметную роль в дискуссиях той поры. Но видно, как изменились времена. Сегодня, скажем, статья “По образу и подобию языка”, посвященная поэзии 1980-х, кажется чуть-чуть наивной в сравнении с более поздними работами Кулакова. То, что там высказывается тонко и сложно, здесь местами просто декларируется; да и представления критика о происходившем в том десятилетии страдают односторонностью. В других статьях (“Урок немецкого”) многовато прямолинейной перестроечной публицистики, которая уже в конце 1990-х, когда статья написана, казалась совершенно анахронистичной. Чувствуется, кстати, что связь автора с демонстративно презираемой им советской культурой глубже, чем ему самому хотелось бы: Кулаков неслучайно говорит об уроках, полученных им в Московском Литинституте и в студиях при Союзе писателей, как о “прививках профессионализма”. К сожалению, профессионализм этого типа (неизбежно включающий упрощенность мысли и самодовольное полузнание) слишком въедается в кожу, и на преодоление его уходят годы. Впрочем, всем нам пришлось чему-то разучиться, что-то преодолеть. Критика, достойная современной русской поэзии, стала появляться лишь в последние годы, и, думаю, многие критики нашего поколения сегодня оставили свои ранние опусы далеко позади, а возможно, и стыдятся некоторых из них.
Потому и Владислава Кулакова следует судить именно по его статьям последних лет. В настоящее время он один из нескольких критиков, которые, основываясь на более или менее общем давнем прошлом культуры, в состоянии смоделировать один из возможных вариантов ее еще необщего недавнего прошлого, принципиально необщего настоящего и бесконечно вариативного будущего. Со многим в его книге хочется спорить. Но это тот редкий случай, когда есть предмет и язык для спора.
Валерий Шубинский