Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2007
Звук и буква
Михаил Жванецкий. Одесские дачи. М.: Время, 2006; Михаил Жванецкий. Собрание произведений в пяти томах. Т. 5. Двадцать первый век. — М.: Время, 2006.
Феномен М. Жванецкого, безусловно, уникален. Жванецкий — это, вне всяких сомнений, эпоха в истории русской словесности, понимаемой максимально широко: как слово во всех его ипостасях. Здесь можно до бесконечности разворачиваться в комплиментарном марше. Но М. Жванецкий в этом не нуждается. Тут важно другое.
Раз уж я сгоряча окрестил Жванецкого “феноменом”, то позволю себе исходить именно из его “феноменальности” в самом серьезном смысле этого слова. Философском. Философы много копий поломали по поводу данного термина. Но, пропустив бурную многовековую феноменологическую дискуссию, остановлюсь на самом расхожем и общепринятом понимании феномена.
Феномен — это явление, постигаемое в чувственном опыте. В отличие от ноумена, постигаемого “чистым разумом”. Чувств у нас, как известно, пять. Учитывая, что мы рассматриваем М. Жванецкого как феномен словесный, постигать его мы можем зрением и слухом. Под зрением понимается, разумеется, не созерцание самого обаятельнейшего Михаила Михайловича, а чтение его текстов глазами. То есть мы можем читать написанное или/и слушать произносимое.
Перед нами феномен письменного текста и феномен текста звучащего. Это — совершенно разные феномены! Обывательское представление о том, что они легко и непринужденно переходят друг в друга, — не более чем обывательское представление.
История словесности — это, помимо всего прочего, история перманентного “выяснения отношений” между словом звучащим и словом письменным. Отношения эти напоминают отношения в семье между супругами. Ян-буквой-мужем и инь-звуком-женой. История “поединка рокового” звука и буквы в русской литературе еще не написана. Само по себе фундаментальное исследование звучащей речи началось у нас только где-то в 20-х годах ХХ века. Существовал (недолго) Институт Живого Слова. Многое сделали т. н. формалисты, например, Б. Эйхенбаум с его знаменитой работой “Как сделана “Шинель” Гоголя”. Середина ХХ века в целом была затишьем в этом вопросе. Буква доминировала над звуком в науке (но не в словесности, о чем ниже). В 60—70-х годах начинается новый виток научного интереса к звучащему слову. Досконально, например, описывается русская интонация, выделяются ее основные типы.
Интерес этот жив и по сей день, тем более что окружает нас все нарастающая лавина звучащих СМИ, а океан письменного интернет-текста с его глумлением над орфографией все больше становится похож на “нотную тетрадь” (если угодно — фонетико-интонационную транскрипцию) текста звучащего.
Так вот, возвращаясь к “феноменальности” (“феноменологичности”) М. Жванецкого: какой же он, Жванецкий, в конечном счете, феномен — звучащий или письменный?
Конечно, легче всего ответить, что и такой и такой. И на этом успокоиться. Но — все сложнее.
Исследования показывают, что есть замечательные литературные тексты, которые годятся исключительно, что называется, “для глаз”. Например, все попытки озвучить тексты Андрея Платонова, даже когда они предпринимались мастерами, оканчивались если и не неудачей, то уж точно не прорывом. Платонов, впрочем, вполне объясним чисто лингвистически: здесь нарушение законов лексической сочетаемости, и, значит, “ухо” просто “не успевает” отреагировать на подтекст. “Глазом” можно вернуться, задержаться. А “ухо” — линейно. (Повторное прослушивание — совсем другое). Чтобы осознать, что в предложении “вскоре после родины они проснулись” речь идет о передвижении на поезде, то есть пространство и время синтезируются через подтекст движения, нужно дополнительное время “чтения глазами”.
Опять же: “визуальность” Платонова — это более-менее понятно.
Но почему, скажем, явно “не звучит” Вен. Ерофеев? Здесь, казалось бы, сплошная стихия разговорности, чистого “аудиосказа” и т.п. А тем не менее все попытки озвучить поэму “Москва—Петушки”, включая и авторское исполнение по радио “Свобода”, — словно бы затушевывают, сглаживают, замутняют текст. Читаешь — смешно и “вкусно”, слушаешь — совсем не то.
Мало того (уж совсем крамольная мысль!) — и М. Зощенко звучит как-то… не так. То ли искусственно, то ли архаично. Трудно выразить. Замечательный актер Филиппенко читает тексты Зощенко, помогая себе и ломаной мимикой, и соматическими корчами, и какофоническими аккордами на фортепиано — и все не то… Не Зощенко это, а Филиппенко. Тут, ясное дело, на вкус и цвет (а также на звук) товарища нет… И все-таки…
Зощенко, как известно, часто читал свои рассказы на публике, и публика ухохатывалась (правда, сам он все время недоумевал — что там смешного?). Но эффект ведь был. То же в меньшей степени, но и с Бабелем, с Довлатовым и со многими другими.
В общем, тайна.
С другой стороны, в русской прозе (по крайней мере XIX—XX веков) существует множество текстов, которые изначально предназначались исключительно для озвучивания. Конечно, здесь было сильно влияние драматургии. Но это все-таки была проза.
Пожалуй, пиком, “акме” данного направления в русской литературе стали 60—80-е годы XIX века. Наиболее видной фигурой здесь стал Иван Горбунов, автор знаменитых “Сцен из народного быта”. Популярность И.Ф. Горбунова была колоссальной. Цитаты из сценок “У пушки”, “Воздухоплаватель”, “Громом убило” и многих других расходились по России с невероятной быстротой: “В России всякое движение начинается с левой ноги, но с равнения направо”, “Кажинный раз на этом месте” и т.д.
“Сценки” И. Горбунова — это практически “чистые” диалоги. Вкус, изящество, афористичность, чувство меры — все это делает И. Горбунова одним из лучших мастеров российской словесности XIX века. Хорошо известно, что структуру сценки впоследствии возьмет на вооружение Чехов. “Хамелеон” — это “сценка” в духе Горбунова. Знаменитый прием повтора (Очумелов несколько раз меняет свое мнение, Душечка несколько раз меняет мужей, Червяков несколько раз просит прощения у Бризжалова и т.п.) — один из ключевых горбуновских приемов.
У нас был далеко не только И. Горбунов. Был В. Билибин, который долгое время совсем не уступал в популярности И. Горбунову. Был Н. Лейкин, глубоко, кстати, уважаемый А.П. Чеховым (Чехов “слизал” у него многое, например, “Ваньку”) и раскупавшийся нарасхват, и множество других писателей. В начале ХХ века эту поэтику подхватят сатириконцы, а рассказы С. Аверченко и Н. Тэффи будут любимым чтением россиян первой четверти ХХ века.
Когда я перечитываю сценки И. Горбунова сейчас, я… разочаровываюсь. Так же меня разочаруют Лейкин, Билибин, Аверченко и Тэффи. Многое покажется пресным и “никаким” и у раннего Чехова. В чем здесь дело?
Совсем не в том, что эти тексты “устарели”, нет. Просто за строчкой из “букв” мы не слышим подводной глыбы айсберга “звуков”, которые изначально были туда заложены. Это — молчаливые нотные тетради, а не качественная аудиозапись. “Нотные тетради” много говорили современникам, но мало говорят нам.
Удивительно, но всплеск массовой популярности устного юмористического художественного текста в ХХ веке приходится все на те же 60—80-е годы. И 70—80-е — это как раз эпоха М. Жванецкого. Тексты М. Жванецкого сначала звучали из уст известных актеров, прежде всего А. Райкина, а потом зазвучали из уст самого автора.
К середине 90-х массовая устная словесность, то ли под влиянием коммерческого “вируса” аншлаговщины, то ли от общей национальной усталости, начинает деградировать. Распетросяниваются десятки актеров и авторов, и все они похожи друг на друга. Опопсовывание звучащего слова захватывает не только искусство актеров устного жанра, но и театр, и кино. Творчества М. Жванецкого этот печальный процесс, разумеется, не затронул, но в целом культурный слушатель (он же — культурный читатель) устал от звучащей шутки. С “ушей” современный человек хочет перейти на “глаза”.
Тут и появляются книги М. Жванецкого, этого И. Горбунова ХХ века. Удовлетворяют ли они читателя? Как ни печально, скорее нет, чем да. И это при том, что М. Жванецкий — прекрасный писатель. Почему?
Во-первых, потому что звучащий Жванецкий слишком ярок и слишком сильно засел в “подкорке” наших соотечественников, чтобы легко уступить место напечатанному Жванецкому. Последнему — печатному — феномену трудно конкурировать с феноменом первым — звуковым. Для этого “скриптофеномен” должен предложить что-то принципиально, качественно новое по сравнению с “аудиофеноменом”. Кассета или компакт-диск “Весь Жванецкий” обязательно “перебьет” напечатанное “Полное собрание сочинений Жванецкого”. “Собрание сочинений” — это что-то вроде книги нот. Что обычному человеку удобнее: купить ноты или купить записи? Конечно, записи.
А то, что среди нот есть и еще не озвученные, не исполненные — это не так для читателя важно.
Поэтика произведений писателя, написанных после 2000 года, все та же. Никакой “второй манеры” он не предлагает. Жванецкий-XXI ничуть не хуже Жванецкого-ХХ. Все та же афористичность (“из всех женщин ему нравились новые”, “по-советски: в первой половине жизни глотать все оскорбления, во второй отвечать на них”, “мне не идет все, поэтому покупки не вызывают затруднений”, “умом Россию не понять. Мозги здесь не помогут. Здесь надо чем-то другим думать” и т.п.), все тот же горбуновско-чеховский повтор, часто в сочетании с градацией, словно бы нагнетающей энергию текста (по модели сакраментального “А вас?” двадцатилетней давности), все те же “фирменные” жванецкие алогизмы (“— Вы что, уснули? — Мне ответить? Уснул”).
Вообще, чтение текстов Жванецкого, часто в отличие от их прослушивания, где увлекаешься самим “шоу”, заставляет думать, что Жванецкий — убежденнейший традиционалист и даже консерватор (в стилистическом и тематическом смыслах), что-то вроде перманентного реставратора-реабилитатора ретро. Те же “Одесские дачи”: уже, кажется, ничего нельзя сказать принципиально нового об Одессе. И принципиально по-новому тоже нельзя. А Михаил Михалыч, судя по всему, на принцип и не идет. Говорит (пишет, вернее) как дышит. Своим собственным языком.
И все же иногда текст выглядит словно бы недостаточным. Если бы автор озвучил его, все, вероятно, осветилось бы иным светом:
“Хорошо пить.
Хорошо не пить.
Хорошо кушать.
Хорошо не кушать.
Хорошо путешествовать.
Хорошо не путешествовать…
Может показаться, что вообще все хорошо?
Нет!”
В любом случае Жванецкому повезло, что он родился в ХХ веке. В отличие от Горбунова. Потому что для благодарных потомков остались оба феномена Михаила Михайловича. Один можно почитать, другой — послушать. В любой последовательности. Или одновременно. Или даже попытаться озвучить эти “ноты”, как Филиппенко — Зощенко. Всё можно. И это здорово. А уж какой из феноменов, инь или ян, “больше матери-истории ценен”, покажет сама история.
И еще (уже — чисто субъективно): в книгах явно собрано все или почти все, в том числе и не самое лучшее. А надо ли?
Словом, и звучащий, и напечатанный Жванецкий был и остается одним из самых интересных явлений нашей словесности.
Владимир Елистратов