Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2007
Об авторе | Александр Семенович Кушнер родился в Ленинграде в 1936 году. В течение десяти лет работал учителем в средней школе. До 2000 года опубликовал восемнадцать книг стихотворений. Далее: Летучая гряда. СПб, 2000; Стихотворения. Четыре десятилетия. М., 2000; Пятая стихия. Стихи и проза. М., 2000. Книга статей о русской поэзии: Аполлон в снегу. Ленинград, 1991. Лауреат Госпремии РФ (1995), премии “Северная Пальмира” (1995), журнала “Новый мир” (1997), Пушкинской премии фонда А. Тепфера (1996), Пушкинской премии РФ (2001), российской национальной премии “Поэт” (2005). Живет в Санкт-Петербурге.
* * *
Самобытное слово
И ночная звезда.
Адмирала Шишкова
Не читал никогда.
И какую, не знаю,
Он водил кораблей
Белокрылую стаю
Средь балтийских зыбей?
У него, у вояки,
Молодой франкофил
За жилеты и фраки
Извиненья просил.
Ну, конечно, насмешка…
И мундир, и камзол…
И великая спешка
Направлений и школ.
Взгляд подняв к небосводу,
Слышишь горнюю весть.
Надо, надо бы оду
Адмирала прочесть.
Пусть стоят мокроступы
За дверями в пыли,
И шумят стихолюбы,
И плывут корабли…
* * *
Боже мой, ни облачка на небе
И, смотри, ни тучки на душе.
На коньках во всём великолепье
Стайер так идёт на вираже.
Он летит, выбрасывая руку,
Ногу ставит за ногу, кренясь,
Презирая горе и разлуку,
Обрывая с этим миром связь.
Только лёд и только чудный скрежет,
Только чудный скрежет, только лёд.
И душа, как этот конькобежец,
Подалась всем корпусом вперёд.
Пробегая скользкою межою,
Отражаясь в матовом стекле,
Видишь, тело может стать душою,
Прислониться к небу на земле.
Я люблю евангельские притчи
С обращеньем к данности земной,
Преломленье это полуптичье
Длинных рук, лежащих за спиной.
Неужели выдохнется нега,
Спустят с верхней палубы нас в трюм?
Неужели он после забега
Тоже будет мрачен и угрюм?
* * *
Ирине Евсе
Вздымается море, и тополь кипит.
Британик отравлен, Германик убит
За рощицей статуй, за лесом колонн,
А правят Калигула, Клавдий, Нерон.
Не очень мне нравится этот размер,
Какой-то в нём есть лошадиный карьер,
Какая-то старая, добрая прыть:
Свою интонацию не ухватить.
А как хорошо после свар и обид
Британия дремлет, Германия спит,
И как они любят классический Рим
И всё, что в музее заставлено им!
Хотелось бы верить в прибавку добра,
И думаешь утром: пора, брат, пора,
Но смотришь со страхом вечерней порой:
Кто мчится, кто скачет под хладною мглой?
* * *
На фотоснимке с тенями сквозными
Два гондольера и я между ними,
Ты попросила их сняться со мной,
Веет прохладой и вечной весной.
Майки в полоску и круглые шляпы.
Я вроде дедушки им или папы,
Впрочем, неплохо смотрюсь, моложав, —
Мне помогает отходчивый нрав.
Я и на жизнь посержусь — и забуду,
Я и твою выполняю причуду:
Скажешь, чтоб встал с гондольерами в ряд, —
Встану, согласен на рай и на ад.
* * *
Венеция и в центре-то ночами
Черна, мрачна, особенно зимой,
И что там за её сквозит плечами,
Ей, кажется, неведомо самой,
С погасшими витринами, — тем глуше
На набережных дальних, тем страшней
Облезшие дворцы, в которых души
Умерших прозябают без огней,
И ставнями закрыты окна плотно,
И свет не пробивается сквозь щель,
И если б жил я здесь, то неохотно;
И рано бы ложился я в постель.
А если бы я фильм снимал, то в лодку
Моторную спускался б мой герой,
Как в шаткую и тесную колодку,
За борт хватаясь левою рукой,
А в правой на весу держа шкатулку,
Быть может, ящик: чем он тяжелей,
Тем зрителю трудней понять прогулку
И думать подозрительней о ней.
Драконы, птицы, львы-тяжелодумы,
Смотри на маску, голову задрав…
А “красота страшна”, — сказал угрюмый
Поэт, не зная сам, как был он прав.
* * *
Львы читают в Венеции книги —
И отрадно на это глядеть.
Поголовная грамотность. Блики
На воде и ушедший на треть
В воду призрачный город двуликий.
А у нас их читал бы медведь,
Если б кончил начальную школу,
Да цыган его пляскам учил
И в телегу сажал — не в гондолу.
Переимчив наш мишка и мил:
В цирке к велосипеду, футболу
Укротитель его пристрастил, —
Боже мой, почему не к глаголу?
Я когда-то учителем был.
* * *
Цивилизации обречены. Пусть так!
И смысла нет в истории. И мрак
Накроет всё, чем жили мы.
Но жили,
И был Паскаль, и был дорожный знак —
И замедляли ход автомобили.
И помогал болезнь перебороть
Антибиотик. Я любил в щепоть
Собрать листочки туи — горький запах!
И утешал нас если не Господь,
То русский стих на всех его этапах.
Шмель
Дмитрию Сухареву
Залетевший к нам в комнату шмель, — я ему помог
Через форточку выбраться, лист поднеся бумаги
И подталкивая, — он-то сопротивлялся, шок
Испытав и сомнительным образом в передряге
Проявив себя этой, растерян и бестолков,
И похож, чёрно-жёлтый, на маленького медведя,
Будет дома рассказывать всем, кто его готов
Слушать, о переплёте оконном и шпингалете.
Очень долго — о комнате: в комнате нет травы
И цветов полевых и садовых, но есть обои,
На которых разбросаны тени цветов, увы,
И ужасны, конечно, сознания перебои,
О бумаге, просунутой пленнику под живот —
Глянцевитая плоскость и страшное шелестенье,
О таинственной тени: казалось, сейчас прибьёт,
И чудесном своём сверхъестественном избавленье.
* * *
Это вот что: это, как поездкаВ ту страну, где не был никогда,
Например, в Австралию.
Повестка,
Приглашенье, вызов, череда
Электронных писем, уточнений,
Настоятельнейших телеграмм,
Колебаний наших, опасений:
Непонятно, что нам делать там?
Мельбурн, Сидней и Аделаида —
Жил без них и дальше проживу!
Что вы! Будет страшная обида.
И газон постригли, и листву
Ради вас в аллее подровняли,
Подновили в небе Южный Крест.
— Не в гордыни дело, а в печали…
— Подтвердите, — просят, — ваш приезд.