Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2007
1
В “Материалах к русскому словарю” 2003 года1 есть глянец, а гламура еще нет.
Глянец — эстетика бедных. Дешевая в изготовлении, китчеобразная красота.
Современный российский гламур — эстетика нуворишей.
Но революция, которая произошла в культуре нашей повседневности, объединила их в сдвоенном эпитете: гламурно-глянцевая.
Тиражи “глянцевых” и “гламурных” изданий сопоставимы с тиражами толстых литературных журналов рубежа 80—90-х годов. Отсюда вывод: значит, они соответствуют тем культурным изменениям, которые в обществе уже произошли. Пока боролись идеологии неопатриотизма и либерализма, победила демократия в лице глянцевого журнала “Семь дней”. Главный редактор этого мильонтиражного издания не так давно была награждена весьма крупной премией Правительства РФ, и есть за что: журнал задает не программу ТВ, а программу — и очень конкретную — обыденной жизни. С перспективой на предстоящую неделю. Остров стабильности в море перемен!
Глянец — блестящее покрытие тиражируемой картинки, постоянно воспроизводимой ТВ: в рекламе, в клипе, в сериале (мелодраматическом либо комедийном). Глянец гримирует изображение, и так уже выделанное, представленное в определенном ракурсе. Глянец — красота для бедных. Помните — “Купи себе немножечко ОЛБИ”? Купи себе глянцевый журнал (дешевый или подороже, уж у кого как получится) и получи немножко (на свою сэкономленную для потребления культуры трудовую копейку) глянцевой жизни. По этому элементарному принципу делаются большие деньги — многотиражное издание, как и супермаркет с быстрым движением товара, дает сумасшедшую прибыль.
Как бы и кто с ним ни боролся, глянец непобедим: он обливает лаком любой предмет, режиссерски поставленный в центр непосредственного внимания.
В советское время глянец осуждался, именуясь лакировкой: лакировка действительности. Это был шизофренически двойной самообман соцреализма: лакируя жизнь, чтобы она задохнулась под слоем лака, осуждать лакировку. Глянцевые репродукции в “Огоньке” тиражировали глянцевую эстетику (сейчас еще жив и действует ее монстр-представитель — художник Александр Шилов). Во всех северных русских избах, в которых я побывала в фольклорных экспедициях, стены украшались этими вырезками — в углу икона, теплится лампадка, вышитое полотенце — и огоньковский глянец. Сейчас в широкой храмовой продаже — глянцевые иконки. Вкус? Если вкус, то народный. Лубок — тот же — по происхождению — глянец, но из-за исторического расстояния, из-за дистанции лубок освещен другим зрением, приемлем, забавен, украшает интерьер интеллектуала.
А русская литература — что ж, литература идет своим особым историческим путем: сегодня она противопоставила глянцевой эстетике производственно-любовный роман отечественного производства. Рожденный, как Афродита из морской пены, — из глянца и гламура… Хотя бы модная ныне, из Жуковки вышедшая Оксана Робски, описывающая перипетии жизни весьма состоятельных персонажей отнюдь не через гламурно-мур-мурные сюжеты.
Гламур/глянец неслучайно, тайно проникая сквозь железный занавес, ввергал советских людей в состояние нарушителей всех запретов, как этических, так и эстетических. Гламур и глянец — не варвары. Гламур и глянец — проводники, агитаторы и пропагандисты (“ой, Вань, такую же хочу…”). Гламур и глянец не только повествуют о “звездной” жизни и развивают покупательский спрос. Они — проводники образа жизни, прежде всего — чистоплотной, гигиенически и телесно совершенной жизни, в которой нет места болезни и смерти (на их месте — красивые “уходы”). Гламур и глянец не просто переносят человека в мир не только потребительской мечты. Настя в пьесе “На дне” рыдала над вымышленно-присвоенной книжно-гламурной судьбой, в одно и то же время и разрывающей, и утешающей ее душу, — и это наивное потребительское сознание, изначально, от природы лишенное радостей высокой культуры, презирать не надо. Если гламур и глянец способны преобразовать агрессивную энергию в энергию, направленную на выбор потребления, — да ради Бога.
Да, именно это и есть, пожалуй, одна из самых важных черт гламура и глянца: способность психологически адаптировать человека к новой ситуации и даже — новой (для него) цивилизации. Глянец предлагает определенные модели, рецепты поведения — другое дело, что людям высокой культуры они “вкусово” неприятны. Просто у нас сегодня все так перепуталось, что предназначенное определенным слоям населения потребляется совсем другими, и наоборот. Сегодня люди фактически без средств к существованию посещают симфонические концерты и, выкручиваясь, гоняются за дизайнерскими вещами (а то и сами их создают), а богатейшие из богатых безвкусно “оттягиваются” в Куршевеле, потребляют пищу в рвотных интерьерах дорогих московских ресторанов, безвкусно, но дорого одеваются. Чем дороже, тем дешевле — это про бешеные деньги.
Аристократии и аристократического художественного духа нет, а демократия безвкусна по определению. Не думаю, что Сталину нравилось, как звучит скрипка Ойстраха; не думаю, что Брежнев плакал от рихтеровской нюансировки; но советский номенклатурный концерт был немыслим без высокой культуры. (Советская власть поддерживала иерархию культуры, установленную Сталиным, — Хрущев “осадил” тех, кто пытался ее нарушить; Брежнев, как человек инерции, ее ритуализировал.) Сегодня на концертах МВД, до сих пор ритуально чтимых и начальством, и населением, припадающим к телеприемникам, эстетической вершиной высится Кобзон, а не Рихтер, здесь поет Лариса Долина, а не новая Галина Вишневская.
Но.
Петросян, над которым издеваются все, кому не лень, — это бочка масла на подспудно бушующие волны неприязни одних слоев населения к другим, а “ржачка” публики — тоже своего рода исход агрессии. Высокая культура содержалась при советской власти либо за колючей проволокой, либо за недоступными дачными заборами. Пора понять, что варвары уже пришли, — и попытаться цивилизовать их доступным способом.
У нас — Михаил Шишкин, у них — “Караван историй”? Но на самом деле важнейшей задачей для т.н. интеллектуалов является этическое облагораживание масскульта, а не отгораживание от него. На самом деле сферы “высокой” и “низовой” культуры взаимопроницаемы и взаимозависимы, а не взаимоизолированны — и на входе в каждую — по охраннику с оружием: “Стой, стрелять буду”. Размытая, не структурированная, вернее, структурированная только собственной тусовочностью “высокая” культура никак не порождает культурного героя — а “внизу” уже есть чем поживиться. Были в начале 90-х две многообещающие заявки на культурный взаимообмен — “Иван Безуглов” Бахыта Кенжеева и “Самоучки” Антона Уткина. Живой процесс культуры — это расширяющееся пространство сегментов массовой, некоммерческой, элитарной, мейнстримовской и др. культур — об этом не забывает в каждом выступлении напомнить Даниил Дондурей2 .
Кстати, у нас была и попытка антигламурно-пародийного издания (“Большой город”), и попытка повенчать “жабу с розой”, гламур с высокой культурой (“Новый очевидец”). К сожалению, второе исчезло — быстрее срока, что я предполагала для его существования.
Антигламурность в принципе — вещь захватывающая. От гламура подташнивает, от глянца тошнит. Хочется видеть не только ухоженно-подтянутые, но и морщинистые лица, так много говорящие о жизни на портретах Рембрандта, например. А потребителю подсовывают прооперированных теток (или подтянутых “золотыми нитями”). И ведь это все — навеянный сон золотой. Тошнит от навязчивой идеи вечной молодости, от муляжной псевдожизни, от рекламы автозагара, средств для ращения волос, дезодорантов, новой марки сверхполиткорректных нью-йоркских духов “Мир” со стилизованной голубкой Пикассо… От магазина мужской одежды “Тантал” (угол М. Бронной и Твербула) особенно тошнит, потому что представляю себе немедленно танталовы муки (в купленных там штанах). Тошнит более всего от избыточности. Но: лучше бы нам было, кабы это в одночасье слиняло? И мы бы опять остались — наедине со своей (настоящей) культурой? Не уверена.
2
Слово, выбывающее из употребления — в отличие от глянца и гламура, — ширпотреб.
Литература широкого потребления — то, что имеет высокий, как нынче говорят, рейтинг продаж и одновременно успех у нашей элиты (а успех здесь измеряется одним: кооптацией в свою закрытую группу, — как это произошло, например, с Д. Донцовой и С. Минаевым). Что это за продукция, легко понять, зайдя в книжный магазин и глянув на выставленные навстречу движению покупателя столики с книгами: схватить, поймать взгляд. Купи меня! Пока поднимаешься на второй этаж Дома книги на Арбате, книги стоят вдоль лестницы, как проститутки на шоссе.
Читателя сменил покупатель.
И с ним, с покупателем, надо работать по ярмарочной технологии: выкладывать товар лицом, расхваливать, зазывать, оглушать — в общем, действовать по технологии приручения и обольщения (пробуждая самообольщение), грамотно воздействуя на бессознательное, сначала разжигая желания, а потом, словно бы идя им навстречу, с готовностью их осуществляя. Человек попадает в книжный рай, где возможно исполнение его желаний, о которых он, оказывается, и не догадывался. Но покупатель не должен прийти в себя, очнуться от сладкого морока, — чтобы уйти с купленным товаром еще и счастливым. А чтобы он не разочаровался в дальнейшем и утвердился в правильности выбора, его подсаживают на иглу рекламы, включая любые, в том числе и непрямые, способы: от участия авторов купленных (навязанных) книг в телевизионных шоу до сладкоголосых объявлений в метро.
И пусть мне не врут про рейтинг.
Человек — в книжном “макдоналдсе” — лопает книжный гамбургер, и ему уже объяснили “эксперты” по продажам, что качество заглатываемого превышает качество его кошелька.
Да в каждом макдоналдсе еще и сортир бесплатный! Можно облегчиться от прочитанного.
Открытия ждут нас на каждом шагу.
“Часто возникает, казалось бы, парадоксальная установка: чем хуже продукт, тем он более ценен. Если, с точки зрения профессиональных критиков, ты занимаешься чем-то сомнительным, например, создаешь произведения, которые в историческом смысле не просуществуют и двух лет, то массовая аудитория на эти твои “неудачи” реагирует невероятно положительно” (Д. Дондурей3).
Я бы не стала поднимать эту тему, если бы не хладнокровная позиция моих коллег, либо аристократически не изволящих замечать происходящее, либо демократически констатирующих: литератур много, одна другой не мешает, все они сосуществуют внутри одного понятия “большой” литературы. И я сама о том неоднократно писала, начиная с 90-х: “Из 1995-го скорее можно видеть параллельные “литературы” в русской литературе, множественность образований, каждое из которых имеет внутри себя набор необходимых для автономного существования средств. <…> В каждой из сублитератур есть свой набор прозаиков, поэтов, критиков. С жанровым репертуаром. В каждой есть свои классики, свои авторитеты, свои эпигоны, свои последователи, ученики. В каждой теперь есть и свои журналы, альманахи, даже газеты, свои премии, свои съезды (или “тусовки”)”4.
Все это так, однако возникает существенный, как для России с Японией, вопрос: о территории.
Да, у нас много литератур (внутри “большой”), но читатель-то у нас один. С определенным лимитом — как денег, так и времени.
И делим мы в этой “большой литературе” этого самого одного читателя — со всеми его возможностями.
На самом деле идет война. Холодная, а порой и горячая. Потому что на одной стороне — ресурсы, постоянно возобновляемые и пополняемые, а на другой — тающие, исчезающие. Чтобы было понятнее: на одной стороне зарабатывают деньги, а на другой их только тратят. (Потому что даже себестоимость издания за-ме-ча-тельной поэтической книги издателю вернуть невероятно трудно. Если не невозможно.)
И тот, кто на этой войне борется за расширение территории (за читателя), знает, что борется-то он за свой капитал. За его преумножение. И капитал этот превратится для него в разные прекрасные, весьма наглядные приобретения: особняки, виллы, автомобили, путешествия.
А тот, кто тратит, ничего ни для себя, ни для автора, по сути, не получит, — ну, может быть, кроме утешающего чувства самоудовлетворения.
Но и слово это — самоудовлетворение — какое-то сомнительное.
Короче, я хочу сказать, что не надо себя обманывать: тем более обречены в этой войне те, кто интеллектуально подтверждает, что, мол, все в порядке, так и должно быть, все развивается правильно, нормально: как во всем цивилизованном мире.
Констатация означает, что “некоммерческие” — со своей стороны — не замечают или делают вид, что не замечают, — агрессивности масскульта. Нацеленности на завоевание и вытеснение.
Огораживаясь в своем гетто, “некоммерсанты” чувствуют особую теплоту. Добавлю — да, теплоту, но духоты. Душно, потому что это не столько они огородились, как им гордо кажется, сколько их изолировали. (Вспомним маканинский “Лаз”.)
И вовсе не “пресловутые” в иных устах “толстые” журналы я имею в виду — хотя ревность-неприязнь к литературным ежемесячникам у иных издателей порой зашкаливает до неприличия. Я имею в виду и коллег-писателей, постоянно в “толстых” журналах печатающихся. Вячеслава Пьецуха, например, — в телепрограмме Николая Александрова “Разночтения” с высокомерно-снисходительным “Да они же сейчас еле выживают…”. Где же находил Вячеслав Алексеевич за все последние пятнадцать лет читателя, если не в журнале “Октябрь” прежде всего, а еще и в “Новом мире” и в “Дружбе народов”, на время — правда, срок взаимного очарования истек очень быстро, — представившей ему даже кресло главного редактора; наконец, в “Знамени”? Короткая память? Тогда почему Василий Аксенов, каждый роман которого не только ежегодно — и в этом году тоже — проходит через публикацию в журнале “Октябрь”, но и сопровождается там же весьма лестной критикой, на ужине писателей с Дмитрием Медведевым роняет, как янтарь, почти брезгливо: да они же умерли… Везде, во всех странах умерли… — мол, похороны уже состоялись, сочувствую, ничего не поделаешь.
Для новой телевизионной передачи “Ничего личного” (ТВ-Центр) режиссер и, видимо, художник придумали оригинальную картинку: в результате голосования присутствующей здесь же аудитории, под влиянием аргументации противостоящих выступающих, смешные рисованные кузнечики-человечки на большом заднике программы живо перебегают из стана в стан.
Так и здесь: “человечки”, т.е. читатели, мечутся, перебегают, затем приникают к чему-то, делают свой выбор. Иногда замирают на месте.
Причем читателей, “перебегающих” в стан упрощения, опознать можно (все начинается с того, что, “знаете, захотелось отвлечься, жизнь тяжела, чего-нибудь полегче”), а вот чтобы “перебежали” в другом, противоположном направлении (в стан усложнения), — такого не замечено. (И вряд ли будет отмечено когда-нибудь.)
Сужается территория чтения в принципе — читают в стране, по данным социологов, меньше трети россиян, а книги покупают и того меньше, — и этот процесс усиливается сужением территории серьезного чтения; от этой территории масслит постоянно и, повторяю, агрессивно отбирает, отвоевывает себе читателя.
Так что идет двойное сокращение территории.
Но это еще не все.
Литература, прошу прощения, продажная смело вступает на территорию настоящей, я имею в виду — на ее содержательную сторону. Начинает брать сюжеты, темы, персонажей, как бы выхватывая их, как матрасик, из-под, или срывая, как одеялко, с серьезной литературы.
Вообще-то это должно было быть нормальным процессом: настоящая, то бишь инновационная литература, как георазведка, в принципе находит неведомые перспективные для литературы области, т.е. новые (или хорошо забытые старые) языки и поэтику, — а следом идет масслит, принюхиваясь и осуществляя поверхностную разработку. Но получается не совсем так.
Ну например, Дарья Донцова. Казалось бы, здесь все (я имею в виду у бренда) в порядке, “упакована” полностью, продажи зашкаливают; совокупный за 2006 год тираж — более пятнадцати миллионов. То есть примерно десять процентов жителей России купили хотя бы по одной книжке Донцовой. А если учесть, что книжку читает не один человек, а как минимум два-три, то вот и процент читающих в России получим в итоге за счет одной лишь Донцовой.
Но этого мало.
Хрупкая Донцова с фарфоровой улыбкой смело вступает на совсем другую территорию, объявляя себя любимой деточкой из окружения Корнея Ивановича Чуковского. Что┬ ей Чуковский, зачем ей Чуковский, пусть оставит его в покое, — нам оставит, раздражается интеллигенция, наше это наследие. Ан нет: хочется получить — ко всему имеющемуся — еще и патент на благородство. Новые поколения читателей знать не знают о союз-писательских подвигах Аркадия Васильева, отца писателя Донцовой, да и другие, знающие, лучше промолчали бы; но Донцова специально в интервью и в книге (автобио) акцентирует, какой папа был обаятельный человек, как он славно гулял с Войновичем во дворе их общего дома, вернее, с собакой Войновича — образ папы отмывается от вопросов и утепляется собакой Войновича, а Донцова ступает еще и на эту территорию своей изящно обутой, но железной ножкой.
Глядь — а тут поспевают и из “серьезных”, чтобы поддержать даму, зовут в интеллектуа-а-альные программы. Например, “Школу злословия”, где Донцовой восхищаются сразу два писателя: Дуня Смирнова и Татьяна Толстая. И у Донцовой есть программа, куда она сама, в свою очередь, приглашает — интеллектуальных, которые просто обязаны, как вежливые гости, засвидетельствовать хозяйке свое почтение. И даже восхищение.
Как-то незаметно, но подверглась сюжету упрощения и премиальная система. Премия “Национальный бестселлер” — потому что бестселлер должен быть доступен массам, а массы, как замечал Ж. Бодрийяр, “представляют собой клонический агрегат, работающий от тождественного к тождественному, без обращения к иному”. Возьмем премиальную концепцию “Большая книга”. Большая? В самом названии уже содержится подход, ясный массам (страниц и букв должно быть много; толстая) и абсолютно не ясный экспертам (смешение всех и всяческих жанров). Упрощающая массовидность действует и через количество (сотня) членов жюри.
В сюжет упрощения сыграл (но с изыском) Григорий Чхартишвили (проект “Б. Акунин”).
Интеллектуализма Григорию Чхартишвили не занимать — всем бы у него поживиться. Я бы даже осмелилась выразиться в том смысле, что ума у него, видимо, больше, чем надо. (Намедни я получила письмо от читателя с упреком — за то, что я употребила по отношению к Владимиру Маканину эпитет умный, назвала его по радио “Свобода” писателем не только умным, но и талантливым. Объясняю: я не о человеке, а о писателе и о его умном, даже с математическим оттенком, даре.) От избытка этого самого ума он и придумал еще одного писателя, а потом и этому писателю — несколько серий книг, адаптирующих русскую классику, играющих с ней в литературную “Монополию”. Заметьте: б.акунинский проект принадлежит переводчику, для которого японская литература — сфера интеллектуальных занятий, а русская — сфера игры. Но чтобы кошка играла с мышкой, она должна ее в конце игры убить. Б. Акунин “убивает” русскую литературу без сожаления — она не входит в область его интеллектуальных занятий, она — игровое поле, средство, а не цель.
Я констатирую механизм работы, а не даю свою оценку. Мне интересен метод, его выявление, а не его осуждение.
Нельзя не заметить, что особый профессиональный интерес к масслиту, к глянцу и гламуру (моде) имеют современные культурологи и литературоведы, от американских славистов Нэнси Конди, Владимира Падунова, Светланы Бойм и германского жителя Бориса Гройса до екатеринбуржанки Марии Литовской, исследователей из Петербурга Марии Черняк и из Москвы — Елены Иваницкой. Да и я сама о ней постоянно пишу.
Этот острый интерес, испытываемый представителями элитарной науки к масскульту, симптоматичен. И говорит о том, что теоретикам весьма важны — в целях исследования общественных процессов — процессы, идущие в культуре.
Становится яснее, как и куда движется история. Как развивается время. Какие механизмы действуют — и проявляются, порою даже с опережением, через формульное письмо, через сериалы и экранизации, через ТВ-игры и шоу.
Б.Акунинская “детективная терапия” (М. Липовецкий) — проект безусловно соревновательно-грандиозный, свидетельствующий о гордом интеллектуальном замысле и о его снижении, — сюжет, который мы и пытаемся показать.
Поэтому, например, текстами, сюжетами, героями Достоевского Б. Акунин легко манипулирует в своем двухтомном “Ф.М.”, прочитав который можно получить прививку против Достоевского (у него все так сло-о-ожно, так запу-у-утанно психологически и духовно, а здесь все ясно и рационально).
“Аристократ, идущий в революцию, обаятелен” (Шатов о Ставрогине, “Бесы”, Достоевский Ф.М.). А интеллектуал, спускающийся к массам?
3
Конечно, я легко могу найти аргументы для опровержения собственной позиции.
Пожалуй, самый чудесный из аргументов — это чудесный Честертон с его чудесными детективами. Потому что есть и серьезный, глубокий, религиозный философ — Честертон;
Агата Кристи, романы которой можно перечитывать. И только радоваться;
совсем иной, изящный (французской литературы законный сын) Жорж Сименон;
Станислав Лем — между прочим, роман “Солярис” был напечатан в русском переводе — впервые — в журнале “Звезда”;
братья Стругацкие, сюжеты которых увлекают не только благодарные читательские массы, но и более чем изысканного Алексея Германа-старшего, вот уже восемь лет снимающего свою новую ленту по мотивам романа “Трудно быть богом”; недавно приближенный как к низам (по результатам), так и к верхам Федор Бондарчук объявил о начале работы над фильмом по еще одному роману, “Обитаемый остров”…
А если обратиться к другому, к фотографии, например, то чрезвычайно любопытно наблюдать превращение фотографии гламурно-глянцевой в субъект высокой культуры; это превращение фиксируется на ежегодных международных фестивалях, которые проводит Московский дом фотографии, — например, проект этого года “Celebrities”, знаменитости, в котором участвуют самые сильные и стильные фотографы мира: Норманн Паркинссон, Франсуаза Югье, Дебора Турбевилль. Вот как формулирует культурологическую задачу фестиваля директор и основательница Дома Ольга Свиблова: “Феномен (знаменитостей. — Н.И.) возник в начале ХХ века вместе с появлением возможности тиражировать визуальные образы сначала в фотографии, потом в кино и на телевидении”. По ее мнению, восприятие знаменитости согласуется с уровнем массового сознания эпохи глобализации. Свиблова называет фотовыставку “Celebrities” инсектной классификацией — то же определение можно применить в целом к культурологическим исследованиям массовой культуры.
В сторону.
Борис Пастернак, как известно, хотел сочинять роман в духе Диккенса и писать “просто, как пишут письма”, и, в сравнении со сложной вязью “Детства Люверс”, его поздняя проза — действительно сюжет упрощения. (Как, впрочем, и правка ранних стихов, вторая редакция “Поверх барьеров”.)
Сюжет будущего романа Пастернак рассказал в 1935-м сестре Жозефине в Берлине по пути в Париж на антифашистский конгресс писателей, — сестра пришла в ужас от банальности задуманного: некая гимназистка под вуалью приходит в номера для свиданий… (На самом деле полученный результат был стократно сложнее авторского пересказа замысла, но все-таки проще Пастернака “предыдущего”, — да и стихи Ю.Ж. проще, яснее, чем ранние стихи Б.П.)
Крик “Читателя! советчика! врача! На лестнице колючей разговора б!” обеспечил легитимизацию поисков простоты — не Мандельштаму, нет, через всю его поэзию проходит сюжет усложнения, отчетливый и угрожающий “простому” читателю разрывом, — Пастернаку и Булгакову — доходчивости и ясности. Это была простота совсем другого калибра, чем упоенный схематизм советской литературы.
Хочет — хотел ли? — Б. Акунин доходчивости своих (художественных ли?) идей или это просто для “развлечения любимой”? Если верить интервью Б. Акунина, то — второе. Впрочем, интеллектуал в интервью всегда лукавит.
Сюжет о статусных амбициях, сюжет сказки о рыбаке и рыбке несется с ускорением все дальше и дальше. Масслит хочет быть больше, чем масслит. Претендует на иной литературный статус. Забавно высказалась Полина Дашкова: если Оксана Робски для вас — писатель, то я в таком случае называться писателем отказываюсь. (Хочется добавить: и билет в русскую литературу торжественно возвращаю.) Такая гордая, такая настоящая. Я сама, собственными глазами, видела на почетной стене мюнхенского Дома литературы выбитое на специальной дощечке, среди посетивших и выступивших в сем доме знаменитых писателей: “Polina Dashkova”. А что, разве не так? Кого переводят — и издают в Германии тиражами в десятки, если не сотни тысяч экземпляров?
Оксана Робски тоже претендует на совсем иное место в сознании покупателя. Она, например, не согласна на “гламурку”. Богатые описывают для бедных экзотику своего образа жизни как повседневного? А она модно антибуржуазна. Она срывает всяческие маски. Оксана Робски наступает гламуру на пятки. Она протестует. Скажи — ширпотреб, обидится.
(И это тоже с воодушевлением раскупается.)
Сергей Минаев — новая звезда ширпотреба. Его раскручивали сначала по-издательски агрессивно, а теперь следующий этап — то, что называется “сама пошла”: начал действовать закон геометрической прогрессии.
Уже в первой книге С. Минаев (“Духless”, о бездуховные вы мои! — имеются в виду городские клерки, менеджеры вокруг тридцати) правильно выбрал все: и название, плод чудовищной смеси двух языков, и позиция (анти-). Гламуром к этому моменту объелись девочки, а мальчики не очень-то его и брали; гламурная позиция неприятия гламура — это поинтереснее.
Следующий продукт — “Media sapiens”. Автор весьма приблизительно знаком с материалом (политтехнологи, журналисты, владельцы СМИ), но это его не смущает. Секрет развития успеха прост: идти дальше, не задерживаясь и не размышляя, рефлексия губительна. Вторичным (и упрощенным) “пелевиным” выглядит и сам текст С. Минаева, вторичным (и упрощенным) героем — в сравнении, скажем, с персонажем из “Generation П” — его “media sapiens” Антон. Да и слоганы читаются как неоригинальная копия, как снятое “пелевинское” молоко. И псевдо-Уорхол с Михаилом Ходорковским вместо Леннона, и плакатный Чубайс, смотрящий куда-то вдаль, как на советских плакатах, — это все упрощенное повторение пройденного. Изложение вместо сочинения, говоря школьными жанрами. Ну и кого это волнует?
Сегодня хорошо продается антигламур? Даешь антигламур и дальше, да такой, чтобы “гламурка” купила(сь): пусть и отбросит потом с отвращением (такая реакция гламурного читателя тоже известна).
В сюжете развития и саморазвития ММ (модно-массовой) словесности по-другому может быть увидена и расценена сама культурная роль Б. Акунина — Г. Чхартишвили.
Интеллектуал (Г. Чхартишвили) создал своего гомункулуса: писателя, вытеснившего и победившего своего создателя; но, может быть, интеллектуал (Г. Чхартишвили) задумал опередить развитие — в сторону масслита, — повернуть его в правильную — по Д. Дондурею — сторону; вложиться в масслит, чтобы вернуть читателя (условно говоря — отвратив от сочинений В. Доценко и пр., тогда оккупировавших рынок).
Но если вспомнить о “механизме” появления литературных шедевров, то видна будет чрезвычайно любопытная (и повторяющаяся в разных исторических обстоятельствах) тенденция.
Не то чтобы литературные интеллектуалы спускались в масслит, чтобы, сыграв на опережение, заставить его пойти по другому, облагороженному руслу.
Интеллектуалы (условно говоря) адаптировали и разыгрывали современную себе ширпотребную продукцию, пародировали (по Ю. Тынянову, не по Александру Иванову) ее, изощренно с нею работали, сами — агрессивно — вступали на ее поле и “выедали” ее изнутри.
4
Тогда получались шедевры.
Так получился, как известно, “Дон Кихот”.
Так вышли у Пушкина “Повести Белкина”.
У Достоевского — “Преступление и наказание”.
Если Достоевский, как заметили еще формалисты, возвысил бульварный роман до серьезной литературы, то Б. Акунин, похоже, замечает Марк Липовецкий, совершает обратную операцию. Но зачем?5 Критик считает, что “покушение на абсолют”, “разрушение канона русской классики”, “похабные” (?) с нею “отношения, устанавливаемые Акуниным, поражение им самой “сердцевины”, “ценностей” российской культуры предприняты для того, чтобы сам читатель — по прочтении — ощутил себя объектом розыгрыша. Вот и М.А. Черняк говорит о том же, только уже не автора, а издателя (как главную фигуру) имея в виду: “Вся издательская стратегия, связанная с “Ф.М.”, — пример своеобразного розыгрыша, где граница между информацией и псевдоинформацией, развлечением и расчетливо-манипулятивным маневром истончилась до предела”6.
Отчетливо видны механизмы превращения классиков в бренды:
∙ Достоевского — через поставленные на поток кино- и театральные постановки, а теперь еще и сериалы (успех “Идиота” будет развит “Братьями Карамазовыми”). А почти конгениальные додинские “Бесы” или единоличные “Записки из подполья” Виктора Гвоздицкого, или поразительный фрагмент — то, что мне удалось увидеть только на Международном конгрессе, посвященном Достоевскому, в Женеве, — “Преступления и наказания”, выполненный А. Сокуровым), в бренд не входят;
∙ Пастернака — см. все вышеперечисленное в связи с Достоевским; въехав в Пермь, увидела огромный портрет молодого Б.Л. с надписью: “Доктор Живаго”, мюзикл, музыка А. Журбина, постановка Бориса Мильграма; судьба Б.П. — тоже неслабый повод для продаж;
∙ Михаила Булгакова — “упрощение” режиссера В. Бортко в сравнении с его же телесериалом по “Идиоту”; о превращении М.Б. в объект манипуляций массовой культуры можно писать целое исследование, у нас тут на углу Патриарших открыто кафе “Мастер и Маргарита”, кафе есть и в булгаковском доме, и настоящий черный кот вживую зазывает посетителей;
∙ Есенина — см. телесериал “как бы” по его биографии, в главной роли — глянцевеющий Сергей Безруков;
∙ Пушкина — творчества не надо, надо “био”, и побольше желтизны с явным уклоном в чужебесие, оч. актуально, см. фильм Натальи Бондарчук с тем же плохо загримированным Сергеем Безруковым; а мы все ругали за пошлость праздник пушкинского двухсотлетия;
∙ на роковой очереди — уже захватанные руками Ахматова (…и о Модильяни, адюльтер! — см. книгу Б. Носика “Анна и Амадео”, сюжету помогли и наброски ахматовской обнаженной натуры), Цветаева, Мандельштам…
Какова мотивация превращений классики в бренды, да и в принципе всего “сюжета упрощения”? Прежде чем отвечать на этот вопрос, обращусь к еще одному виду искусств и к сюжету, вроде бы классику не затрагивающему.
К кино.
Фильм Павла Лунгина “Остров” вызвал одобрение зрителя и был чрезвычайно высоко оценен экспертами, получив две главные и соревнующиеся, что немаловажно, кинематографические премии России: “Золотого орла” и “Нику”. Те, кто даже с предубеждением начинал смотреть (против явной или неявной православной “конъюнктуры” режиссера, известного своим умением быстро изготовить очередную нацеленную за привычку западного зрителя ленту), уходили побежденными, если не очарованными. Показ “Острова” по российскому телевидению был поддержан небывалым зрительским энтузиазмом. Ключевые слова экспертов-сторонников: “магия”, “будто загипнотизированный”, “светло и очень хорошо на душе “в наше циничное время””. А вот режиссер Алексей Герман-старший протестует именно против упрощения “процесса долгого и мучительного” (“типичный госзаказ, снятый с холодной головой и холодными руками. <…> Успех картины у населения объясняется незнанием, полным, абсолютным непониманием, что есть Бог, одних и дикостью других” (“Московские новости”, 20 марта 2007 г.).
Процессы, идущие в массовой культуре, связаны с жизнью общества гораздо теснее, чем ситуация в “высокой” культуре (именно поэтому функционирование масслита — предмет прежде всего необычайно важный и интересный для социологов). Сюжет упрощения — не уникальное качество современной массовой культуры, а сюжет из жизни современного общества. Будь проще — и все у тебя получится!
А если всерьез — процессам упрощения сопротивляются сегодня не столько культура традиционная (и — архаичный взгляд на вещи), сколько актуальное искусство.
Именно актуальное искусство выворачивает поп-культуру наизнанку. (Можно, конечно, заметить, что проекты Московской бьеннале не так хороши и пока не привлекают интереса продвинутой публики, на который рассчитаны, и уж тем более — не формируют ее. Многое — в актуальном искусстве — относится, увы, к “т.н. актуальному”, в этой области подделывать легко — это легче, чем подделывать Рембрандта). Показательна книга Семена Файбисовича “Рим. Разговор”, вышедшая в 2005 году в издательстве “Время”: “Кто бы спорил — писать про Рим пошло по определению: кто в нем ни побывает, сразу ну строчить, что там да как ему показалось”. Книга Файбисовича опровергает Рим “открыточный”, отрицает туристический взгляд, замыливший всю Италию, а уж в первую очередь — Вечный город; поэтому Файбисович, художник-фотограф, подвергает этот Рим реконструкции — через свое собственное остранение. Не только взглядом, но и словом.
Но ведь она же, книга, — и снобистская. (Как и актуальное искусство — в целом.) Однако в происхождении ее я могу зафиксировать парадоксальный момент: если бы “масскультного”, открыточно-путеводительского Рима не было, то Файбисовичу было бы не от чего отталкиваться.
Здесь, в актуалке, условный Файбисович — вторичен!
Человеку, впервые открывающему для себя Италию, поможет пройти от пьяцца дель Пополо к площади Испании не Семен Файбисович с его “Римом”, а безымянный автор глянцевого путеводителя.
Так что он тоже заслужил — если не памятник, то нашу благодарность.
1 Гасан Гусейнов. Д.С.П. Материалы к русскому словарю общественно-политического языка ХХ века. — М.: Три квадрата, 2003, стр. 99.
2 “России нужен культурный НЭП”. Беседу с Д. Дондуреем ведет А. Солнцева. — Время новостей. 28 февраля 2006 г.
3 “Круглый стол” “Производство и потребление культурных продуктов”. “Отечественные записки”, 2005, № 4, стр. 9.
4 Наталья Иванова. Каждый охотник желает знать, где сидит фазан: 1995. — Дружба народов, 1997, № 8, стр. 187.
5 М. Липовецкий. Акунин и другие злодеи. — В кн.: Современная русская литература: проблемы изучения и преподавания. Сб. статей по материалам Международной научно-практической конференции. В 2 частях. Часть I. Пермь, 2007, с. 137.
6 М.А. Черняк. Преступленьице без наказаньица: “Ф.М.” Б. Акунина против Ф.М. Достоевского (к вопросу о новых литературных стратегиях), — там же, стр. 142.