Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2007
Пожалуй, про меня тоже
Петр Вайль. Стихи про меня. — М.: Колибри, 2006.
Идея этой книги настолько простая и счастливая, что возникает вопрос, почему она еще не реализована к 2006 году: составить максимально субъективную, отчетливо индивидуальную антологию, точнее, галерею поэтических шедевров ХХ века и сопроводить каждое из этих стихотворений небольшим эссе.
Писать о любимом легко и приятно. Впрочем, сразу проявляются трудности проекта.
ХХ век настолько грандиозен в русской поэзии, что малой кровью не обойтись. Пятьдесят пять стихотворений отобраны Вайлем, по его собственному признанию, не путем накопления, а жестким вычитанием. Меньше нельзя. И в эту выборку не попал, например, Арсений Тарковский.
Пятьдесят пять эссе о стихах, объединенные под одной обложкой, очень рискуют забуксовать, обнажить систему. С другой стороны, они образуют уровень разговора, неизбежно сопоставляемый с уровнем поэтического материала. Риск не удваивается, а возводится в квадрат, распространяется, если уместна геометрическая метафора, уже по двум осям.
Надо писать очень хорошо и очень свободно. Открытие — это почти одно и то же. Чем случайней, тем вернее — не только слагаются, но и отзываются стихи. Петр Вайль доверяется интуиции и не ограничивает себя в своих откликах никак — ни объемом (от нескольких строк до десятка страниц), ни, по сути, жанром. То говорит о стихосложении, то о судьбе поэта, то об оказиях встречи со стихотворением, то о том, как стихотворение отражается в жизненном опыте самого Петра Вайля, то о детали, о месте действия, то — словно школьник — о теме. И с кажущимся простодушием эту тему полностью раскрывает, будь то алкоголь или куртуазность.
Свобода эссеиста завоевывается, как территория. И надо признать, что мало кто настолько легко менял регистры письма по-русски со времен Георгия Иванова и Георгия Адамовича. Петр Вайль, кстати, воздает им должное — Иванову, конечно, в первую очередь как поэту, но и как мемуаристу тоже.
Лично я начал “Стихи про меня” с 325-й страницы, со своего любимого Георгия Иванова. Есть такая легенда, что Набоков обдумывал создание своей антологии русской поэзии (правда, не только ХХ века, а вообще) и включил в нее три стихотворения Иванова. Слышал Вайль эту легенду или нет, но в свою антологию вставил ровно три ивановских стихотворения. И отозвался о них без малейшей развязности, настолько интонационно точно, что для меня это стало ключом к книге. Я вернулся к началу (“Среди миров” Анненского, попробуйте сказать что-то путное об этом абсолютном шедевре) и пересек вместе с Вайлем ХХ век. Мне понравилось это путешествие.
Продолжая метафору измерений — пересекая страну по какому-либо маршруту, всего заведомо не увидишь. Нелепо было бы судить о книге Вайля по ее лакунам. Дело не в них. Я бы скорее попробовал увидеть “соседние” варианты идеи и вслед за автором обосновал именно его выбор.
Во-первых, можно было писать об авторах, а не о стихах, цитируя по мере нужды стихи внутри эссе. Вайль, кстати, не отказывает себе и в этом формате, просто начиная с конкретного стихотворения. Здесь я очень понимаю автора, потому что стихотворение в каком-то очень важном смысле больше всего корпуса; об одном человеке можно сказать больше, чем о группе людей. Атом информативно богаче даже очень сложной молекулы, которая быстро упирается в атомы.
Во-вторых, можно было бы расположить стихотворения не по хронологии их написания, от начала до конца ХХ века, а по мере узнавания их автором. Тогда Георгий Иванов должен был стоять после Гандлевского. И получилась бы биография Петра Вайля вместо очень субъективно увиденной, но истории русской поэзии ХХ века. Здесь я тоже согласен с автором — интересно видеть, как полный произвол, откровенная вкусовщина все же прорываются к странной объективности — в той степени, в какой здесь можно употреблять это слово.
Третий пункт не настолько легко сформулировать, но он глубже и важнее остальных. Мы неслучайно разделяем стихи и поэзию. Как говорил Большой Ганс в одной немецкой сказке, эти слова и пишутся по-разному и обозначают совсем разные вещи.
Петр Вайль прекрасно владеет русским языком и сознательно говорит именно о роли стихов (а не поэзии) в его жизни. Прежде чем начать интерпретировать этот тезис, подтвердим его фактологией.
Я не поклонник свободного стиха, но у Вайля силлаботоника одолевает верлибр с показательным счетом 55:0, то есть еще убедительнее, чем Казахстан — Таиланд в хоккейном матче. Разгадка проста: даже состоявшийся, живой верлибр — поэзия без стихов, жидкость без сосуда. Без разделения понятий не так-то легко понять декларируемое Вайлем предпочтение Высоцкого Окуджаве. Вроде бы понятно (при всех вкусовых разночтениях), что Окуджава выше в поэтическом отношении. Так; но Высоцкий действительно выше в стихотворном. Я бы так проиллюстрировал это различие: изощренная и остроумная “Дорогая передача…” Высоцкого — только стихи; “Девочка плачет…” Окуджавы с ее бедным строем — только поэзия.
Настоящие стихи — сумма отдельных, обсуждаемых, внятных достоинств. Настоящая поэзия — одно, нерасчленяемое, невнятное. Конечно, Вайль предпочитает внятность предмета.
Но это пол-объяснения. Заманчиво было бы рискнуть и сказать что-то внятное о невнятном. По-моему, определяющим фактором для Петра Вайля является не относительная легкость разговора о стихах, а бо€льшая его демократичность. Именно это отделяет Вайля от Адамовича, который всегда говорит о поэзии и обращается к немногим через головы остальных.
Вайль подлинно, внутренне демократичен (поэтому, кстати, и в телевизор вписывается). Кроме того, он вполне материалист. Дух, однако, веет где хочет и прекрасно умещается в вещах, образуя их иерархию. Закат ведь тоже материальное явление. Или Венеция. Так и стихи являются вещами, они материальны, как связки, которые их произносят.
И книга, как ни банально это прозвучит, имеет шанс достучаться до так называемого широкого читателя. По крайней мере, как говорит один мой знакомый, поводов для отчаяния я в этом отношении не вижу.
Леонид Костюков