Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2007
Об авторе | Петр Межирицкий дебютировал повестью “Десятая доля пути” (“Нева”, №3, 1966; экранизирована “Беларусьфильмом”, 1969; издана в Польше издательством “Чытельник”, 1971). Автор романов “В поле напряжения” (1965-1976), “Вызов” (1978), “Тоска по Лондону” (1995), “У порога бессмертия” (2006). Исследования: “Товарищ майор” (о Цезаре Куникове, Политиздат, 1975), серия статей об обороне Новороссийска (“Красная звезда”, 1977-1978), “Читая маршала Жукова” (1996, интернет-обновления 2001, 2003). Публиковался в “Неве”, “Звезде”, “Дружбе народов”, в центральных и региональных российских газетах. Многие произведения, эссе и полемические статьи опубликованы в США.
В настоящее время живет в Сан-Диего (США).
Многострадальной ветви
киевских Тартаковских посвящается
— Нарумов, Нарумов… Странно знакомая фамилия…
— Та вы шутите, старлей! На Украине ваша фамилия известнее!
— Зря подлизываешься, начхим. Что всем нам светит после такого гребаного драпа…
Старлей, обладатель популярной фамилии, промолчал. Лениво отозвался Нарумов:
— Мы же условились — без матегных слов. И не поминать о войне. Вегно, стаглей?
— Проще сказать, чем сделать… Кто сдает?
— Та, вроде, я сдавал… Смерш сдает!
— Смерш! Радость-то какая! — Смерш с треском тасовал карты и тянул слова. — Кстати о фамилиях… Тартаки — это лесопильщики, трудяги. А сердюки… Знаешь, начхим, кто такие сердюки? Турки!
— Глупо, тупо и неразвито. И шо вам навредили сердюки?
— А то, что пердюки! Ладно, гляди в карты, твое слово.
— Та тут разглядишь… Костер бы!
— Да, костег не помешал бы.
— Уж гансам точно. Им наш костерок в самый бы раз!
— Та так они и полетят вам ночью над горами!
— А Кутаиси бомбить — с моря заходить будут, что ли?
— Господа, господа!
— Ну вот как в окружении — так сразу и господа!
— Нет, пгосто… соскучился я по этому слову…
— Какие господа, Нарумов… Тут все — товарищи.
— Спгаведливо, но и печально, стаглей. Ваше слово.
— Пики.
— Тгефы.
— Кому-сь прет, а я… пас.
— Пас — себя спас… Трефы здесь.
— Давайте-давайте… Сидеть нам на карнизе, как воробышкам на проводе, кабы не лужайка эта. Ее нам бог послал.
— Бох?! Та вы ж коммунист, Смерш! И подрыв — бох?
— Ну, подрыв — моих большевичков дело.
— Спасибочки! Как воробышков и накроют! Один ганс с автоматом — и нас как не было!
— Да-с, моей шашкой и вашими ТТ не посгажаешься…
— Зато тропки нет, гансам не пройти… Ну, вы играете там или как?
— Чегвы.
— Червы ваши, Нарумов.
— Открываю тебе прикуп, конник… И пишу за туза!
— Что ж, туз — он и в Афгике… И на Кавказе… Семь бубён.
— Кто играет семь бубён, тот бывает…
— Вист.
— Не, я пас.
— О-о-опаслив начхим. Да еще после полета на палке!.. Ха-ха!
— Открывайтесь, Сердюк.
— Та у меня только пика…
— Пику и берем. Что у него? Десять, валет, дама… Две.
— Не совсем. Посмотгите внимательно…
— А, ход наш… Что ж вы так, не по-игроцки, Нарумов?
— Да ведь ситуация-с… Пишите двенадцать вистов…
— Товарищи, я сдам и схожу к Тоцу.
— Та темень уже! Упадете, Тартаковский.
— Заткни пасть, Сердюк. Валяй, начштаба. Сердюковскую палку возьми, отобьешься в случае чего. Конник, твое слово.
— Стгельнете, если что, да, стаглей? Пики.
— Та гляньте на него, рот не закрывает! Я пас.
— Трефы.
— Тгефы мои…
— Трефы твои… Оххх! Конник, сотвори милость, пересядь на мой чурбак, а я на твой тюк, а? Задница затекла, остоело уже!..
…Лужайка открылась после трудного спуска, и сперва они пересекли ее, не заметив. Тропа потянулась по узкому карнизу над пропастью, но сразу кончилась, карниз оказался подорван. Скол шел под прямым углом и еще не замочен был дождями. Пути в долину не было. Вернулись. В центре лужайки нашли очаг со следами копоти тех беззаботных времен, когда туристы распевали здесь под гармони и гитары немудреные песни собственного сочинения. Жилистый Нарумов, без видимых усилий несший два тюка наперевес, извлек из одного одеяло, распялил над очагом и превратил в стол. В скале обнаружили нечто вроде ниши с трещиной, из нее сочилась вода. В нишу сложили всю еду, какую собрали по карманам, и флягу со спиртом — вклад Нарумова. Крохотная лужайка над пропастью, низкие деревца, редкий кустарник. Идеальная западня: впереди и справа обрыв, слева скала, сзади противник…
28 июля, после сдачи Ростова и оглашения приказа “Ни шагу назад”, Ставка потребовала от Северо-Кавказского фронта перехода к жесткой обороне, но уже на другой день поменяла диспозицию на наступательную — чтобы помочь армиям, оборонявшим Сталинград. От Сталинграда немцев отделяло тридцать километров ровной степи, а от Эльбруса — триста километров предгорий и гор. К исходу 29 июля ударная группа фронта заняла рубеж атаки, назначенной на семь утра.
За пять минут до начала немцы ударили по группировке на стыке двух армий. В образовавшийся прорыв, к Главному Кавказскому хребту, пошли танковые корпуса Гота. 6 августа пали Ставрополь и Армавир, 9-го — Майкоп, 12-го — Белореченская. Эстафету наступления приняли горные егеря. Перевалы не были подготовлены к обороне. С выходом вермахта на южные и западные склоны хребта блокировался Черноморский флот. С выходом в долины Закавказья открывался путь на Баку.
К середине августа над страной нависла смертельная угроза…
…Бой за перевал был страшен. Первую атаку отразили, но слишком уж легко. Два часа спустя батальон был атакован с флангов. Из кустов набежала блеющая отара, и показалось сперва, что это овцы сыплют из автоматов. Началась паника. Бой распался на отдельные схватки. У немцев были план и связь, у обороняющихся ни того, ни другого. Их разбили буквально — раскроили на части и оттеснили в разные стороны. Те, кому повезло, оказались на шоссе, за перевалом, и, наверное, держались еще там, если удалось наскрести в тылу и вовремя подбросить какие-то резервы. А другие, вроде них, вырвались на боковые тропы, и теперь часть немецких и словацких егерей, не отдыхая ни днем, ни ночью, преследовала их в обход штурмуемого перевала и шоссе.
В их горстке оказались бригадный СМЕРШ Костырин, приставший к батальону после того, как в штаб его обескровленной и расформированной бригады попала крупная бомба, батальонный адъютант (или, для важности, начштаба) старший лейтенант Тартаковский, желторотый связной Тоц и недавно присланный начхим разгромленной в предгорьях танковой бригады Сердюк, за отсутствием оружия и подходящей должности назначенный писарем штаба. Уже в пути пристал-прибился спешенный кавалерист рассеянной еще в июле кавдивизии Нарумов. Его, человека пожилого, гнали отовсюду, и в расположении батальона он пробыл ровно сутки. Смерш покачивал забинтованной головой: пуля прошла между ухом и черепом. Нарумова контузило, его спас автомат, висевший на поясе и развороченный пулей. Остальные отделались царапинами.
Двадцатишестилетний Тартаковский слыл воякой: прошел финскую, был ранен, обморожен и награжден Красной Звездой, которую — одним из первых в армии — скромно, как значок, носил на гимнастерке справа. При небольшом росте он так пропорционально был сложен, что казался крупным. К тому же красив — темный шатен с прямым взглядом серо-зеленых глаз. Со своими кубарями в полевых петлицах, собранный, затянутый в портупею, он, словно перед самим собой, играл красного командира, неизменно сохраняющего невозмутимость. Он и предложил ждать в этом тупике, на лужайке, а к перевалу выходить за спиной наступающих. Шла вторая ночь пережидания, и вторую ночь тянулась эта затеянная кавалеристом “пулька”. Тоца, не игравшего в преферанс, к тому же обладателя трехлинейки, оставили на излучине тропинки, в полукилометре от поляны, и регулярно навещали. Начштаба пустился к нему ввиду наступающей ночи с водой и ломтем тушенки на сухаре.
Вторые сутки, то и дело прерывая игру, они обсуждали выход немцев на перевалы. Широта замысла, смелость исполнения, гибкость тактики… Ударить за минуты до нас! Как узнали?.. Э, взяли языка — и узнали. А овцы?! Додуматься, пустить отару, сообразив, что животные отыщут тропинки!.. Кстати, это свидетельство того, что проводников из местного населения у них не было.
Нарумов тактично переменял пластинку, но светскость держалась лишь в присутствии начштаба. Без него тема поражения всплывала, как дохлый кит.
— Эх! — Смерш резко встал, тут же ругнулся, схватился за повязку, присел. — Курнём, вояки?
— Не вгедно бы и спигтику…
— Перебьемся пока. Угощайся папиросами, конник.
— Благодагствую, у меня тгубка. Вгемя есть, пгедадимся погоку.
— Начхим, бери “Казбек”, пока я добрый.
— Да, вы добрый… Попадись вам в трибунал!
— А ты не попадайся.
— Уже попался. Сутки без свидетелей! Где был? С кем? Когда завербован?
— Да, по головке не погладят. Не убит — значит, виновен. Это знаем… Не бздо, начхим. Пока ты у меня на глазах, ты, как жена кесаря, вне подозрений. Конник, а ты как здесь оказался? Тебе сколько лет?
— Ничего, и постагше воюют…
— Но ты же на действительной был!
— Инстгуктогом. Конная выездка. Это у нас фамильное.
— А на фронт чего пошел?
— Дивизия пошла, и я пошел.
— После сорок первого, когда вас, конных, на танки гнали?
— Майог, стгана в опасности…
— Какой я майор… Старший политрук. В гражданке судьей был. Ты ленинградец? По выговору…
— Петегбугжец.
— Так ты русский! А по фамилии я подумал…
— Вегно подумали. Я чечен. Нахчо, по-пгавильному.
— Что ж ты?.. Ч-чудак! Мог не бежать. Он не мог, на морде написано, что начальник. Я не могу. Тоц и начштаба евреи…
— Майог, стгана — в опасности! Остальное потом.
— Хм… Что бы мы без тебя тут… А так лампа, одеяла…
— Ничего особенного. Знаю местные условия.
— Но ты петербуржец!
— По гождению. И здесь не чужак. А вообще-то, господа, надо обменяться адгесами близких.
— Думаешь, не выбраться? Не дрожи, начхим, ты же янычар! Умереть не сумеешь? И не такие, как мы, умирали.
— Я не дрожу, я слушаю. Долго его нет…
— Не дрейфь, он-то к немцам не уйдет.
— Хто знает… Он не похож на еврея.
— Ну и сволочь ты, Сердюк… Сдавай!
— Так его ж нет.
— Не твое собачье дело! Я за него сыграю.
Ветром качнуло фонарь, метнулись тени. Начхим судорожно вздохнул и сдал карты. Нарумов, не поднимая их, спросил:
— У вас печать есть, майог?
— Печать! — удивился Смерш. — Зачем?
— Для документов Тоцу и Тагтаковскому. На всякий случай.
— А-а… Хм… Да этот же все равно продаст.
— Не пгодаст, — сказал Нарумов. — Жить захочет.
— Да шо вы, товарищи, сдурели? За кого вы меня принимаете?!
— Бланки есть? Лучше не откладывать, — не отвечая начхиму, сказал Нарумов.
— Бланки-то есть… Обождем. Тоца я даже имени не знаю. И Тартаковского не знаю по отчеству. Годов рождения не знаю… Табачок у тебя классный, конник. Мировой табак.
— Могу отсыпать. Набьете папигоски.
— Ничего, и фабричные сойдут.
Играли молча. В тусклом свете лампы видны были на фоне натянутого одеяла лишь руки с картами в них. Вспышки папирос высвечивали тонкие губы и картофельный нос Смерша и нервный, острый профиль начхима. Конник с его трубкой оставался в полутьме. Над ними ухнула и прошуршала сова.
— Дым не нравится. Сова — капризная дама. Знать бы, что там, в этой тиши… Так кому сообщить о твоей смерти, начхим?
— Секретарше, — с внезапным хладнокровием сказал начхим. — Софья Николаевна. Нефтяной наркомат, площадь Ногина, один. А о вашей?
— Дочери. Ярославль, Ленина, сорок. Костырина Анна Васильевна. А о тебе, конник?
— Идет Тартаковский с палкой сердюковской! — прозвучал тенорок начштаба. — Вы беспечны, товарищи!
— На тебя надеемся, старлей. Ну, что там?
— Безлунная ночь. Тихо.
— Ни ракет, ничего?
— Ни ракет, ничего.
— Не может быть, — дернулся начхим.
— Почему — не может? Тропинка не выглядит столбовой дорогой, и местные знают, что она подорвана.
— Но немцы-то не знают, старлей.
— Потому и рекомендую ждать здесь еще ночь.
— Ну, да, чтоб и гансы сюда успели!..
— Заткнись, начхим! Соображения?
— Сотни метров по тропке хватит, чтобы убедиться, что она не для прохода войск. До излучины, где Тоц, мы прошли не сто метров, а километров пять… Вот и соображения… А у перевала егеря. Впотьмах ничего не стоит нарваться. При свете дня наши шансы улучшаются.
— Шансы-мансы…
— Стаглей пгав, майог.
— Знаю, что прав! Ладно… А мальчишка?
— Мальчишка… — Начштаба усмехнулся… — … меня отослал. Сказал — мы его отвлекаем. Что, в общем, верно. Он теперь самый опытный из нас. Но ему надо поспать. Я сменю его часа на три.
— Ну, поспать никому не повредило бы… Полпервого… Валяй! Ждем к четырем. Документы оставь. Если что, скажись русским.
— Обождите, стаглей… Возьмите это.
— Что это?
— Возьмите. Мы на двухкилометговой высоте. Будет холодно.
— Палку не забудь, она из пропасти выносит, — добавил Смерш.
В смутном свете фонаря было видно, что заулыбались все, кроме начхима. В бегстве он повредил ногу, на тропе стал вырезать себе палку и позвал Тоца. Когда вдвоем они пригнули ветку, Тоц решил, что дальше его помощь не нужна. Древесина самшита крепка и упруга. Ветка распрямилась, и начхим, тихо взвизгнув, повис над пропастью. На тропу его возвращали с придушенным хохотом и крепкими выражениями Смерша. Ветку Нарумов срубил ударом шашки.
— Ваши светятся? Котогый час?
— Без пяти четыре. Зря погасил фонарь, конник.
— Документы слепили — хватит. Во мгаке спокойнее. И экономия. Мало ли что…
— А что?
— Да кто знает…
— Выигрыша немцев не исключаешь?
— Не исключаю. Если бгосят возню на Волге и навалятся сюда… Будет плохо.
— Не бросят. Сталинград! Маньяк Гитлер с нашим схватился.
— Вы не болтали, я не слышал…
— Оставь! Не понимаю, с кем говорю? Небось, со Шкуро и Мамонтовым ходил…
— Пгедставьте, с Буденным. Вегнее, с Мигоновым, а потом уже… — Молчание. — Но, в общем, да, вы пгавы. Душою негедко был с ними-с…
— А сейчас?
— Сейчас? Какое может быть сейчас… После того, как в две недели они от излучины Дона сюда!.. — Помолчали. — Ложитесь-ка, майог. Мальчик пусть поспит, а этого поднимем.
— Пусть и этот спит, я не буду. Мы их поломаем, сволочей.
— Поломаем? Да, навегно. Но вы думаете, что посгедством вашей идеологии. А пгоисходит всё на цагской. Как с Наполеоном.
— Да какая разница?! Ну, положим… А дальше?
— Что — дальше? Куда двинетесь? Сами-то вы знаете? — Он высек искру, раскурил трубку и зажег лампу. — Заложим вист. Пгошу!
Начхим похрапывал на траве, укрытый шинелью. Завернутый в одеяло Тоц шевельнулся. Маленький рот его обиженно искривился и произнес: “Хочу кушать!”
— Бедный мальчик, — пробормотал Смерш.
— Это пгямо в точку-с. Здесь все мальчики бедные.
Тоц вскочил.
— Который час?
— Ну, ты подумай!.. Четыре, ровно. Что, сынок, пойдешь?
— Да-а. А-а-а… Начштаба тоже не спал. У вас патронов нету?
— С пяток могу дать. Держи.
— Да нет, винтовочных!
— Ну, откуда же винтовочные… Конник, у тебя нету?
— У меня автоматные. Возьмешь пистолет, Яша?
— Какой от него толк? И незачем. До сих пор не сунулись, так уж теперь…
— Это Тартаковский тебя настроил?
— Он меня как раз бдительностью накачивал. Не, я сам.
— Что — сам? Ты что, курсант?
— Так точно, товарищ майор…
— Сколько ж тебе лет, сынок? — Смерш быстро тронул его щеку, Тоц отпрянул. — Ты ж не бреешься! Шестнадцать? Ну?
— Оставьте его, майог, так он вам и скажет…
— Ну, дела… Обожди… Вот документ. Тоцкий Яков Васильевич.
— Соломонович я, товарищ майор.
— А я тебя усыновляю, понял? Сядь, поешь.
— Не хочу… Некогда. Потом!
— Остогожно, Яша! Не бегом!
— У него в мозгах куранты… — Начхим морщился, зевал, прикрывая рот. — Схватился, меня разбудил…
— Иди, досыпай. Тебе-то что…
— Не злитесь, Смерш. Дайте лучше папиросу.
— Садимся, господа. До света далеко.
— Да ну его к черту, Нарумов! Надоело.
— Надоело или нет, майог, а всё лучше, чем пгислушиваться и дгожать. И давайте без пгекословий.
— Да кто вы такой, Нарумов?
— Экспонат былых вгемен-с. Дух, котогым вы воюете, майог.
Карта не шла никому, одни распасовки и шестерные. Играли с вялым раздражением. Лишь Нарумов оставался невозмутим. С полчаса спустя он сказал:
— Дайте-ка, пожалуйста, свет… Тотус!
— Тотус проверяется.
— Пгошу-с! Во всех мастях.
— Это знамение!
— Кто-то идет…
— Кто может идти, начхим, кгоме наших… Мы в бутылке. Как дела, стаглей?
— Все то же. Тихо. Ни ракет, ничего…
— Смеется… Это хорошо. На, получи документ. Тартаковский Ефим Иович, русский…
— Да за изменение отчества вы сами под трибунал пойдете, товарищ майор.
— Это, старлей, мое дело.
— Спасибо… Но отчество все же давайте оставим.
— Чудак! Немцы за год так наловчились!.. Ты им не вотрешь, что Ефим Иосифович — русский.
— Товарищ майор, мне или все надо менять, или ничего.
— Вообще-то с твоей внешностью, да в этой бурке и папахе… Твоя работа, конник?
— Местный кологит, только и всего… Ваша сдача, майог.
— Ладно, старлей, ложись, отдыхай. Сделаем, как желаешь.
Старлей, кутаясь в бурку, опускался на землю, когда бахнула трехлинейка, прострекотал “шмайсер” и погас фонарь. Все произошло так, что показалось, будто фонарь погас от выстрелов. Конник, отыскав на фоне звездного неба замерших товарищей, короткими касаниями приблизил все головы к своей и выдохнул легчайшим шепотом:
— К входу на поляну. Ложиться беззвучно, по одному. Смегш и начхим слева, начштаба и я спгава. Ждем и не двигаемся!
Окостенев, вглядывались в одухотворенную тьму. Ни звука. Звезды тускнели, небо серело. Проступал контур склона у входа на поляну. Губы начштаба шевелились.
— Молитесь? — почти беззвучно спросил Нарумов.
— Без меня не забывай меня, без меня не погаси в душе огня, подари ты мне и звезды и луну, люби меня одну…
— Это… что такое?
— Невеста… В Чкалове… Жена… В мае был три дня в Чкалове, женился… Мать и братишка-призывник в Намангане. Если что…
— А отец? Иосиф?..
— Рувимович. В Киеве.
— Понял…
— А ваши?
— Были в Питеге, больше нет.
— Я остался с Яном — и уснул. Он разбудил, услал…
— Да-а… Тгонемся?
— Нет! Ждем полного света.
— Стганно, он стгельнул лишь однажды…
— У него один патрон. Я оставил пистолет. Если нужно, он стрелял бы.
— Верно, пистолетных не было… Все же стганно. Один выстгел, одна очегедь — и ничего… И не пгишли сюда…
— Ничего странного. Сил и у них мало. Кого пошлют на тропу? Разведчиков. В них стрельнули, они ответили… Кто предполагает, что тропу охраняет одиночка… Донесли по радио, что тропа узка, для артиллерии непроходима. Им велели вернуться.
— Логично. Ну, денек… Так в ненастные дни занимались они делом… Так в ненастные дни…
— Нарумов!!
— Тихо! Что?
— Вспомнил! Играли в карты у конногвардейца Нарумова! Пушкин, “Пиковая дама”!
— Мое почтение вашему отцу и матушке. Небось и музыке учили? Солидно. Не станем делать ваше откгытие достоянием гласности. Не оценят-с. Пошли!
Бесшумно, продвигаясь по двое, прикрывая друг друга из-за скал, поднялись к излучине тропы. Выйдя из полосы тумана, прилегли за камнями. Шел восьмой час, солнце светило в глаза, и травы скрывали поворот, но птичья возня говорила о том, что на излучине безлюдно. Все же Нарумов подобрал сухую ветку и бросил так, чтобы казалось, будто она упала с дерева. Травы не шелохнулись. По знаку Нарумова выскочили на излучину.
Тоц лежал рядом с винтовкой, на спине, выставив руки. Его кинулись поднимать, но он уже окоченел. Тело касалось тропы лишь затылком и тазом. В открытых глазах ужас. Его прошило несколькими пулями. Та, что вызвала смерть, попала в горло, пробив ладони. Начштаба, стоя на коленях, пытался сложить руки мальчика, но они одеревенели и не подавались. Не закрывались и веки. Трое стояли и глядели, вцепясь друг в друга побелевшими от напряжения пальцами. Тартаковский прилег к убитому, прижался. Сердюк взвыл — и смолк на болезненном стаккато, после тычка Смерша. Начштаба, обняв мальчишку, шептал что-то в его мертвое ухо. Вскинутые ладони не сникли, но веки помалу опустились, искривленный ротик выровнялся. Сердюк, скособочась, плакал с неподвижным лицом. Смерш поддерживал его под руку и скрипел зубами. А Тартаковский все лежал, обняв труп и прижавшись губами к мертвому белому уху.
Нарумов наклонился к нему.
— Ефим Осипыч… — Начштаба не шевелился. — Встаньте, голубчик. Его надо схогонить.
Могилу рыли финками и шашкой.
Когда собрались идти, оказалось, что нога начхима распухла и почернела. Смахивало на перелом. Смерш молча взвалил его на себя и понес. Пройдя по тропе шагов пятьдесят, увидели гильзы, простреленный фонарь и следы крови.
Солнце стояло уже высоко, но день был прохладный, и птицы чирикали вовсю.