Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2007
Где вы, мастера культуры?
Что такое пространство, до конца не ясно. Что такое Россия — тоже. Ментальная расплывчатость отражается в политической практике. За что боремся? За Родину. Ну так давайте ее поконкретнее определим! “Нет, — отвечают. — Поконкретнее — это неправильно. Чуждо национальному духу”.
Здесь есть своя правда. Очень хочется в ней разобраться.
“Скажите, где границы России-матушки?” — вопрошает английский политолог. В самом деле, где? Не границы государственного тела — оно, слава богу, называется Российская Федерация, — а ментальные границы пространства, которое мы считаем своим.
Для Ф.И. Тютчева Москва — лишь самая молодая из трех законных столиц нашей православной Империи. Две другие — Царьград и Рим.
Тютчев — человек широкий. Мы третий Рим? Третий. Мы наследники Римской империи? Наследники. Не эти же хлыщи из Европы, которые профукали христианскую веру и имперский масштаб, обожествили человеческую личность и погрязли в отвратительных революциях. Не мы ли спасли их от Бонапарта — узурпатора, возомнившего себя чуть не богочеловеком? Мы, мы, конечно. Кто ж еще.
А раз так — брысь, господа, из Рима! Там у нас отныне будет Православный Папа. А наш Православный Государь займет престол в Царьграде-Константинополе. Вопросы есть? Все, можете расходиться по своим каморкам.
Так скромно, пунктиром, намечены границы России-матушки в воображении одного из самых замечательных наших поэтов. До поражения в Крымской войне 1853—1856 годов.
Сегодня мы, положим, скромнее. Для А.И. Солженицына достаточно сплотить (“обустроить”) единое пространство России, Белоруссии, Украины и Северного Казахстана. В переводе на конкретный язык карты — земель, где преобладает русскоязычное население. Логично? Конечно. Если исходить из идеи, что культуроцентричная сила русского языка доминирует при решении вопросов государственности.
Однако гипотеза Солженицына тоже не выдерживает столкновения с практикой. Патриотическая общественность не любит вспоминать, но на Беловежскую встречу 1991 года президент Украины Кравчук приехал, имея уже в кармане результаты референдума о самостоятельности республики. За незалежность высказалось тогда девяносто пять процентов граждан УССР — вне зависимости от национальности и языка. Они были уверены, что Украина кормит весь Союз и в самостоятельном плавании ей будет веселей.
Вопреки гипотезе, большинство жителей Малороссии, Казахстана и Белоруссии на удивление легко вычли себя из ментального образа “матушки-России”. И назад не слишком спешат. Хотя многие любят русский язык, культуру и гордятся своей русскостью. Так ведь и в штате Вермонт знаменитый писатель гордился. И правильно делал. И трое его сыновей тоже гордятся. Что ничуть не мешает им оставаться гражданами США. И тоже правильно! В двадцать первом веке государство — это одно, а культура, язык, национальность, раса или вера — совсем другое.
К тому же культуроцентричная теория вежливо обходит стороной вопрос о Северном Кавказе. Чечня — это “матушка-Россия” или нечто иное? А Ингушетия?
Ментальный образ разъезжается с повседневной жизнью. И нет у нас духовного инструмента, который помог бы осознать и сродниться с новой реальностью. Значит, остается от нее открещиваться. Ничего нового: на отрицании реальности была построена ментальная модель советского пространтсва. Не забыли, чем дело кончилось?
Православная Греция — не славянская страна. Славянская Польша — не православная страна. Славянская, православная и недавно еще социалистическая Болгария — член НАТО. Так где же духовная основа нашей общности?
Похоже, никакого “естественного”, “исторически заданного”, “почвенного”, “этнического”, “религиозного”, “культурного”, “братского” и т.д. основания для государственного единства вообще не существует. Пространство осмысливается и наполняется государственным содержанием не само по себе, а усилиями духовных и политических лидеров. Они, лидеры, и творят державный миф, которому суждено стать социальной реальностью.
Или не суждено.
“Новая историческая общность людей — советский народ” — социальная реальность или бессильный миф?
Чтобы стать реальностью, ментальные конструкции должны быть правдоподобными. Как минимум не противоречить жизненному опыту аудитории. Русская культура метафорична и склонна к широким обобщениям. Видимо, поэтому все попытки создать объединяющую идею у нас, с одной стороны, яростно монистичны, а с другой — художественно-неконкретны. От монизма Филофея (единая вера) и славянофилов (единая кровь) до монизма евразийцев (единая почва или единое пространство-время (хронотоп) и коммунистов (единое царство социальной справедливости).
Где, в каком духовном пространстве вы обитаете, мастера культуры?
Насколько адекватно вы его конструируете? На каком понимании пространства российская власть строит свою политическую практику?
Да ни на каком. От фонаря и по инерции. Тупо заимствуя прежние советские лекала.
Беда. Государственный дух болен системной шизофренией. Тысячелетний монистический взгляд на державу вступает в явное противоречие с жизнью. Нынешняя наша государственность мозаична и по признаку религии, и по признаку национальности, и по языку, и по идеологиям… Не вписывается она в рамки одной универсальной идеи! Но профессиональные патриоты отказываются это видеть. Их сверлящая мысль направлена не вовне, с целью осмыслить новые реалии, а вовнутрь, с целью восстановить старые.
Единый и монолитный народ, ради которого они стараются, существует лишь в их воображении. Настоящий российский народ сложней, разнообразней и умней того монистического образа, который сидит в их мозгах. Пытаясь загнать многомерную действительность в шаблон своей более или менее дремучей идеологии, они по определению вынуждены отрезать у действительности более или менее увесистые куски плоти. Неважно, как куски называются: кулаки или, положим, староверы, буржуазия или, положим, грузины.
Пока процесс идет в основном в пространстве слов. Разношерстные патриоты имеют спорить, которая из монистических идей святей и первичней. Евразийцы воюют с националистами, русские с “нерусью”, коммунисты с монархистами, православные со славянскими язычниками… Все вместе против жидов и либерастов. Все бы ничего, но отзвуки этих плодотворных дискуссий оборачиваются в реальности идейно обоснованной уголовщиной.
В принципе их затеи бесперспективны. Претензия на эксклюзивное владение истиной, на чем столетиями была построена наша государственность, выдохлась. Вместо единого патриотического проекта мы видим набор враждующих сект. У каждой из них своя версия России и российского пространства. Не приведи господь, если одна из них победит. Все остальные будут вырваны из социальной реальности с кровью. Не от кровожадности, а просто потому, что монистическое пространство по-другому не живет.
Но и противоположный поворот событий тоже не радует. Если нет единой идеи и власти, то что нас держит друг возле друга? Подозрительно ясными становятся перспективы очередного развала. А не хотелось бы. Поэтому наиболее толковые из патриотов изобретают зонтичные версии “плюралистического единства”: “Пятая империя” Проханова, “Евразийство” Дугина, “Суверенная демократия” Суркова. Где-то неподалеку и “Либеральная империя” Чубайса, а также взятая у него напрокат “Империя свободы” Касьянова.
Что ж, уже теплее. Любая из концепций как минимум признает в России наличие нескольких пространств, обладающих интересами, которые надо учитывать. И пытается эти интересы каким-то образом теоретически согласовать. С большей или меньшей степенью благонамеренной фальши, скрытного авторитаризма или наивного прожектерства. В зависимости от базового миропонимания авторов.
Глазами территории
Когда летишь в Европу, под крылом ясно виден переход от белорусского государственного пространства к польскому: обширные полигоны совхозных полей сменяются мозаикой фермерского и хуторского хозяйства. Две идеологии, две юрисдикции, — два типа пространственной организации. Никаких оценок. Чистой воды эмпирика.
В принципе, самый здоровый подход. К сожалению, он в корне противоречит советскому дискурсу. Советское пространство насквозь идеологизировано и табуировано. Никогда и нигде публично не обсуждалось. “Наша страна” существовала как вечная данность — настолько естественная и единственно возможная, что и говорить не о чем.
И верно: даже самый верноподданнический анализ нарушает сакральность мифа, а вместе с ним и незыблемость государственных основ. Конкретное знание подменялось метафорами. “На земле, в небесах и на море”, “От тайги до британских морей”, “От Москвы до самых до окраин”. Родина мыслилась как цельно-красное пятно, занимающее полмира.
Советский Союз был единственным государством с серьезной наукой, где во второй половине двадцатого века физическая география доминировала над социально-экономической. Физическое разнообразие ландшафтов идеология еще готова была признать. А вот духовному ландшафту предписывалось быть монотонным и изотропным. “Молодым везде у нас дорога”, “Хлеба налево, хлеба направо” “И где бы я ни был, и что бы ни делал”, “Начинается земля, как известно, от Кремля”. Вождь и Партия одинаково мудро заботятся о каждом клочке советской земли. Таджикистан в принципе не так уж отличается от Эстонии: везде советские люди. Неуклонно стирается грань между городом и деревней…
Трудно представить, чтобы кому-нибудь в СССР пришло в голову сравнивать ареалы исламской и христианской культур. Также не было ведомо советскому человеку, что после войны Сталин претендовал на треть Хоккайдо, половину Ирана и Грецию. И везде получил отлуп от несносных англо-американцев, вооруженных А-бомбой. За что попытался ответить им в Палестине, помогая создать в зоне английского влияния государство Израиль. И в результате опять промазал.
Вся эта реальная геополитическая практика просто отсутствовала в нашем общественном сознании, где СССР одерживал одну победу за другой. Впрочем, само понятие геополитики тоже было под запретом.
Человек мыслит образами. Чем сильнее изоляция от фактов, тем образы влиятельней. Они, в конце концов, и есть социальная реальность. Сегодня многие верят, что Союз и был таким, каким его изображали: единым, могучим, неделимым. Красного цвета. В гробу люди и государства вообще смотрятся импозантнее.
На самом деле различия, конечно, были. Их роль росла и будет расти по мере развития и усложнения территории. Языковые, этнические, религиозные, имущественные, между Москвой и всеми прочими…
Признать их как закономерное явление или отбросить как случайные черты, которые по недосмотру не успели стереть (пережитки прошлого, родимые пятна, отдельные недостатки…)? Зависит от дискурса. А дискурс зависит от слов.
Переосмысливая географическую реальность, метафоре изотропного советского пространства можно противопоставить прямо противоположный образ из русской сказки: кощеева смерть на кончике иглы, игла в яйце, яйцо в селезне (почему, черт возьми, не в утке?!), селезень в дупле (при чем здесь дупло, спросите у орнитологов!), дупло в дубе, дуб в лесу…
Концентрические круги обороны. Кабинет со светящимся ночь напролет окошком, вокруг кабинета Кремль со стеной, затем притихшая Москва, вокруг Москвы военный округ, огромная РСФСР, затем защитный пояс “национальных окраин” и, наконец, буферная зона “стран народной демократии” с “железным занавесом”.
“Социализм в СССР построен полностью и окончательно” — учили нас в школе. Потому что классовым врагам изнутри и агрессорам снаружи уже никогда не добраться до святыни в сердце Родины. Так проговаривался подсознательный принцип организации пространства. Тайный страх и силовая экспансия как упреждающая форма самозащиты.
Ну, это теория. А практическое наблюдение заключается в том, что самый идеологизированный народ жил в самом централизованном пространстве. Нет на Земле другой солидной страны, где буквально во всех сферах жизни столице принадлежала бы столь значимая роль. Факт чисто географический: проехать на поезде из Твери в соседний Ярославль можно только через Москву. Сеть железных и шоссейных дорог в Европейской России представляет собой гигантскую радиально-концентрическую систему вокруг суперцентра. Влияние Москвы как системообразующего транспортного узла затухает только километров за пятьсот-шестьсот от города. Это неудобно, но ничего не поделаешь. Идеология может меняться, но инфраструктурный скелет — уже нет. По крайней мере, в центральных районах при освоении пространства мы обречены и дальше нанизывать окружности на ось под названием Кремль: Бульварное Кольцо, Садовое Кольцо, Третье Кольцо, Четвертое, МКАД, Первая бетонка, Вторая бетонка… И так до линии Смоленск—Рославль—Брянск—Орел.
Здесь есть проблема материальная (чрезмерная асимметрия затрудняет развитие) и есть идеологичесая. Миф равенства раньше или позже разбивается о непреложную действительность: в Москве жизнь совсем не такая, как в Семихатках. Отсюда, поскольку сказки в нашей ментальности котируются выше реальности, острое желание провинциальных мыслителей “загасить Москвищу” и перенести столицу в праведные Семихатки. Что, конечно, делу не поможет: Семихатки тоже существуют в одном экземпляре, а разместить столицу сразу в тысяче российских городов затруднительно. Но зато на душе у радетелей справедливости стало бы легче.
Затем, после периода упадка и деградации, несправедливая действительность свое все равно возьмет. Уничтожение ключевой точки пространства, а тем более столицы, наносит пространству огромный инфраструктурный ущерб. И требует несоизмеримых средств и времени на восстановление. Допустим, нет проблемы построить Семихатский государственный университет. Но к нему понадобится профессура. Для профессуры и для студентов — жилье. Чтобы готовиться к лекциям — хорошая библиотека. Чтобы нормально жить — театр, опера, стадион. Телецентр. Транспортная сеть. Правоохранительные органы, водители, ремонтники, строители, энергетики…
Десятилетия нужны, чтобы новый город нарастил мускулатуру и смог выполнять функции опорного центра. Поэтому в разумной действительности проблема решается не революционными, а эволюционными методами. Не вычитанием, а сложением. Вместо истребления старого центра асимметрии добавляются новые, конкурирующие. Чем больше, тем лучше, потому что увеличивается суммарная емкость и эффективность пространства. Пусть сотни Семихаток развиваются и теснят Москву. Но зачем же стекла бить?
Примерно так и развивались Западная Европа и Америка, не к ночи будь помянута. Теперь там несколько конкурирующих суперагломераций : Бостон—Вашингтон, Сан-Франциско—Лос-Анджелес, Детройт—Чикаго.
Социально-географическому пространству имманентно присуща тенденция к усложнению. Она естественным образом вступает в противоречие с централистской идеологией, создает новые городские центры и новую инфраструктуру. К сожалению, действительность не всегда бывает разумной. Особенно если она строится на основе безумной идеологии невежества и варварства. В частности, на основе острого желания “загасить Москвищу” ради торжества справедливости.
Несправедливость как асимметрия — это нормально. Вопрос только, до каких пределов. Без асимметрии вообще нет жизни. Вот только как бы это попонятнее объяснить уважаемым согражданам. Ведь они парадоксальным образом ухитряются тосковать одновременно и по мифологическому равенству советского пространства, и по немереной мощи, сконцентрированной под рукой Вождя в едином Центре.
То ли диалектика, то ли шизофрения. Так или иначе, центростремительность и монолитность пространства для многих советских людей воспринимаются как социокультурная норма.
Вот эта норма и рушится сегодня от соприкосновения с действительностью. Люди чувствуют себя брошенными. Не на что опереться. На уровне повседневной практики они давно и привычно действуют в своих личных интересах. То есть реализуют доктрину либерализма. А на уровне духовного осмысления мучаются ненормативностью собственных действий. И пытаются загородиться показной державностью. Чем на деле эгоистичней, тем на словах бескорыстней и православней.
Долго ли мы проживем с таким расколом в сердце?
Покажите мне мою Родину! Мою — в персональном смысле. Где в этом абстрактном пространстве место для моего маленького конкретного кусочка? “Дурак ты, — говорят. — Родина, — она для всех! Необъятная, без конца и края! Человек проходит как хозяин — слыхал?” Слыхал. Но я пробовал как хозяин — то забор, то милиция, то колючая проволока, то пропускной пункт. Хрен пройдешь. Можно я не как хозяин, а просто как я? “Нет, — говорят, — у нас так не принято. И вообще, вали-ка ты отсюда подобру-поздорову… Нет, постой! Документы есть?”
То есть настоящий хозяин кто-то другой. Они. А я — как бы хозяин. Как бы прохожу как. Стараясь не попадаться на глаза. И все мы здесь какие-то чужие. Какое-то не наше это пространство. Не для русского человека.
А для кого?
Сиротство расщепленного сознания порождает необходимость поиска виноватых. Если не я хозяин, то, очевидно, кто-то другой. Олигархи, американцы, евреи, чеченцы, братки… Но уж точно не мы, русские. Что самое интересное, это святая правда. Русским, приученным делегировать ответственность в Центр, тяжелее любой другой социальной группы адаптироваться к реальности. Азербайджанцы, чеченцы, правоверные евреи, равно как и чекисты, спортсмены, бюрократы, уголовники и любые прочие сообщества с более или менее самостоятельной субкультурой не обольщаются надеждами на поддержку государства. Они опираются на неформальную поддержку своей общины — и чувствуют себя увереннее. Контролируют свое частное пространство, поплевывая на сказки про общегосударственное.
А русские — верят. И ждут. И в этом тоже катастрофа духа.
Парадокс в том, что от государства ожидаются позитивные действия. А оно заточено только на негативные. В смысле “держи и не пущай”. Советское равенство заключалось в том, что все были одинаково нищие и беспомощные перед лицом Центра. А одинаково богатыми быть невозможно. Не понимая этого, обиженная русская ментальность ищет спасения в усилении государственного аппарата — чтобы навели порядок. Аппарат с удовольствием усиливается и начинает наводить — но всегда в интересах неформальной корпорации государственных чиновников.
Растет коррупция, сужаются права граждан, “хозяев” с погонами и разного рода спецпропусками становится все больше. Реальное пространство еще грубее режется частными, корпоративными и ведомственными заборами. Русский человек чувствует себя еще более чужим на жирном празднике корпоративной жизни.
Ну что, взрывать будем? Или попробуем конкурировать?
Рухнула простая биполярная конструкция духа: я и Государь. На самом деле она рухнула еще во второй половине девятнадцатого века, но затем на три поколения была насильственно восстановлена в советскую эпоху. Если б не это, ментальный кризис прошел бы еще в 20-х годах.
Правда, нет гарантий, что мы вышли бы из него в тех же пространственных контурах.
При Александре Втором, Александре Третьем, Николае Втором в России быстро развивались и крепли альтернативные центры экономического и политического влияния. Промышленные и торговые города росли как грибы — и в ответ шагреневой кожей сжималось полновластие Государя. Царь, будь он семи пядей во лбу, уже технически не может держать под абсолютным контролем разнообразное и богатеющее пространство Империи. Однако идеология требует именно абсолюта! Отсюда многократные попытки “подморозить” страну, осадить городскую буржуазию и пролетариат.
На протяжении веков династия Романовых выбирала решения удачные, неудачные и просто провальные, но в целом, хоть медленно и неохотно, но подчинялась требованиям действительности. Цари делегировали полномочия земствам, уступали городам права самоуправления, сдавали в концессии транспортную инфраструктуру, открепляли крестьян от земли, мирились с ростом их миграционной и экономической самостоятельности.
Россия росла и развивалась под влиянием европейской системы ценностей. Что вызывает сегодня бурю негодования у идеолога евразийства А.Г. Дугина, который этот исторический период именует “романо-германским игом”.
Обогащение территорий нередко прерывалось откатами к предельному абсолютизму. Они сопровождались сильным упрощением пространства, обильными жертвами со стороны экономики, демографии, культуры и гражданских институтов. Страдали в первую очередь точки роста как потенциальные конкуренты Центра. Зато на фоне разоренной страны заметно укреплялись политические позиции столицы. Чем бесцеремоннее проявлялись претензии на диктатуру, тем тяжелей приходилось инфраструктуре.
Локальный пример — пугачевщина, идеологически обоснованная намерением возродить отвергнутое “романо-германским игом” двоеперстие и вернуть правильного царя. После пугачевской операции по учреждению народной справедливости инфраструктура Поволжья восстанавливалась десятилетиями.
Более масштабный пример — Иван Грозный. Он сравнял Великий Новгород с землей не от помутнения рассудка. Иррациональная с экономической и государственной точек зрения акция выглядит вполне естественной с позиций абсолютистского моноцентризма. Развитую территорию трудно держать на цепи. У нее есть интересы, управленческие амбиции и ресурсы для их защиты. Того гляди, начнет требовать особые права, отклонится к свейскому королю или поддержит Гедиминовичей. Нет, пусть уж лучше на месте Новгорода, Тихвина, других городов Обонежья будет пустыня. Зато безропотная.
В чистом виде идеологический выбор. Что важнее: богатое пространство или покорное пространство?
Территориальная политика Грозного красноречива. Отъем земель у потенциально опасных “княжат” и передача их в опричнину — под контроль неэффективных, но полностью зависимых от государя временщиков-силовиков. Постоянное переселение влиятельных аристократических семей, чтобы те не успели обрасти хозяйством, накопить ресурсы и стать по-настоящему сильными. Род Вяземских переброшен на Волгу. Вязьма же осталась в небрежении — но зато перестала тревожить государево сердце. Разграбление своих (или царь не считал Новгород своим?) территорий ради присоединения чужих.
Сталин не зря восхищался Грозным и де-факто копировал его региональную политику. С чисто эмпирической точки зрения, большевики приняли Россию с двумя столицами, причем Питер опережал Москву по всем ключевым параметрам — от численности населения до объемов промышленности и торговли. Оставили же они страну с одним, гипертрофированным и сверхполномочным центром управления. К тому же отодвинутым подальше от “окна в Европу”, через которое, как опасались советские цари, могли проникнуть (и проникли-таки!) сквозняки крамолы.
Но это еще полбеды. Настоящая беда в том, что советская Москва возвышалась не столько за счет собственных достоинств, сколько за счет принижения территорий-конкурентов. До германской войны на взлете была группа столиц второго уровня, готовых выступить альтернативными лидерами: Ростов как столица Юга, Одесса как портовый конкурент Петербурга, Нижний Новгород как торговая столица Поволжья, Харьков как индустриальная столица Украины. Везде кипело развитие, увеличивалось число заводов, университетов, социально активного населения, политических партий. Царь чувствовал, что теряет контроль. “Верхи, — как верно заметил В.И. Ульянов, — уже не могут”.
Зато сам он еще как смог!
Ведущие русские города в большевистскую эпоху были унижены и раскулачены. Петербург-Ленинград третировался сначала как гнездо царской элиты, затем как опора троцкистско-зиновьевского блока, позже как источник потенциальной конкуренции со стороны группы Кирова. Во время войны сталинские стратеги, как в морг, погрузили город в две блокадные зимы, а после войны добили “ленинградским делом”.
Итог: Северная Пальмира втоптана в серую советскую периферию. Сколько еще Питер будет восстанавливаться — бог весть. Даже у Москвы с ее столичной форой на это ушло пятнадцать лет. Ростов-на-Дону репрессирован как источник угрозы со стороны белогвардейцев и казаков. Нижний Новгород, оплот торговой буржуазии, превратился в изолированный от мира военный цех. Студенческий и промышленный Ярославль, в наказание за поддержку Савинкова, подвергнут показательной экзекуции: студентов и просто молодых людей хватали на улицах, грузили на баржи, выводили на Волгу и скопом топили… Великолепный Воронеж, столица русского Черноземья, впал в ничтожество, из которого выйдет не раньше, чем через поколение.
С другой стороны, нужды обороны заставляли учреждать новые индустриальные центры на Урале и в Сибири. Стандартные, серые, покорные партийной бюрократии. Этот феномен географы называют псевдоурбанизацией. По числу людей, вроде, город, а по сути — спальный цех, пристроенный к производственному комбинату. Относительно окружающего пространства он выполняет функцию не точки роста, а, наоборот, черной дыры. Население силой изымается отсюда на строительные нужды, земли приходят в запустение. Рынком сбыта для сельской продукции такой город не служит: горожане централизованно питаются по талонам, свободных денег нет. Село не богатеет, обслуживая городского потребителя, а дичает и загибается. В самом городе стандарты потребления, жилья, зарплаты жестко сдерживаются: бастовать смельчаков уже нет. Небось не царские времена!
Зато крепнет Центр. Наращиваются силовые и административные ресурсы. Растет бюрократический класс. Качество советской урбанизации проверяется простым показателем, который по муниципальной статистике рассчитан географами Т. Нефедовой и А. Трейвишем: девятнадцать миллионов горожан (горожан!!) в сегодняшней России не имеют канализации. Пользуются дощатыми удобствами на улице.
Это все — грубая материя. Но для России важней ментальный образ. А с ним при Сталине как раз было в порядке.
В контексте русской истории переходы от эпох гиперцентрализации, опустошения и расширения земель к эпохам восстановления и развития провинциальной ткани ассоциируются с переходом от военно-кочевой идеологии к идеологии оседлого управления. Такие вот качели между Востоком и Западом.
Великий хан озабочен расширением военно-административного контроля над прирастающими территориями, ничуть не задумываясь об их экономической эффективности. Слава богу, есть институт баскаков (опричников, продотрядов, чекистов), готовый силой вырвать из окружающего пространства все, что Великому хану в данный момент нужно.
Приходящий на смену Великому хану руководитель вынужден задумываться об эффективности обширных, но истерзанных территорий. По доброй воле или под давлением обстоятельств он дает землям перевести дух. Что проявляется, с одной стороны, в постепенном восстановлении региональных экономик, а с другой в ослаблении административной твердыни.
Если пользоваться более современным языком, всплески экстенсивного мышления сменяются думами об интенсификации. И всегда эти думы обрываются, уткнувшись в реальную или мнимую угрозу децентрализации. Центр — это святое.
Вряд ли вам рассказывали в школе, что при близкой численности населения (127 миллионов у них, 142 у нас) и в два с половиной раза большем ВВП (около 4 триллионов долларов у них, около 1,5 у нас) вся Япония по площади уступает одной нашей Архангельской области, даже без Ненецкого автономного округа. Конечно, мы слышали, что в Японии дело поставлено немного лучше. Но не в такой же оскорбительной форме! Ведь у них вообще нет природных ресурсов. А у нас — и нефть, и газ, и злато-серебро, и алмазы, и все что душе угодно.
Осознать это мучительно трудно. Сталин был велик? — спрашивает себя русская мысль. И отвечает: да, велик. Потому что создал самое обширное и могучее в мире государство, перед которым трепетали все вокруг. Потому что победил в самой страшной войне и прославил Россию в веках.
Это правда.
Но не исчерпывающая правда. Чингисхан тоже создал самое обширное и могучее государство. Перед ним тоже все трепетали. Но было ли это государство, основанное на железной воле лидера и на экстенсивной идеологии, эффективным, процветающим и долговечным?
Здесь начинаются вопросы. Почему присоединенные Сталиным новые земли в Восточной Европе резко снизили экономическую эффективность и жизненные стандарты? Почему люди бежали не с Запада к нам, а от нас на Запад? Почему царская Россия продавала хлеб, а советская покупала? Почему Сталин принял страну со средней рождаемостью 6,7 ребенка на женщину детородного возраста, а сдал с показателем 2,7 ребенка, уронив демографическую эффективность русской семьи в 2,5 раза за одно поколение? Почему к концу 50-х годов у нас на человека приходилось в среднем 6 кв. м жилья — в основном по коммуналкам и в баракам?
Какая система территориального менеджмента, по гамбургскому счету, эффективней — советская или антисоветская? Нет, по гамбургскому счету мы не хотим. Мы хотим по русскому. Но русский (правильнее сказать — советский) счет нам выдает сугубо идеологический ответ: Сталин был велик?! Создал самое могучее государство?!
Создал, создал, успокойтесь. И в землю закопал. И надпись написал.
Сегодня голого пафоса для серьезного ответа маловато будет. Силовой контроль над территорией в эпоху интенсификации имеет мало смысла. А если имеет, то чисто символический. Чему примером подвиги США в Ираке. Но иным, кроме символического, пониманием пространства мы не вооружены. На практике у власти до конкретных земель руки не дотягиваются. Но передать их более эффективному хозяину, частнику, идеология не позволяет.
Вот мы и подошли к сути. Тогда зачем Провинции государственный Центр? Вчера такой вопрос назвали бы провокационным: “Кипучая, могучая, никем не победимая, Москва моя, страна моя, ты самая любимая…”. А сегодня — нормально. И мы даже знаем правильный ответ. Теоретически. Центр нужен, чтобы эффективно управлять. Выполнять функции государственного менеджера. Ставить задачи, вырабатывать стратегию и систему ценностей. Если стратегия очевидно неэффективна, значит, Центр не справляется. Раньше или позже Провинция это начинает понимать.
И Центру приходится гасить ее недовольство административно-силовыми методами. Разоряя конкурентов, принося в жертву интересы пространства и укрепляя свой авторитет.
Откройте наконец глаза. Централистская модель советского государства есть пылесос, вытягивающий материальные ресурсы из территорий ради величественных проектов Центра. А что она дает взамен? Торжествующую идеологию. Веру в то, что этот пылесос архиважен для построения чего-то архиважного.
Без веры машина не функционирует.
Но сегодня двадцать первый век. Что для вас важнее: как он в действительности устроен или рекламная наклейка? Если наклейка, то цитирую: “Все во имя человека, все для блага человека”.
Сталин понимал разницу. Марксизм он называл религией рабочего класса, ради которой народ идет на любые жертвы. Его не смущал огромный разрыв между заявленной целью повышения благосостояния и реальным полуголодным существованием. Гений рекламы и пиара. Впрочем, при полном отсутствии конкурирующих ценностей продать народу свой товар не так уж сложно.
В феврале 1946 года, сразу после войны, он обращается к населению с призывом затянуть пояса еще “на две-три пятилетки, если не более”. Чтобы гарантировать СССР от любых неприятностей. Хотя, кажется, куда еще затягивать? Но деваться некуда — затянули. К осени 1946 года начался очередной голодомор на Украине, в Молдавии и на юге России. В советских учебниках истории это называлось послевоенным восстановлением народного хозяйства и ставилось в пример Западу, не ведающему преимуществ плановой экономики.
Глупый Запад в это время переживал беби-бум, невиданный рост производства автомобилей и жилищного строительства. Но многие интеллектуалы там были очень разочарованы несправедливостью происходящих процессов и с завистью смотрели на громогласные успехи СССР. Про голод они слышать не хотели.
Зато к 1949 году у нас была атомная бомба. Напоминает сегодняшнюю Северную Корею: два миллиона человек в середине 90-х умерли от голода, но свой ядерный заряд в конце концов взорвали. Можно спокойно голодать дальше под надежной защитой Любимого Руководителя и несокрушимой народно-освободительной армии.
Вера — страшная сила. Но еще страшнее, когда она иссякает.
Вся история СССР после Сталина — это история неудачных попыток заставить централистский пылесос хотя бы частично дуть в противоположном направлении. Изъятые из территорий ресурсы закачивать обратно в централизованном порядке. С целью повышения уровня жизни при соблюдении принципов социальной справедливости. Выходило неважно: сегодня, через полвека, у нас в среднем 20 кв. м жилья на человека. При европейских стандартах от 40 до 60.
Вера и правда
Обширность против эффективности. Тысячелетиями вопрос не имел смысла — “большое” и “богатое” были синонимами. Два поколения назад смысл появился. Не для нас — для Европы. Плохо обустроенные периферические территории стали слишком тяжелым грузом для метрополий. Имперским центрам оказалось легче расстаться с предрассудками о пространственном величии, чем платить растущую цену за контроль над землями, которые съедают больше организационных, кадровых, инфраструктурных ресурсов, чем дают колониальной ренты.
В советской прессе это подавалось как победа национально-освободительных движений и крах колониальных держав. На самом деле колониальные державы под давлением растущих запросов населения просто сбросили с плеча лишний территориальный груз и двинулись по пути интенсификации собственного пространства. Предоставив свободолюбивым головорезам в Африке и Азии резать друга друга в соответствии с местными представлениями о справедливости. В противном случае, на фоне растущей демографической массы аборигенов (благодаря внедрению европейских лекарств и стандартов), метрополиям пришлось бы затрачивать слишком большие ресурсы для элементарного поддержания мира.
В экономическом отношении эпоха совпала с переходом развитых стран от ресурсоемкой индустриальной фазы развития к постиндустриальной, когда главным источником развития становится квалифицированное, культурное и правильно мотивированное население. И воспроизводящая его социокультурная инфраструктура. То есть система гарантий собственности, образования и здравоохранения, независимые суды, СМИ, конкуренция, электоральная демократия и пр.
В географическом отношении — всплеск урбанизации и переход от экстенсивного освоения пространства к интенсивному. Крупнейшие города мира с насыщенной инфраструктурой дают в 2-3 раза больший ВВП в пересчете на душу населения, чем окружающие территории. Некоторые географы уже предлагают считать структурными единицами глобальной экономики не страны, а супергорода. Похоже, к этому и идет. Лондон, Нью-Йорк, Токио давно самостоятельные игроки на мировом рынке финансов.
В политическом отношении — выделение многочисленных национальных государств на месте бывших империй. Внешне это смотрится как дробление гигантских контуров на множество мелких пространств, а с функциональной точки зрения означает приближение суверенных управляющих центров к своей территории. Малым пространством управлять легче. Теперь Словенией управляет своя собственная Любляна, Хорватией — Загреб, и нет им нужды ждать руководящих указаний от Белграда. Словенцы и хорваты довольны. Их территории прогрессируют. Небольшие процветающие европейские страны.
Но мы-то в России любим не управлять, а командовать! Отсюда инстинктивное стремление к укрупнению субъектов Федерации. Что в самом прямом смысле противоречит глобальной тенденции к интенсификации и дроблению экономического пространства. И уже поэтому в перспективе десяти-двадцати лет обречено на провал. Сегодняшние лидеры мыслят страну как казарму, которой нужен политрук. И встречают в этом понимании поддержку значительной части населения.
Это и есть идеология “особого пути”. Она против естественных закономерностей пространственного развития. Неважно, социалистических или капиталистических. Важно — кочевых или оседлых.
Страна давно переросла уровень казармы. Политрук очевидно не справляется. Ему остается делать победный вид, ежеквартально выпуская в красном уголке стенную газету с отчетом об успехах. Это лучший (брежневский) вариант. Который кончается всего лишь развалом. Но возможен и худший (сталинский) вариант. Это когда реальную страну начинают всерьез загонять в казарменный формат, истребляя все, что сопротивляется. Это уже прямой путь к деградации, войне и полной катастрофе.
Сталинское пространство примитивно. В его символическом оформлении иногда до смешного повторяется идеология ордынца. Там степь размечают скифские бабы, внешне одинаковые, но по отдельным деталям позволяющие обозначить родовые отличия. В СССР в каждом городе обязательно статуя Ильича с простертой передней конечностью, а рядом Советская улица или площадь Ленина. Монотонность культурного пространства как символ единства в деградации.
В орде каждый кочевник — воин. В милитаризованном СССР — “народ и армия едины”. Европейские (русская в том числе, до большевиков) профессиональные армии рассматриваются как буржуазно-антинародные. Воевал сталинский СССР, вопреки Суворову, по-ордынски — не умением, а числом. Прекрасно использовал ордынский принцип солидарной ответственности: у Чингисхана если один из десятки в бою побежал, казнили всю десятку. Что-то вроде заградотрядов. Из этой же ментальности принудительное переселение или, точнее, выселение целых племен и народов.
Обожествленная мумия предка как сакральный символ — тоже из языческого репертуара Евразии. Да и вообще, кодекс чести сталинского баскака сильно смахивал на кочевой: жить где вождь повелел, не пуская корня, не строя дома, всегда готовым сняться с места и скакать в ночь навстречу славе или смерти. Оставляя за спиной осиротевшую землю.
Подготовка кадров, способных генерировать эффективную социальную среду, требует больших затрат. Поддержание и развитие такой среды в надлежащем виде — тоже. В растущих объемах делиться с периферией своими бюрократами, инженерами, учеными, учителями, полицейскими, военными современные метрополии физически не могут: самим не хватает.
Время обширных экспансий сменяется временем концентрированных, сжатых и интенсивных пространств. Геополитика площадей сменяется геополитикой точек и потоков. Для всех. Но не для нас. У нас и здесь свой путь. Нам по-прежнему подавай территории!
Приднестровье только за газ задолжало России к лету 2006 года 700 миллионов долларов. И еще просило по 50 миллионов ежеквартально просто для поддержания своей коррумпированной экономики. Долг Россия, само собой, спишет. Как списывает ежегодную газовую дотацию Белоруссии объемом около 3 миллиардов у.е. (возьмите разницу цены поставок в Белоруссию и на Украину, умножьте на объем поставок и убедитесь). Теперь, внимание, вопрос. У нас что, не хватает своих собственных депрессивных территорий, что мы так охотно кормим чужие? Почему бы не инвестировать приднестровский миллиард в бедную Ивановскую область, которая до сих пор не выбралась из кризиса?
А потому что нам глаза застит советской пространственный миф. Очень хочется присоединить Приднестровье. То есть получить себе на шею еще один эксклав, вроде Калининградского, который надо будет кормить, обувать, одевать и отапливать. А Ивановская область и так никуда не денется.
Ошибка. Еще как денется. Сядет, в лице своего наиболее активного населения, на самолет, да и улетит куда подальше. Хорошо, если в Москву. А то ведь может и в Канаду. И останется нам человеческий капитал, способный ноги дотащить лишь до ближайшего магазина. Зато очень патриотически настроенный.
Вера верой, а действительность берет свое. Вопреки массированному давлению СМИ российское общественное мнение дрейфует туда же, куда все развитые страны. На вопрос службы Ю. Левады “Вы хотели бы видеть Россию в первую очередь “великой державой, которую уважают и побаиваются?..” в 2003 году утвердительно ответили 43% сограждан, в 2004-м — 40% и в 2005-м — 36%. И наоборот, “страной с высоким уровнем жизни, пусть и не одной из самых сильных стран…” — соответственно 54%, 57% и 62%.
В пространственной ипостаси этот вопрос можно прочитать так: “Вы согласны, чтобы ресурсы вашей территории изымались для усиления Державы, или предпочли бы, чтобы они оставались для повышения уровня жизни там, где вы живете?”. Ответ несложно предугадать.
Так что на повестке дня вопрос обновления веры.
Москве, как идейному центру, надлежало бы осознать реалии раньше прочих. Но она гребет в противоположном направлении. Движется сталинским путем, выдавая туземцам (то есть территориям) дешевую идеологию в обмен на изъятые ресурсы.
Скоро страна осознает притворность сделки. И что тогда?
Примерно то же, что было после брежневизма. То, чему сегодня принято поклоняться, — например, рейтинг президента — вдруг покажется жалким и смешным. И мы войдем в очередную катастрофу российского пространства, даже не поняв, откуда что взялось. Опять будем толковать про заговор Запада и происки закулисы.
Суть заговора в том, что Запад действительно существует. И генерирует идеологию. Которая формирует альтернативную социально-экономическую реальность. А нам приходится сравнивать. И выдумывать фальшивые объяснения. Что с каждым годом все трудней.
Возьмите восстановление конституционного порядка в Чечне. Чистой воды фантом. Ни конституции, ни порядка. Откровенно контрпродуктивный проект, суть которого заключается в затрате вполне материальных ресурсов (включая людей) для производства вполне фальшивого пиара.
Во-первых, ресурсы изымаются из лояльных территорий, тормозя их развитие, и закачиваются в территорию потенциально нелояльную. Цена лояльности со временем будет возрастать, как возрастают в цене все эксклюзивные услуги. Меж тем сегодняшний Кадыров и так получил гораздо больше и по деньгам, и по статусу, и по свободе рук, чем хотели вчерашние Дудаев или Масхадов. Получается империя наизнанку, где не Центр эксплуатирует колонии, а колонии выбивают ресурсы из Центра. То, что западные метрополии почувствовали и осознали пятьдесят лет назад. У Москвы элементарно не достает мужества это признать.
Во-вторых, где перспективы? В дополнение к мерам удержания (силой ли, деньгами ли) необходимы и меры по врастанию Северного Кавказа в ткань экономических, культурных, человеческих связей России. Чеченцы здесь и русские там должны себя чувствовать как минимум равно защищенными. Но у нас — Кондопога. А у них ни один русский по своей воле жить тем более не решится. Значит, метрополия не в силах обеспечить порядок ни там, ни здесь. За что же тогда боремся? За виртуальное ощущение победы.
В-третьих, разлагается основа власти. Северокавказские коррупционеры кормятся не за счет местной экономики, которую в этом случае они хотя бы теоретически заинтересованы поднимать, а за счет федеральных дотаций и субвенций. Верить в такую модель государства и рисковать за нее жизнью затруднительно. Хотя еще остаются люди, которые способны это делать. Как раз ими коррумпированные бюрократы и затыкают бреши, которые действительность проламывает в благостной картине державного единства. Но таких людей в качестве ресурса остается все меньше.
С 2001 года поток официальных дотаций для Чечни увеличивается на 100 млн. долларов в год. Есть еще неофициальные, когда из Кремля крупным корпорациям советуют по-хорошему помочь республике. Помимо бюджета. Так РАО ЕЭС построило стадион в Грозном. Последняя цифра “белой” дотации в Чечню 12 млрд. рублей — около полумиллиарда долларов. “Черные” и “серые” наверняка не меньше. Итого, миллиард долларов в год. А по соседству Дагестан, Ингушетия, Северная Осетия. Они тоже ждут денег. И получают: по данным полпреда ЮФО Д. Козака, доля дотаций в их бюджетах превышает 85—90% .
Правильно это? Не знаю. Перед Кремлем два варианта: плохой и просто отвратительный. Отвратительный — уступка исламскому экстремизму и сепаратизму. Это означает: а) немедленный всплеск на “освобожденных территориях” фанатизма и варварства с физическим уничтожением не только образованных и продвинутых, но и просто терпимых к России людей; б) волна беженцев из Чечни на русские территории; в) формирование плацдарма для дальнейшей экспансии; г) публичное признание провала предыдущей стратегии и утрата престижа в глазах патриотических демагогов, на поддержку которых Кремль по необходимости уповает.
Центр выбирает плохой вариант вместо отвратительного. Пожалуй, он прав. Кампания на Северном Кавказе — суть оборонительные бои с экспансией мирового варварства на дальних подступах к Москве. На смену отрицающему социальную асимметрию большевизму приходит отрицающий ее исламистский экстремизм. В случае победы оба ведут сначала к разрушению социальной инфраструктуры (в том числе и пространственной), а потом к восстановлению асимметрии в гипертрофированной форме.
Противостоять необходимо. Но — бесперспективно.
Говоря прямо, российская власть в Чечне делает все возможное, чтобы самой убедиться и других убедить, что сделать там ничего нельзя. Колонии из предмета гордости и источника прибыли стали веригами. У Москвы вериг слишком много, чтобы на равных конкурировать с мировыми лидерами. Чтобы преобразовать их из колоний в “нормальную свою территорию”, требуются изменения идеологии и стратегии имперского менеджмента. Метрополии в первую очередь надо изменить отношение к понятию “своя территория”.
А она не способна. Вчерашняя пространственная идеология не позволяет.
Страна, пусть медленно и зигзагами, ментально идет вперед. А элита ментально — назад. И требует, чтобы страна ей подчинялась. Страна как бы подчиняется. Не привыкать: советский опыт еще не забыт. Но потенциал уже не духовного, а реального управленческого конфликта между Центром и территориями потихоньку нарастает. Внешне почти незаметно.
Как в СССР. Только быстрее. И потому опаснее. Кризис начнется раньше, чем силовые элиты осознают, что они в безнадежном идейном тупике. Следовательно, высока вероятность попыток сохранить свою идеологию и свои властные позиции с оружием в руках. То есть не относительно мирный распад по сценарию СССР, а распад, сопровождающийся гражданской войной по образцу Югославии.
Норма и отложенный спрос
Между территориями и Центром всегда есть некоторый комплекс договоренностей о приемлемых условиях взаимодействия. Норма взаимоотношений. В развитых странах четко прописанная параграфами на бумаге, в более примитивных политических пространствах — неписаная. Но тем более действенная. В государстве все благополучно, покуда Центр и регионы, перебирая инструменты влияния друг на друга, не выходят за пределы принятых норм.
Однако понятие нормы может меняться. Как и понятие прав Центра, Родины, пространства. Опусти его Центр пониже — командовать будет полегче. В университете одни нормы, в армии другие, в тюрьме третьи. В тюрьме проще всего. Нет проблемы мотивации к труду. Нет проблемы ответственности — любое решение начальства гениально. Кто не согласен — в карцер. Нет проблемы контроля. И все нормально, покуда не выходит за рамки “понятий”. По крайней мере, для данной субкультуры.
Но рамки тоже можно понемногу двигать. Вниз или вверх.
Для сдвига вниз необходимо подавить тех, в ком сохранились представления о более высоких стандартах. Священников, ученых, аристократов, интеллигентов, буржуев. И позаботиться об информационной изоляции, чтобы не пришло в голову сравнивать наши стандарты с чуждыми. Территории при деградации норм, понятно, утрачивают стимулы к саморазвитию: высовываться опасно. И не за чем. Сиди, жди приказа. Социальная конкуренция сохраняется, но сползает до примитивного уровня: за еду, за одежду, за комнату в коммуналке. За нары. Живешь и радуешься, что перебрался ближе к окну. Или встал в очередь на квартиру. Боишься, что отберут. Слушаешься начальство. Все нормально: не хуже, чем у других.
Когда такое общество все-таки сталкивается с внешним миром, где уровень социальных запросов долгое время рос и вынуждал расти стандарты управления, — наступает шок. И затем коллапс. Представления о норме резко и неоправданно подскакивают (“чем мы хуже?!”), а у власти нет ресурсов, навыков, психологической готовности и времени этим запросам соответствовать. Власть привыкла командовать и принимать рапорт об исполнении. А тут вдруг, вместо рапорта, снизу хором говорят: “А пошли вы!.. Почему нет стирального порошка?!”.
Перед властью выбор: или карательные меры, или распад государства. Ей вообще-то раньше надо было озаботиться интенсификацией своего пространства. Для чего пересмотреть идеологию. Но все было как-то недосуг. Были заняты поддержанием стабильности. Меж тем, карательные меры как-то уже перестали вписываться в понятие нормы. Неудобно-с… Опять роняем норматив до уровня, позволяющего стрелять в митингующих сограждан? Это вариант Китая или Узбекистана. Многие из патриотов одобряют и поддерживают.
Экономические интересы позднего СССР и растущие под влиянием западных стандартов нормативы региональной политики проявлялись в укреплении республиканских элит и столиц. Киев, Тбилиси, Ташкент, столицы Прибалтики поднимались. И неизбежно учились задавать вопросы. Сначала себе. А потом и Центру — по мере его очевидно снижающегося менеджерского потенциала. Коммунистический Кремль не мог быть эффективным лидером, потому что опирался на адмнистративно-силовое понимание пространства. А новая действительность требовала от него экономического, культурного, инфраструктурного лидерства.
Как может Москва быть реальным экономическим лидером, если она печатает деревянную валюту? В эпоху Сталина при формировании навеса ничем не обеспеченных рублей их просто объявляли недействующими и печатали другие, столь же деревянные. Называлось “денежная реформа”. По сути — отъем сбережений у населения. И ничего, все проходило нормально. Никто не возражал! В брежневской экономике такое нормальным назвать было бы уже затруднительно. Поэтому врали и терпели до конца, пока гору гниющих рублей не пришлось убирать “отвратительному” Гайдару.
Но если Москва не в силах поддерживать свой рубль, что же обижаться на регионалов за то, что те переводят накопления в доллары? На то и элиты, чтобы раньше других соображать, куда ветер дует. Если Центр не способен удовлетворить запросы своего экономического пространства в надежности средства платежа, то они теряют смысл. И раньше или позже место Москвы как эмиссионного центра России займет кто-то другой. Нью-Йорк, например, или где там у них печатают зеленую валюту.
Тут бы всех регионалов по-сталински к стенке, да выросшие нормативы уже не позволяют. И слава богу, потому что без конца расстреливать или сажать управленцев можно в примитивной социальной структуре, когда что Ежов, что Ягода, что Маленков, что Хрущев — разницы нет. А в более развитой и сложной структуре приходится кадры беречь. Эх, напрасно СССР пошел по пути усложнения и развития! Был бы по сей день целехонек. Как евразийская пустыня Гоби.
Сегодня проблема единого рублевого пространства решена. Не Путиным, кстати, а ненавистными монетаристами. Но ментальный кризис советского пространства продолжается в других измерениях. Просто он опять загнан вглубь. Не умея создать независимую и честную судебную систему, в которой нуждается страна, власть де-факто выталкивает реальную столицу нашего правового пространства в далекий город Страсбург. Дебилизируя федеральное телевидение и газеты, она загоняет информационное пространство в Интернет и в сферу действия спутниковых тарелок. Но региональные и городские элиты в подконтрольной части информационного пространства пасутся крайне неохотно. У них свои интересы.
Вот он где, заговор мировой закулисы!
Региональная политика Путина, пытающегося нащупать новый баланс в сочетании методов кнута и пряника, при всех ее недостатках — шаг вперед. Понятно, что он продавливает интересы Центра. Но мягко, прислушиваясь к реакции. Подвинтит гаечку — подождет. Потом следующую гаечку… Это хорошо, когда много нефтяных денег и Центр может сужение политических прав компенсировать материальными субсидиями. Но в перспективе все равно надо повышать эффективность территорий. Что подразумевает рост их инициативы и самостоятельности. Следовательно, появление новых ноток в разговоре с Центром. Это западный вектор, послезавтра он приведет к федерализации. Но сегодня в моде противоположный, восточный вектор. Он крепчает.
Советские циклы централизации и регионализации не решали проблему, потому что оставались в рамках одной концепции государственного пространства, где территории обязаны обслуживать Центр, нравится им это или нет. При этом наблюдалась понятная асимметрия колебаний: фазы централизации продолжительнее, чем фазы регионализации. В эпоху подмораживания устранялась внутренняя оппозиция, что позволяло Центру без сопротивления двигаться в тупик — до тех пор, пока он не упирался в стену. Стеной были уже не политические протесты оппозиции, а материальные протесты экономики. Грубо говоря, нечего кушать.
Сталину было наплевать. Нечего — пусть дохнут. Миллионом больше, миллионом меньше — диктатура пролетариата спишет. Но время сменилось. Великий цикл опущения управленческих стандартов, исполинской лжи, истребления оппозиции и деградации пространства завершился. Настало время платить за этот провал смутами и распадом.
Наступила эпоха более мелкого вранья, лихорадочных перемен, недоделанных реформ и контрреформ, которые проводятся на фоне накопленных за время застоя претензий и отложенного социального спроса. Экономика на рыночных основах поднимается, но одолевает идейная тоска по “единому и неделимому”. С одной стороны, эту жажду утолить невозможно, ибо она виртуальна. Всегда будет мало. С другой стороны, те, кто яростно требует державного величия, незаметно для себя тоже подняли планку жизненных запросов. Бесплатно-беззаветно служить Центру, как служили в сталинскую эпоху, они ничуть не согласны. Напротив, ожидают, что за верность и патриотизм им перепадет что-нибудь вкусненькое. Желательно, в промышленных масштабах.
Сегодняшняя патриотическая риторика по-сталински лицемерна. Но явно проигрывает в масштабах.
Асимметрия пространства
В распаде СССР интересна географическая асимметрия: практически весь западный фланг, от Закавказья до Эстонии, со всей откровенностью дал понять, что Москва как менеджер его больше не устраивает. Дал понять дважды: сначала это сделали страны “народной демократии”, а потом уже и собственно советские республики. Восточный фланг вел себя противоположным образом. Это естественно: для Средней Азии даже брежневская Москва в силу ее относительной европеизации оставалась цивилизационным лидером. За все время существования социалистической республики Таджикистан сумма централизованных инвестиций туда в 2,6 раза превысила сумму произведенного там ВВП. Произвели в два с половиной раза меньше, чем съели (опять же, за счет более эффективных регионов-доноров внутренней России). Поэтому список претензий к Москве с Востока был противоречив: с одной стороны, очень хочется суверенную ковровую дорожку к самолету, почетный караул и павших ниц подчиненных. С другой стороны, денег бы тоже не мешало. Да и оружия для защиты от лихих соседей.
В западных секторах в результате нашего отступления приобрела актуальность очередная историческая общность людей: евразийцы. В смысле “русский с узбеком братья навек”. Во всяком случае, так полагает один из столпов новой государственной идеологии А.Г. Дугин. Интересно, где эти евразийцы раньше прятались? И, главное, почему Россия опять должна за них платить?
Пятнадцать лет после раскола достаточный срок, чтобы постсоветские государства продемонстрировали свою сравнительную эффективность. ВВП в Эстонии, где у власти дольше всех находятся последовательные правые либералы, в 2005 году превысил 12 тысяч долларов на человека. В Литве, где правили социал-демократы (бывшие коммунисты), результаты наихудшие из прибалтийского трио. При этом Прибалтика не обладает серьезными природными ресурсами. Однако в Узбекистане и Таджикистане, где золото, нефть, газ, гидроэнергетика, — ВВП менее трех тысяч на человека. Туркмения данных не публикует, но, судя по тому, что перестала платить государственные пенсии, ее дела тоже обстоят не лучшим образом. Несмотря на газ. В богатой ресурсами России душевой показатель ВВП — около 10 тысяч.
Короче, из постсоветских стран экономические дела лучше всего обстоят у бедной Эстонии, хуже всего — у богатых Туркмении, Узбекистана и Таджикистана — евразийских братьев. Президент Путин мог бы смело ставить задачу догнать и перегнать по душевому ВВП не Португалию, а Эстонию.
Сегодня проявилась та естественная социокультурная асимметрия, которую старательно замазывали идеологи советского пространства. Теперь скажите: какой резон был Эстонии находиться под крылом Москвы, если в самостоятельном развитии она всего за пятнадцать лет сумела ее обогнать?
Действительность учит: чем меньше азиатчины, идейного равенства в нищете на фоне реального безграничного отрыва властной касты, тем выше социальный запрос к власти, ее ответственность и норматив отношений между властью и населением. Тем эффективней территория и ниже коррупция. Для европеизированной Эстонии ненормально, если власть отменит выборы или будет стрелять по согражданам, как спецназ Каримова в Андижане. А для Узбекистана — еще как нормально.
Где между этими социокультурными реальностями место России? Нас пытаются убедить, что ответ детерминирован исторической траекторией и объективными факторами. На самом деле современным элитам России удобнее укрыться от конкуренции за щитом сталинского понимания пространства. Что ж, тем хуже для государства.
Нравится это или не нравится, а процесс необратим. Горизонт трех-пяти лет выглядит предельным. Информационную проницаемость назад не воротишь. Социальный запрос территорий и людей в России будет расти вслед за развитым миром. Неэффективность державной псевдоидеологии будет становиться все очевидней.
Логика сограждан проста: коль вы такие крутые, господа из энергетической сверхдержавы, почему бы вам не поднять старикам пенсию с позорных ста долларов хотя бы до двухсот? Но лишний стольник для тридцати восьми миллионов пенсионеров будет стоить казне сорок пять миллиардов долларов в год — больше, чем весь оборонный бюджет! Половина стабфонда, который правительство копит три года! Альтернатива понятна: платить пенсии не из бюджета, а из пенсионных фондов, которые держат деньги в ценных бумагах. Но курс бумаг зависит от эффективности экономической политики. Чем экономическая политика эффективней, тем меньше прямых инструментов для административного давления, тем меньше бизнес и территории прислушиваются к окрикам из Центра…
Короче, вы за мощный Центр или за высокую пенсию?
Центр убежден, что мощь важнее. А стариков, мол, поддержим державной риторикой. Ведь они у нас патриоты! Так-то оно так. Только на риторике долго не протянешь. Другие времена.
Городская оборона
Сегодня наш экономический воз тянут города. Именно им удалось за прошедшие пятнадцать лет получить максимум преимуществ от свободы и частной инициативы. Даже сталинские промышленные города-уроды, пройдя через структурный кризис, стали похожими на современные узлы территориальной активности. Поднялись сфера услуг, региональные рынки, выросло потребление и производство того, на что есть платежеспособный спрос.
Города производят большую часть ВВП. В городах живет 73% населения. Города же систематически дают на 5-15% меньше электоральной поддержки “Единой России” на выборах. Там выше норматив социальных отношений, включая представления о приличиях. Поэтому административный ресурс, кидающий шары в корзину партии власти, не может действовать так нагло, как на селе.
Города в меньшей степени зависят от административного зуда Центра. Значительная часть их экономики по-прежнему в сером секторе и ничуть не собирается оттуда выходить: бизнесмены не дураки — видят, куда дует бюрократический ветер. Кроме этого, городов много. Хотя все еще остро недостаточно для нормального территориального развития. Но все равно, дав им даже ту небольшую свободу, которую обеспечивает Конституция, назад в мешок их загнать будет нелегко. А в индивидуальном порядке гоняться за каждым — просто технически невозможно.
Поэтому главным резервом обороны России против возрождающегося централистского самодурства в ближайшие годы станет городское бизнес-ополчение. У территорий отобрали право формировать Совет Федерации. Отобрали право через одномандатные округа делегировать своих людей в Государственную думу. Отобрали право оформления своей власти через прямые выборы, сменив выборных губернатров назначенцами. С недавних пор ввели гениальную задумку оценки региональных властей по 127 (или 139 — какая разница!) показателям специального кремлевского списка.
Все это пиршество административного маразма регионы с мягкой улыбкой проглотили. Понятно, что показатели будут неуклонно улучшаться — нам ли не знать, как пишутся рапорты о социалистическом соревновании? Понятно и то, что никогда Кремль не сможет снарядить 127 ревизоров по каждой строке во все 87 субъектов Федерации.
Все эти телодвижения сугубо виртуальны. Реальные механизмы современной жизни лежат все дальше и дальше от бюрократических дорожек. “Вертикаль” делает вид, что контролирует, а начальники делают вид, что подчиняются. Московские бюрократы зорко следят за президентом Ингушетии Зязиковым. А вот относительно того, в какой степени президент Зязиков способен уследить за территорией Ингушетии, — ясности нет. Или наоборот: некто Кадыров (даже не президент!) без вопросов контролирует территорию Чечни. Но в какой степени Москва контролирует Кадырова — большой вопрос. То же самое — с президентом Татарстана Шаймиевым. Эти двое по всем показателям кремлевского контрольного листа могут нарисовать себе с равным успехом хоть одни нули, хоть одни пятерки — никто в Администрации Президента РФ не пикнет.
Тогда в чем смысл этих 127 пунктов?
Все как в СССР — отчетность отдельно, жизнь отдельно. Идеология сама по себе, практика сама по себе. А потом возмущаются, что враги совершили подкоп. Разрушили нетленку. Да тут и подкопа не нужно — рухнет сама как миленькая. Неясно только, когда. Главное, вовремя отскочить, чтобы не придавило.
Вертикаль — инструмент виртуального самоудовлетворения для патриотически возбужденных сограждан. А тем временем в ее тени серьезные люди заняты перераспределением материальных ресурсов. Под шум разговоров об укреплении Державы (то есть Центра) у региональных элит изымается собственность. Раньше или позже регионам это надоест, и начнется саботаж. Тем более для этого есть формальные основания. Если три четверти ВВП и всех прочих ресурсов, включая кадровые, производятся в городах, какой спрос может быть с губернатора, которому города не подчиняются по Конституции? Нет, конечно, региональные начальники охотно становятся во фрунт при виде кремлевского руководства и едят его глазами, но стоит зайти разговору на серьезные темы, как сразу выкладывают козырную карту: не достает, мол, вертикаль до ключевых точек!
Губернатор, произнеся подобный текст, смиренно замолкает и с тайным интересом смотрит на товарища из Центра. Мол, промолчит, сыграет желваками, отвернется или в открытую выругается? Потому что и руководство, и губернатор хорошо знают, что статья 12 нашей Конституции однозначно выделяет местное самоуправление (сиречь городов) из системы органов исполнительной власти. Грубо говоря, города и их элиты губернаторам, а через них и президенту не подчиняются. Живут своей особой жизнью.
Здесь есть тонкость. В сталинской Конституции 1936 года тоже много чего хорошего было понаписано. Но никому, кроме, к примеру, Ромена Роллана или Лиона Фейхтвангера, в голову не приходило, что это всерьез. А сегодня за статьей 12 стоит реальная сила, обладающая реальными ресурсами: неформальный, но влиятельный союз городских элит. Ткнулась было “Единая Россия” лбом депутата Мокрого в эту цитадель — и отступила.
Без стрельбы и репрессий их уже не завалишь. А стрельба — как-то не в моде.
Только благодаря силе городов несправедливая рыночная экономика все еще держится на плаву и не позволяет опять посадить страну на корточки. И на карточки. Худо-бедно, производство растет, объем экономики увеличивается, появляются рабочие места. Города и городишки выползают из грязи, распальцованные аристократы-самоучки с татуировкой на запястьях закуривают гаванские сигары не с того конца, и, в общем, мы с вами наблюдаем капиталистическое возрождение во всем его великолепии и мерзости.
Это хорошо, потому что это правда и жизнь. В следующем поколении научатся говорить без мата и не кидать партнера на переговорах. А тотальный административный пресс, который нам навязывают под именем государственного порядка, — это ложь и смерть. Самое интересное, что об этом догадываются и люди в Кремле. Не дураки. У всех свой бизнес. Поэтому они, как верные служаки, делают стойку на “вертикаль”, но менять Конституцию и встраивать в нее города как-то не особенно рвутся.
Установка простая: и капитал приобрести, и советскую идеологию соблюсти. Вариант убогий, но не самый плохой.
Вот если к власти придут действительно больные на голову бойцы за социальную справедливость и державное величие — а таких у нас предостаточно, — тогда и наступит начало конца. Серая экономическая поросль в городах не то чтобы сразу пожухнет, но в росте остановится. Как в Минске или в Пхеньяне, где наблюдателей умиляет чистота, отсутствие рекламы и пробок на улицах. Чудо как красиво. С замершей налоговой базой, без инвестиций, с устаревающим производственным циклом. И с растущим набором отсроченных социальных ожиданий.
Так и будем стоять, покуда не рухнем. Пять лет? Три? Десять?
Впрочем, в отличие от Минска и Пхеньяна, у российских городов и возглавляемых ими территорий за спиной пятнадцатилетний опыт свободы. Поэтому, скорее всего, до полной лукашенизации дело не дойдет.
“Вертикаль” (то есть современная версия административного пространства) дотянулась до главного уровня сопротивления. Если она его не одолеет — все останется в рамках разумного. Не на этих выборах, так на тех вертикальных людей вынесут из Кремля вполне законными методами и вежливо попросят заняться чем-то иным. Ни о какой глубокой заморозке тогда говорить не приходится. Будем жить.
Возможен даже еще более гуманный вариант: города и их элиты начнут напрямую взаимодействовать друг с другом, минуя Центр. Пусть себе играет в свою пафосную риторику. А они тем временем в серую, в черную, в обход административных указаний и законов, будут торговать между собой, конфликтовать, обмениваться ресурсами. Ни в коем случае не показывая эти потоки московскому начальству: иначе влезет и отберет. Тогда единое экономическое пространство сохранится в обход пространства административного.
Примерно так сегодня дело и обстоит. Сильные регионы полегоньку, очень вежливо, с доброй улыбкой и подчеркнутым уважением оттесняют с мегафоном Кремль на Красную горку. Так врачи в дурдоме поступают с очередным Наполеоном. Ну, пусть человек выговорится. Пусть объяснит Эстонии, Украине, Грузии, кто они такие. А мы тем временем по-быстрому свои дела уладим и вернемся в зал как раз к бурным и продолжительным аплодисментам.
Если же в Центре все-таки одолеют силы, настроенные на советский ренессанс, то возможны два варианта.
Первый. Города испугались и легли в спячку. Тогда стандарты социальной жизни в сопредельных государствах обгоняют нашу заснувшую реальность и при любой попытке в будущем оптимизировать ситуацию зеркало Снежной Королевы опять раскалывается на непредсказуемое число кусков. Намеки на утрату конкурентоспособности России уже есть. Российские города пять-семь лет назад были полны гастарбайтерами из Украины и Молдавии. Сегодня их заметно меньше. Переориентировались на страны ЕС или нашли работу дома. Преимущество российской территории перед Украиной было да сплыло. Если судить по мигрантам, то оно осталось лишь перед Средней Азией, Китаем и КНДР.
Второй вариант. Города не подчинились. У “вертикали” нет ни организационных ресурсов, ни решимости, ни морального, ни юридического права стрелять и давить сограждан, которые отстаивают свои законные права.
Партии? Пожалуйста, они все под контролем и на коротком поводке. Виляют хвостами и облизываются. Но что в реальности контролируют эти партии? Во всяком случае, уж точно не политические настроения горожан.
Неправительственные организации? Так ведь ясно сказано, что они “вертикали” мешают.
Молодежные движения? От государственных за версту разит казенщиной, а от негосударственных позитива ждать трудно. Да и размеры их микроскопические.
Партии контролируют выборы, Кремль контролирует партии, неправительственные организации типа союза ветеранов сидят на лавочке и наблюдают — такова идеальная, с точки зрения “вертикали”, конфигурация политических процессов. Отлично, но кто сказал, что контролируемые выборы и ветераны имеют отношение к реальной жизни? Это просто украшение политического ландшафта. В основном для тех же пенсионеров.
Если речь о настоящих интересах городов и горожан, которые пока аккуратно замаскированы, то в руках у “вертикали” нет легальных инструментов воздействия. Кроме силового. А горожане, наоборот, легко создадут такие инструменты, как только почуют, что задеты их настоящие жизненные интересы. И выиграют. Как два года назад выиграли никем не организуемые пенсионеры борьбу за свои льготы.
Если оставить в стороне игры с губернаторами, то кремлевская версия моноцентричного Государства находится в остром конфликте интересов с российской территорией, представленной городами.
Если в Кремле не обуздают паранойю, готовую ради своих вчерашних идей ввергнуть пространство в очередной цикл стагнации и деградации, то под мягким давлением реальности “вертикаль” будет гнуться, дробиться, отступать. Успешные территории будут богатеть, уровень жизни сограждан подниматься, и политический механизм от заявленного унитаризма постепенно вернется к реальному федерализму. А может, и к конфедерализму.
Тогда у России есть шанс сохранить единство, основанное на взаимном учете интересов и гибкой договорной системе.
Если же “вертикалисты” захотят не только виртуально играть в унитаризм, но и всерьез давить окружающее пространство для воплощения своих мегапроектов, то реакция территорий будет отложенной во времени, но зато значительно более решительной. С негативными, в смысле единства, результатами.
Признаком реализации деградационной модели пространства служит существенное и резкое снижение привычной “нормы” политических отношений и свобод. В первую очередь это проявится в ужесточении риторики, ограничении СМИ и нагнетании истерики вокруг новой версии монистической идеологии. Сомнения в ней будут рассматриваться как государственная (национальная, конфессиональная — далее по списку) измена. Технически это проявляется в уничтожении переговорной площадки Центра с регионами, в качестве которой Конституция предлагала Совет Федерации, и в дискредитации выборов. В перспективе здесь возможен и вариант с “третьим сроком”, введение военного положения, переворот или что-то еще в этом духе. Внешними поводами может стать, например, начало вооруженного конфликта за пределами госграниц РФ (Южная Осетия, Абхазия, Приднестровье).
Не менее знаковой стала бы прямая попытка поставить под административный контроль города.
С другой стороны, было бы безответственно утверждать, что ситуацию улучшит либерализация государственного управления. Когда две трети территории пребывают в глубокой депрессии и не имеют собственных ресурсов для развития, выигрыш от либерализации получают только самые сильные — Москва, Питер, Екатеринбург и еще несколько десятков городов и территорий. Именно этим обстоятельством объясняется обида страны на “младореформаторов”. Вполне понятная обида. Люди хотят улучшений для себя, а не для лидеров. Им, людям, потребуется довольно много времени, чтобы понять, что “вертикаль” не приносит и не может принести этих улучшений. Пока им достаточно чисто идеологического удовлетворения, что наиболее богатых и одиозных раскулачили.
Режим Путина, при всех к нему претензиях как сверху (со стороны лидеров), так и снизу (со стороны отстающих), пока удерживается в коридоре рациональных решений. Подогревая державную риторику, он, тем не менее, не идет напролом в сфере экономических решений. Это оставляет надежду.
Однако идеологи с погонами не готовы удовлетвориться словесами. Им нужны материальные ресурсы. Желательно, неограниченные и бесконтрольные. Так что слишком долго балансировать между двумя системами ценностей кремлевской элите вряд ли удастся. Идеология опасна тем, что раньше или позже требует практического воплощения.
Стилистика последних лет позволяет думать, что по мере снижения своей эффективности Кремль будет переходить ко все более жесткому сценарию. Говоря без обиняков, это значит, что он служит источником долгосрочной угрозы для государственного единства России. Из этого вовсе не следует, что он подлежит остракизму или игнорированию со стороны оппозиции. Строго наоборот. России очень нужна спокойная, без истерики и угара, дискуссия с властью о путях оптимизации государственного пространства.
Здесь ключевая роль принадлежит властителям дум, мастерам культуры и прочим инженерам человеческих душ. Велик соблазн, по русской непримиримой традиции, занять позицию или с той, или с этой стороны баррикад. Но задача дня не в истреблении оппонента, а в обогащении инструментария взаимодействия.
Можно без конца спорить, кто более прав — почвенники, славянофилы или западники. Зато бесспорно нечто более существенное: их дискуссия расширила пространство русского языка и его понятийный аппарат.
Куда и почему все это провалилось после 1917 года? В яму варварства, которое уронило стандарты человеческого общения до уровня люмпен-пролетариата. Значит, кто-то из духовных лидеров нации до этого, еще во времена свободы, не удержал планки. Струсил, предал, купился, увлекся миражами. Поддался соблазну заткнуть рот оппоненту. Или, что почти то же самое, призвал к опрощению, поклонился в онучи “меньшому брату”, вместо того чтобы поднимать его до собственного уровня. Оправдал варварские представления о справедливости, воспел примитивную симметрию, принизил роль и место конкретного человека. Возжелал раствориться в большинстве, почувствовать себя скифом.
Было в этом что-то нездоровое.
Тогда и была заложена долгосрочная бомба под идею гибкого и неоднородного российского пространства. От Пушкина вы бы такой дешевки не дождались.