Роман
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2007
Об авторе | Роман Валерьевич Сенчин родился в 1971 году в г. Кызыле. В 2001 году окончил Литературный институт. Первая журнальная публикация — цикл рассказов в “Знамени” (1997, № 5). Повести и рассказы печатались в журналах “Знамя”, “Новый мир”, “Дружба народов”, альманахе “Апрель” и др. Автор книг “Афинские ночи” (2000), “Минус” (2002), “Нубук” (2003), “День без числа” (2006). Лауреат премий журналов “Кольцо А” (2000), “Знамя” (2001), премий “Эврика” (2001) и “Венец” (2006). Живет в Москве.
1
Осенью и зимой по утрам в будни он видел за окном одно и то же — колонна белых огней медленно двигалась внизу и уходила почти под дом. Через двойные рамы слышался ровный, размеренный гул; иногда из него выделялся треск трактора или рев мощного грузовика, случалось, вскрикивал нетерпеливо-обидчиво клаксон оттертой на край легковушки, еще реже гул разрезала сирена “скорой помощи” или кряканье милицейских “фордов” и “лад”, депутатской “ауди”.
Но что-нибудь особенное происходило редко, и колонна огней напоминала хорошо отрепетированное то ли ритуальное, то ли воинское шествие, где каждый несет светящийся фонарь… А вечером можно было наблюдать, как бегут прочь из-под дома мелкие красные огоньки — казалось, что участники утреннего шествия, добравшись куда-то, целый день с кем-то сражаясь или добиваясь увидеть святыню, в итоге оказались разбиты, разметаны, и теперь остатки воинства пытаются спастись, укрыться, чтоб завтра повторить то же самое — снова сплотиться в плотную, длинную колонну и, освещая путь белыми фонарями, решительно двигаться вперед. И на стекла окна снова будет давить гул, беспрерывный, угрожающий, словно в колонне дружно, сжав челюсти, на одной ноте тянут: “М-м-м…”.
Он не то чтобы любил по утрам стоять у окна — нет, он даже не замечал, как, умывшись, побрившись, заварив чашку кофе и закурив первую за день сигарету, подходил к окну и смотрел. И в семь часов, в восемь, и в половине девятого колонна была все такой же густой, полнокровной, и он не мог определить, когда она возникает и когда редеет, иссякает; он не мог позволить себе дежурить у окна: днем были дела, необходимые и обязательные, а ночью — драгоценный, восстанавливающий силы сон. Но десяток минут, пока курилась сигарета и в чашке был кофе, он наблюдал. И вид плотной двигающейся массы внизу тоже давал силы, заражал желанием поскорее выйти из квартиры и двинуться вместе со всеми.
В выходные и праздники порой становилось жутковато оттого, что улица пуста — казалось, за ночь все вымерли или ушли навсегда, и он — Денис Чащин — остался один.
У него была машина — почти напротив подъезда стояла серебристая “шестерка” девяносто седьмого года выпуска. На ходу. Нужно только масло сменить, прогреть хорошенько, и можно ехать.
Конечно, на машине престижнее, но удобнее все-таки на метро. Хоть и давка, зато нет пробок. Да и дешевле. Одно дело, если бы жил где-нибудь в Бутове или в Видном, машина была бы необходима, а так… Ему повезло — квартиру нашел в районе станции “Варшавская”; путь до работы занимал тридцать—сорок минут. Одна пересадка в метро. И, глядя в вагоне на схему метрополитена, он ежился от мысли, что мог бы жить на одном из кончиков этих растопыренных разноцветных щупальцев.
Уже шесть лет он снимал у одинокой пожилой женщины квартиру, оставшуюся ей от сестры, и хоть цена постепенно росла, но никогда не доходила до тех пугающих цифр, что звучали в обзорах рынка аренды жилья; женщина брала долларов на пятьдесят—сто меньше. Может быть, потому, что привыкла к нему, или, скорее, не была в курсе рыночных скачков…
В девять часов и примерно тридцать минут Чащин входил на станцию “Варшавская”, вставлял в щель турникета магнитную карту. Раздавалось энергичное потрескивание, затем карта выскакивала из другой щели с отметкой о дате прохода и числе оставшихся поездок.
Спускался на платформу, занимал привычное место в районе, где должен был остановиться второй вагон от головы состава — по его наблюдениям, там обычно бывало свободнее. Тревожно-бодряще звучал в динамиках голос дежурной по станции: “Во избежание несчастных случаев отойдите от края платформы за ограничительную линию!”. Но люди толпились на краю — все спешили, всем очень нужно было сесть в поезд. И Чащин, как только двери разъезжались, вминался в тела за ними. Неохотно, неуступчиво, но молча, без возмущения, пассажиры подавались, и Чащина тоже кто-то негрубо и уверенно толкал, вминал; люди утрамбовывались, прижимали к груди сумки и кейсы, вытягивали полы своей верхней одежды; двери захлопывались, поезд, натужно шикнув, трогался, быстро разгонялся и уже летел по туннелю. Под днищем вагонов что-то звенькало и скрежетало, за окнами завывало, как вьюга. Головы пассажиров покачивались, а туловища оставались неподвижными, словно окаменевшими, — теснота держала крепче самых надежных тисков.
После прошлогоднего взрыва между “Автозаводской” и “Павелецкой”, когда погибло сорок человек, некоторое время было тревожно — люди следили друг за другом, оглядывали большие сумки, пытались держаться подальше от кавказцев. Но потом вернулись в обычное полусонное состояние: дополнительное напряжение выдерживать было очень сложно.
Чащин работал в самом симпатичном ему районе Москвы — на Пятницкой улице. Вроде бы центр — Кремль видно, — но забытый теми, кто старается все снести и перестроить, залить бетоном. Дома позапрошлого века стоят плотными шеренгами, трогательно обшарпанные, запыленные; сохранились скверики и дешевые, простенькие кафешки. Впрочем, и пафосных мест тоже хватает.
Людей здесь никогда не бывает непроходимо много, как на Тверской или на Новом Арбате, и часто, оглядевшись кругом, Чащин вспоминал услышанное в детстве или в какой-то забытой, но страшно интересной книге прочитанное таинственное слово: Замоскворечье. И эта таинственность сохранялась для него до сих пор.
А еще этот очень московский район был дорог ему тем, что походил на Питер — на Питер улицы Рубинштейна, Загородного проспекта, площади Пяти Углов: и там, и здесь не было столичной парадности, чувствовалась близость воды — в Питере Фонтанки, а в Москве Водоотводного канала; и там, и здесь как-то органично перемежались скученность застройки и пятачки крошечных сквериков, где можно свободно вздохнуть… С Питером у него был связан небольшой, но яркий, наверное, важнейший период жизни — конец юности, а с Москвой — продолжительный, длящийся уже девятый год, сначала трудный, хаотичный, но затем все более размеренный и надежный, — период взрослости. Здесь у Чащина неплохая работа и спокойный отдых после нее, постепенно пополняющийся счет в “Альфа-Банке”…
Минуту, когда выходил из метро “Новокузнецкая”, оправляя после давки пальто, проверяя, не сбился ли галстук, Чащин тоже ценил. Останавливался на площади перед станцией, облегченно выдыхал, оглядывался, мысленно здороваясь с этими домами, деревцами, ларьками, куполом Климентовской церкви. А потом толкал себя дальше, вперед, шагал бодро и делово к той арке, за которой в вечно сумрачном дворе-колодце была дверь его офиса.
Снаружи дом выглядел как развалины. Облупленные, будто стучали по ним огромными кувалдами, стены, проржавевшие до дыр козырьки над подъездами, оборванные водосточные трубы. Тонированные стекла в рамах без перегородок кажутся черными дырами — впечатление, что дом внутри выгорел. Но двор забит дорогими автомобилями, а под окнами-дырами кондиционеры. И любой, кто более-менее в курсе цен на офисные помещения в Центральном АО, скажет, глядя на этот дом: “Достойная точка”. Скажет с уважением, но без азарта, зная, что, не имея связей, соваться сюда смысла нет: никакие деньги не помогут заиметь хотя бы парочку комнат.
“Твой город”, где работал Чащин, занимал весь третий этаж — обосновался здесь в девяносто восьмом, когда с недвижимостью было еще полегче, пережил наезды, дефолт, несколько смен крышевателей и теперь никому ничего не платил, а сам сдавал часть кабинетов бюро переводов…
— Доброе утро, Денис Валерьевич! — бодрое приветствие охранника.
— Доброе утро, — кивнул Чащин в ответ, взбегая по короткой лестнице к лифту.
Поднялся на третий этаж. Дверь из мутного стекла, за ней стойка ресэпшена. Там девушка:
— Доброе утро, Денис Валерьевич!
— Доброе!
Тонкими пальцами с длиннющими накладными ногтями она сняла ключ с крючочка. Чащин черкнул роспись в журнале.
— Время прихода сами поставьте.
Кабинет находился в конце коридора — после ремонта в прошлом году он сам выбрал эту комнату, подальше от ресэпшена и холла, от секретарской. Там поспокойнее, меньше топают, шум иногда возникающих переполохов почти не долетает. Кабинет только его, отдельный. Наверное, когда-то это была одна из двух десятков конурок коридорной коммуналки, жил здесь, среди антикварных буфетов и этажерок, какой-нибудь помнивший дореволюционные времена старичок, или старушка в источенной молью шали читала толстые, пыльные книги с ятями и твердыми знаками в конце слов. Окно было навсегда завешено светонепроницаемыми шторами, а в углу, на всякий случай, стояла буржуйка…
Но теперь ничего не напоминало о коммунальном прошлом. Теперь на окне жалюзи, стены и потолок покрыты пластиком, на полу — гасящий звук шагов ламинат. В кабинете два больших стола пепельного цвета. На одном компьютер, бумаги, телефоны — городской и внутренний, на другом — сканер и принтер. Стоит узкий шкаф для документов, возле двери металлическая вешалка. У стены диванчик, телевизор на тумбочке; рядом с диваном круглый стеклянный столик с чайником. Вращающееся кресло с удобной спинкой для Чащина и два кожаных стула для посетителей… Небогатая обстановка, но при необходимости здесь можно и пожить.
Когда-то рабочий день казался ему бесконечным, мучительным; по утрам он не верил, что сможет дотянуть до вечера и не шизануться. То и дело взглядывал на часы, поражаясь, как медленно тянется время. Но постепенно Чащин привык, и время увеличивало скорость; появился набор дел, чтобы, вроде как ничем не занимаясь, потратить незаметно как можно больше минут. Не спеша отпираешь дверь, не спеша раздеваешься, тщательно чистишь обувной губкой туфли, включаешь компьютер, готовишь чашку кофе и пьешь его, сидя на диване, наслаждаясь каждым глотком. Вот полчаса и прошло. Потом смотришь новости в интернете, кочуешь по сайтам и блогам. А там и дело к обеду. Спускаешься на первый этаж в столовую. Выбираешь блюда. Обедаешь. Куришь в холле, болтаешь с коллегами или, если болтать не хочется, снова садишься за компьютер. То да се, и вот уже дело к вечеру… В шесть ноль-ноль Чащин закрывал кабинет, сдавал ключ и выходил на улицу.
Дни в основном получались похожими один на другой; бывало, он по неделе не видел начальства, сдавая материалы секретарше. Лишь по средам вспыхивала суета — в этот день номер “Твоего города” отправляли в типографию и нужно было все окончательно выверить, в последний момент вечно появлялась какая-нибудь обязательная статейка, объявление, интервью, и приходилось разрушать тщательно скомпонованный блок. Правда, и к этим средовским авралам Чащин постепенно привык.
Он спокойно рисовал галочку в том месте верстки, куда нужно было вставить поступивший материал, спокойно отмечал, как поджать остальное, кое-что без сожаления вычеркивал, уменьшал размеры фотографий и нес бумаги секретарше. В двух словах объяснял, как и что, а она передавала дальше… Секретарша, немолодая, но симпатичная женщина, работала у них давно, и Чащин все больше ее ценил — она избавляла его от общения со всеми этими худредами, техредами, верстальщиками, корректорами; львиную долю заморочек секретарша решала сама, решала как-то легко и для окружающих незаметно.
Сегодня была пятница, его блок почти собран, вчерне скомпонован. Из двадцати пяти полос готовы семнадцать. Но основная информация — проплаченные материалы о кинопремьерах, репертуаре кинотеатров, рейтинги кинопроката — пойдет в понедельник, и придется отсекать маловажное, вжимать в положенный объем или выбивать еще пару-тройку полос. Но раньше времени об этом лучше не думать. Не забивать голову.
Чащин устроился в кресле, машинально положил правую руку на мышку, рассеянно смотрел, как на экране монитора по короткой шкале бегают синие квадратики, обозначая загрузку системы; уютно, как приласкавшаяся кошка, урчал системный блок возле левой ноги… Сначала глянет новости, потом почитает, что пишут в “Живом журнале” — там часто встречаются прикольные вещи…
— Привет, труженик! — вошел в кабинет его начальник, непосредственный и единственный.
Чащин неискренне заулыбался:
— Доброе утро, Игорь. — Привстал, протянул руку.
— Чего прячешься?
— В смысле?
— Тыщу лет не видел. Как дела-то?
— Да как… — пожал Чащин плечами. — Вот сижу работаю…
— А чего сидишь? Ходить надо, Дэн, смотреть. У нас журнал про что, где, когда, а мы в норы позабивались… — Игорь достал из кармана “Зиппо”, зажег огонек, полюбовался им. — В курсе, “Эксплоитед” опять приезжает?
— Да, слышал.
— Пойдешь?
— Ну, смотря по билетам…
— Для нас-то билеты, наверно, найдутся. Чего, давай сгоняем? Оторвемся, как в старые добрые… Когда мы на “Эксплоитед”-то ходили?
— В феврале девяносто восьмого, — нехотя подсказал Чащин. — На Горбушку…
— Да? Ни фига ж себе!.. Так, слушай, и вся жизнь незаметно… Нет, надо сходить обязательно.
— Не знаю. — На концертах Чащин давно уже не бывал и не жалел. — Если билет пятисотку — не потяну.
— Все намеки на повышение зарплаты — директору. Я — творческое начало, никаких финансов.
Это была обычная фраза Игоря, и Чащин тоже ответил на нее, как отвечал обычно:
— Жаль. Тебя бы да на финансы — о лучшем и мечтать невозможно.
— М-да, месяц общего кайфа, а потом мне новое место искать с волчьим билетом… Ну так как с “Эксплоитед”? Погнали, Дэнвер, серьезно. — И напел: — Фак ю юэсэ-эй!.. А?
— Не знаю пока. Еще ведь нескоро. — И, вспомнив, что Игорь не просто его начальник, а друг и спаситель, поправился: — Конечно, надо иногда зажигать.
Он говорил это, а сам боялся, что начнутся воспоминания о давних концертах, давно закрытых клубах, о тусовках, сейшенах, посыплются вопросы: жива ли гитара, не разучился ли Дэн аккорды брать… Нет, не надо разговоров, ворошения прошлого. Посидеть в тишине, одному…
2
Они были знакомы с тех времен, когда Игорь еще носил истертые джинсы и брился раза два в неделю, а Чащин бродил по Москве с “Джипсоном” на плече, ломился в клубы, упрашивал выпустить на сцену… Игорь был музыкальным обозревателем, работал в журнале “Развлечения столицы”, а Чащин считал себя рок-музыкантом. Игоря тогда называли Игги, а Чащина — Дэнвер.
Игорю Чащин был обязан устройством нескольких своих выступлений, публикацией анонсов этих выступлений в “Развлечениях…” и даже одной статейкой о нем, “Денисе (Дэнвере) Чащине — ярком представителе сибирского бард-панк-рока”. Игорю он был обязан и тем, что стал таким, каким был сейчас…
День, когда все изменилось, запомнился подробно, в деталях. После этого пошли почти сплошь ровные, одноцветно-благополучные, среди которых, конечно, случались редкие вспышки, но их уже невозможно было датировать, выстроить по порядку. А тот день получился страшным, переломным, нереально длинным. Утром Денис был уверен, что гибнет, искал спасения и не находил, а днем понял, что начинает жизнь по новой.
Утром его выгнали с вписки — из отличной двухкомнатной квартиры в свежем доме в Братееве. Он жил там уже около месяца — у него была своя кровать с подушкой, простыней и одеялом, в ванной на полочке лежала его зубная щетка, а на кухне — походная алюминиевая миска. Он привык к хозяину этой квартиры, шестнадцатилетнему пареньку, фанату сибирского рока, у которого даже погоняло было Сиба, так мечтал съездить в Сибирь. И Дениса он поселил, кажется, затем, чтобы в любое время дня и ночи слушать рассказы о героических концертах “Гражданской Обороны” в общагах НГУ, о Янке Дягилевой, панковской коммуне в красноярском Академгородке, радикалах из Иркутска, крейзерах с Кузбасса…
Они зажили почти как родственники, размеренно, упорядоченно, без шумных пьянок и многосуточной тусни. Днем читали, смотрели телевизор, Денис учил Сибу играть на гитаре, а ближе к вечеру ехали в один из клубов. Ночью или утром (как получится) возвращались. Частенько вместе зарабатывали сотню-другую в подземном переходе на Новом Арбате. Денис играл и пел, а Сиба протягивал прохожим обувную коробку, просил подать… Да, было нормально. Но в то утро нагрянули из отпуска родители Сибы.
Вообще-то рано или поздно они должны были появиться, но думать об этом не хотелось — грела мечта, что возьмут и исчезнут… Конечно, родители ужаснулись, увидев в своей уютной квартире чужого, тем более в рваных джинсах, в майке “Sex Pistols”, с выбритыми висками и зеленоватыми прядями на макушке. Отец Сибы, мощный, почти квадратный мужчина пролетарского вида, молча взял Дениса за шею и вывел на лестничную площадку. Захлопнул дверь.
Кажется, самые страшные минуты Денис испытал на этой площадке. Понимал, что вполне — даже наверняка — может больше не увидеть своего рюкзака, где лежали паспорт, записная книжка с необходимыми адресами, деньги в потайном кармане, а главное — лишиться бесценного “Джипсона”…
Он топтался на коврике у порога и вслушивался в бурю за дверью.
— Мы зачем тебя оставили?! Ты ведь готовиться обещал! Тебе в институт надо! — кричали по очереди мать и отец Сибы. — Ведь армия, армия осенью! Что же ты делаешь?! Ты таким стать хочешь?! Оттуда ведь нет пути! Нет, понимаешь ты?! Они дохнут каждый день, как собаки! Там все — про┬пасть! Пропасть, Кирилл!.. Ну-ка руки показывай! Показывай руки сейчас же!
Пауза. Тишина. Сиба, наверно, показывал руки без следов от уколов. И потому родители стали ругаться мягче, а у Дениса появилась надежда. Он даже отошел от двери, присел на ступеньку. Хотел закурить, но сигареты тоже остались в квартире… Думать о том, где проведет следующую ночь, не было сил. Два года жизни здесь он в основном только об этом и думал. Устал…
Сиба все-таки вынес вещи. За его спиной, как конвоиры, торчали родители.
— Спасибо, — сказал Денис и стал спускаться на улицу.
— Счастливо. Держись.
Он приехал сюда в июле девяносто шестого, заряженный злостью. Перед тем как купить билет на поезд, несколько дней смотрел по телевизору бесконечные концерты “Голосуй или проиграешь”. Выступали его любимые группы, на песнях которых вырос, лет с тринадцати ловил о них любые сведения, собирал записи, выстригал из “Ровесника” и “Студенческого меридиана” фотографии и вешал на стены. И вроде бы, видя их теперь сутками на экране, он должен был бы радоваться — можно смотреть и слушать сколько угодно, — но вместо этого рычал от злости.
Ему было все равно, в чью пользу они выступают, кого и что защищают, — было ясно: именно теперь, в эти дни, рок-музыканты меняют протест на присягу. Клеймят одну форму власти, славя другую… Рок окончательно покидал подполье и становился государственной музыкой.
Назлившись, чувствуя, что больше не может оставаться в квартире, он побежал к Димке. Димычу… Они учились в одном классе все десять лет, потом уехали в Питер, поступили в строительное училище на годичные курсы; ходили на концерты, а в декабре восемьдесят девятого попали в армию. Правда, в разные части. После дембеля, вернувшись домой, создали свою группу. Записывали на магнитофон “Маяк” жуткого качества альбомы, несколько раз выступали на частых в то время фестивалях, даже два сольных концерта дали. Но группа распалась — барабанщик женился, бас-гитарист уехал, а они с Димычем виделись все реже. Работа, девушки, дела, взросление. Да и особых поводов встречаться не возникало… Сейчас же стало необходимо увидеться, поговорить.
Димыч лежал на тахте в своей комнате. Письменный стол, где они когда-то делали вместе уроки, а потом сочиняли тексты песен, был завален засохшей закуской, под столом валялись пустые литрухи “Асланова”.
— Третий день уже так, — сказала его мать с безнадежной горечью. — Даже на работу не ходит. Уволят опять. А-ай… — Вышла.
Телевизор был включен, показывали все тот же концерт. Огромная сцена, пестрое разноцветье, в котором преобладали белый, синий и красный. И как раз самый любимый и настоящий из рок-музыкантов Константин Кинчев пел своим демоническим голосом, при каждой фразе вскидывая вверх жилистые, в татуировках, руки:
День встает, смотри, как тянется ночь!
Коммунистические звезды — прочь!
Это был гимн их — Дениса и Димыча — поколения, и сотни раз, то в полный голос за батлом водки, то шепотом в казарме после отбоя, они пели его, спасались им. Но раньше слова “коммунистические” в нем не было — было просто “звезды”. “Коммунистические” появилось сейчас, специально для этого “Голосуй или проиграешь”. Вписывалось, подходило под ритм. Но гимн стал чужим…
— Димыч, — затормошил Денис, — вставай. Слышишь?
Димыч стонал, словно от ударов, пытался прикрывать руками лицо. Размякший, растекшийся…
Денис выключил телевизор, присел к столу. Собрал из бутылок остатки водки — с полрюмки накапало, — выпил. Огляделся. Стены, как и в его комнате, сверху донизу в фотографиях, постерах. Сразу выделялся огромный плакат с лицом Кинчева крупным планом. Кинчев смотрит пристально, в упор, честно… Тогда его называли Доктор Кинчев, даже на “мелодиевской” пластинке восемьдесят восьмого года написали — “Доктор Кинчев со товарищи”; потом стали называть Константин, а с недавних пор — в духе времени — Костя. “Выступает Костя Кинчев и группа “Алиса”!”
Этот плакат Димыч купил в декабре восемьдесят девятого в киоске у Московского вокзала; в их карманах уже лежали повестки в военкомат, и хотелось что-то оставить на память из питерской жизни. Денис выбрал плакат с группой “Зоопарк”, а Димыч — вот этот. Каждый стоил четыре рубля. Немало… В общажной комнате они аккуратно разрезали плакаты на прямоугольники и отправили в конвертах родителям. Через два года склеили и повесили на стены своих комнат. Издалека разрезов не было видно.
— Дим! Димыч! — снова стал толкать его Денис. — Ну вставай! Вставай.
Не добудился. Хотел вернуться домой, тоже упасть на кровать и отрубиться. Надолго. Забыть… Но — действительно, вдруг — понял, что нужно делать. Как поступить.
Зашел на работу — работал день через два в магазине “Аудио — видео” — и сказал хозяину, что срочно увольняется. По семейным обстоятельствам. Повезло, и ему тут же заплатили за отработанные дни три с лишним миллиона. Карман джинсов приятно вспучился от пачки стотысячных розовых купюр.
— Если передумаешь, приходи, — сказал хозяин, — приму.
Повезло и в том, что родители еще не вернулись с работы. Никто не мешал собираться… Денис достал из темнушки рюкзак, сложил в него кое-какую одежду, теплые ботинки и куртку, два комплекта струн, тетрадку со своими песнями, ссыпал в кармашек медиаторы. Написал записку, что уезжает, о причине соврал: “В Новосибирске фестиваль, за призовые места обещают деньги”… Он был уверен — родители не станут очень уж переживать: лет с четырнадцати он путешествовал автостопом по Сибири, в шестнадцать первый раз добрался до Питера. К тому же в армии побывал, после нее опять много катался с Димычем и ребятами из группы. Лишь последние года полтора постоянно был дома. Работал продавцом кассет…
Билетов на московский поезд не было, и, чтобы не передумать, Денис взял на межобластной. Главным сейчас было выбраться отсюда, куда-нибудь двинуться. Хоть куда-то сбежать из ставшей ненавистной комнаты с плакатами и телевизором, сбежать оттуда, где он узнал, что тот рок погиб…
Да, в нем был тогда мощный заряд. Заряд злости и желания действовать. Доказать, что есть другие люди с другими песнями; что он, рок-музыкант Дэн Чащин, другой — не из “Голосуй или проиграешь”. Настоящий.
Два года он жил этим зарядом.
И вот теперь на скамейке в одном из сотен тысяч московских дворов он осознал, что потерпел поражение. Что там было, за эти два года? Несколько малоудачных выходов на сцену, иногда — жалкие гонорарчики, полтора месяца участия в одной полупопсовой группе вместо сломавшего руку ритм-гитариста за право жить в студии, спать на полу, торчание на Арбате, у стены Цоя, в надежде познакомиться с кем-нибудь — вдруг отведут к себе или дадут координаты надежной вписки… Что еще? Пьянки на флэтах, долгие и нудные разговоры ни о чем, просьбы “сбацать”. И он доставал из чехла гитару и начинал петь свои вещи, но его быстро перебивали: “А “Гражданку” знаешь? Про границы ключ?.. “Электричку” цоевскую? Электричка везет меня туда, куда я не хочу-у!.. Сбацай — гениальная тема!”.
Он бацал, глотал через силу тошнотворный портвейн, спал по два часа в сутки, писал новые песни, упрашивал администраторов клубов дать возможность спеть их публике.
И вот запал кончился. Пустота. Он сидел на скамейке, понимая, что больше не сможет искать место, где ночевать, не может доказывать, что настоящий рок все-таки жив.
Что ж, в рюкзаке были спрятаны семьсот рублей — энзэ — на билет в плацкартный вагон и еду в дорогу. Придется возвращаться. Май девяносто восьмого — это не июль девяносто шестого — другое время. Все изменилось. Рок больше никого не заводил, кроме немногих подростков и горстки тридцатилетних, которые побоялись стать взрослыми. Остальные стригли свой хайр или заращивали виски, надевали костюмы, устраивались работать. Стало модно работать и зарабатывать, а не аскать мелочь на бухло, горланить песни протеста в подземных переходах, мешая людям спокойно идти по делам.
Появились новые группы, но играли они другую музыку, под которую приятно было гнать в автомобиле, сидеть в кафе, танцевать с любимой, расслабляться… Скребущий душу рок стал не нужен…
Уже с билетом на вечерний поезд Денис приехал на Арбат, попрощаться. Купил возле метро ватрушку и чай, уселся на бордюре… Мимо бодро шагали люди. Начался обычный для них день. Обычный рабочий день… Было много девушек. Высоких, симпатичных, ухоженных. Да, здесь рядом, на Новом Арбате, в похожих на пчелиные соты небоскребиках, сотни фирм, и в них должны сидеть такие вот девушки.
Впервые он с удивлением подумал о том, что за эти два года у него не появилось подруги, даже мысли не возникало влюбить в себя девушку. И, может, у нее поселиться… Конечно, девушки бывали, но случайные, на ночь, а то и на полчаса — страшноватые, безбашенные, пьяные панкушки. И имен их не спрашивал… В голове было только главное — играть, сделать так, чтоб услышали.
Иногда он мечтал — мечтал найти надежную точку для репетиций и проживания, вызвать Димыча, собрать группу. Ведь как-то группы здесь существуют, и большинство ребят, как и он, приехали издалека, безвестными; как-то же завоевывают сцену, становятся богатыми, гитары покупают за пять тысяч баксов. А если вслушаться, что играют — почти всё фуфло. И вон уже — концерт в “Олимпийском”, запись нового альбома — в английской студии…
Денис поймал на себе брезгливый взгляд одного, другого прохожего, презрительную ухмылку фигуристой девушки. Будто мерзкое что-то увидели… А что, действительно ведь, достоин. Просто привык к себе такому, уже и не мог представить другим и потому не стеснялся, не замечал, что попросту смешит окружающих. А сейчас увидел. Почти мужик, но в прикиде подростка. Серьга со знаком анархии, булавки, рваные джинсы, и сквозь дыры видны бледные волосатые ноги… Вот он — упорный, многолетний борец с благопристойностью, превратившийся в клоуна.
Захотелось спрятаться, оказаться там, где никого нет, никто не станет колоть этими взглядами и ухмылками… Денис нагнул голову, торопливо доедал ватрушку… Недалеко скверик есть, во дворе дома, где Гоголь умер, там можно пересидеть…
— Дэнвер, здорово! — шлепнули по плечу. — Ты опять на пост? Опять обездомел?
Это был Игорь. Неожиданно в костюме, выбритый, причесанный. Стоял, бодро перекатываясь с носков на каблуки туфель. Так перекатывались деловые люди… Денис вскочил, заулыбался — обрадовался не встрече именно с Игорем, а тому, что рядом появился тот, кто не кольнет, не ухмыльнется. Кому можно пожаловаться.
— Вот, Игги, уезжаю. Все.
— Куда?
— Да домой. Навоевался.
Игорь сочувствующе качнул головой; казалось, сейчас пожелает счастливого пути и пойдет дальше. Но он предложил:
— Давай-ка пивка с шаурмой. У меня, можно сказать, праздник сегодня.
Кочевая жизнь приучила не отказываться от еды; Денис подхватил гитару и рюкзак, пошел за Игорем.
В кафе было душно, но пахло вкусно и сытно — специями, жареным мясом. Молодой азербайджанец энергично срезал с огромного куска золотистой говядины тонкие пластики, измельчал их на противне, грел перед раскаленными спиралями печки тонкий лаваш… Игорь, попивая из бутылки “Балтику №3”, рассказывал:
— Уволился я из “Развлечений”. Свой журнал теперь делаем. Продвинутый. Команда подбирается, деньги обещали. Всякую шнягу не будем ставить, а нормальное — о концертах, о выставках, фильмах. Альтернатива, в общем. Сейчас на “Радио Рокс” ходил, обещали информационно поддержать. Надоела, Дэнвер, попса эта вся, макияжи, салоны. Знаешь, как называться будем? “Твой город”. Нормально?
Принесли шаурму.
— Мяса-то как? — нахмурился Игорь. — Не в обиду?
Азербайджанец радостно возмутился:
— Как для себя!
Денис ел медленно, смакуя. В их городке шаурму не готовили. Или теперь уже стали?.. За два года многое могло измениться.
— Ну а ты чего уезжать-то решил? — спросил Игорь; сам он был родом с Урала, остался в Москве после журфака, как-то устроился.
Денис дернул плечами:
— Устал.
— Да ладно. Только все начинается. Такие группы приезжают, клубы открываются. Жизнь кипит…
— Что-то не видно кипения. Попсня кипит. Сам же сказал, что попсня одна.
— Я не сказал, что одна. Но много. Надо бороться.
— Я наборолся… Триста рублей в кармане и билет до дому… за два года борьбы.
— Понятно. А дома чего делать будешь? Ты же совсем издалека откуда-то.
— Из Красноярского края… Ну, что делать? В магазин обратно пойду, если возьмут. Кассетами торговать. А если нет… Хрен его знает пока.
Жалея себя, ясно поняв, что будущее у него действительно незавидное, Денис отвернулся к окну. Там, за стеклом, по-прежнему плотными потоками двигались люди. Энергично, бодро. Вот какой-то дядька приостановился, разглядывая товары в ларьке, и тут же случился затор…
Впервые Денис попал в Москву в октябре восемьдесят девятого — получив с Димычем первую стипендию в училище, решили сгонять посмотреть столицу. Льготный билет для учащихся стоил копейки, о том, где остановиться, как-то не думалось. Приехали рано утром в субботу, побродили по центральным улицам, удивляясь стоящим бок о бок разномастным, не из одной эпохи, домам, от вида которых болели глаза; послушали выступающих на митинге в защиту Ельцина у Моссовета. Ближе к вечеру выпили бутылку крепленого, закусывая дефицитной в Питере хрустящей картошкой, а потом отправились назад… Несколько лет о Москве Денис особо не вспоминал, не хотел снова в ней оказаться. Почему же в июле девяносто шестого рванул именно сюда? Здесь ведь и групп настоящих никогда не было — “Крематорий” разве что и “Звуки Му”… Хотя и в Питере ничего интересного давно не появлялось. Все появилось там, в прошлом. Но как в сегодняшнем быть ему, Денису Чащину? Вот гитара, в рюкзаке толстая тетрадь с текстами и аккордами…
И, цепляясь за вдруг возникший шанс как-то еще удержаться, как-то продлить попытки, Денис попросил. Попросил осторожно, сам не веря, что получится:
— Слушай, Иг, ты вот насчет журнала… Может, меня возьмешь? Если это, конечно… Я в музыке разбираюсь, английский знаю более-менее. Правда, с жильем сейчас…
Игорь взял. Поселил у себя в съемной двухкомнатке. Дал сумму на новые джинсы и парикмахерскую… Через месяц выпустили первый номер; к осени журнал раскрутился, тираж достиг пятидесяти тысяч экземпляров в неделю — такой же, какой был у главного конкурента — “Развлечений столицы”.
В октябре Денис снял однушку на “Варшавской”, на Новый, девяносто девятый год последний раз съездил домой. Не понравилось — он не мог представить, как жил в этом крошечном, скучном городишке с тремя свечками-девятиэтажками, пятью автобусными маршрутами…
Родители были рады, что он хорошо устроился, и словно бы постоянно извинялись за свой бедный и скучный быт; Димыч работал звукорежиссером на местном радио, к рассказу Дениса о двухлетней неудачной попытке оживить рок в столице отнесся равнодушно. Судя по всему, он с музыкой окончательно завязал, даже стены очистил от плакатов и фотографий.
— Ну, ладно, — Денис протянул ему на прощанье листок с номерами своих телефонов, — звони, если что.
Он тоже сделал у себя ремонт, выбросил кучу вещей и разрешил родителям распоряжаться комнатой. Вскоре из письма узнал, что они пустили туда квартирантку — студентку педучилища. “Все копейка”, — объяснила мама. Денис поддержал: “Да, правильно. Деньги — это одно, а главное — вам не так скучно будет”.
И вот шесть лет жил почти без воспоминаний, без ностальгии. И, в общем-то, был доволен.
3
День протек нормально, спокойно. В половине шестого Чащин стал потихоньку собираться. Заварил кофейку на дорожку. Как всегда в это время, размышлял, чем бы поужинать. Вариантов было много, но чаще всего выбирал курицу гриль. И вкусно, и сытно, и экономно. Вместе с лавашом и соусом курица стоила сто тридцать рублей, за раз ее одному не съесть, останется на утро или на следующий ужин. К тому же и возни никакой — оторвал окорочок и жуй. Удобно.
Чащин открыл в родном журнале программу ТВ, стал просматривать, что там вечером. По первому “Рокки” в ноль тридцать, по “России” — “Аншлаг”, а после него — концерт группы “Премьер-министр”. О, господи, группа… Во! По “Спорту” в двадцать два пятьдесят пять “Лучшие бои Майка Тайсона”. Не забыть бы только…
Заглянул Игорь, наигранно удивился:
— Еще не ушел?!
— Да нет. Двадцать минут осталось.
— По пять капель будешь?
Эти вечерние пять капель случались нечасто — раза два в месяц, — но почти всегда превращались в мощный гудеж, когда из тумбочки доставался все новый коньяк или водка, приходилось бежать в ближайшее кафе за закуской. Потом ловили машины и кое-как разъезжались по домам; потом муки похмелья… И Чащин испуганно замотал головой:
— Нет-нет-нет, дел сегодня еще!..
— А то давай, — по обыкновению мягко, но напористо настаивал Игорь. — Пятничка как-никак, к тому же наш мэтр хочет тебя лицезреть.
— Какой мэтр?
— Ну пойдем, увидишь. Давай, Дэнвер, пошли.
В кабинете Игоря сидел Дегтярев. Вообще-то невысокий, не слишком полный, он всегда казался Чащину великаном — мощный, монолитный какой-то, словно валун, придавливающий все вокруг. Короткая стрижка и подкрученные усики делали Дегтярева похожим на пожилого, но все еще непобедимого борца Ивана Поддубного…
Он появлялся в редакции время от времени, приносил статьи о своих давних путешествиях по Карелии, Мезени, Волге, показывал пожелтевшие, с обломанными углами фотографии: байдарки, мужественные парни несут убитого кабана на шесте, девушки с задорными лицами и страшными коленками стоят над пенящимся горным потоком… Иногда Игорь печатал дегтяревские материалы в разделе “Туризм и отдых” под рубрикой “Далекое — близкое”.
— О-о, здоров, Дениска! — колыхнуло застоявшийся, с запахом коньяка, воздух приветствие.
— Добрый вечер, — кивнул Чащин и протянул руку.
Дегтярев с нажимом, показывая, что еще в силе, сжал ее, тряхнул, отпустил. Кивнул по-хозяйски на соседний стул.
— Присаживайся.
На столе для совещаний — ополовиненная бутылка армянского коньяка с четырьмя звездочками, разломанная плитка шоколада, грубо порезанный лимон…
— Та-ак. — Дегтярев деловито наполнил стопки.
Выпили за встречу. Чащин передернулся от медленно сползшей вниз по пищеводу маслянистой, жгучей жидкости, скорее соснул ломтик лимона. Привычно подумал про коньяк: “Паленка”.
— Значит, Игорек, посмотришь? — наверное, завершая беседу один на один, уточнил Дегтярев. — Материал уникальный. И никто про эти болота не знает всей правды…
— Какой разговор, — перебил Игорь. — Обязательно! Вы ж знаете, Геннадий Борисыч…
Но тот словно не услышал:
— И посреди островка — храм пятиглавый, с двумя приделами. Красота-а! Как камень туда доставили, железо, остальное — уму просто непостижимо. Там вокруг топи страшные…
— Хорошо-хорошо, завтра же посмотрю. Наливайте.
Чащину было неуютно рядом с Дегтяревым, да и вообще тяготило общение с такими вот, считающими себя крепкими, но уже чувствующими близкую немощь и пытающимися доказать, что они еще не развалины, мужчинами.
В пятидесятые годы Дегтярев служил в военной авиации на Дальнем Востоке, совершил какой-то подвиг, о котором не любил рассказывать, но за который был удостоен награды, получал теперь приличную пенсию. Об авиации, правда, Дегтярев почти не вспоминал, зато о былых походах, поездках в глухие уголки Союза, которыми увлекся, перестав летать, — при каждой встрече… Игорю он был чем-то симпатичен, интересен.
— Как Новый год-то отметили? — прожевав кусок шоколада крепкими, наверняка искусственными зубами, спросил гость.
Игорь пожал плечами:
— Я дома, с семьей.
— И не ездили никуда?
— Нет… Отсыпались.
— Зря, зря. — Дегтярев повернулся к Чащину: — А ты чего?
— Я? — Чащин попытался вспомнить, что делал в Новый год; ничего не вспомнилось, и казалось, что с новогодней ночи прошло не полмесяца, а полгода. — Тоже так…
— Эх, ребятки, зря вы жизнь свою маринуете. Потом ведь жалеть начнете. Сели бы в поезд тридцатого — и вперед. И где-нибудь в Архангельске, в Кандалакше, среди снегов белых… Я вот как-то…
— М-да, — перебил сладковатым и грустным вздохом Игорь. — Молодец вы все-таки, Геннадий Борисыч, ваше поколение. Куда-то ехали, что-то видели.
Чащину захотелось возразить — сказать, что и их поколение тоже поездило, повидало немало. Но Дегтярев опередил:
— Да тут не от поколений зависит. Везде есть свои тюфяки и свои… такие. Вот Дениска же тоже всю Русь исколесил. Помнишь, рассказывал? Зря, что теперь закис, жиреть даже начал. Смотри, сердце посадишь, на жопе-то сидя!.. Нет, но среди наших, конечно, больше романтиков было. И жизнь, ребятки, живее была.
— Ну, за романтику! — поднял стопку Игорь. — Обещаю, в апреле возьму своих — и… как там? — в Кандалакшу.
— И отлично, — заулыбался Дегтярев. — Детям полезно. Там такое море, ребятки! После Чупы заливы начинаются, острова, озер полно. А рыба!..
— Вот мы вас возьмем, Геннадий Борисыч, проводником. Я порыбачить когда-то любил.
— Да не-ет, Игорек, я уж — все. — Дегтярев помрачнел, постарел мгновенно. Стало видно, что ему за семьдесят и тайком от всех он наверняка принимает какие-нибудь сильнодействующие лекарства. — Я отъездился.
— Что так? Здоровье?
— А, не в одном здоровье дело… На Новый год-то подарок нам какой сделали. Паразиты. Все тянут из людей и тянут… Мне еще терпимо, а простым-то… Обложили со всех сторон.
— Это вы про отмену льгот? — спросил Чащин — мельком видел на днях по телевизору, как пенсионеры перекрывают дорогу, толкаются с кондукторами, митингуют.
— Ну да, про нее. Отрезали нас — подыхайте. Какие-то гроши пообещали…
Игорь сочувствующе вздохнул, а Чащин глянул на часы:
— Шесть. К сожалению, мне пора. Встреча… — И приподнялся.
— Погоди ты, Дениска! Ты что? — Дегтярев гневно поднял брови. — Сейчас добьем пузырек-то.
И Игорь поддержал: выпьем и разойдемся.
Чащин сдался. Честно говоря, лень было возвращаться в свой кабинет, ждать, пока компьютер отключится, потом спускаться на улицу в холод, идти одному до метро… Крошечная порция коньяка быстро дала о себе знать — стало легко и умиротворенно, и ласковый шепоток внутри обещал от этой пустой вообще-то, ненужной посиделки чего-то особенного.
Выпили на этот раз за справедливость. Дегтярев шумно, как после водки, выдохнул, бросил в рот шоколад. Посопел раздумчиво, сказал:
— Я пожелать хочу… Пожелать вам хочу, чтоб не забывали, что вы — мужики. Сейчас мужиков превращают… даже не знаю в кого. Во что. И пресса эта, и телевизор. Вон — сплошь в бабских нарядах, в колготках. Тьфу! А книги… Я у внука беру книги, которые модные, смотрю — и что не мужик там, то обязательно слизь какая-то, эти… метросексуалы сплошные. И везде это, это…
“Чего он с цепи сорвался?” — удивился Чащин и решил возразить:
— Мы в журнале стараемся…
— Мало! Хорошо, что стараетесь, но мало этого. Мужиков всерьез изводят. И все это, я считаю, с шестидесятых началось. И в кино появились додики, нытики всякие, и в литературе стали мудаков прославлять. Как им, бедным, трудно живется, как они себе места не могут найти. Нянькались и донянькались. Теперь по телевизору мужика в юбке чаще увидишь, чем бабу. И все притирки для них рекламируют, кремы до бритья, после. Гели, муссы. Тьфу, твою мать!
— Да вы уже перебарщиваете, Геннадий Борисыч, — улыбнулся Игорь. — Что плохого в креме?
— А постепенно все начинается. Сначала попрыскался, потом помазался, а потом… Кто спорит, мужиком трудно быть. За это бороться нужно, как за все в природе. А если еще и педиков каждый день рекламировать… Где, скажите, новый Урбанский, Рыбников, Жженов, Ульянов? Нету! Одни слащавые… А еще удивляемся, почему это столько лесбиянок развелось. Да женщина на одного, другого слащавого напорется, а потом думает: да я лучше с себе подобной, она хоть не предаст и поймет. И вы, ребята, — Дегтярев пристукнул кулаком по краю стола, — прошу — требую! — осторожнее будьте. Засосет эта зараза, и — конец. И не заметите сами, как колготки потянет примерить, глаза подкрасить.
Чащин поежился. Вспомнилось, как лет в пятнадцать подводил глаза — тогда у неформалов это модно было. Глухонемые продавали на вокзале фотографии группы “Кисс”, Элиса Купера, а в “Студенческом меридиане” появились изображения Кинчева, Цоя, Гребенщикова. И у всех — у одних густой, у других осторожный — был на лице грим. А Виктор Цой вообще походил на девушку — длинные волосы, бусы на шее…
— Ну что, Геннадий Борисович, — с сожалением произнес Игорь. — Пора выходить. Правильно вы, конечно, все говорите, но жизнь сложная штука.
— Кто ж спорит… — Дегтярев взял пустую стопку, покрутил, посжимал в огромном кулаке и поставил обратно. — А, слушайте, может, еще по одной? У меня есть, — потянулся к сумке, — и шоколад тоже… “Таблерон” настоящий…
— Не стоит, наверно, — для виду стал сопротивляться Игорь; глянул на Чащина. — Ты останешься, Дэн?
Поняв, что если не уйдет прямо сейчас, то окажется дома поздно ночью, завтра будет болеть, проклинать все на свете, Чащин вскочил.
— Нет, пора.
Быстро надел в своем кабинете пальто, выключил компьютер, выдернул из розеток все вилки. Двое суток он здесь не появится.
Пятницкая, как каждый вечер, была празднично оживлена. По тротуарам не быстро, а как-то с ленцой, прогулочно, двигались люди; по проезжей части тоже спокойно катили машины, приятно, аппетитно шурша снежной кашей. Кафешки попроще были забиты, а перед входом в престижные стояли небольшие очереди. Странные очереди из желающих провести пару-тройку часов в переполненном зале, съесть жареное мясо или паровой шашлык, выпить чего-нибудь и отдать за это несколько тысяч рублей. Правда, и Чащин несколько раз бывал составляющей частью этих очередей — торчал у дверей вместе с Игорем или с девушкой, которой необходимо было посетить “Елки-Палки” или “Апшу” перед тем, как ехать к нему домой…
Чащин шагал к “Новокузнецкой”, предвкушая просмотр лучших боев Майка Тайсона. Посмотреть и медленно, плавно уснуть… Но праздничное состояние окружающих быстро передалось и ему, и он вспомнил, что позади целая рабочая неделя, а через два дня выходных снова нужно будет засесть в кабинете. И тоже захотелось как-нибудь отметить этот вечер — вечер пятницы, сделать что-то, чтобы он остался в памяти. Позвонить кому-нибудь, встретиться, посидеть?
Отошел на край тротуара, к кирпичной стене. Раскрыл мобильный, дисплей приветливо осветился… Стал щелкать кнопкой на телефоне, листая адресную книгу.
Номеров было множество, правда, почти все не для отдыха — автомойка, автосервис, рекламные агентства, продюсерские центры, телефон хозяйки квартиры, справочная “Альфа-Банка”, справочная “Центела”… И в этом ненужном сейчас наборе мелькнула надпись “Виктория”. Чащин автоматически щелкнул дальше, появился новый номер очередной фирмы, но он тут же вернул прежнее. Да, Виктория… И, не давая себе времени засомневаться, нажал “ОК”.
Слушая длинные гудки, смотрел на идущих мимо. Парни, девушки, женщины, мужчины, редкие дети и старики… Среди всех этих миллионов, шагающих сейчас по сотням московских улиц, сидящих в сотнях кафе, в тысячах квартир, едущих в тысячах машин, Чащин был более-менее знаком с сотней. Даже девушки, которых время от времени приводил на ночь к себе, как-то быстро терялись в этих миллионах чужих, забывались. А с Викторией он поддерживал отношения не первый год. Специфические, конечно, отношения — примерно два раза в месяц по часу, по два, — зато стабильные.
— Алле-о? — ее тонкий, наигранно-нежный голосок.
— Привет, Виктория. Как дела?
— Хорошо. А кто это?
— Это Денис. Помнишь?
— А-а! — голос стал искренним. — Привет-привет!
— С Новым годом прошедшим.
— Ой, спасибо! И тебя.
— Слушай… — Чащин почувствовал знакомое сладковатое волнение, которое появлялось всегда, когда готовился спросить о главном. — Можно приехать?
— Когда?
— Ну, сейчас. Я на “Новокузнецкой”. Через полчаса буду. — Виктория жила у метро “Сокол”: шесть станций по прямой.
— Хорошо. И на сколько?
— Да как… Пока не решил.
— Нет, мне надо знать.
Чащин в уме подсчитал, сколько у него денег, и сказал:
— На два часа.
— Хорошо. Адрес помнишь?
— Конечно. Код — двести девять?
— Ага.
4
Выходные для него разделялись на две совершенно разные половины. Одна — суббота — была заполнена необходимыми и приятными делами, воскресенье же обычно получалось днем пустым, длинным и скучным. За воскресенье Чащин успевал устать от безделья так, что в понедельник с радостью мчался на работу. Блоки из нескольких выходных, вроде майских праздников, приводили его в ужас, примерно на четвертый день он готов был сотворить что-нибудь из ряда вон выходящее — или расколотить телевизор, по которому вечно шли не те передачи и фильмы, или напиться в одиночку, или взять гитару, надеть свой старый прикид, выйти на улицу.
Но суббота приносила Чащину радость. Он просыпался, как и в будни — привык, — в начале восьмого, но не вскакивал с дивана, а спокойно лежал, окатываемый легкими, теплыми волнами дремы… Особенно приятно было весной, когда шторы постепенно, по одному, прокалывали лучи встающего солнца, наполняя комнату светом. Но и сейчас, зимой, эти субботние утра тоже были хороши — полутьма, тишина за окном, тишина за стенами, и в такие минуты ни о чем не думается, ничего не вспоминается, не представляется. Странное, редкое состояние покоя.
Потом, медленно ожив, но ожив какой-то малой своей частью, Чащин подгребал кучку пультов дистанционного управления и вяло, смакуя эту вялость, выбирал, что бы включить: телевизор, дивиди, магнитофон, радио, компьютер; он начинал вспоминать, какая кассета в магнитофоне, какой диск вставлен в дивиди, пытался определить, что сейчас может идти по телевизору. И наконец, чаще всего наобум, жал на кнопку “Play”, убивал благодатную, но уже утомившую тишину и под звуки музыки или голос ведущего поднимался.
В холодильнике обычно ждал “Туборг”. Несколько холодных, запотевших бутылочек. И, еще не умывшись, не почистив зубы, Чащин сдергивал жестяную крышку, улыбался бодрому пуку вырвавшегося из бутылки газа и делал первый, самый сладкий глоток пива — заменителя будничного кофе.
В субботу он принимал не торопливый душ, а ванну. Лежал долго, подпуская горячую воду, гоняя, как ватерпольные мячи, куски пены. Так же, часами, он играл в ванне в детстве, а потом был период, когда несколько лет даже не видел ее — общага в Питере и армия, — или по месяцу не имел возможности мыться — во время своих панковских скитаний. И потому, наверное, он очень ценил возможность без спешки, с удовольствием полежать в воде…
Готовить не любил. Всю неделю ел бутерброды или курицу гриль, варил пельмени, сосиски. Но в субботу хотелось сделать что-нибудь необычное, замысловатое… По утрам он экспериментировал с омлетом — готовил его то с поджаренной, мелко нарезанной свининой, то с креветками, то с обилием лука и гренками; с зеленым горошком, сладкий, почти сплошь из помидоров…
После завтрака смотрел на часы. Не машинально, не бегло, а пристально, стараясь поделить циферблат на дольки, каждая из которых символизировала одно из предстоящих дел. Весь день еще был впереди — большой, хороший, долгожданный. Его личный день…
— Так, — объявлял себе Чащин первое серьезное дело. — За продуктами.
Рынок располагался рядом, на Фруктовой улице. За шесть лет Чащин успел познакомиться со многими торговцами и не боялся, что ему подсунут тухлятину или кусок мякоти, усеянный раскрошенными костями. И почти автоматически он набивал пакеты обычным набором: немного свинины, немного баранины, розовая, аппетитная говядина, немного телячьей печени, филе индейки. В одном из тонаров торговали полуфабрикатами. Недорогими, но качественными. Чащин любил манты и говяжьи рубленые бифштексы, замороженные овощные смеси… Остальные продукты предпочитал покупать в супермаркете “Копейка”.
Возвращался домой медленно, с удовольствием приподнимая и опуская тяжелые, туго набитые пакеты — ему редко приходилось прикладывать физическую силу, и иногда он начинал понимать тех, кто регулярно посещает тренажерные залы. Платить деньги за то, чтобы тягать штанги и качать железные блины на тросиках, Чащин был не готов, но об утренних пробежках и зарядке подумывал.
Заносил покупки домой и тут же опять выходил на улицу. На этот раз шел в винный магазин “Ароматный мир”, выбирал пару бутылок чилийского или аргентинского красного сухого вина; в одном ларьке покупал несколько бутылок “Туборга”, пакетики с сушеным анчоусом, а в другом — хлеб. Теперь он был готов к автономному существованию в квартире два дня и обеспечен питанием на будущую неделю.
Уже чувствуя легкий голод, резал часть свинины на большие куски, засыпал специями и принимался за уборку. Было приятно знать, что, наведя порядок, он быстро пожарит мясо и откроет вино… Быстро, но тщательно, не халтуря, стирал пыль с телевизора, мебели, подоконников, пылесосил, мыл полы. Заканчивал туалетом и ванной. Часа в три дня готовил обед, приносил его на подносе в комнату, включал телевизор.
Правда, телевизор чаще всего разочаровывал. Не то чтобы на шестнадцати доступных Чащину каналах нечего было смотреть — просто он начинал искать лучшее, наконец находил какой-нибудь интересный фильм, а когда тот прерывался рекламой, щелкал дистанционкой дальше, находил другой интересный фильм или передачу, потом пытался вернуться обратно, по пути обнаруживал еще что-нибудь, что увлекало… Эта чехарда утомляла, и в итоге приходилось гасить экран, копаться в дисках или видеокассетах, путешествовать по радиостанциям.
Вечером, стараясь убедить себя, что не стоит, самому себе сопротивляясь, садился за компьютер, загружал одну из тех игр, в какие обычно играл. И до поздней ночи, изредка отпивая из бутылки выдохшееся пиво, бросая в рот крошечного анчоуса, строил очередную цивилизацию, отбивался от врагов, захватывал соседние острова, укреплял их крепостями или забирался в тыл гитлеровских войск, взрывал мосты, освобождал военнопленных… В конце концов приятно обессилев, переползал на удобный, купленный им самим в ИКЕА диван и засыпал.
А в воскресенье ни смотреть телевизор, ни играть на компьютере, ни читать не хотелось. То и дело попадалась на глаза стоящая в углу гитара, тянуло к окну — посмотреть, что там происходит снаружи, и, может быть, выйти; дисковый, восьмидесятых годов телефонный аппарат, казалось, перемещался по квартире вслед за Чащиным, намекая, чтобы снял трубку, кому-нибудь позвонил. И спасением становились спортивные передачи. Теперь даже удивительно было, непонятно и дико, как ТВ существовало без отдельного спортивного канала.
В детстве, наверное, подражая отцу, Чащин увлекался футболом и хоккеем. Смотрел трансляции, играл с пацанами во дворе. Но лет в четырнадцать он узнал рок-музыку, поэзию, стал читать переворачивающие душу книги и к спорту потерял интерес. На предложения отца посмотреть какой-нибудь матч лишь хмыкал сочувствующе-презрительно и уходил к себе в комнату, слушал злые и честные песни или читал про Мартина Идена, Раскольникова, о семи повешенных…
Опять заинтересовался спортом недавно, когда стал жить так, как сейчас. На работе, во время перекуров, часто завязывались разговоры о футболе, об Олимпийских играх, в их журнале появлялись анонсы самых ярких спортивных событий недели.
Поначалу Чащин смотрел лишь футбол и хоккей, а потом открыл для себя лыжные гонки, биатлон, бег, прыжки с шестом, бокс, теннис. На последней зимней Олимпиаде не мог оторваться от соревнований по керлингу — катание камней по льду оказалось в сто раз интересней и сложней бильярда… Но спортивные передачи, хоть и помогая более или менее терпимо пережить воскресенье, не прибавляли сил — скорее иссушали, высасывали энергию. И, несмотря на все ухищрения, этот день оставался для Чащина тяжелым, неприятным, лишним.
Лучше бы это произошло в воскресенье, а не вечером в субботу. В воскресенье он, наверное, был бы даже рад такому вообще-то малоприятному, но необычному происшествию.
Сидел за компьютером, сжимая в правой руке мышку, а левой осторожно подавливая на клавиши, стараясь провести своего героя мимо сторожевых вышек фашистов, чтобы взорвать склад с боеприпасами. И в этот момент в дверь позвонили.
На площадке стояла немолодая женщина в очках и потертой лисьей шапке, пальто накинуто на плечи, а под ним странная, резиновая, кажется, кофта. Или комбинезон…
Радостно глянула на Чащина, потом на номер квартиры и изобразила удивление:
— Ой, это шестьдесят седьмая! Простите. Нам в шестьдесят девятую… — И тут же сменила тон с извиняющегося на просительный: — Молодой человек, вы бы не могли помочь? Если все равно так случилось… Соседку вашу спустить.
— В смысле?
— Я из “скорой помощи”. Врач. Соседку вашу госпитализируем. Из шестьдесят девятой. А некому… Ее спустить надо. В машину.
— Ну ладно, хорошо. — Чащин стал прикрывать дверь; женщина схватилась за ручку.
— Вы правда поможете?
— Ну да. Оденусь только.
Их дом был зигзагообразной формы. В каждом крыле по четыре квартиры, а в центре этажа-зигзага — лифт. Соседей в своем крыле Чащин знал в лицо, а в другом ни разу не бывал, даже никогда не заглядывал. Конечно, сталкивался с кем-нибудь из его обитателей у лифта, но утверждать, что этот человек живет в такой-то квартире, а этот — в такой-то, не мог. Шестьдесят девятая находилась не в его отсеке. Чужая, неизвестная территория.
Шагнул — дверь была настежь — в темную, забитую коробками, палками, мешками прихожую, и тут же попятился обратно. Пахло тяжело, удушливо прелью, лекарствами, чем-то скисшим, гниющим. К тому же увиделась часть комнаты, как раз та, где одевали старуху. Чащин ее узнал — раньше постоянно торчала на лавочке возле подъезда. Сейчас над ней, сидящей на табуретке, хлопотал сухощавый, седоватый мужчина, тоже уже почти старик, — пытался вдеть старухины руки в рукава кофты. Рядом — врачиха с ворохом одежды. Оба тихо, зловеще приборматывали, будто читали молитву для мертвых, старуха же при каждом прикосновении к себе стонала, но стонала не горлом, а как-то утробно, глубинно… Казалось, это из нее вытекает удушливый, отравленный, заразный запах.
На площадке Чащин несколько раз с силой хыкнул, стараясь выбить из легких воздух квартиры. Прислонился к стене, прикрыл глаза… Может, сбежать? При чем он-то здесь? Вернуться к себе, запереться…
Скрежетнули замки в двери с номером семьдесят два. На пороге появился молодой — хм, тоже молодой — человек в хорошем пальто и тренировочных синих штанах, в кроссовках. Увидел Чащина, приостановился.
— Что, там?.. — кивнул на открытую дверь.
Чащин пожал плечами. Молодой человек обернулся:
— Я сейчас, зая. Замкнись.
— Побыстрей только. Ладно? — приятный, почти детский голос в ответ.
Чащину представилась миниатюрная девушка в халатике. Слегка припухшее от долгого сна личико, гладкие ноги, теплая ложбинка между грудей. Коротко, больно кольнуло что-то похожее на тоску. И тут же исчезло: вспомнил — встречал несколько раз возле лифта и у мусоропровода. Ничего хорошего…
Стояли с молодым человеком почти напротив друг друга, стараясь глядеть в разные стороны, друг друга не замечать, и одновременно друг друга изучали, отмечали каждое движение. Как в коридоре поликлиники или в ГАИ…
“А можно познакомиться, — неожиданно пришла Чащину мысль. — Тоже наверняка сидит где-нибудь в офисе. Не грузчик, по крайней мере, из универсама… В гости ходить то ко мне, то к нему… к ним. Футбол вместе смотреть”. Он усмехнулся этой идее; молодой человек вздрогнул, метнул на него взгляд и уставился куда-то под потолок. Переступил с ноги на ногу.
Шаги в шестьдесят девятой. Торопливые, сбивчивые. Лицо врачихи.
— Ой, хорошо как! Молодцы, ребята!.. Проходите-проходите, мы готовы.
Квартира была когда-то, кажется, уютной. Широкая и высокая, от потолка до пола, стенка с остатками сервизов и хрусталя, огромный телевизор “Рубин” с фанерными боками, толстоногий обеденный стол, диван, кресло. На полу бесцветный от соринок ковер… Но все это было загромождено бесчисленными коробками и мешками, кусками линолеума. И пахло, как и в прихожей, — едко, тошнотворно; так пахнет от бомжей в подземных переходах.
— Спасибо вам, парни, спасибо! — залепетал полустарик и потянул старуху с табурета: — Давай, подымайся. Пошли.
Старуха, белоголовая, с розовыми проплешинами, нетолстая, но оплывшая, застонала. Показалось, осела еще грузнее.
— Ребята, берите ее под руки, — стала руководить врачиха. — Совсем сил у нее нету. До машины бы довести хоть как-нибудь.
Чащин подошел с правой стороны и взял за предплечье. Молодой человек — слева. Приподняли. Сделали шаг к двери. Старуха не шагнула, а стала валиться вперед. Чащин сжал ее крепче обеими руками, а молодой человек поступил смелее — обхватил старуху за поясницу.
Она сдавленно стонала, подбородок дрожал, но — Чащин с жутью чувствовал это — ни одна мышца, жилка в ее руке не напрягалась. Там, под кожей, было не по-живому мягко. И, казалось, стоит потянуть сильнее — рука оторвется, как крыло разваренной курицы.
Кое-как довели до лифта. Полустарик подставил под старуху табурет. Ее посадили, но продолжали держать. Врачиха переминалась, прислушиваясь, едет лифт или нет и какой — грузовой, пассажирский. Потом вдруг встрепенулась, возмущенно сказала полустарику:
— Квартиру-то закройте! И оденьтесь. Вы же с ней поедете. Оформлять.
— А ну да, ну да! — Он убежал; вернулся в серо-зеленом плаще…
Старуха была совсем не похожа на ту, какой Чащин привык ее видеть. Шесть-пять-четыре-три года назад она, крупная, с завивкой на голове, сидела возле подъезда и подозрительно смотрела, как он выходит из дома или входит, что у него в руках. Однажды, после взрывов домов, как-то даже поинтересовалась, что несет в большой сумке — Чащин как раз шел с рынка, — и она перегородила ему путь в подъезд; пришлось вынуть кусок мяса и потрясти у нее перед глазами. Тогда только успокоилась… Иногда он видел, как старуха тащит от мусорных контейнеров какие-то фанерки, старые плинтусы, стулья, треснувшие цветочные горшки.
Если бы знал, что это она живет в шестьдесят девятой, наверняка отказался бы. Хотя… Сейчас она стала совсем другой — бессильной и жалкой, и в лице появилось что-то беззащитно-просительное, как у совсем маленького ребенка, которого незнакомые люди несут неизвестно куда, и, боясь кричать, он взглядом просит не делать ему плохо, принести обратно к родителям. На улице Чащин натыкался иногда на такие взгляды младенцев и стариков…
Последние года полтора ее не было видно; Чащин про нее и забыл. Но, оказывается, она продолжала жить в своей квартире со своим мужем (или кто ей этот полустарик в плаще), продолжала, может быть, копаться в мешках и коробках, перебирая накопленное добро. И вот — окончательно обессилела… А что она делала, какой была десять лет назад? Двадцать? На вид ей за семьдесят. Как она их прожила?..
5
Утром, не вылезая из-под одеяла, Чащин подгреб к себе кучку пультов. Выбрал от музыкального центра. Видеть сейчас людей на экране не хотелось. Включил радио. На уши мягко надавили частоты оживших динамиков, на секунду стало приятно-тяжело, как при торможении скоростного лифта. А потом раздалось до предела, с давних времен, надоевшее:
И тот, кто не струсил, кто весел не бросил,
Тот землю свою найдет…
Ругнувшись, Чащин торопливо-нервно несколько раз ткнул в кнопку переключения волн.
— На Солянке задержаны двое неизвестных, — сообщал приятный женский голос, но как-то необычно: новости были невеселые и странные, а женщина говорила слегка игриво. — Подозрение вызвала пишущая машина в руках у одного из них. При обыске задержанные оказались обмотанными шелковой материей. Кому принадлежат машина и материя, пока прояснить не удалось… Вчера вечером над Харьковом пролетел большой метеор с крестообразным хвостом. Среди населения такое небесное явление вызвало много толков. Большинство склонны видеть в нем скорые большие события на театре военных действий.
“Да что такое? — Чащин недоуменно посмотрел на пульт. — Что за бред?”
А женский голос продолжал:
— В Средней Азии — небывалое падение цен на хлопок вследствие громадного урожая в Америке и полного отсутствия спроса из московского и лодзинского фабричных районов. Положение бухарских хлопкоробов критическое.
“Каких еще хлопкоробов?” — От этого, не слышанного лет пятнадцать слова Чащину стало не по себе.
Слава богу, радио перестало мучить-пугать, дало объяснение — заиграла музыка, и сладковатый мужской голос произнес:
— Московские старости. Сто лет тому назад.
Облегченно отдуваясь, Чащин пошел на кухню, достал из холодильника единственную оставшуюся со вчерашнего дня бутылку “Туборга”. Торопливо открыл, сделал глоток… Выпил вчера немного, но состояние было, как с глубокого похмелья. Из-за этой старухи-соседки, наверное. Вспомнились бабушка с дедом. Они тоже как-то страшно резко, до невозможности больше жить, обессилели: бабушка весной засадила огород, а осенью уже не могла дойти до него, стояла и плакала от немощи на крыльце; дед всю жизнь что-то мастерил, обувь шил, а потом лег — и все. И казалось, глядя на них в последние дни, что ничего интересного у них в жизни не было, всегда они были такими… И что лучше? На бегу умереть или так, — полностью и неизвестно на что, — исчерпав все без остатка силы?
Чащин вернулся в комнату. По радио уже шел блок нормальных новостей. Во Владивостоке подсчитывали число жертв пожара в здании “Промстройниипроект”, чеченское село Зумская подверглось ракетно-бомбовому удару федеральных сил, космический зонд “Гюйгенс” работает на поверхности крупнейшего спутника Сатурна…
Позавтракав, пошел за пивом.
На улице было свежо, небо ясное, на редкость глубокое; не растоптанный еще снег на тротуаре приятно похрустывал… Чащин остановился возле своего “Жигуленка”. Потянуло разблокировать дверь, сесть в салон, включить мотор. Счистить ледяную корку с лобовухи… Вообще надо как-нибудь в выходные собраться и сгонять за город. Или в одном из ближних городков-музеев побывать. Ростов Великий, Сергиев Посад, Суздаль… Столько лет в Москве прожил, а почти ничего не увидел. Даже в Третьяковку не сходил ни разу. Надо как-то поактивней зажить…
Ларек возле дома еще не открылся — воскресенье, девять утра, — и пришлось идти на противоположную сторону Варшавки — в “Копейку”.
В начале длинного подземного перехода у кафельной стены стояла, согнувшись, старушка в темном одеянии и, глядя в книжку, напевала молитвы жалобной скороговоркой; проходя мимо, Чащин уловил несколько слов:
— …Ты установил все пределы земли, лето и зиму Ты учредил…
“Учредил, хм… Библейское словцо”.
У ног старушки стояла пустая консервная банка.
На другом конце перехода высокий парень играл на гитаре знакомую, но подзабытую Чащиным мелодию.
Увидев приближающегося человека, с корточек вскочила девушка. Некрасивая, бесформенная, с цыпками на щеках. Как смогла приветливо, заулыбалась, вытянула руку с засаленной бейсболкой, а парень запел, умело попав в нужный аккорд:
Пластмассовый мир победил,
Макет оказался сильней.
Последний кораблик остыл,
Последний фонарик устал…
А в горле сопят комья воспоминаний,
О-о, моя оборона!..
Да, песня была Чащину очень знакома — сам он тоже когда-то пел ее в переходах.
…Солнечный зайчик незрячего глаза,
Траурный мячик нелепого мира…
Может, выгреб бы из кармана пальто мелочь, может, остановился бы и послушал, а потом заговорил бы с ребятами, такими похожими на него самого восьмилетней давности — с немытыми волосами, в грязных толстовках с изображениями Егора Летова и Джонни Роттена; с горящими от голода и решимости изменить мир глазами. Да, заговорил бы, узнал, откуда они, где умудрились найти вписку в сегодняшней негостеприимной Москве, как вообще дела в России с андеграундом… Но парень пел почти по-эстрадному, а девушка, сменив приветливую улыбку на жадную, чуть не совала Чащину бейсболку в лицо. И он брезгливо отшатнулся, ускорил шаг… Пение тут же прекратилось, чуть позже умолкла и гитара. Да, холодно попусту горло драть, резать пальцы о ледяные струны…
В “Копейке” было пусто и тихо. Все, кому надо было набрать продуктов, сделали это или в пятницу вечером, или в субботу, сегодня же отсыпались, смотрели телевизор, наслаждались покоем в своих квартирах…
Загрузив корзину четырьмя бутылками “Туборга”, Чащин остановился над огромным, похожим на бассейн горизонтальным холодильником. Из груды пестрых упаковок выудил полукилограммовый пакет с мидиями. Подумал и тоже положил в корзину… Сейчас вернется домой, сварит мидий, зарядит дивиди одним из любимых фильмов и отлично проведет два часа. А там…
Но, подходя к кассе, решил, что поедет в гости, — сегодня необходимо было поговорить, пообщаться, — и даже выбрал, к кому. Впрочем, и выбор был невелик… Сунул руку в карман за мобильным, чтоб предупредить.
С Максимом — Максом — они познакомились в Ленинграде, в строительном училище номер девяносто восемь. Макс был местный и слабо походил на пэтэушника — симпатичный, тонкокостный, культурный; матерился неумело и мало, в столовой ел только второе, а суп отдавал кому-нибудь из общажников.
Однажды Чащин попросил у Макса на вечер модные и дорогие очки-лисички, чтобы нормально выглядеть на концерте группы “Авиа”. Очки перед концертом отобрали гопники, пришлось отдать Максу за них пятнадцать рублей. Взяв деньги, Макс повел Чащина, Димыча и еще двух-трех одногруппников в пивной павильон. Хлебали горькое разливное “Жигулевское”, сосали сухую воблу до закрытия… Вскоре после этого Чащина забрали в армию.
Встретились три года назад — Макс появился у них в редакции, чтоб дать объявление о знакомстве с “милыми барышнями для делового общения с возможностью заработка”… Столкнулись в коридоре и сначала просто мычали, выпучив изумленно глаза, вспоминая, как друг друга зовут. Потом стали иногда ездить друг к другу в гости.
С училищных времен Макс изменился почти неузнаваемо — полысел, пополнел, стал словно бы ниже ростом, говорил торопливо, все время куда-то спешил, делал множество резких и лишних движений. И приключений у него за эти почти пятнадцать лет произошло столько, что на целую жизнь обыкновенному человеку хватит. И торговый бизнес в начале девяностых раскручивал, на бандитские стрелки ездил, и машину у него сожгли, чтобы заставить киоски в районе Технологического института по дешевке продать, и “мерседесы” из Германии перегонял, однажды в Польше его чуть не убили; и мясом он торговал, и героином, и в Крестах за мошенничество почти два года отсидел, получил четыре года условно; вышел, уехал в Москву, возил плавки и купальники в Сочи, а потом решил толкать девушек в Европу. Дал объявления в газетах и интернете, и дело, кажется, пошло — недавно снял Макс двухкомнатную квартиру в сталинском доме рядом с Белорусским вокзалом.
И вот у него Чащин оказался сегодня.
— Да-а, квартира ништячная, есть где развернуться, — то и дело повторял Макс и оглядывал большой, с высоким потолком зал удивленно-восторженно, будто это не Чащин приехал к нему в гости, а он к Чащину. — Но и плачу зато — штука грина! Каждое первое число по копью наскребаю.
— Ну, еще бы — самый центр, считай. И две комнаты. Ты как король…
— Нужно, нужно, Дэн. Для дела! Наконец-то выхожу на серьезный уровень. Завязался с немцем одним. Солидный. Артур Саклагорски. Не слышал? У него агентство свое во Франкфурте, журнал. Журнал, прикинь! Фотки шлю, сейчас насчет трех телок перетираем… — Макс озабоченно, но с удовольствием покряхтел. — Мне тоже бы надо журнал. Без него по-любому масштабы не те… Классные мидии! Где брал?.. Ведь есть же “Знакомства”, “Распутин”, “Невская клубничка”. Вот это я понимаю!..
— Чем больше масштабы, тем больше риск, — заметил Чащин.
— Риск везде есть, всегда. Даже трусами торговать. На меня так наезжали там: ща в горы увезем, и никто не найдет… Нет, без риска нельзя — без риска можно только в дерьме торчать. Согласен?
— Так, вообще-то.
— Телки, правда… — в голосе Макса появилась досада, — геморно с ними. Каждую уговаривай, объясняй, учи. Большинство-то, блин, — коровы просто. Вроде худая, растянутая, а запись посмотришь — корова. Ни движений, ни линий. Кусок мяса шевелится… И еще претензии, каждый день звонят, на мыло пишут — как? чего? приняли? Да кому вы нужны такие!.. И еще, бля, прямо бесит, — они платья, юбки перестали носить. Заметил? Все поголовно в штанах.
— Из-за погоды, наверно.
— Да ну! И летом так было. Джинсы сплошные. Одна из ста с голыми ногами. У меня сразу от таких, которые в юбках… Подбежал бы, у ног бы валялся! По фиг — кривые, прямые, хоть какие, главное, чтоб женщиной выглядела. А джинсы… бесит просто. Я их тут даже спрашивать стал: “Чего вы все в штанах? Вы же женщины, у вас ноги есть!”. И знаешь, что говорят? Все одно и то же, как сговорились!..
— Что? — Чащин уже начинал жалеть, что приехал. Месяца четыре не видел Макса, забыл о главной теме его разговоров — девушки; в семнадцать лет Макс ими, кажется, и не интересовался…
— “В джинсах, — говорят, — себя чувствуешь по-другому. Уверенно. В джинсах я могу с вами на равных…” С нами… Козы, а!
— Давай я за пивом схожу, — вставил Чащин; пиво кончилось, а мидий оставалось прилично.
— Сходи, если хочешь. Мне только много не надо. Всю ночь работать… Я обычно днем отсыпаюсь, ночью работаем. Видишь, студию оборудовал. — Макс кивнул на розовую драпировку в углу комнаты, гнутоногую софу, фонари на штативах. — А у тебя, кстати, телки есть симпатичные? Заработать можно неслабо. У?
— Не знаю…
— Ну как? — Макс усмехнулся. — Как не знаешь? Они или есть, или нет.
— Я за пивом схожу, и поговорим.
Возвращаться не хотелось. И Чащин долго стоял у подъезда, курил, раздумывал, что делать дальше. Гулять по городу — холодно, на тротуаре уже не сухая корка, а перемешанная с реагентом снежно-ледовая жижа. По ней и до метро мученье дойти, не то что гулять… Ладно, иногда можно послушать. Даже забавно — в пятницу один к мужскому полу претензии предъявлял, сегодня этот — к женскому. Недовольные…
Макс сидел за компьютером, громко хмыкал, возбужденно бормотал, яростно стучал по клавишам.
— Давай, проходи, — заметил Чащина. — Я щас. Весь ящик забили… Когда, когда… Когда надо, тогда и будет… Гляди, какая тыковка. Ух!
Чащин подошел, заглянул в экран. На каком-то старом диване сидела голая девушка, широко раскинув ноги. Почти в шпагате. Ее снимали чуть снизу, поэтому промежность казалась огромной, была видна во всех подробностях. Даже красные пятнышки раздражения после бритья… Девушка смотрела прямо в объектив, серьезно, призывно.
— Откуда она?
— Ща-ас, — Макс свернул картинку, прочитал в письме: — Из Долгопрудного. Местная, считай. Оля… Занимаюсь художественной гимнастикой, мечтаю работать фотомоделью… Ниче?
— Особенно прыщи между ног.
— Это не проблема. Хороший крем, и будет гладко, как… — Макс внезапно замолчал, продолжал щелкать мышкой, жмуриться, глядя в экран, что-то читая, быстро набирал ответы.
Чащин побродил по залу, осмотрел софу с потертой, поблескивающей алой обивкой. Включил один из фонарей — в глаза ударил белый, обжигающий свет… Выключил. Смаргивая зайчика, вернулся к столу. Открыл бутылку.
— Щас-щас, — шептал Макс. — Ща-ас…
Сделал глоток, другой. Шелест компьютера и щелчки мышкой раздражали. Это могло продолжаться долго — Чащин знал по себе, что, забравшись в интернет, блуждаешь там до упора. Или пока в туалет не захочется, или глаза не начнут слезиться, или кто-то не войдет…
— Ну все, бросай, — наконец не выдержал. — Потом ответишь. Покажи лучше съемки.
— А? А, давай… Вчера одна приходила… Садись сюда.
На экране появился этот же самый стол, компьютер. Глубокая тарелка, бутылка вина, стаканы. За столом сидела девушка в распахнутом тонком халате. Солнцезащитные очки в волосах, тонкие черты лица, две большие и, кажется, твердые груди с острыми сосками.
— Кушай, киска, посмотри на меня, — сладенько говорил Макс, но не сегодняшний, а тот, что ее снимал. — Скинь халатик, кисунь…
Девушка брала что-то из тарелки и клала в рот. Жевала, запивала вином. Поглядывала в объектив камеры, морщилась симпатично. Просила:
— Выключи камеру. Не надо меня такую… Ну выключи. — Она смущенно ежилась; при каждом движении груди тяжело покачивались.
— Алиной звать, — с улыбкой сказал реальный Макс. — Как, потянет?
Чащин покривил губы — смотреть на жующую девушку не очень хотелось.
— А на софе-то есть?
— Ясен перец! Но меня что-то больше такие прикалывать стали — как в жизни… Щас найду ее же. — Макс остановил этот ролик, запустил другой. — Ну вот, еще не смонтировал…
Очень яркое освещение, на софе Алина, но уже без халата. Поднимает и опускает ноги, перекатывается с боку на бок, проводит по губам темно-красным ногтем, улыбается, произносит, глядя в камеру:
— Иди сюда… Иди ко мне… Я хочу тебя.
— Ну как? — спросил Макс полушепотом.
— Да, честно говоря, не очень. — Чащин глотнул пива. — Камера прямо так, в лоб…
— Им так и нужно, немцам. Я видел их альбомы по фотоискусству — как наша порнуха. И лежат в каждом магазине свободно. Там и члены, и трах свальный, но в таком оформлении… В общем, изыски. А им хочется настоящего такого, мясного. Чтоб все родинки видно было, волоски, целлюлит слегка. Вот от этого они прутся конкретно.
Но Чащину было скучно наблюдать за однообразно изгибающимся телом, и в то же время постепенно росло тяжелое, неприятное возбуждение.
— Выключай. Давай так посидим.
— Чего, закипело? Хе-хе… У меня в Крестах вообще глюки были по телкам. Там я их и полюбил — без них-то никак… А это, — голос Макса посерьезнел, — если хочешь, то давай.
— В смысле?
— Ну, с девчонками. Сегодня после десяти придут две. Я с ними насчет лесби договорился, но они и традиционно, сказали, любят. Скажем, что ты уже в порно снимался. И — погнали. Бабы, если надо им, без проблем соглашаются. И прутся — по любви так не бывает!.. Ну чего? Есть желание?
Желание у Чащина было. Ни разу не представлялся случай с двумя, да еще с абсолютно незнакомыми…
— А они хоть симпатичные?
— Ну, ща заценим. — И Макс защелкал мышкой.
Чащин следил за раздражающе, болезненно быстро для глаз меняющимися на экране фотографиями девушек. В купальниках, без, в трусиках, в сползших на живот кружевных лифчиках, в расстегнутых джинсах, в задранных юбках, в колготках, чулках, кедах, ботфортах…
— И это всё прямо тебе присылают?
— Ну да. За последние дни. Надо сортировать, ответы писать. Времени не хватает…
Чащин почувствовал, что кровь внутри побежала быстрее, в глубине живота сжималось, щекотало, царапало. И вот захотелось, чтобы прямо сейчас в дверь зазвонили и вошли с холода две высокие, поджарые, с распущенными светло-русыми волосами и тонкими манерными голосками; с такими, наверно, отлично провести час-другой…
— Слушай, — возник вдруг останавливающий, спасительный вопрос, — ты снимать меня, что ли, хочешь?
— Ну да.
— А если увидит кто-то?
— Что увидит?
— Меня… как я с ними… Знакомый кто-нибудь.
— Да вряд ли. Это в Германию уйдет. — Макс оторвался от экрана, посмотрел на Чащина, повторил как-то задумчиво: — Вряд ли… Ну, вот они — Саша и Лада.
Девушки Чащину не понравились. Коренастенькие фигуры, простоватые лица, волосы так себе — он успел представить их другими. Да к тому же должны были прийти только после десяти вечера.
— У меня завтра работа, — вздохнул Чащин, — выспаться надо.
— Успеешь. Давай. — Макс хлопнул его по спине. — Оторвешься, гарантирую! Я ж говорю — они перед камерой офигеть как прутся. Без презика даже согласны.
— Хм! Еще не хватало заразиться…
— Ну, как хочешь. Можешь просто тогда поглядеть… Щас покемарим, в себя придем, а там и телочки…
Чащин посмотрел на часы. Почти шесть. Несильно, но плотно давило пивное опьянение — голова почти ясная, а тело отяжелело, мышцы расслабились. Даже в туалет идти было лень.
— Нет, поеду, наверно. Завтра на работу…
— Как хочешь. Вареный ты какой-то в натуре.
Пиво было допито, общение не принесло Чащину особой радости… Стал собираться.
— Да, кстати! — спохватился Макс. — Мы же насчет этого не договорились. — Снова стал что-то искать, но на этот раз не в дебрях компьютера, а среди бумаг.
— Насчет чего?
— Щас… Вот они. — Он протянул Чащину какие-то листы. — Это, короче, анкеты. Ну, для телок… Дай там кому из знакомых. Хрен с ним — страшная, нестрашная. Бывает, и страшные нарасхват идут… Если выгорит, гонорар получишь.
Чащин принял анкеты, пробежал взглядом: “Фамилия… Имя… Адрес… Телефон… Возраст… Имеете ли загранпаспорт… Цвет волос… Объем груди… Типы работы: дамское белье, топлес, эротика…”.
— Если найдешь подходящую, — шепотом, словно их подслушивают, говорил Макс, — десять процентов с нее — твои. А это может и охренительная сумма получиться. Как повезет, но в любом случае не в убытке останешься.
Поезд почти пустой. В вагоне десятка два пассажиров на сиденьях. Дремлют… “Завтра в это время будет не протолкнуться”, — лениво, в полудреме думал Чащин, и завтрашняя давка представлялась почти с радостью — без нее становилось уже как-то скучно. Вот сидишь так, спокойно, никто не толкает, и есть опасность уснуть, заехать куда-нибудь. Пропа┬сть.
Встряхнулся, огляделся. Напротив, чуть справа, девушка. Нет, таких принято называть — молодая женщина. Лет чуть за двадцать, а прическа, как у пожилой учительницы химии — волосы аккуратно зачесаны назад и собраны в шишечку, на лице почти нет косметики; симпатичная, но неприступно строгая. Серые сапожки, сероватый плащ… Да, после недели с ней наверняка на стену полезешь. Жесткий распорядок дня, идеальная чистота, посуда моется сразу после приема пищи, раздельные полотенца, аккуратно уложенное постельное белье. Секс по расписанию… Хотя ему, тоже любящему порядок, такая, скорее всего, подойдет… Подошла бы. Влюбись в слишком живую, с которой нескучно, но и не знаешь, чего через минуту ждать, устанешь не через неделю, а через день. Бывали уже случаи — приводил к себе, был чуть ли не счастлив, с умилением слушал безумолчное щебетание, ночь казалась прекраснейшей, ослепительной, а утром кто-то шептал, дергал внутри: “На фиг, на фиг! Это не жизнь”. И он старался поскорее опять оказаться один.
На “Автозаводской” вошла женщина. Полная, плохо одетая, лицо жалостливое. Перед собой держит фотографию какого-то парня; к фото приклеена бумажка с надписью: “У меня убили сына”… Постояла и медленно пошла по вагону.
Большую часть перегона между “Автозаводской” и “Коломенской” поезд двигался по поверхности. Туннельный грохот колес превращался в мягкий перестук, и этим отрезком пути часто пользовались торговцы и попрошайки… Вот и теперь послышалось бормотание-причитание:
— Нету тебя, сыночек мой миленький… Нету… Кто вернет?.. Все, все живые, а тебя нету, сыночек…
Пассажиры отворачивались, опускали глаза. Чащин искоса взглянул на женщину… Нет, на профессиональную нищую не похожа. Хотя они на выдумки изобретательны — так иногда играют правдиво, чтобы разжалобить, бабок подзагрести… Но, стараясь убедить себя, что просто работает и фотография в руках у нее не сына, что деньги она сдаст хозяину — какому-нибудь цыгану, — Чащин все-таки достал полтинник:
— Держите.
— Что? — Женщина мутновато взглянула на него, на купюру и сморщилась: — Да не нужны мне деньги. Сын мне нужен. Кто мне сына вернет? — Остановилась перед Чащиным. — Вот все вы здесь. Все живые, а он… Он здесь каждый день ездил… Кто мне вернет?..
Чащин спрятал деньги обратно… Молодая женщина с прической учительницы строго смотрела в большую, в твердом переплете, книгу.
6
По утрам понедельников люди становились особенно торопливы, активны, словно тоже истосковались по суете, толчее, желали поскорее оказаться на своих уютных рабочих местах. И выразительнее в этот день призывала в микрофон дежурная в метро: “Во избежание несчастных случаев отойдите от края платформы!”; и Чащин с удовольствием вминался в упругую стену людей в вагоне, и без раздражения принимал давление тех, кто вминался в него… Этот понедельник начался, как обычно.
Оказавшись в кабинете, заварил кофе, включил компьютер. С удовольствием устроился за столом. Почувствовал, что соскучился.
Для начала просмотрел новости в интернете. Почти все опять про эту несчастную монетизацию: “У здания администрации Пермской области проходит пикет против замены льгот компенсациями”, “Православные христиане Санкт-Петербурга принимают активное участие в массовых митингах протеста против монетизации льгот”, “Члены национал-большевистской партии и ветераны войны собрались у здания краевой администрации…”.
— Тема месяца, — проворчал Чащин, открывая файл с материалами для будущего номера журнала. Покручивая ребристый валик на мышке, мельком прочитал рецензию на комедию “Знакомство с Факерами” с Де Ниро и Стрейзанд в главных ролях, затем — рецензию на “Двенадцать друзей Оушена”. Эти материалы пойдут стопроцентно… Рецензия на “Взломщика сердец” под вопросом… На отечественный комедийный боевик “Сматывай удочки” — желательно, а то сплошной Голливуд… Дальше — информация, в каком московском кинотеатре что крутят. Плюс краткие аннотации. Вот с этими аннотациями и придется возиться — до строчки повысчитывать, поломать голову, что убрать, что оставить…
Перед самым обедом, стукнув в дверь и дождавшись разрешения, вошла секретарша.
— Игорь Юрьевич просил посмотреть, — подала несколько страниц. — Вот это, помеченное красным, поставить нужно обязательно, а остальное — на ваше усмотрение.
— М-да-а, — подчеркнуто расстроенно вздохнул Чащин: стоило показать, что не в восторге от такого известия. — Спасибо, конечно. Блок, правда, переполнен… Что ж, будем работать.
— Я сейчас перешлю материал по сети…
— Хорошо. — Он коротко улыбнулся секретарше, давая понять, что больше ее не задерживает. Она тоже улыбнулась, пошла из кабинета.
В который раз Чащин удивился ее привязанности к форменной секретарской одежде — белая кофточка, черная юбка, черные колготки и черные туфли на невысоком, но выразительном каблуке… Как бы рано он ни приходил на работу, она уже сидела на своем месте, приветливая и внимательная, и уходила позже остальных. Впечатление, что у нее ни семьи, никаких иных дел, кроме работы. А ведь хоть и выглядит неплохо, но уже в возрасте — лет за сорок. Действительно, есть ли у нее муж, дети, или, может, до сих пор живет с крепкими еще, считающими ее девочкой родителями?.. А мужчина любимый? Любовник? Если вот так судить, зная ее только в роли секретарши, то легко можно решить, что это робот, которому больше ничего не надо, кроме исполнения установленной программы… Да и не вспомнить даже, как ее зовут — сперва Чащин все путался, называя то Аленой, то Аней, а она ни разу его не поправила; потом и вовсе перестал в разговорах с ней упоминать ее имя — и без имени как-то неплохо получалось. Для делового разговора имена, в сущности, не нужны… Кстати, секретарша тоже не слишком часто называла его по имени, тоже без усилий обходила эту деталь.
Хм, может, дать ей максовскую анкету? Там есть ограничение по возрасту — тридцать пять лет, но вдруг у нее прокатит. Сохранилась-то действительно классно… Дать анкету, предложить попробовать все изменить. Рассказать про Макса с камерой, софу, возможность работы за границей… Вот, наверно, перепугается… Нет, а если молча протянуть? Она начнет с серьезным видом читать, вникать, подумает, что по журналу, а потом… Чащин хохотнул, тут же опомнился, кашлянул, возвращаясь в свое обычное состояние. Сложил в стопку бумаги, взял мобильный и пошел обедать.
Столовая была закрытая, лишь для сотрудников фирм, располагающихся в этом здании. Потому и блюда дешевые. Суп — шестнадцать рублей, второе — в среднем полтинник, салатики — в районе двадцати. Компот, кисель из вишни за десятку, слоеные пирожки в ассортименте…
Чащин сидел за квадратным столом на четырех человек. Остальные три места занимали молодые люди, мало чем от него отличающиеся — деловые костюмы, аккуратные прически, галстуки традиционно во время обеда засунуты между пуговиц белых рубашек, чтоб не залезли в суп… Этих молодых людей, как и большинство остальных посетителей столовой, Чащин знал в лицо, но где работают, как их зовут, никогда не интересовался. Да и что интересного?..
— Как, Юр, обживаешься? — спрашивал один, лет двадцати пяти, рыжеватый, плотненький и, видимо, очень по жизни энергичный. — Давно тебя что-то не видели…
— Да сложно, сложно пока, — уныло отвечал другой, темноволосый, сухощавый. — Вилы, если честно.
— М-м! Зато, слышали, и зарплата недетская.
— До нее дотянуть надо…
— Я тут читал, — вступил третий, тоже чернявый, с родинкой над левой ноздрей, — что если за двадцать дней не адаптируешься к новому месту, то это сто процентов уже все. Дальше сплошные косяки, стрессы и в итоге…
— А ты сколько там, Юр? — перебил рыжеватый.
— Я… Две недели ровно.
— Это, значит, четырнадцать дней.
— Десять рабочих, — скороговоркой поправил сухощавый.
— Ну, так или иначе — экватор.
— Критический момент, — подтвердил с родинкой. — Не впишешься в систему, в коллектив — и писец.
Сухощавый перестал есть:
— Обживусь, думаю. Притрусь.
— Смотри, Юрик, это все может плачевно кончиться…
Эти двое — рыжеватый и с родинкой — явно издевались над знакомым, наверняка бывшим своим сослуживцем, мстя за то, что устроился на более денежное место. А тот верил и пугался все больше. Сидел над полупустой тарелкой рыбного супа и ловил каждое слово про свой кризисный момент. Смотреть на него было больно…
— А как там, — наконец тихо, жалобно поинтересовался, — замену мне подобрали?
— П-ху! — чуть не подавился рыжеватый. — Естественно. Такая девочка теперь сидит!.. МГУ закончила, полтора года в Англии стажировалась. Ас, короче!.. Нет, Юрка, обратно тебе путь заказан. Сто пудов.
— Палыч на тебя злой, — добавил с родинкой. — Зря ты так свалил, со скандалом.
— Зря, зря, Юрий. Даже не знаю… — Рыжеватый поставил на пустую суповую тарелку тарелку со вторым. — Так вот люди и становятся продавцами на Горбухе. За лучшим рванут, обломаются, а потом — на дно.
— А что делать, ребята? — сухощавый чуть не плакал. — А?.. А?
Ребята не отвечали, уверенно отрезали кусочки от свиной отбивной, отправляли в рот, жевали.
Чувствуя приятную ленивость после сытного обеда, Чащин выкурил сигарету в холле. Заодно полюбовался ровными плиточками колен Наташи из отдела музеев, галерей и экспозиций… Наташа курила в кресле напротив, откровенно тяготилась его молчанием, и Чащину захотелось сказать что-нибудь остроумное, такое, чтобы она посмеялась. Но не нашел подходящего, бросил окурок в урну, пошел к себе.
Не стесняясь, громко и смачно порыгивая, включил компьютер. Нужно было позаниматься делом. Вставить необходимое из того, что принесла секретарша, сократить не очень нужное… Да, число кинотеатров растет, количество фильмов — тоже, все больше прокатчиков желают полнее прорекламировать продукт и платят за это журналу денежку. Так что, как говорится, это святое.
Когда-то, в самом начале, Игорь поручил ему блок “Концерты”. Чащин действительно неплохо знал музыку, исполнителей, клубы, мог и сам при необходимости написать статейку о предстоящем выступлении “Аквариума” или “Крематория”… Но через полгода попросил перевести его в отдел кино, где как раз открылась вакансия. Слишком тяжело было неделю за неделей рекламировать бездарные группы, видеть их вычурные или тарабарские названия — “Ю-Питер”, “Ничего хорошего, тем не менее”, “Добраночь”, “Карибасы”, “Шао? Бао!”, “Ухо Ван Гога”, “Нож для фрау Мюллер”, “Дети Пикассо”, “Старик и Моrе”, “Паперный Т.А..М…”, “Хоронько-оркестр”… Таких групп были сотни, и когда Чащин пробовал послушать их музыку, начинало ломить уши, настроение портилось окончательно… Клубы росли как грибы, и эти вредные для здоровья группы кочевали из одного в другой, бывало, за неделю давали по десять концертов… Чащин негодовал, досадовал, злился, а может быть, завидовал. Ему подобное в свое время не удалось…
С кино было проще. Особенно когда перестала приходить информация из Музея кино. Там с утра до ночи крутили старые, часто первоклассные фильмы, которые нужно было сопровождать аннотацией, и Игорь следил, чтобы репертуар музея был представлен полно и вкусно и в то же время коммерческие материалы не страдали. Но вот Музей кино закрывался, его дирекции стало не до рекламы киносеансов…
В кармане пиджака запиликало. Морщась, что отрывают от дела, Чащин сохранил в компьютере правку, достал телефон, глянул на дисплей. Номер звонившего не обозначился. Нажал кнопку с зеленой трубкой:
— Да, слушаю.
Сквозь помехи или шум улицы раздались выкрики:
— Алло! Дэн, алло, слышишь меня?.. Алло?
— Кто это?
— Да я, я! Димон!.. Дэн, это ты?.. Алло…
— Привет. — Чащин узнал голос Димыча и слегка обрадовался.
— Алло!.. Не слышу, алло!
Обрадовался именно слегка — Димыч в последнее время звонил раза по два в месяц, частенько нетрезвый, и обещал приехать. Чащин сдержанно отвечал “давай, жду”, но что он действительно приедет, верилось слабо — не то уже время, чтобы просто так из далекой провинции заявиться в Москву: нужно две с лишним тысячи на билет в плацкартном вагоне, еще сколько-то на питание, сколько-то на всякий пожарный. А ехать “на собаках” — пересаживаясь с электрички на электричку, — когда тебе за тридцать, малореально. Лично Чащин бы такого путешествия уже не выдержал.
— Я это, я! — крикнул в шум и треск, бьющийся в трубке. — Ты слышишь?
— Да, слышу… Я здесь… На вокзале тут.
— Что?.. На каком?
И Димыч затараторил, что в Москве, на Ярославском вокзале, такая толчея вообще…
— Как мне доехать?
— Погоди… — Чащин опустил руку с телефоном, начиная соображать, что вот-вот произойдет большой напряг. Но, может… И он снова прижал трубку к уху: — Алло, ты точно в Москве?
— Да ёптель! Ты чего, Дэн, глумишься? Стою тут, возле табло… Магазин “В дорогу”… Людей — охренеть! Посадка, что ли… Как добраться-то? Диктуй!
И Чащин как-то безвольно-механически стал объяснять, потом понял, что бесполезно, к тому же и сам он не дома, и велел Димычу ждать.
— Через полчаса — буду.
7
Еще в детстве Чащин заметил в себе такое, может быть, спасительное, но непривлекательное качество, — когда происходило что-нибудь по-настоящему неожиданное, неприятное, требующее быстрого решения, поиска выхода, он словно бы засыпал. Точнее — что-то в нем отключалось, отмирало… И сейчас он как-то сомнамбулически пошел к Игорю, отпросился, надел пальто. Без всяких мыслей, даже не запомнив, не отметив, как оказался в метро, садился в вагон, как переходил со станции на станцию, доехал до “Комсомольской”. И только тут, увидев Димыча возле огромного расписания движения поездов дальнего следования, не совсем, не полностью, но проснулся.
Друг не замечал его, и Чащин, с интересом и брезгливостью, которую когда-то чувствовал по отношению к себе, наблюдал… Сразу видно, человеку за тридцать. Грузная фигура, взрослое, потрепанное жизнью и алкоголем лицо, но одежда, прическа… Желтоватые волосы сбриты с висков, а на спину спускается длинный, тощенький хвостик; если намазать волосы муссом и зачесать вверх, получится полуметровый ирокез… Рваный, болотного цвета танкистский бушлат расстегнут, под ним, конечно, толстовка с портретом Егора Летова и надписью “Гражданская Оборона”. На ногах истертые, с прорехами на коленях, джинсы, увешанные булавками, и обрезанные кирзовые сапоги с самодельной шнуровкой. За спиной, в чехле, словно охотничье ружье, гитара, а в правой руке — тощий рюкзак…
Чащин стоял, скрытый мельтешащими людьми, и пытался решить, что делать. Отключить телефон и спрятаться дома? Пересидеть (адрес Димычу он, кажется, не давал), а завтра, забыв об этом эпизоде, поехать на работу… Ведь… Чего он приехал-то? И как с таким рядом в метро?..
Но, уговаривая себя развернуться и сбежать, стереть Димыча из памяти, Чащин шагал к нему. Толчками, через силу, туловищем вперед, как против сильного ветра.
С восьми до тринадцати лет главным их увлечением было изготовление пластилиновых солдатиков. Это не походило на обычную детскую лепку, когда при помощи послушной мягкости фантазируешь, учишься творить, создавая из одного и того же кусочка сначала ракету, потом пушку, затем вазу, крокодила, собаку… Нет, Денис с Димкой редко ломали свои поделки, хранили их аккуратно, подолгу.
Тогда был хороший пластилин — твердый, не такой липучий, как нынешний, строгих, без водянистой яркости, цветов. И, изготовив солдатика, одев в красивую форму, налепив полоски-портупеи, аксельбанты, лампасы, приладив бескозырку или папаху и вручив ружье со штыком — расщепленной спичкой, его помещали в морозильник. Полежав там сутки, затем обсохнув в темном, прохладном месте, солдатик становился каменным, как расписная глиняная игрушка. После этого его отправляли в строй.
Этим занятием их заразил Владька Кузин, парень на два года старше, сосед Димки по подъезду. У Владьки было много книг с картинками про Гражданскую и всякие другие войны, по ним и лепилась форма. А в воскресенья они втроем собирались у кого-нибудь дома и устраивали сражения…
Впереди всегда был Владька — он придумывал доты, ввел конницу, даже сделал несколько броневиков из сувенирных машинок. За ним было не угнаться… Он же первым стал охладевать к этому многолетнему увлечению. И, приходя к нему, Денис и Димка иногда даже не открывали коробки, — или болтали, соревнуясь в фантазии, о том, как бы отправиться в путешествие, найти сокровища пиратов, или, чуть позже, слушали музыку на новеньком кассетном магнитофоне “Легенда”. “Бони М”, “Шокен блю”, “Аббу”, “Битлз”, “Машину времени”… А однажды Владька встретил их особенно загадочно-возбужденный, с нетерпением дождался, пока Денис с Димкой снимут куртки, ботинки, увел к себе в комнату. Усадил на диван, вставил в розетку огромную вилку-трансформатор. Сказал:
— Прикидайте, что мне братан прислал. — Его двоюродный брат жил в Челябинске и присылал Владьке кассеты наложенным платежом. — Офигеть.
Денис с Димкой держали на коленях коробки со своими армиями. Ждали.
Владька вдавил клавишу “пуск”. Отошел. По-взрослому сложил на груди руки… Отчетливо зашелестела пленка, послышалось шуршание магнитного слоя, мягко толкнул диафрагму динамика фон — предвестник скорой музыки. И вот раздалась короткая барабанная дробь, которую сменила простенькая игра на гитаре, бухтенье баса. А потом кто-то безголосо, но разборчиво запел. Нет — стал рассказывать:
Меня спросили, что происходит со мной,
И я не знал, что сказать в ответ.
Скорее всего, просто ничего,
Перемен во всяком разе нет.
Мне, право, недурно живется,
Хотя я живу не как все —
Я удобно обитаю посредине дороги,
Сидя на белой полосе.
— Ансамбль “Зоопарк”, — в паузе между куплетами вставил Владька. — Из Питера. Солиста зовут Майк…
Машина обгоняет машину,
И каждый спешит по делам,
Все что-то продают, все что-то покупают,
Постоянно спорят по пустякам.
А я встречаю восход, я провожаю закат,
Я вижу мир во всей его красе,
Я удобно обитаю посредине дороги,
Сидя на белой полосе.
Какого именно числа это произошло, Чащин, конечно, не запомнил. Но это была весна восемьдесят пятого года, в школе предстояла четвертая четверть, родители ругались, что у него сплошные тройки, а он помешался на пластилине… Чащину хотелось верить, и постепенно он убедил себя: альбом группы “Зоопарк” “Белая полоса” — первые для него песни настоящего рока — открылся ему именно в тот самый день, когда, вернувшись домой, услышал по телевизору звенящий от скорби (или, может, от радости) голос нового Генерального секретаря на похоронах предшественника:
— Склоняя голову перед тобой, наш дорогой товарищ и соратник, мы обещаем неуклонно следовать курсом нашей ленинской партии. Служить ее делу — значит служить делу народа. Этот свой долг мы выполним до конца!
А где-то в Питере какой-то парень, четко отделяя одно слово от другого, возмутительно-гениально откровенничал:
Если вы меня спросите, где здесь мораль,
Я направлю свой взгляд в туманную даль.
Я скажу вам: “Как мне не жаль,
Ей-богу, я не знаю, где здесь мораль.
Но вот так мы жили, так и живем,
Так и будем жить, пока не умрем”.
И после этого солдатики окончательно стали неинтересны, коробка с ними оказалась в нижнем ящике шкафа, где давно скучали кубики, конструкторы, лопатки; Денис с Димкой за один день шагнули из детства дальше — в осознанность и серьезность.
Начались поиски странных, но таких близких, ожидаемых, помогающих взрослеть, понимать мир песен и тех, кто эти песни поет. Ориентиры были даны в той же “Белой полосе”: нужно слушать “Аквариум”, “Зоопарк”, “Секрет”, “Странные игры”, “Кино”, не нужно — “Землян”, “Арабесок”, “Оттаван”, “Эй-си — ди-си”, хэви-метал. Этот альбом подарил им и множество незнакомых, но таких притягательных, наверняка с глубоким значением, слов: “флэт”, “диск-жокей”, “гопники”, “урла”, “буги-вуги”, “Боддисатва”…
Песен было мало, братан Владьки предпочитал красивую музыку вроде “Аббы”, а кассету с “Зоопарком” прислал, как сам объяснил в письме, “чтоб прикольнулись”… Да, песен было мало, и взять эти неведомые “Аквариум”, “Кино”, “Странные игры” было негде; пришлось сочинять самим. Вместо пластилина, подкопив, купили гитары за семь рублей; стали учиться играть, для легкости подбирая мелодию под свои слова. Чащин запомнил одну рифму из тех сотен, что у него тогда получились:
Хочу выпить вина,
Целый стакан, до дна.
Казалось, не хуже, чем у “Зоопарка”…
Летом восемьдесят пятого, закончив восьмой класс, Владька уехал в Иркутск учиться на пожарного. Через год вернулся скрюченный, не узнающий знакомых, но с жадными, мечущимися глазами. Димка испуганно сообщил:
— Он маком колется!..
Побродив по городку, Владька исчез окончательно. И мама его куда-то уехала… А Денис и Димка начали совершать вылазки в более крупные города Сибири, нашли соратников, услышали вживую фузовую гитару, гипнотизирующий бой палочек по ударной установке, увидели человека у микрофонного штатива…
Почти пятнадцать лет Чащин жил этим, попадая то в джунгли общаг новосибирского Академгородка, то в питерское ПТУ, то в армию, то, очень редко, на сцену, скитаясь по раздолбанным вшивым сквотам, портя желудок паленкой и китайской лапшой, потеряв время, когда можно было поступить в институт, не научившись нормально общаться с девушками, не научившись жить, как нормальные люди… Чудом каким-то удержался на поверхности, не захлебнулся, не утонул в сладостной трясине протеста, не сгинул, как тысячи так называемых неформалов. Зажил более-менее достойно, спокойно, почувствовал в душе равновесие. И вот вдруг его потащили обратно — в глупое, бесполезное, опасное вчера.
— У нас… У нас же была великая культура! Великая! Согласись… По фигу, как ее называли — андеграунд, контр, суб какой-то… Нет, это была настоящая культура. Наша! Один Сашбаш — бездна целая! Он же… А Бэгэ! А Цой, Майк. Это же!.. Согласись… И где?.. Где все? А?.. Где мы? — отрывисто, но захлебываясь возбуждением, вскрикивал слегка похожий на Димыча грузный, рыхловатый человек. — Где мы все с нашими гитарами? С электричеством? Ведь мы же столько могли! Мы же вселенной были, и — вот… Как и не было. Теперь, х-хе, “Фабрика звезд”. Телки тупорылые, удоды с бородками… А вспомни наших. Дэн! Дэнвер, ёлы-палы! Вспомни! Янка… А! Ее же надо каждый день крутить по всем каналам. Чтоб все всё поняли. Мутанты… По всем радио, из всех окон! Вот это ведь… — И неприятным, визгливым голосом слегка похожий запел:
Собирайся, нар-род,
На бессмысленный сход,
На всемирный совет,
Как обставить нам наш бред.
Клинить волю свою
В идиотском краю.
Посидеть, помолчать
Да кулаком постуча-ать!
На журнальном столике — классический, но забытый Чащиным набор: уже почти пустая литруха водки, кривыми кусками порезанная вареная колбаса, сыр, банка с маринованными огурцами, бутылка “Колокольчика” для запивки… Чащин неосмотрительно много выпил в самом начале, и то ли от водки, то ли от неожиданного приезда друга детства его очень быстро сморило; он откинулся на спинку кресла и сидел, прикрыв глаза, сквозь дрему слушал вскрики, вяло, зная, что ответа не будет, спрашивал себя: “И что теперь?”. Хотелось, чтобы произошло как в сказке — уснул, проснулся, а Димыча нет. Тишина.
— Дэн… Дэн, да не спи ты! Дэ-эн! — Чащин приподнял каменно-тяжелые веки, увидел перед собой перекошенное лицо; да, это Димыч, Димыч здесь. — Не спи, давай поговорим. Столько лет не виделись! Надо решить… Я ведь не просто так приехал. Я ведь… Давай возродимся. Слышишь? Группу по новой, я песен привез… Надо, Дэн! Мы… У нас же такое поколение было. Первое настоящее! Все могли перетрясти, всех выкинуть… А где теперь? Где мы, Дэн?.. Дэнвер, не спи! Надо выпить… Держи.
Чащин выпрямился в кресле, принял рюмку, покорно-равнодушно проглотил уже не жгущую, безвкусную водку.
— Ну че ты сделал?! — рыданул Димыч. — Я же тост хотел!.. Бли-ин… Ну чего ты мертвый такой? Нас же такие дела ждут. Я тут по электронке кое с кем списался… Классные чуваки… У тебя-то есть интернет? А?
Чащин кивнул и снова прикрыл глаза. Поплыл в сон.
— А как, по карточкам или выделенка? Выделенка? Ништяк… Я говорю, я с такими чуваками списался. Они младше все, но это и хорошо. Классные. Они такого тут натворят! Устроят. Это мы, как эти… Столько сил было, а в итоге… Дэн, скажи, почему с нашим поколением так? Пшик один получился. А?.. Вон эти, на десять лет старше, да даже на семь каких-то, — и смогли. Прогремели, сделали. Цой, Сашбаш, Кинчев, Летов, Янка, Ревякин. Они уже — навсегда… И эти теперь, кому за двадцать только, они уже шатают, грызут. А мы вот… Дэн, давай за нас! Слышишь?.. Эх-х… — Громкий глоток и шумный, протяжный выдох. — Нет, я не хочу соглашаться, что мы беспонтовые… Нет, Дэн, мы на такое способны! И надо доказать. И теперь — теперь, Дэн, последний шанс! Ведь нам… Дэн, нам тридцать пять скоро! Ё-олы… Ведь потом уже… И надо дверью хлопнуть. Так хлопнуть, чтоб… Слышишь? Ты готов? А?.. Вспомни, как мы с тобой… У нас ведь такая богатая жизнь была. Настоящая! Вспомни! Смысл… И что… на что променяли? Бля!.. Креативные. Ненавижу!.. Давай, чтобы снова… Мы же оттуда! Это мы страну переделали. Мы! Помнишь? — И рычание-пение: — “Менять, настало время менять!”. А давай послушаем! Где у тебя кассеты? А? Дэн, ну не спи! Вставай!.. У тебя есть “Алиса”?.. Ладно, я свою поставлю. Качество только… Еще та, родная… — Скрипы, щелчки. — Слушай, включаю. Помнишь эскэка, осень восемьдесят девятого? Это же… Революцию мы делали, понимаешь?! Слышишь? Дэ-эн…
В городе старый порядок.
В городе старый порядок!
Осень.
Который день идет
Дождь!
Время червей и жаб.
Время червей и жаб.
Слизь!
Но это лишь повод
Выпустить когти!
Мы поем.
Мы поем!
Заткните уши,
Если ваша музыка — слякоть.
Солнечный пульс.
Солнечный пульс!
Диктует!
Время менять имена.
Настало время менять!
…У Спортивно-концертного комплекса имени Ленина — людское море. Крики, сирены милицейских машин, свист, гогот. Сегодня концерт “Алисы” в самом большом зале Ленинграда. Праздник для тысяч тех, кого с недавних пор стали называть неформалами.
Денис и Димыч с краю толпы, штурмующей центральный вход. Многие ребята и девчонки в ватниках и тельняшках, в кирзачах, лица разрисованы губной помадой; у некоторых в руках красные флаги. Это алисмены. Но толкутся здесь и цветастые пункера, стиляги в галстуках-шнурках, рокабилли с квадратными прическами, стиляги, затянутые в кожу рокеры, металеры, опасливые, тихие хиппаны. Даже гопники есть… Вся эта масса время от времени, словно услышав чью-то команду, яростно зарычав, превращается в таран и ударяет в металлические заграждения, за которыми выстроились плотной цепью милиционеры с дубинками.
Концерт еще не начался, и те, у кого были билеты, с великим трудом пробивались к узкой прорехе ограды. Их наспех охлопывали и пропускали дальше, на длинную, широкую лестницу, ведущую к дверям похожего на огромную скороварку СКК.
Толпу же стремящихся прорваться бесплатно ежеминутно разбивал милицейский “уазик”. Включив сирену, он медленно ползал взад-вперед, получая по своим бокам тычки кулаками и древками флагов… Раздался вопль — кому-то, наверно, наехали на ногу. Удары участились, по капоту хлестнули цепью.
— Переворачивай! — раздался крик, и десятки рук стали качать машину; “уазик” взревел, газанул, выскочил из толпы.
Неформалы вновь собрались в таран, ринулись на ограждения, но опять откатились, опробовав дубинок.
— Блин, надо было билеты купить, — в который раз проворчал Димыч. — Вряд ли какие-то шансы…
Вчера на толкучке возле метро “Площадь Мира” они продали талоны на мыло и крупу, но тратиться на билеты не стали, решили, как и раньше, прорваться так. Раньше всегда удавалось. И на концерты, и в кинотеатры…
Денис взобрался на ограждение, сел боком, чтобы не получить неожиданный удар по спине. Закурил. Продолжал наблюдать за клокочущей массой. Тысячи три, не меньше. Плюс те, что билеты купили… Странно было, что вообще разрешили в СКК концерт самой популярной и скандальной группы города. Недавно лидер “Алисы” Кинчев с ментами чуть не подрался, газета “Смена” фашистом его объявила, фаны боевые… Или просто не представляли, во что это может вылиться?..
— Ну, — снова заговорил Димыч, — че делать-то будем? Как тут… — И оборвал очередной вопрос, оглянулся.
Из чернеющего на другой стороне проспекта Гагарина парка бухнул многоголосый хор орущих подростков:
— М-менять! Настало время менять!
Толпа замерла, прислушиваясь, будто ослабевший в драке зверь, почуявший более сильного собрата, который поможет.
— М-меня-ать!..
Показалась длинная, густая колонна, над которой колыхались красные флаги; кто-то дудел в горн… Голова колонны пересекала пустынный проспект, а хвост был еще в парке.
— Это петроградские! — восторженно сообщил худой малолетний пункер с раскрашенными в разные цвета волосами. — Они обещали пятьсот пиплов привести. — И замахал руками, заорал: — Хэ-эй! Дава-ай!
— Ну чего… — Димыч застегнул куртку, охлопал себя: — Готовься, Дэнвер.
В то время как петроградские двигались к центральному входу, из автобусов, спрятанных за высоким парапетом, выскакивали омоновцы в больших и круглых, как скафандры, шлемах, в бронежилетах, со щитами и дубинками. Денис видел таких впервые…
— Х-хо-о! — загоготала толпа. — Гуманойды! Подари голову!
Быстро, без лишних движений и толкотни, омоновцы выстраивались с внутренней стороны ограждений, готовясь к сражению, а за их спинами, сразу став нестрашными, переминались милиционеры в обыкновенной форме… И зазвучал усиленный мегафоном, угрожающий и испуганный голос:
— Требую соблюдать порядок! Внимание!.. Иначе мы будем вынуждены применить силу!.. Требую соблюдать порядок!
— Щас начнется! — Пункер схватил Дениса за рукав.
Колонна была уже в полусотне шагов от ограждений; ребята маршировали, гремели подкованными сапогами, дружно изрыгали:
— Солнечный пульс диктует! Время! Менять! Имена!
Впереди — крепыши с самодельными фанерными щитами, на руки намотаны цепи. Лица размалеваны помадой, словно уже разбиты, волосы — дыбом. На многих шерстяные тельняшки.
Толпа у заграждений раздвинулась, уступая место петроградцам, а те, не сбавляя скорости и накопленной решимости, не сбиваясь с шага, будто шутя, снесли, раскидали металлические оградки, разрезали цепь омоновцев. Началась драка. Крики в мегафон смолкли. Безбилетники лезли в брешь, омоновцы и милиционеры нещадно молотили дубинками, кто-то рычал, выл, кто-то продолжал горланить:
— М-меня-ать! Настало время меня-ать!
Некоторым удалось достичь стеклянных дверей СКК, но там их скручивали дружинники и работники комплекса с голубыми повязками на рукавах…
Денис с Димычем попытались было влезть к петроградцам, но поздно — эту часть колонны отрезали от бронебойной головы и разогнали…
— Нечего здесь ловить, — сказал Димыч, — погнали в обход. Может, где-то получится.
В окружности комплекс был, наверное, больше километра. Кое-где возникали очаги штурма — пацаны карабкались по стене на козырек над третьим этажом, пинали запасные двери, ковыряли технические ворота, толкали рамы окон, выискивая незапертую… Возле служебного хода собралось довольно много неформалов, а охраны — негусто. Денис с Димычем оказались здесь вовремя: ребята как раз поднажали — передние натянули на головы фуфайки и куртки, скрючились, ломанулись, — и прорвали оборону, узкой, мощной волной хлынули внутрь.
Денис, быстро потеряв Димыча, вместе со стилягой в плаще и девушкой в обрезанной по пояс шинели, с обесцвеченными волосами, помчался по одному из коридоров с низким потолком, пытаясь найти путь в зал.
Коридор кончился лестницей. Взлетели на второй этаж, побежали дальше, свернули. Увидели на стене черную табличку с белой стрелкой.
— Это на выход, — простонал стиляга и кинулся в противоположную стрелке сторону, но оттуда, громко стуча ботинками, шагали двое амбалов в черной омоновской форме.
— У-у! — Стиляга, путаясь в длинном плаще, повернул назад, расшвырял в стороны Дениса и девчонку.
Снова бежали по коридору, кидаясь на двери. Все были заперты.
— Повязали! — орал стиляга. — Гады! Менты! — Замер на секунду и, что-то решив для себя, выдернул из плаща пистолет.
Денис остолбенел. Страх быть задержанным и побитым сменился ужасом. Сейчас пальнет идиот, и что тогда?.. Денис уперся взглядом в руку стиляги, и ужас исчез: он узнал стартовый пистолет — на соревнованиях по бегу видел такой, — просто пугач с обоймой в шесть пистонов… Хотя, может, переделанный как-нибудь в настоящий… И, после секунды ужаса, почувствовав небывалую силу и решимость, Денис саданул ногой в ближайшую дверь… Грохнул выстрел, в ушах зазвенело… Саданул еще раз, дверь подалась.
— Ты че там, охренел?! — крикнули омоновцы то ли ему, то ли стиляге. — Мы ж тебе яйца вырвем!
Готовясь к новому удару, Денис глянул на девушку. Она показалась очень красивой. Из-за блестящих, расширенных глаз, наверно… Коротко разбежался, врезался ногой рядом с ручкой. Дверь распахнулась, косяк ощетинился щепками…
Заскочили в кабинет. Девчонка без промедлений швырнула стулом в окно и первой выпрыгнула наружу. Денис — за ней. Летя, услышал второй выстрел.
Приземлился на асфальт коленями и ладонями. В запястьях хрустнуло, но обращать внимание на боль было некогда. Выпрямился, не оглядываясь, побежал к парку… Лишь недалеко от станции метро остановился, отдышался. Потер растянутые ноющие связки, закурил и пошел не спеша, как гуляющий перед сном. Концерт накрылся.
8
Работа продвигалась туго, мучительно. На то, что вчера еще делалось механически, сейчас приходилось затрачивать массу усилий. Думать…
Донимал, крутил водочный отходняк. В мозгу, после водки, словно бы образовалось выжженное, безжизненное пятно, и теперь Чащин, болезненно морщась, шепотом, вдумываясь в каждое слово, читал:
— “Пила: Игра на выживание”… Так. “Режиссер Д. Ван, США, 2004”. Так. “Триллер/ужасы”… Так. “Продолжительность”…
Но кроме тяжести похмелья все острее становилась тревога, что же будет теперь, с приездом Димыча. Уже начался кавардак и напряги. Собираясь на работу, Чащин стал его инструктировать, как вести себя в квартире. Но первый же пункт Димыча возмутил: “С чего это никуда не звонить?! Трубку не поднимать? Я сюда по делам приехал, мне звонить надо срочно!”. Чащин попытался объяснить, что квартира не его собственность, если нагрянет хозяйка или услышит в трубке незнакомый голос (а она звонила раза два в месяц, интересовалась, все ли в порядке), то это может кончиться требованием освободить жилье. Дескать, нечего тут притон устраивать. Чащин знал о таких случаях…
Правда, спорить не стал. Почувствовав внутри угрожающую, сулящую недоброе тряску, махнул рукой, отдал Димычу дубликат ключей от квартиры и кодового замка, поехал на работу. Будь что будет. Не ссориться же…
Заглянул Игорь.
— Ну как, подготовил?
— Почти. — Чащин, торопливо пожав его руку, продолжал сокращать информацию о фильмах. — Много лишнего.
Игорь, по своему обыкновению, присел на край стола. Достал “Зиппо”, поиграл, покрутил колесико.
— Друга-то встретил?
— Да-а.
— Не хило, вижу, гуднули. Водку пили?
— Ее…
— Молодцы. Сибиряки… Он тоже ведь оттуда, земляк твой?
Чащин пересилил желание сказать, что Игорь мешает; наоборот, оторвался от бумаг, вытряхнул из пачки “Винстона” сигарету. Ответил:
— Земляк. — И, опережая дальнейшие вопросы, добавил: — Мы с первого класса знакомы. В Питере вместе учились, в одной группе играли.
— Да ты что! — Игорь громко звенькнул крышкой зажигалки. — Кру-уто. Вот, глядишь, опять соберетесь, дадите угару.
Чащин покривил губы.
— А чего кривишься?! Сейчас снова на панк мода пошла. Конечно, с ирокезом на башке тебе уже поздно, а так… Будете такими интеллектуальными панками. “Люмен” слышал? “Мы никогда не доживем до пенсии, как Сид и Нэнси, как Сид и Нэнси”. Нормальные ребята, песни — в самую тему. Да и у тебя тоже, помню, довольно такие были… без мать-перемать.
— Я же акустику играл. А для электричества всякие были…
— Ну! Тем более! — Игорь уже горел идеей вывода Чащина и его земляка на сцену. — Прикинь, у нас в редакции будет своя звезда. Интервью дадим, информационную поддержку окажем по полной. Кстати, в этом номере с “Люменом” интервью. Неплохое… Нет, Дэн, ты подумай, действительно. Сейчас, говорю, самое время для такой музыки. Снова бурление, недовольство. Можно на этой волне подняться легко и без особых затрат. Подумай… Земляк-то твой как, играет?
— Не знаю… С гитарой приехал.
— Ну, видишь как! Он кто — гитарист, басист?.. Дадим объявление, что группа ищет барабанщика и кого вам надо еще, базу для репетиций. И — понеслось. Месяца через два можно где-нибудь отыграть. В “Точке” у меня связи остались…
— Да брось ты! — наконец нашел силы перебить Чащин. — Какие концерты? Смешно же… Ладно, все, у меня дел… Пять полос лишних.
— Ну-ка. — Начальник взял со стола листы, пробежал взглядом, уже суховато, по-деловому, дал указание выкинуть полуторастраничную рецензию на фильм “Сматывай удочки”, наполовину сократить рецензии на “Корсиканца” и “Взломщиков сердец”. — Только “Двенадцать друзей Оушена” не трогай — за него уже по объему проплачено! И аннотации подрежь. — Игорь бросил листы обратно. — Ладно, работай.
В начале восьмого Чащин был возле своего подъезда. Нашел глазами окна — свет горел и в комнате, и на кухне. Значит, Димыч дома. Может, и хозяйка… Сидит на кухне и ждет, чтобы все высказать. “Что это тут за бомж?! Что вы устроили, Денис Валерьевич?! Я думала, вы порядочный человек!..”.
Пахло чем-то очень знакомым, но забытым, давним. Чем-то таким, что раньше очень часто ел. Слишком часто.
— Привет! — вышел из комнаты Димыч; он дружелюбно, гостеприимно улыбался. — Я уж хотел позвонить… Ты до скольки вообще работаешь?
— До шести.
— И далёко?
“Далёко”. — Чащин поморщился.
— Нет, не очень… А чем это несет?
— Ну как! — радостно возмутился Димыч. — Дэнвер, ты че? Балабасом же!.. У вас тут, правда, килька дорогущая. Пятнадцать рублей банка… Давай мой руки, похаваем!..
Действительно, это блюдо они “хавали”, бывало, каждый день на протяжении целых недель, и в девяносто шестом — девяносто восьмом оно было главным в рационе Чащина. Названия ему давали разные, но рецепт приготовления был практически одинаковый. Да и какой это рецепт: варится рис, лучше круглый, краснодарский, а потом в него вываливается одна-две банки кильки в томате. И хорошенько перемешивается. Быстро, а главное — дешево и сытно, с голодухи — вполне съедобно. И не особенно надоедает.
Но сейчас Чащина передернуло от воспоминаний о “балабасе”, о том, как он готовился, как его поедали — десяток похмельных парней вокруг стола таскают из кастрюли ложками и вилками розоватое липкое месиво…
— Присаживайся, — по-хозяйски кивнул Димыч на табуретку. — Есть охота!.. Я без тебя не стал… — Вынул из морозильника заиндевевшую литруху “Ферейна”. — С устатку глотнем? — Снял крышку с кастрюли. — Та-ак-с… Остыл уже балабасик. Ну ничего, он и холодный вкусный. Помнишь, как в общаге его варили? И ведь в столовке же кормили на убой, а жрать все время хотелось… А как на Московский вокзал за тошнотиками ездили? А?
— Все, кончай, а то вырвет… Кстати, знаешь, кто здесь живет? — Чащин обрадовался внезапной идее — поселить Димыча у Макса. У Макса двухкомнатка, бурная жизнь, тусовки. — Твой питерский друг.
— Какой друг? — Димыч встревожился.
— Макс. Помнишь? Подкармливал нас рассольниками…
Димыч округлил глаза:
— В натуре?! Он здесь?..
— На “Белорусской” квартиру снимает. В воскресенье только был у него.
— Во, видишь, все в Москву гонят. — Димыч сел за стол, уверенно скрутил крышку с бутылки; наливая водку в рюмки, спросил: — И что он делает?
— Макс? — И, вдохновленный своим планом переселить внезапного постояльца, Чащин совершил ошибку — честно рассказал о Максовом бизнесе.
— Гаденыш, — отреагировал Димыч. — Девчонок наших… Стрелять таких надо. Очищать страну… Ну, хрен с ним, забыли. — Поднял рюмку: — Давай, Дэн, за успех в нашем деле. У меня к тебе серьезный есть разговор. Вчера не получилось… Надо спокойно, подробно обсудить.
Без всякой охоты Чащин стукнул своей рюмкой о рюмку Димыча, сделал крошечный глоток. Закусил сыром. Балабас есть не решался.
— В общем, — начал Димыч после второй, — приехал я не просто так. И — не на шару. Долго по электронке переписывался с серьезными парнями, сегодня им звонил… Я сим-карту купил, потом запишешь мой мобильный… Ну вот. Они рады, что я здесь уже, ждут, когда начнем…
Сейчас Димыч говорил совсем иначе — ни торопливости вчерашней, ни криков… Говорил медленно, почти без выражения, словно бы начал читать длинный и очень сложный доклад.
— Наступает время решительных действий. Это, может, смешно звучит, но это так. Да. Создается крупный молодежный союз. Завтра — выборы руководителя. Его основали творческие ребята — музыканты, писатели, политики молодые, художники. Главная цель, — Димыч понизил голос, — революционные перемены путем объединения молодой протестной интеллигенции. Это реально. Все идет к этому. И я — с ними. Понимаешь, Дэн… Давай выпьем.
Выпили. Зажевали.
— Понимаешь, пришло наше время. Мы как раз с тобой в том возрасте, когда нужно действовать. Потом ведь, если сейчас в стороне останемся, проклинать себя будем, не простим… Ведь нас, наше именно поколение, так… так обманули. Не обманули даже, а просто послали… Вспомни восемьдесят седьмой, восемьдесят восьмой, все это кипение. “Взгляд”, “Музыкальный ринг”, “Ассу”, пластинки… А в итоге кем стали? Кем нас сделали?.. И где мы живем вообще? Ничего у нас нет, даже государства нет. Одно лицемерие: “Мы строим сильное государство”… А на самом деле…
— Погоди-погоди! — перебил Чащин. — С чего это ты о государстве забеспокоился? Ты же, вроде бы, анархистом был.
— Я и сейчас анархист. Я своим принципам… я от них не отступаю. Но на данном этапе нужно возродить государство. Вернуть, как было до Горбачева. Ну, как до Ельцина хотя бы. Ведь когда все рухнуло? В девяносто первом. Согласись. И государство, и рок, и анархизм, и вообще смысл всего.
— Ну, мы-то, — Чащин попытался заспорить, — только в девяносто втором всерьез начали играть, группу собрали…
— И что? И опоздали. Бросили через два года. Кому наш протест был нужен в девяносто четвертом? Так, по инерции какое-то время еще катило, а потом… Совсем другой тогда жизнь стала. Без рока… вообще без всего. А вспомни, что до этого… Как мы седьмого ноября в восемьдесят девятом шли по Питеру. А? Сколько нас было! Тысячи с черными знаменами. Сила. Армия!.. А теперь — болото. Последние кочки топят… Я дома на свой “ВЭФ” “Эхо Москвы” ловлю, слушаю, как тогда Севу Новгородцева. Больше и слушать нечего. Все зачистили…
— Дим, извини, — вздохнул Чащин, — я устал сегодня, ничего не понимаю. Кто зачистил, кого… И, честно говоря, твои пенсионерские стенания слушать не хочется.
— Да это не пенсионерские!.. Ладно, я коротко, по существу. Так, давай по капле…
— Я не буду.
— Символически. Я вот о чем… Заметил, какой сейчас год и месяц?
— Какой?
— Январь две тысячи пятого. Ровно сто лет первой русской революции.
Чащин усмехнулся, и Димыч сразу сорвался с более-менее спокойного тона:
— Да, Дэн, да! Числа — великая вещь! Вон, всю Россию опять затрясло, в Питере баррикады на Невском, федеральные трассы перекрывают… Давай за новую революцию. Давай! Долой гнилую стабилизацию. Она — смерть!
— Слушай, мне надоело…
— Хорошо. Все. Ладно… — Димыч посмотрел Чащину в глаза, улыбнулся. — Я очень рад, что мы вместе. Не думал вообще, что еще когда-нибудь с тобой… Думал, навсегда… Я скучал очень… У меня ведь, Денис, ближе тебя никого нет. Честно.
Чувствуя, что душевно размякает, сдается, Чащин поджал губы, но не выдержал, тоже улыбнулся.
— Правда, Денис, — продолжал Димыч. — Мы же с тобой с самого детства, всё вместе прошли, жили, считай, одинаково. И вдруг так… десять лет не виделись.
— Ну, какие десять… Я в девяносто восьмом приезжал на Новый год. Ты тогда был доволен жизнью, работой. Жениться, помню, собирался.
— Не надо. Все в дерьмо превратилось. Все — блеф. Не жизнь. Знаешь, я понял, наше поколение никогда покоя не найдет, комфорта. Точно тебе говорю. Вот смотри — кто из нашего поколения успешным стал? А? Ни в политике никого, ни в искусстве. Ни одного рок-музыканта достойного. Все или старше, или младше. Согласись. Да хотя бы из нашего класса… Вообще из тусовки. Никого благополучного. А ведь были же настоящие… Помнишь Ваньку Бурковского, Шнайдера, Владьку? Блин, Владьку жалко! Он же нам рок открыл, я считаю, вообще людьми нас сделал. И что? Сторчался в семнадцать лет. А такой ведь парень! Помнишь?..
— Да помню я, помню! — не выдержал Чащин. — Но толку-то вспоминать? Многое было, прошло, жалко. И что теперь? Жить надо.
— А смысл-то? Смысл какой?! — Но Димыч спохватился, сказал примирительно: — Ладно, не будем философствовать. Это ничего не даст… В общем, давай группу возобновим. У меня тут ребята, музыканты отличные…
— Да вы сговорились, что ли?!
— Что? С кем сговорились?
— Все, я пошел спать. У меня завтра работа… — Чащин поднялся.
— Погоди, Дэн! Ну присядь, пожалуйста! Еще пять минут… Если б ты видел, что у меня внутри… Там кипит все. Я горы свернуть готов… Знаешь, дома как?.. Мрак полнейший. Конец… Нужно что-то сделать, Дэн, доказать, что мы не биомасса, которую… Попробуем, поиграем. Вдруг получится. Да?.. Я тут твой “Джипсон” проверил — в идеальном состоянии. Вообще!.. Попробуем, ладно? Пожалуйста, я ведь иначе… Понимаешь, я жить не хочу. Как все последние годы эти — не хочу. Честное слово… Давай попробуем?..
9
Димыч ждал во дворе… Утром, делая вид, что очень спешит, Чащин туманно объяснил, где работает, в глубине души надеясь, что он заблудится, не найдет, и тогда с легким сердцем можно будет ехать домой, а не на какое-то сборище; для верности даже сотовый телефон отключил. Но Димыч оказался там, где договорились. Нетерпеливо дернулся, увидев:
— Ну ты чего?! Начало через сорок минут. Давай быстрей! И мобила не отвечает… Лимит, что ли, кончился?
От его возбужденного голоса, вида Чащин физически ощутил, как тают, испаряются остатки сил.
— Я не поеду, ладно? Устал, как собака. Сегодня самый тяжелый день… аврал.
— Ни фига, потерпишь. — Димыч схватил за рукав, потащил к “Новокузнецкой”. — Счас по пивку возьмем…
Мяли снежную кашицу на тротуаре, лавировали меж прохожими. Не отпуская Чащина, Димыч то и дело вырывался вперед — идти парой было неудобно, — и Чащин плелся за ним, как слепец за поводырем. И слушал:
— С ребятами познакомимся. Там вообще историческое событие — выборы лидера. Я — за Сергея. Я его книгу читал, статьи в интернете. Давно таких парней не было. Двадцать пять лет, а уже… Ты-то Сергея читал?
— Нет, не читал. — Чащину было все равно сейчас, что это за Сергей, что за книга.
— Зря. Я потом дам… Он модный, в правильном смысле. Молодежь читает. Вообще лидер молодежного протеста. По телевизору иногда выступает…
Остановились перед шеренгой ларьков у метро.
— Какое берем? — Димыч наконец отпустил рукав и полез за деньгами. — “Старого мельника”?
— Я “Туборг” пью.
Коротко, но цепко Димыч пробежал взглядом по бутылкам за стеклом.
— Оно дорогое.
— Да я сам куплю. — Если уж терять вечер, с кем-то ненужным знакомиться, то лучше быть пьяноватым — легче…
Когда спускались по эскалатору, Димыч достал записную книжку.
— Так, нам сейчас до “Чеховской”. А там… улица Большая Дмитровка, дом тридцать два, и где-то на четвертом этаже… Знаешь, где это?
Чащин пожал плечами:
— Примерно… Недалеко.
— Ништяк. А то ведь опаздываем. Слушай, а у тебя как с пропиской?
— Покупаю на полгода.
— Почем?
— Полторы тысячи.
— Рублей? М-м, все равно нехило, — Димыч глотнул пива. — А мне можешь купить?
На станцию как раз с воем ворвался поезд, и Чащин сделал вид, что не расслышал.
Долго искали нужный дом. Даже слегка заблудились на узкой, тесной Большой Дмитровке. Повсюду были какие-то стройки, реконструкции, ограждения. Многие здания опутаны пыльно-зелеными ремонтными сетями, номера отсутствовали. Тротуары забиты автомобилями, и откуда-то растекался, перекрывая уличный шум, мощный женский голос, поющий какую-то арию… Димыч чуть не плакал, то и дело взглядывая на часы.
— Как на свидание торопишься, — усмехнулся Чащин.
— Ты можешь понять? — сегодня самый важный день…
— Да уж.
— Где этот тридцать второй?! Блин, ты ведь здесь десять лет живешь…
— И что, я каждый дом должен знать? Сбавь скорость, я целый день на работе.
— Прям тетка с сумками — устала, целый день на работе… Во, гляди! — Димыч с ухмылкой уставился куда-то вверх.
— Что опять?
На торце громадного темного здания светилась золотом надпись: “Совет Федерации Федерального Собрания Российской Федерации”.
— Бред-то какой! — зло заликовал Димыч. — Люди, люди, обратите внимание — из шести слов три “федерации”! Х-ха! Вот одно это уже достойно того, чтоб давить этот маразм!.. Я такого еще не встречал…
— Ничего нового. Помнишь, как питерское метро называлось?
— Ну… Ну как — Ленинградский метрополитен…
— М-да, память у нас. — Чащин достал сигареты. — Везде было большими буквами: “Ленинградский ордена Ленина метрополитен имени Ленина”. Похлеще этого.
— Вообще-то да… Но тот бред мы победили, теперь надо этот… Т-та-ак. — Димыч бросился к очередному прохожему: — Простите, дом тридцать два не скажете?..
Не останавливаясь, прохожий что-то буркнул, пряча лицо в воротник пальто.
— Твою мать! Никогда подумать не мог, что в центре Москвы хуже, чем у нас в новой микражке. Хрен что найдешь…
Но — нашли. Четвертый этаж здания с облупленной вывеской “Росагроснаб” совсем не походил на пустынный, сумрачный вестибюль — четвертый этаж был ярко освещен современными лампами, стены обшиты пластиком, стояли аппараты с горячим кофе, печеньем; в коридоре толклась молодежь.
— Ништя-ак, — облегченно выдохнул Димыч, — вроде не началось еще. Чуваков надо найти…
В поисках этих чуваков оказались в полукруглом, с модным интерьером, зале. В таких, знал Чащин, проводятся утренние настройки персонала на рабочий лад. Корпоративные тренинги. “Мы самые перспективные? Да-а! Мы самые креативные? Да-а!” Но сейчас вместо служащих в деловых костюмах — небрежно или слишком пестро одетые парни. Свитера, майки с Че Геварой и Егором Летовым, стеганые рубахи, косухи, шарфы с символикой “Спартака”, “Локомотива”; было и несколько пиджаков, но совсем не офисных, не строгих. На столах — груды курток и пальто… Среди парней Чащин заметил двух-трех девушек и ухоженную женщину лет тридцати пяти с пышными черными волосами и слегка успокоился — их присутствие придавало сборищу не совсем уж маргинальный характер.
— О, здор-рово! — пожимал Димыч кому-то руки. — А я думал, уже вовсю началось.
— Да как всегда, — отвечали ему, — то одного нет, то другого… Сейчас в кабинете закрылись — решают узким составом.
— А Сергей-то здесь?
— Само собой.
— Ну и нормал. Счас голоснем — и вперед! Кстати, — Димыч оглянулся на Чащина, — вот еще одного бойца привел. Денис Чащин, можно — Дэн. Мой земляк, рок-музыкант, песни пишет. В Москве уже десять лет, журналист. А это, — указал на двух молодых, лет чуть за двадцать, ребят, — Андреи. Васильев и Тургенев. Барабанщик и басист. По интернету познакомились. Активисты движения.
Чащин поздоровался. Одеты прилично — джинсы не рваные, на одном серый свитер, на другом — черная, без надписей и рисунков, толстовка.
— Ребята наши старые записи слушали, — продолжал Димыч, — им понравилось.
— Да, — подтвердил один из Андреев, — есть сильные темы…
Димыч нетерпеливо перебил, обращаясь к Чащину:
— И вот планируем объединить усилия. От ребят как раз вокалист ушел, а нам ударник и басист нужны. Но, главное, чтоб идеологически все совпало…
При слове “идеологически” Чащин хотел усмехнуться, но сдержался.
— …И надо насчет репетиций думать.
— Идут! — тихо воскликнул Андрей в свитере, и лицо его просветлело. — Сергей…
Места за столом на небольшом возвышеньице заняли пятеро молодых людей. По центру — светловолосый, в рыжеватом пиджаке, в очках, напоминающий мультипликационного грызуна; слева от него — высокий, чернобровый, с напряженным, сосредоточенным лицом, в алой рубашке; справа — бритоголовый, хмурый, угрожающе выложивший на стол сжатые кулаки; еще двое — обыкновенные, без особых примет, но, наверное, необходимые на любых собраниях, как необходимы неприметные консультанты в магазинах электроники…
С полминуты все пятеро посидели без движения, словно давая возможность желающим себя сфотографировать, разглядеть получше, а потом тот, что в очках, поднялся и не совсем внятно, без воодушевления заговорил:
— Спасибо всем, кто собрался. Рад видеть тех, с кем полгода назад мы начинали. А новые лица рад видеть вдвойне… Что ж, наш Союз — Патриотический союз молодежи — окреп, число членов растет с каждым днем, — он опустил глаза на бумажку, — ведется активная работа, открыт сайт в интернете, выпускается ежемесячная газета… И поэтому… — Замялся. — М-м… В этот исторический период нашей истории, когда даже депутаты Государственной думы объявляют голодовку… В общем, исполком, — выступающий кивнул на сидящих за столом, — принял решение, что Союз должен возглавить более, в общем, активный человек. Процесс становления завершен, я перехожу на другую работу.
В тесно набитом зале становилось душно. Стеклопакеты были плотно закрыты, и почему-то никто не проявлял желания их открыть; Чащин снял пальто, но класть на груду одежды не решился. Сунул под мышку.
— Я долго искал достойную кандидатуру на этот пост, — продолжал очкастый, — советовался с членами исполкома, со старыми товарищами. Мы спорили… Да, спорили и в итоге пришли к единому мнению — новым руководителем Патриотического союза должен стать известный русский писатель, неистовый оратор, сильный и смелый человек, русский патриот — Сергей…
— У-а-а! — с готовностью взорвалось собрание. — Серге-ей!
Юноша в алой рубашке заулыбался и одобрительно покивал. Это, как понял Чащин, и был тот самый знаменитый Сергей — лидер интеллектуальной молодежи.
А выступающий, увидев реакцию зала, почему-то окончательно сник.
— Значит, сейчас мы проведем голосование. Члены нашей… м-м… счетной комиссии перепишут ваши фамилии и паспортные данные. Это необходимо по уставу… А потом выступит Сергей…
— А военник подойдет? — крикнул кто-то.
— Что?.. А, да-да. Любое удостоверение личности… А пока… м-м… проводится поименное голосование, позволю себе зачитать обращение нашего Союза к мастерам культуры. Прошу его заслушать. Это касается каждого! — Выступающий взял со стола лист бумаги, прокашлялся и начал слегка нараспев: — “Вы — соль земли, совесть нации, с кем вы сегодня, когда народ и, главное, молодежь совершенно не имеет никаких положительных примеров для подражания кроме наглых бандитов из сериала “Бригада” да сквернословящего на всю страну Филиппа Киркорова?”.
В частоколе стоящих людей завозились юноши с папочками и ручками. Послышались шепотки, зашуршала одежда — началось это странное голосование-перепись. Чащин достал бумажник, надеясь найти какое-нибудь удостоверение или хотя бы водительские права. Давать паспорт было рискованно. И с какой стати?..
— “Вы, — повысил выступающий голос, — научные работники, литераторы, музыканты, журналисты, актеры, спортсмены, где ваши мысли, живете ли вы одной жизнью с народом России или вас нисколько не волнуют его чаяния и надежды?”
Члены исполкома сидели со строгими лицами, новый руководитель в алой рубашке поглядывал направо-налево, словно хищная птица, отыскивающая добычу. Правый угол рта и правая бровь время от времени приподнимались, и казалось, сейчас он сорвется с места. Начнет действовать.
— “Лично вы, — раскочегаривался выступающий, — Виктор Пелевин, Сергей Безруков, Анастасия Мыскина, Егор Титов, что вы сделали для своей страны, своей Родины? Гордитесь ли вы ею или просто отбываете номер?”
— Напишите, пожалуйста, свое имя, фамилию, отчество, — добрался до Чащина один из юношей с папкой и ручкой. — А вот тут — фамилию того, за кого отдаете голос, а тут — номер паспорта и где выдан.
— Понимаете, я как бы… — Чащин хотел объяснить, что он здесь случайно, никого из кандидатов не знает, но поймал на себе несколько выжидающих взглядов, увидел, как пышноволосая женщина увлеченно переписывает из своего паспорта цифры и буквы, и сдался…
А со стороны исполкомовского стола продолжали лететь гневные вопросы:
— “Почему вы, Сергей Безруков, не читали Пушкина воинам Российской армии на передовой в Чечне? Вам, Сергей Шнуров, отрубили руки, как одному чилийскому музыканту, за исполнение песен протеста? Татьяна Толстая, почему вы в своих книгах…”
— Вот, — Чащин вернул папку с бланком, прозрачную шариковую ручку.
— Сэнкью. — Юноша передал их Димычу. — Напишите, пожалуйста…
— Я знаю.
— “Почему вы, Егор Титов, не выиграли чемпионат Европы по футболу, не выполнили свой гражданский долг перед своей страной?”
— О, господи, — не выдержал Чащин, — бред-то какой. — Он толкнул Димыча: — Слушай, я пошел.
— А?
— Я ухожу.
— Да ты что? Погоди, Сергей сейчас…
— Я не хочу ни в какие союзы, не хочу бредятину слушать. Меня пять лет в комсомол тащили, в армии под приказ ставили, чтоб вступал… Да ну, — Чащин махнул рукой, — что тут говорить вообще. — И, грубовато проталкиваясь меж парней, стал выбираться из зала.
— “Доколе? — почти кричал очкастый, видимо, завершая чтение. — Доколе лучшие сыны Отечества будут служить бездумными рабами массмедиа без обозначения своей гражданской позиции?!”
10
Старшим пограннаряда его назначили за полтора года службы на заставе один раз. Тогда, выслушав приказ и ответив: “Есть!” — Чащин со своим младшим — шпротом Макаром — дошел до пятого километра. Топтать дальше кочковатую тропу вдоль контрольно-следовой полосы, видеть спину Макара, бредущего по соседней тропе, бесконечный забор из колючки стало невыносимо, и Чащин велел младшему перескочить КСП по выпирающим из пробороненной земли валунам… Залезли в старый, но сухой, с аккуратными кирпичными стенами финский ДОС и раздавили флакончик “Флорены”, запивая водой из фляжки. Помечтали о гражданке, и Чащин уснул, а Макар следил за часами.
Вернулись вовремя, но дежурный выбежал с перепуганной рожей:
— Звиздец вам…
За дежурным появилось и всё шакальё — начальник заставы, замполит, зампобою, прапор. И прямо тут же, у крыльца, началось: допросы, угрозы, стращания губой, прокурорским надзором, тактикой в ОЗКа… Потом приступили к реализации.
Макару, конечно, досталось меньше — младший пограннаряда человек подчиненный, да и Чащин нашел в себе смелость сказать, что не дойти до положенного стыка с участком соседней заставы — только его идея. И Макара вскоре отправили чистить бочки из-под протухшей квашенки, а Чащин получил по полному расписанию…
Особенно свирепствовал зампобою старлей Пикшеев. Маленький, узкогрудый, с тонким визгливым голосом, но солдафон, каких поискать. Занятия по строевой, дать ему волю, проводил бы по пять часов в день; в его дежурство чистка оружия становилась общезаставской пыткой, а если Пикшеев был ответственным за уборку, бойцы — и деды, и старики, и шпроты — метались со швабрами и ведрами с пенкой, как электровеники.
Но самое хреновое — Пикшеев любил следить за нарядами. Уходил тихо, так, что даже часовой не замечал, пробирался лесными тропинками к КСП и наблюдал, как наряд выполняет приказ по охране границы, какова дистанция между старшим и младшим, молчат ли сосредоточенно или болтают, а главное — доходят ли до положенного места.
И в тот раз, оказалось, он тоже следил. Даже посидел возле ДОСа, убедился, что Чащин с Макаром дальше идти не собираются, сам сбегал на стык, забросал тропу сучьями — доказательство того, что Чащин на ней не был, и вернулся на заставу. Подготовил остальных офицеров к расправе.
Чащин был плохим солдатом. Ленивым, неиполнительным, а главное — протестующим вообще против армейской службы со всеми ее законами и мелочами. Он не гордился личным АК и даже не помнил его номер, не испытывал благоговения, набивая боевыми патронами автоматный рожок, не старался выглядеть бодрым, завидев старшего по званию, не готовил на дембель парадку и альбом с фотками и стихами “И вот последний боевой расчет. Прекрасен он, словно обряд старинный”, написанными красивым почерком… На протяжении всех двух лет Чащин не мог смириться с тем, что его взяли и выдернули из нормальной, с концертами, свободным гуляньем по Невскому, с пивными павильонами, жизни, обрили наголо, одели в пятнистые штаны и рубаху и поселили вместе с еще сотней таких же ошалевших пацанов в одном помещении.
Когда после учебки Чащина отправили на заставу, он немного воодушевился. Но не из сознания, что близка государственная граница, которую ему оказана честь охранять и, если случится война, доведется стать одним из первых защитников Родины, а — некоторой волей. На заставе можно было спрятаться в горе дров и подремать или помечтать, можно было уйти к забору и попеть вполголоса любимые песни или, прикинувшись больным — медсанчасти на заставе не было и проверить, действительно ли боец болен, никто не мог, — сутки спокойно пролежать в кровати… Да и вообще жизнь здесь была в смысле дисциплины легче гарнизонной. Пикшеев заступал на дежурство не каждый день, а остальные не буйствовали. Зато изо дня в день приходилось отправляться в наряды.
Чащин не понимал, зачем тревоги, зачем походы по флангам, одуревший от тоски часовой, который все равно не предупредит, если что. Зачем эта бесконечная, изматывающая игра? И кто полезет через границу? Тем более — с Финляндией. Повсюду пооткрывались таможенные проходы — в Светлогорске, в Вяртсиле, да возле каждого крупного приграничного поселения. Пропускали любого — хоть с документами, хоть без. Наши погранцы брали за пропуск блок сигарет, финские — три батла водки. А тут отдавай офицеру честь и притворяйся, что ты бравый боец, топчи эти тропы и делай вид, что граница на замке.
И пока Чащин ходил по тылам и флангам младшим, он мог лишь ворчать, но как только назначили старшим — решил забить на приказ. И сразу же поплатился.
На губу не отправили — застава боролась за звание образцовой, — угрозы насчет прокурорского надзора тем более остались просто угрозами, но попотеть, помучаться, принять несносные для деда унижения Чащину все же пришлось.
Сначала гонял Пикшеев. ОЗК, противогаз, полный боекомплект плюс пятнадцатикилограммовая рация на спине; окапывание саперной лопаткой, отжимание, подтягивание, марш-бросок… Чащин демонстративно не выполнял ни одного норматива, чем доводил зампобою до истерики. Даже побаивался, что от визга у Пикшеева что-нибудь лопнет в голове… И все-таки победил, и около часа ночи был отпущен спать.
За два часа до подъема его взял в оборот прапор. Для начала велел подмести плац, протереть запылившиеся стенды с марширующими по уставу солдатами. А потом отвел к летнему сортиру и поставил задачу вычистить выгребную яму… На заставе имелся вполне цивилизованный, с фаянсовыми о┬чками и сливом, туалет, но в теплое время года его запирали, и личный состав справлял нужду в деревянном щелястом строении.
Прапор выдал двенадцатилитровое ведро и веревку, указал место, куда таскать — болотистый овражек метрах в двухстах от заставы.
— А рукавицы дайте, — попросил Чащин.
— Ничего, без них веселее. — Прапор сел поодаль, на врытую в землю покрышку для физических занятий, закурил. — Приступай, не стесняйся.
Было раннее утро понедельника, кончался август. Чуть больше месяца оставалось до приказа об увольнении — до дембеля. В каптерке у Чащина стоял наготове дипломат с кое-какими вещами, на плечиках висела пусть не забацанная — без аксельбантов, вставок в погоны, ручной работы шеврона, без кованых крабиков на петлицах, — но чистая и отглаженная парадка…
Спускал ведро в отверстие, зачерпывал желтовато-коричневую, с черными клочьями раскисших газетных обрывков жижу, поднимал и, икнув от отвращения, обнимал склизкую дужку ведра пальцами… Если ведро было не совсем полным, прапор возвращал, заставлял зачерпывать по новой — “не скупись”. А потом, когда Чащин тащил ведро, бросал пожелания-приказы:
— Не расплескивай. Аккуратненько.
Поначалу запах был терпимый — Чащин работал с верхним, свежим слоем, — потом началась синева. Вроде бы и не особо вонюче, но так, что в животе сжималось и посылало вверх рвотные спазмы. Хорошо, что желудок был пустой…
— Товарищ прапорщик, — Чащин не выдержал, — разрешите за противогазом сбегать.
— Слушай, боец, может, тебе женщину в целлофане?
— Ясно…
Еще ведро, минут десять, изо всех сил не спеша, до овражка… А если исчезнуть? Уйти по лесу куда-нибудь, забиться в одном из многочисленных ДОСов? Свернуться на сухом полу, уснуть. Пускай ищут… А что потом?.. Осторожно, чтоб не обрызгаться, Чащин выливал жижу и брел обратно. Минут пять отдыха.
— Разрешите перекурить?
— Дочистишь — перекуришь, — с издевательским великодушием отозвался прапор. — Перед свинарником.
Но до свинарника не дошло. Даже сортиром не успели по-настоящему загнобить. Часа через полтора на крыльцо выскочил дежурный — сержант Саня Гурьянов, — необычно для себя заполошно крикнул:
— Товарищ прапорщик, срочно в канцелярию! Очень срочно!
Прапор поднялся:
— Продолжай. И без перекуров! — Пошел и тут же остановился. — Что нужно ответить?
— Есть.
Конечно, как только он скрылся, Чащин забежал за сортир, вытер о траву руки, вытряхнул из мятой пачки “памирину”. Несколько раз затянулся, с удовольствием выдохнул едкий, серый дым изо рта и ноздрей. Прокашлялся. Выглянул из-за угла — прапор не появлялся. Еще покурил. Затушил чинарик, сунул за отворот камуфлированной шапочки-пидорки. Вошел внутрь сортира, зачерпнул очередное ведро. Поставил рядом с отверстием. Снова посмотрел на дверь заставы. Пусто. Подождал, потом отнес ведро, вылил в овражек. Вернулся. Прапора не было.
Почувствовав тревогу, Чащин медленно, осторожно стал приближаться к крыльцу. Он был почти уверен — сейчас в канцелярии решают что-то насчет него. Неужели на губу? Вполне могли сообщить в гарнизон о его залете — стукануть-то есть кому… Приоткрыл дверь, сунулся в дежурное помещение. Что-то строго бубнило радио…
— Гурыч, — позвал Чащин, — прапор где?
Дежурный поднял на него глаза, сморщился, словно отвлекли от важного дела какой-то мелочью, махнул рукой, зашептал:
— Иди в баню, послушай. Я транслятор включу.
— Что слушать? Где прапор?
— Иди, говорю!..
В предбаннике на подоконнике стояла колонка, из которой во время помывки звучала музыка, иногда прерывающаяся взвоем сирены — значит, “система” сработала, надо одеваться и бежать за автоматом… Сейчас же вместо музыки и сирены — голос диктора. Не спуская глаз с крыльца заставы, стоя на пороге, Чащин слушал.
— …Воспользовавшись предоставленными свободами, попирая только что появившиеся ростки демократии, возникли экстремистские силы, взявшие курс на ликвидацию Советского Союза, развал государства и захват власти любой ценой…
За последние годы он много чего видел и слышал, с удовольствием наблюдал по телевизору за словесными баталиями на съездах народных депутатов, на партийной конференции, привык ухмыляться многочисленным заявлениям, но сейчас было что-то особенное, что-то из ряда вон.
— В целях преодоления глубокого и всестороннего кризиса, политической, межнациональной и гражданской конфронтации, — чеканил фразы диктор, — хаоса и анархии вводится чрезвычайное положение в отдельных местностях СССР, а для управления страной образуется Государственный комитет по чрезвычайному положению в СССР — ГКЧП СССР.
Стало жутко, тело стянул, съежил страх. Более острый, чем вчера, когда, вернувшись пьяноватым, отдохнувшим, умиротворенным, увидел на крыльце выстроившихся офицеров, их злобно-кровожадные рожи… Но вместе со страхом, каким-то обрывом внутри плеснулся и азарт любопытства.
— …Приостановить деятельность политических партий, общественных организаций и массовых движений, препятствующих нормализации обстановки. Временно ограничить перечень выпускаемых центральных, московских и областных общественно-политических изданий следующими газетами: “Труд”, “Рабочая трибуна”, “Известия”, “Правда”, “Красная Звезда”, “Советская Россия”…
С каждым словом на Чащина все сильнее наползало что-то уродливое, тупое, как газета “Советская Россия”, которую даже офицеры, не раскрывая, передавали личному составу для подтирания.
В двенадцать весь немногочисленный личный состав построили на плацу. Гурыч, как в праздник, поднял на флагштоке вылинявший до розовости красный флаг. Погода была отличная — тепло, но не жарко (солнце за дымкой), сухо; вкусно пахло вызревшими травами, начавшими опадать и преть березовыми листьями… Многие из парней ничего о случившемся в Москве не знали и сейчас пытались друг друга расспрашивать.
— У Горбачева инфаркт или что-то там… Янаев теперь президент.
— Какой Янаев?
— Ну, который вице-президент.
— Ой, твою мать!.. А министр обороны?
— При чем здесь министр обороны?! Мы лично президенту подчиняемся.
— Че?
— Дебил ты, Терентий. Второй год служишь…
Чащин стоял на своем месте, за широкоплечим Макаром, и улыбался. В отличие от других он был в курсе, успел оценить, решить, как будет себя вести.
Гурыч набрал в легкие воздуха и скомандовал:
— Застава! Станвись… р-равняйсь… смир-рна-а! — И ушел докладывать.
Через пару минут напряженной тишины и бездвижности появились начзаставы и остальные. Одеты были не в повседневные скучные камуфляжи, а в полевую форму офицеров Пограничных войск КГБ СССР. Стянутые ремнями и портупеями, с наградными колодками на груди; над правой ягодицей у каждого — кобура. Лица торжественные, движения четкие. Почти по-строевому спустились на плац, расположились согласно порядку: начзаставы по центру, замполит справа, на шаг сзади, зампобою — слева. Прапор метрах в двух от зампобою, напротив хозотделения…
Оглядывая бойцов, начзаставы остановился на Сане Кукавко.
— Ефрейтор Кукавко, — произнес с гневным изумлением.
— Йя!
— Где ваша медаль?
С полгода назад, будучи часовым, Саня увидел в небе маленький спортивный самолет. Конечно, доложил дежурному на пульте, дежурный на пульте — дежурному офицеру, а тот — в штаб отряда. Оттуда тоже, наверное, куда-то там доложили. В итоге Сане вручили не какой-нибудь алюминиевый значок или часы, а самую настоящую медаль — “За отличие в охране государственной границы СССР” — в бархатной коробочке и с удостоверением, подписанным председателем Верховного Совета. Такой медали ни у одного офицера на их заставе не было. Обмывали с шутками: “Побольше бы таких нарушителей”, — потом фоткались, цепляя ее по очереди на свои парадки.
— В тумбочке лежит, товарищ капитан, — тревожно ответил Кукавко.
— Не дело награду держать в тумбочке. Даю минуту, чтобы надеть и встать в строй.
Саня убежал исполнять почетное приказание, а начзаставы продолжил ощупывать взглядом личный состав. Чащин спрятался за спину Макара, уставился в неокантованный, клочковато заросший затылок с двумя торчащими по бокам ушами… Команды “вольно” все не было. Видимо, начзаставы хотел придать внезапному построению особую торжественность и значение.
Но, будто издеваясь над армейским порядком и священной тишиной, на одном из ближайших к плацу деревьев на все лады заливалась какая-то птичка.
— Тью-тью-тью! Ю-у, ю-у… Тью-тью-тью! Ю-у, ю-у…
Вернулся Кукавко с медалью на груди.
— Команду “смирно” никто не отменял! — вдруг рявкнул начзаставы.
Бойцы напрягли ноги, задрали подбородки, выпятили грудь. Снова пауза, длинная и напряженная, а потом:
— Здравия желаю, товарищи солдаты!
— Здравия… желаем… товарищ… капитан! — выплеснул волнами строй.
— Воль-льно. — Еще пауза; начзаставы поправил ремень. — Сегодня средства массовой информации нашей страны сообщили, что президент Советского Союза Горбачев по состоянию здоровья больше не может руководить государством. Вся полнота власти переходит к Комитету по чрезвычайному положению. В него вошло все руководство: наш непосредственный начальник — председатель Комитета государственной безопасности Крючков Владимир Алексеевич, министр обороны, председатель Верховного Совета, председатель Совета министров. Повторяю: все руководство страны. — Начзаставы выдохнул и продолжил зычно, как на митинге: — И в этот судьбоносный для нашей Родины день, товарищи бойцы, я от имени руководителей государства требовательно прошу вас сохранять спокойствие, не терять бдительность в деле охраны государственной границы! Помнить слова присяги! Именно сейчас возможны любые провокации, беспорядки, попытки дестабилизации. И тому подобные действия. Армия, и в первую очередь мы, пограничники, не имеем права ввязываться в политическую борьбу. Наша задача — охранять рубежи Родины! — Лицо капитана покраснело, брови угрожающе сдвинулись. — Приказом командующего Северо-Западным округом вводится усиленная охрана границы. За небрежность, нарушения приказов виновные будут нести строгую ответственность, вплоть до военного трибунала. Курорт кончился! Пора наводить порядок. — Речь стала терять видимость непредвзятости. — Страна наша катилась к анархии, всяческая шелупонь задрала голову. И вовремя нашлись люди, решившие все это вымести. Остановить распад государства! — Начзаставы увидел Чащина, зло улыбнулся: — Что, рядовой Чащин, расстроился? Ничего-о, мы тебя перевоспитаем. Вылечим. Ты ведь у нас не комсомолец? Нет?
— Нет…
— Не слышу.
— Никак нет, — громче пробурчал Чащин.
— Так, завтра после утренней поверки жду заявления о вступлении. Ясно? И, — начзаставы пробежал взглядом по строю, — это касается других внесоюзных. Терентьев, Малых… Кто еще?
— Салин, — подсказал замполит.
— Неужели? Так хорошо служит и не комсомолец? Чтоб завтра заявления лежали у меня на столе. Всем ясно?.. Расслабухи теперь не будет. Хватит! Дорасслаблялись.
Но именно в тот день расслабуха и началась. После построения офицеры скрылись в канцелярии; Ленинская комната, где стоял телевизор, была заперта на ключ. Свободные от нарядов торчали в летней курилке — под навесиком в углу заставского двора, — обсуждали последствия случившегося. В основном прогнозы были мрачные — усиленная охрана границы всегда сулила неприятности: у очередников накрывались отпуска, нарядов становилось больше, и восемь положенных на отдых часов растягивались на целые сутки — спали урывками. Но те усиленки вводились на короткое время — государственные праздники, выборы, партийные съезды, побег заключенного, а в этот раз… Да, дембель откатывался куда-то в неопределимую даль.
Один из тех, для кого скорое увольнение со службы грозило стать отдаленным, Леха Балтин, грустно наборматывал веселую вообще-то песню. Подыгрывал себе на единственной, без второй струны, растрескавшейся гитаре.
Уезжают в родные края
Молодцы-погранцы, дембеля,
И куда ни взгляни в эти зимние дни,
Всюду пьяные ходят они-и…
— Э, — оборвал Чащин, — не трави душу. Дай мне.
Леха вздохнул, протянул гитару. И, не проверяя, как она настроена, Чащин тут же забряцал простенькую, колючую мелодию, хрипловато запел:
Они не знают, что такое боль,
Они не знают, что такое смерть,
Они не знают, что такое страх —
Стоять одному среди червивых стен.
Майор передушит всех подряд — он идет,
Он гремит сапогами, но упал — гололед!
А мы лед под ногами майора.
Мы лед под ногами майора!
В девять вечера набились в Ленинскую комнату смотреть программу “Время”. Мероприятие это было обязательным, и офицеры не решились отменить его сегодня, наоборот — расселись у самого телевизора, положив ногу на ногу. Голенища хромовых сапог ослепительно блестели. Лица суровые и одновременно довольные.
Диктор в очках повторял те же самые обращения и постановления, какие Чащин слышал утром. Потом показывали, как по Москве идут танки, чтоб взять под защиту государственные учреждения, какой-то генерал с лицом боксера коротко объяснил, что пора навести порядок… И неожиданно на экране появился Ельцин. Стоял на танке с листами исписанной бумаги в руках, окруженный то ли соратниками, то ли телохранителями, и громко, отрывисто читал:
— В ночь с восемнадцатого на девятнадцатое августа отстранен от власти законно избранный президент страны. Какими бы причинами ни оправдывалось это отстранение, мы имеем дело с правым, реакционным, антиконституционным переворотом…
Чащин почувствовал, что грудь расправилась, как надутый горячим воздухом шар, и тут же сжалась в жгучий ком, у глаз появились слезы. Будто тот, кого все считали погибшим, убитым, вдруг вернулся живым, с мечом в сильных руках… И у него вырвалось короткое, отчетливое:
— Ура!
Начзаставы резко дернул шеей, глянул на Чащина белыми от бешенства глазами, но промолчал. Как-то судорожно потянулся…
Нарушая распорядок дня, Чащин вышел из Ленинской комнаты, не досмотрев “Время”. Поднялся в спальное помещение, упал на кровать. Вольно, словно на лужайке, раскинул руки.
11
В субботу, только проснулись, Димыч принялся крутить валик настройки радио.
— Слушай, у тебя тут “Эхо Москвы” ловится? Повтор “Плавленого сырка” должен начаться…
Чащин, не отвечая, пошел на кухню; за эту неделю он страшно устал, от любой мелочи готов был взорваться. Почему-то все именно в эти дни были особенно навязчивы — и Димыч, конечно (вчера весь вечер свои песни пел), и Игорь (все заводил разговор про рок-музыку, спрашивал, нравятся ли Чащину последние песни Земфиры, новый альбом Гребенщикова). Но больше всего донимали и раздражали воспоминания — и откуда это все всплывало… Оказывается, так это мучительно — вспоминать.
Вскипятив воду, заварил кофе в синей чашке с надписью “Денис”. Ее подарили ему на работе несколько лет назад. Кажется, на тридцатилетие.
Сел за стол, сделал осторожный глоток. Часы на стене показывали половину десятого… Будь он один, пошел бы на рынок, в магазины, а так… Ну вот — крик из комнаты:
— Дэн, иди! Дэн!
Встал, пошел.
— Что?
— Тише! Слушай.
Из колонок звучал ехидный, вроде бы, знакомый голос:
— …Оказывается, напряжение, цитирую, “возникло в значительной степени на уровне психологического восприятия и избыточно будируется СМИ”. Конец цитаты. Отсюда намечается простой и вполне российский выход из кризиса: насовать по рылу журналистам, а пенсионеров…
— Кто это?
— Да тише, ну! Шендерович, “Плавленый сырок”…
— Тем более речь-то идет о сущих пустяках, — голос хихикнул. — Вице-премьер Алексей Кудрин, оценивая масштабы недовольства результатами монетизации льгот, заявил о том, что активный протест выражал всего один процент населения. Ну! — Голос хихикнул опять. — Всего один процент населения, каких-то полтора миллиона человек…
Чащин вернулся обратно.
Так, сейчас допьет кофе, и надо будет натягивать джинсы, совать руки в рукава свитера. А потом ехать черт-те куда на первую репетицию. Находить общий язык с Андреями, выискивать нужные аккорды, спорить, путаться в шнурах, наверняка ждать, пока хозяин аппарата припаяет, как обычно, отпаявшийся штекер…
— Дэн, телефон! — сообщил криком Димыч. — Взять?
— Я сам! Сам! — Чащин вбежал в комнату. — Алло?
— Денис Валерьевич?
Ну вот, хозяйка…
— Да, здравствуйте, Лариса Константиновна.
— Простите, что беспокою… — Слава богу, в голосе нет претензии, а скорее — жалоба. — Мне вчера платежи принесли. За квартиру, за свет, за отопление… Алле, вы слышите?
— Да, конечно.
— Вы простите, сегодня выходной, но… Понимаете, все страшно повысилось. Почти в два раза… Вот квартплата… — В трубке зашуршало. — Квартплата теперь шестьсот десять рублей. Отопление и горячая вода…
— Я знаю, — перебил Чащин, — я тоже получил.
— Вот-вот, Денис Валерьевич, страшное повышение. И на коммуналку, на все. И хочу вас предупредить. — Молчание. Чащин ждал. — В общем, я вынуждена повысить стоимость аренды. Вы уж меня простите, Денис…
— На сколько?
— Я думаю… Сто долларов вас устроит?
“Две тысячи восемьсот”, — перевел мысленно Чащин в рубли. И вслух:
— В принципе, да. Но, может быть, с марта?
— С марта? — Хозяйка, видимо, тоже что-то подсчитывала. — Нет, простите, мне не потянуть. Все ведь скакнуло — и продукты уже, и проезд… С первого февраля. Хорошо?
— Что ж… — Чащин понимал, что спорить опасно. — Я согласен, Лариса Константиновна. Согласен.
База для репетиций находилась в закопченном, потрескавшемся здании на территории какого-то погибшего предприятия в районе Фрезерных улиц. Правда, чем-то здесь еще все-таки занимались — то ли холодильники чинили (повсюду валялись грязно-белые эмалированные корпуса), то ли варили ограды для могил (заготовок для них тоже было полно).
По скрипучей деревянной лестнице Димыч с Чащиным поднялись на второй этаж, отыскали дверь с надписью “DOORS”. Вошли.
Андреи сидели возле письменного стола без ящиков и пили пиво. Противно пахло креветками.
— Хай! — поздоровался Димыч, оглядываясь. — Норма-альное место!.. А розетки-то есть?
Комната была большая, квадратная. В углу — неполная, без бонгов и с одним альтом, барабанная установка, у окна — стол и стулья, и еще несколько стульев вразброс. В противоположном от барабанов углу находились допотопный, но когда-то дефицитнейший аппарат “Tesla” и черные громоздкие мониторы без обозначения фирмы… На стенах — несколько постеров, по которым угадывались музыкальные вкусы хозяев базы: “Айрон Мэйден”, “Эй-си — ди-си”, “Кисс”, “Деф леппард”, “Блэк сэббэт”… Поклонники хэви-метала, в общем. У таких с сибирским панком совсем мало общего, как не раз когда-то убеждался Чащин. Они даже физически не могут панковские аккорды брать. Пальцы, хм, не так устроены… Да и сам он, честно говоря, вряд ли так с ходу вспомнит те мелодии, что играл десять лет назад.
— Падайте, парни, — кивнул один из Андреев на стулья, — немного хлебнем. Креветки, жалко, остыли.
— Слышали новость? — разливая из двухлитровой бутыли пиво в пластиковые стаканы, спросил второй Андрей. — Сегодня молодняк из “Единой России” похороны Дмитрия Олеговича устроил. С венками…
— В смысле?
— Ну, прошли по Тверской, прямо под окнами Думы, — портрет его в траурной рамке, сырая курица на подушечке. По Рен-тиви показывали.
— Ур-роды, — подключился первый Андрей, — люди голодают без лажи, а они глумятся…
— Кстати, — перебил второй Андрей, — Сергей договаривается Дмитрия Олеговича навестить, ну и других, кто голодает. Составляет список творческой молодежи. Мы с Дрюней, — кивнул на первого Андрея, — записались.
— Да ну! — Димыч аж подпрыгнул на стуле. — А еще можно? Нам тоже надо… — Выхватил телефон. — Парни, дайте сотовый Сергея, я позвоню.
После довольно долгих телефонных переговоров насчет включения в делегацию, во время которых Чащин попытался было заявить, что он не пойдет, но Димыч лишь яростно отмахнулся; после пива и креветок, разговоров о музыкальных новинках, которые, по общему мнению, были сплошь провальными, в конце концов достали инструменты, подключили к аппарату, побренькали, регулируя звук. Второй Андрей — Андрей Васильев, — оказавшийся ударником, прошелся обмотанными изолентой палочками по барабанам.
— Раритетная у тебя гитара, — с уважением сказал Андрей Тургенев, разглядывая Димычев “Фендер”. — Теперь таких и не найдешь. И звук — классный.
— Да, — с удовольствием кивнул Димыч, — помню, два года на нее копил. А первую электрическую вообще сам собирал. Звукосниматели от телефона были. Вот у той гитары звук был — фуса не надо! Дэн, помнишь мой трансформатор?
— Угу…
— А у Дэна, — увлекся воспоминаниями Димыч, — сразу “Урал” появился. За сколько ты его прикупил?
— Не помню. — Чащину не хотелось продолжать эту ностальгическую болтовню. — Давайте, наверное, начинать.
Но Димыча несло:
— Мы с Дэнчиком почти всю страну объездили с теми гитарками. Ту еще — СССР… Где я только не был, — запел, — где не шлялся, где мой шуз на землю не ступал… Даже, блин, в кино засветились. У Соловьева в “Ассе”.
Чащин вздрогнул от этой новости, прислушался.
— Да, летом восемьдесят седьмого. Каникулы как раз, мы с Дэном восьмой класс закончили — не решили еще, дальше учиться или чего… Рванули сюда, на Москву посмотреть, с чуваками скорешиться системными. — Димыч поднялся, быстро налил себе пивка. — И тут объява по флэтам — Цой зовет такого-то числа в Зеленый театр в парке Горького на съемку. Ну, в этот театр… теперь он Стаса Намина, кажется.
— Да, Стаса Намина, — с готовностью подтвердили Андреи, не спуская с Димыча глаз.
— Сошлись тысяч десять… Ну, может, поменьше. Но толпа была мощная. Самых таких колоритных, в косухах, с хайерами, в первых рядах поставили. И нас с Дэном. Мы вообще с ним были — под лондонских пункеров косили тогда. Булавки везде, виски выбриты, нашивки самодельные, рваная джинса, клепки, шипы, напульсники… И — тут камера над головой на кране, фонари везде, и — бац! — Цой на сцену выходит. Весь зал: “В-ва-а!”. И он: “Пе-ре-мен требуют наши сердца!”. Вообще было!.. Нам велели газеты жечь, зажигалки. Чуть пожар не случился.
Чащин слушал с изумлением. Даже не решился перебить, заспорить. Невольно копался в памяти: неужели забыл про такой эпизод их действительно многочисленных поездок…
— Потом сказали, что Соловьев накануне съемок при Цое стал переживать, что массовки нет. Собирался комбинированные дела потом делать… А Цой спрашивает: “Сколько надо?”. Соловьев: “Человек бы пятьдесят, если вот так расставить, то будет ощущение толпы”. Цой ему: “Завтра здесь будет три тысячи пиплов”. А пришло вообще хрен знает сколько. Соловьев охренел… И такой, парни, подъемище был — до сих пор, когда вижу, плакать хочется.
— М-да, повезло вам, — вздохнул Андрей Васильев. — Цоя видели.
— Да не только. С Майком вообще пили даже. Уникальный был человек. Он нас на рок и благословил вообще-то.
— Ладно, — не выдержал Чащин и тут же поймал испуганный, умоляющий взгляд Димыча. — Давайте репетировать. Половина четвертого.
— Да, надо. — Димыч стал раздавать бумажки с текстами; объяснял: — Тут сверху аккорды расписаны. Ориентировочные. Конечно, будем менять — мы ведь группа… Я думаю, начнем с Усамы. Да?
Андреи перебирали листы, предложение Димыча поддерживать не спешили. Наконец Андрей Тургенев заговорил:
— Хорошая, конечно, песня. Забойная. Только, как бы это… — поднял глаза и тут же опять опустил, — как она с позицией Союза соотносится — вопрос… У Сергея, я знаю, совсем другой взгляд на проблему исламского терроризма. Однозначно негативный. А у тебя вот… — Он зачитал припев песни:
Усама бен Ладен — смелый человек,
Он всех капиталистов в панику поверг.
Усама бен Ладен — хороший террорист,
Америка бессильна, как выдавленный глист.
— И что? — дернул плечами Димыч.
— Ну, понимаешь, это же получается откровенная пропаганда терроризма. И если альбом будет записан под знаком Союза, то это ему стопроцентно навредит…
— Нет, Андрюх, это бред, извини. Никакой здесь пропаганды. Антиамериканский, точнее — антикапиталистический смысл, а образ бен Ладена… — Димыч посмотрел на лист с текстом и, видимо, в чем-то усомнился: — Ладно, эту тему пока отложим. Давайте поработаем с “Пора сделать выбор”.
Зашелестели листочками, отыскивая эту песню… Чащин вчитался и, зараженный критическим настроем Андрея Тургенева, ляпнул:
— А здесь, кстати, полная поддержка президента.
— В чем, — глухой голос Димыча, — поддержка?
— В отмене выборов губернаторов. У тебя получается, что кого бы ни выбрали — все не те. Ну вот: “Даже если счас хороший, станет он плохим и к народным чаяньям будет совсем глухим”. И можно понять, что ты одобряешь, что нужно не выбирать кого попало, а — назначать.
— Да, кстати, — кивнул Тургенев.
— Да вы что, чуваки?! — Димыч вскочил. — Вы что, серьезно?! А?.. Тогда вообще все мое надо браковать. Давайте!
— Ну почему все? — отозвался Тургенев. — Вот, например, про вред сериалов — правильная песня. Мат бы только заменить на цензурное. А в целом — отлично.
До музыки в эту первую репетицию так и не добрались. Переругивались, примирялись; Андрей Васильев сбегал за пивом. Занялись планированием состава альбома, но снова начали ругаться. Андреи предлагали свои песни — в духе Игоря Талькова. Про темные дни России, про воронье, воров… В итоге сошлись на пятнадцати текстах. Девять принадлежали Димычу, остальные — Андреям. Чащин свои песни включать отказался: “Если что — во второй альбом”.
На это ушел остаток дня, и уже по темноте вчетвером, но молча и даже на некотором расстоянии, как надоевшие друг другу, побрели к метро. Димыч был явно недоволен и обескуражен забраковкой лучших вещей.
Распрощались на “Третьяковской”, без энтузиазма договорились собраться на базе завтра в двенадцать… Чащин с Димычем перешли на “Новокузнецкую”, сели в поезд. Еще пять станций с одной пересадкой — и дома; Чащин зевнул, глянул на часы. Было около девяти.
Людей в вагоне по-субботнему мало, и в основном — молодежь. Глаза отметили несколько симпатичных девушек. Они отвалились на мягкие спинки сидений, расстегнув куртки и шубки, дразня голыми животами. У одной в пупке ярко светился камушек… Димыч ерзал, кряхтел, вздыхал; Чащина тоже заливали тоска и желание. И представлялось — будь он без Димыча, то запросто с одной бы из них познакомился. Понимал, что это говорит в нем раздражение, но и верил ему…
— Столько у вас тут телок красивых, — сказал Димыч, когда оказались на улице. — Даже мутит… Слушай, а у тебя подруга-то есть? А то смотрю…
— Есть, — перебил Чащин, морщась; вопросы о подруге злили.
— Классная? Может… Слушай, — Димыч взял его за рукав, — у нее же наверняка подруги есть. Познакомит. Чего, в основном так и знакомятся… Тяжело без женщин все-таки…
— Переодеться сначала надо.
— Да чего ты привязался к моей одежде?! Кому какое дело?
— Большое дело. Все, пошли быстрей.
Возле магазина “Копейка” Димыч предложил:
— Может, батлик возьмем? Все равно воскресенье завтра, тебе на твою работу не надо…
— Давай. — И, вспомнив, Чащин усмехнулся: — Расскажешь подробней, как мы в “Ассе” снимались.
— Чего? А, это… Спасибо, что встревать не стал.
— А на фиг ты врал-то?
Димыч пожал плечами:
— Ну, вдохновить хотел великим прошлым и нас так поставить, что не просто мы… Нет, вполне ведь и в натуре сняться могли. Поехали бы в то лето не в Питер, а сюда, и попали бы. И, может, все бы по-другому дальше случилось, по-настоящему.
12
— Доброе утро, Денис Валерьевич! — поприветствовал охранник.
— Доброе…
С половины восьмого утра до девяти Чащин отмокал в ванне, поливал голову то горячей, то холодной водой, тер, массировал мышцы лица, но ощущение, что глаза заплыли, щеки висят дряблыми мешками, оставалось и сейчас, когда входил в офис… Конечно, два дня напряженного пития пива и водки, постоянного курения, недосыпа за два часа не сотрешь.
Стараясь ни с кем не встречаться, укрылся в кабинете. Сразу же заварил крепкий, из двух пакетиков, “Липтон”. Включил компьютер.
Опять предстояло рекламировать, представлять бесконечные премьеры наверняка дерьмовых фильмов, сокращать аннотации, подбирать выигрышные полосы для интервью с кинозвездами…
Чащин уселся за стол, настроился на рабочий лад, но рука бессмысленно двигала мышку, стрелка на мониторе скакала с иконки на иконку… Ничего не хотелось, и работать не было сил. Запереть дверь, лечь на диванчик, уснуть. На цыпочках подошел к двери и защелкнул замок. Лег. Приподнялся, снял туфли.
Диван был короткий. Чащин положил голову на один подлокотник, ноги — на другой. Зажмурился. Несколько секунд в голове было пусто и хорошо. Легко. Даже теплое дыхание дремы почувствовал… А потом под черепом застучала одна из вчерашних мелодий, пальцы левой руки стали двигаться, беря аккорды, зажимая струны, перебегая с лада на лад… Да, вчера неплохо, с удовольствием поиграли — разучили пять тем, даже запись сделали на старенький кассетный “Маяк”. Сейчас Димыч наверняка сидит и слушает, изучает… Потом, после репетиции, когда вчетвером пили пиво возле “Авиамоторной”, стали придумывать название группы, решать, кто будет вокалистом. О концерте заговорили. У Андреев какие-то связи в клубах, оказывается, да и Чащин сглупил — сказал, что тоже может поговорить кое с кем влиятельным насчет выступлений.
Живая музыка, тем более когда сам играешь, сам ее придумываешь, все-таки великая вещь. Торкает круче наркотиков. Хочется дальше, еще, еще. Откладываешь гитару, будто кусок от себя отдираешь.
Когда-то Чащин представить боялся, что забросит гитару, очень долго и трудно отвыкал от острейшей тяги выйти на сцену, приблизить лицо к микрофону. Точнее — обстоятельства отучали.
…Первый настоящий концерт у них с Димычем случился в сентябре девяносто второго — только-только собрали группу, наиграли десятка два песен. Одна знакомая девушка оказалась на их репетиции в Доме пионеров, где им давали аппарат четыре раза в неделю на три часа. Послушала, ей понравилось. Девушка была журналисткой, взяла интервью и сумела его напечатать в областной газете. Интервью называлось “Панк — значит свобода”.
С вырезкой Димыч с Чащиным стали обходить места, где можно было устроить концерт. Филармония, драмтеатр, Дворец культуры “Колос”… Неожиданно согласилась директор ТЮЗа: “А что, давайте, ребята. Мы как раз спектакль про молодежную жизнь ставим — “Авария” называется. Может, и в спектакле участие примете — там есть сцена на рок-концерте…”. А ТЮЗ находился в здании бывшего Дома политпросвещения.
Два дня перед выступлением устанавливали аппаратуру, выводили звук, учились вести себя на сцене, придумывали разные фишки… В огромном, облицованном розовым мрамором фойе лежали стопки книг — произведения Брежнева, Андропова, Черненко, материалы съездов, собрание сочинений Ленина. Чащин узнал, что книги эти списаны и готовятся к утилизации — “машины все нет вывезти”… С разрешения вахтера он отобрал несколько краснообложечных кирпичиков, унес на сцену, положил за монитор.
Потом, во время концерта, пинал их, рвал, осыпал себя страницами, бросал корешки в полупустой зал, успевая рычать в микрофон:
Я хочу в парламент,
Поближе к депутатам —
Там тепло и кормят
Получше, чем когда-то.
Дайте мне мандат депутата!
А недели через две их пригласили на большой двухдневный фестиваль “Фолк энд рок”, где они участвовали даже в гала-концерте.
И понеслось. Много было концертов, гастроли…
Спад наступил так же быстро. На выступления стало приходить все меньше людей, залы охотнее давали хип-хоповцам, попсарям, рэйверам. Из рокеров котировались только старые, завоевавшие известность в восьмидесятых. И, наверное, прав Димыч — смысл выходить на сцену как-то исчез тогда… У него, у Чащина, он снова появился в июле девяносто шестого, у Димыча — вот теперь. Но поздно, поздно в тридцать два года начинать по новой…
Эти мысли отогнали сон, лежать стало неудобно, и Чащин сел. Пожмурился, позевал. Поднялся на ноги, причесался перед зеркалом, поправил галстук.
Заставил себя сесть за компьютер. Поковырялся со своим блоком и бросил. Нет, завтра… Вошел в интернет, набрал фамилию Сергея, лидера того Союза, в который он то ли вступил, то ли которому, получается, активно сочувствовал.
Ссылок появилось неожиданно много. Статьи самого Сергея, статьи о нем, упоминания, дискуссии в блогах… Чащин стал просматривать сайты, перед глазами запестрели броские словосочетания: “веселая дерзость”, “новые дикари”, “филологическая тухлятина”, “всероссийский майдан”… Постепенно они разрастались до целых абзацев:
““Радикалить” — ни в коем случае не самоцель. Но пробуждение творческого задора должно быть повсеместно, наперекор позднесоветской снотворной липе. И в кино, и в живописи, и в музыке”.
“Грядет великолепная, молодежная, изгоняющая воров-чиновников, держиморд-ментов и проститутов-клоунов революция!”
“Сергей призвал не строиться в батальоны заединщиков, а ступать самостоятельным творческим путем”.
“Вопя “ура!”, ринуться к воротам, штурмом взять наше священное животное — Кремль. И сбросить нечто серое с зубчатой стены”.
— М-да, — отвалился Чащин на спинку кресла, — красноречивый. Понятно, чем стольких увлек. Напора хватает. Что ж, — посмотрел на часы, — надо бы перекусить.
Несмотря на самое начало обеденного перерыва все места были заняты.
“Утром, что ли, не завтракают”, — досадливо подумал Чащин, оправдывая свой ранний приход в столовую похмельем, спящим человеком в квартире, при котором кастрюлями не погремишь. А остальные-то что?
— Денис! — услышал женский голос, увидел взмах обнаженной по локоть руки. — Денис, идите к нам!
Подошел. За столом сидели завотделом музеев, галерей и экспозиций Наташа и Инна, завотделом красоты и здоровья. Третья девушка была ему незнакома — не из их редакции.
— Спасибо, — Чащин поставил поднос с едой, уселся. — Кошмар сколько народа.
— Холодно, — объяснила Инна, очень похожая на свое имя, но совсем не соответствующая направлению работы — страшненькая, маленькая, плоская, с крашенными в черный цвет короткими волосами. — При холоде организм требует усиленного питания.
— М-м.
— Денис, — заговорила Наташа, — спасибо вам.
Чащин удивился:
— За что?
— За рекламу “Корсиканца”. Очаровательная комедия. Я — просто!.. И Жан Рено опять супер, и Лавье! Вы смотрели?
Чащин отрицательно мотнул головой.
— Ой, обязательно посмотрите! Я даже дивиди купила. Принести? Он уже в прокате, кажется, не идет.
— Ну, если можно… — Осторожно, сдерживая похмельную дрожь в руках, Чащин стал есть салат.
— Скажите, Денис, а вы много фильмов смотрите? — поинтересовалась Инна.
— Да так… — Он понял, что нужно соврать: — Прилично. Работа такая.
— А из отечественных какие можете рекомендовать?
Разговаривать, тем более во время еды, не было никакого желания. Еще и какие-то фильмы вспоминать.
— Н-ну-у, — протянул Чащин, — “Бумер”, конечно…
Инна быстро и глубоко закивала. Чащин ковырнул капустную стружку. “Так, теперь надо что-то интеллектуальное”.
— “Возвращение” понравилось…
— Да ну! Я смотрела-смотрела — тягомотина, даже голова заболела. А еще?
— Ин, — мягко остановила Наташа, — дай покушать человеку. Потом поболтаем.
— Да уж — поболтаем. Забьемся в свои кабинетики… — Но все же дальнейший допрос она прекратила.
Только с удовольствием выкурил послеобеденную сигарету и почувствовал, что оживает, — звонок на мобильный. Димыч.
— Ну чего, как дела?
— Нормально. Тружусь.
— Не забыл? — вечером идем.
— Куда?
— Как это? Ты же обещал с девушкой познакомить. С подругой своей подруги.
Действительно, вчера по пьянке Чащин согласился поехать с Димычем к Виктории. У нее, он знал, есть напарница Олеся — живут вместе в однокомнатке. Когда кто-то приезжает к Олесе, Виктория уходит погулять, когда к Виктории — уходит подруга.
— Да, обещал, — Чащин включил чайник, тот тут же зашипел. “Пустой”. Выключил. — А ты обещал подстричься, переодеться. Джинсы купить нормальные…
— Джинсы я зашил, постирал, сушатся сейчас. Так модно, со швами, я видел. В парикмахерскую схожу, самому надоел уже хвост… Свитера только нет.
— Возьми мой. В шкафу. Черный, с молнией… — К девушке и самому Чащину очень хотелось, и он решил рискнуть. — Сейчас договорюсь, перезвоню.
— Давай! А я тут по интернету лазил, смотрел насчет студий. Есть довольно дешевые…
Чащин нажал кнопку отбоя; голос Димыча исчез.
Договорился легко. И Виктория, и Олеся сидели дома, вечер у них был не занят. Чащин назначил время — с восьми до одиннадцати. Попросил не говорить Димычу, кто они, за общение он заплатит сам; предупредил, что приятель у него человек странноватый, рок-музыкант. Виктория заинтересовалась: “Известный?”. Или просто спросила, ради приличия.
— Более-менее. Но там — у себя в регионе, — уклончиво ответил Чащин. — Он тут проездом.
— Класс, Дэнвер! Спасибо! — говорил Димыч, когда возвращались домой. — Офигительные девчонки. И Олеська! Такая, и без всяких ломок дала. Я, в натуре, даже не сразу понял. Только за руку взял, смотрю — раздевается. Эх, Москва-а!..
Остановились возле ларька у метро “Сокол”.
— Что, по бутылочке? — Димыч полез за деньгами. — Блин, бабло-то тает. Даже непонятно куда… Тебе какое?
— Я не буду.
— Ты че, давай!
— Не хочу пить, глаза слипаются… Покупай — и поехали.
Настроение у Чащина было паршивое. Хуже, чем днем. С Викой произошло все слишком быстро, а потом захотелось спать, и он с трудом выдержал оставшиеся два часа, с раздражением слушая возню Димыча и Олеси на кухне… Вика лежала рядом, поглаживала его грудь. Наверно, ждала, когда Чащин будет готов к следующему сеансу…
— Может, тачку возьмем? — спросил Димыч, с удовольствием глотнув “Старого мельника”. — Что-то в метро вообще желания нет трястись. Тем более после того, что было…
— У тебя четыреста лишних рублей?
— Да нет… в принципе.
— У меня — тоже. — Чащина захлестнуло раздражение. — Я сейчас, — не сдержался, — чтоб было так хорошо и легко, выложил четыреста долларов.
— Как это?
— Ну вот так. Семьдесят долларов час.
Димыч оторопело глядел на Чащина. Поднятая на уровень груди рука с бутылкой казалась деревянной.
— Они что… эти, что ли? А?
— Эти.
— Серьезно?.. Ни фиг-га! А я еще спасибо ей говорил, целовал… Блин, чего ты раньше не сказал, я бы ее… Ох-х!.. И ты за это баксы?..
— Ладно. — Чащину стало приятно от произведенного впечатления. — Поехали.
— Зачем ты, Дэн? Так бы могли познакомиться… У тебя хата — есть куда привести. Подпоили бы, развели.
— Это они бы нас развели. По полной. Клубы, коктейли, “Сбарро”, а потом — пока, мальчики, созвонимся. Знаю я это. Все — спать хочу. Завтра вставать…
13
Перед центральным подъездом Государственной думы топтались человек десять. Сергей выделялся среди остальных, как индюк на птичьем дворе в каком-то мультфильме. Не сутулился, выпячивал грудь, строго и сверху, хотя некоторые были повыше его, оглядывал соратников, ломал бровь, волево задирал подбородок. Остальные же явно мерзли, ежились, некоторые как-то украдкой, в кулак, курили.
— Слава богу, — облегченно выдохнул Димыч, — не опоздали. Ну-ка, Дэн, повеселей как-нибудь.
— Отстань.
Конечно, Чащин ругал себя — опять не смог устоять перед уговорами, поехал, отпросившись с работы на час раньше; но, впрочем, и любопытно было, интересно побывать там, куда девяносто девять процентов простых людей никогда и ни за какие взятки не попадет.
Подошли. Димыч протянул Сергею руку, пока не замечая остальных:
— Здравствуйте!
— Мгм-м, — солидно прогудел тот. — Добрый вечер! Рад видеть.
На той стороне Охотного Ряда стучали длинными очередями отбойные молотки — за высоким забором с висящим на нем плакатом “Мы вместе должны сделать РОССИЮ ЕДИНОЙ, СИЛЬНОЙ. В.В. Путин” строители крошили скелет гостиницы “Москва”.
— Здравствуйте!.. Мгм-м, добрый вечер!..
Подходили еще люди: оба Андрея, миниатюрный юноша, одетый не по погоде в тонкий кожаный пиджак, невысокая плотная девушка, похожая лицом на индианку, пышноволосая женщина в сиреневой дубленке со своим кавалером — сумрачным парнем в черной болоньевой куртке…
— Ну что, друзья мои, — посмотрел Сергей на часы, — пора. Опаздывать на такие встречи — непозволительно. За мной!
Гуськом вошли внутрь Думы. Сергей собрал паспорта и в несколько приемов сгрузил их в металлическую ямку под окошечком бюро пропусков.
Потом паспорта постепенно стали возвращать. В каждом — истертая от частого употребления пластиковая карта.
— Проходите, кто отсканирован, — заглянул в закуток бюро пропусков милиционер.
“Отсканирован, — повторил про себя Чащин. — Ясно… Такими темпами скоро главным радикалом стану. Хм, вот так и входят в политику”.
Посетитель шагал сквозь рамку, которая начинала попискивать, но тихо, миролюбиво; милиционер вставлял карту в какой-то прибор, на экране появлялась страница паспорта с фотографией, и милиционер сравнивал экранное изображение с бумажным оригиналом. Убедившись в идентичности, удовлетворенно объявлял:
— Верно. Возьмите. Гардероб напротив.
Раздевшись, почти все первым делом подходили к большим зеркалам, причесывались, оправляли одежду; индианистая и пышноволосая, пошептавшись, раскрыли сумочки и стали подкрашиваться… Сергей осторожно, кончиками пальцев, пригладил слегка вьющиеся волосы, погримасничал, как актер перед выходом на сцену.
— Друзья, три секунды внимания, — произнес он таким тоном, что все обернулись. — Голодовка продолжается восьмой день, поэтому своим поведением вы должны поднимать дух наших старших товарищей. Бодрей, энергичней, смелей! Но без перебора, естественно. Прошу в лифт. Время.
Зал совещаний руководимой Дмитрием Олеговичем фракции был довольно просторный. По центру — круглый стол желтого дерева, такие же стулья, шкафы и стены. Стены, как чешуей, были покрыты листочками телеграмм. Чащин выхватывал взглядом короткие тексты: “Пламенный привет от пенсионеров Орловщины”, “Шахтеры Кузбасса с вами!”, “Держитесь до конца”. Это последнее пожелание развеселило, и Чащин с улыбкой обернулся, ища, кому бы его показать: “Вишь какие добрые — голодающим до конца держаться советуют”. Но вовремя сообразил — не стоит. Еще воспримут как издевательство.
Несмотря на вечер, в зале было многолюдно: кроме делегации Союза — мужчины в костюмах и галстуках, немолодые, но с отличными фигурами женщины в узких юбках чуть выше колен. Как заведенные, они передавали друг другу какие-то бумаги, разговаривали по сотовым, выходили, входили… Сергей подошел к одному из мужчин, коротко и неслышно что-то сказал. Мужчина скрылся в соседней с залом комнате, над дверью в которую висел оранжевый флаг с названием партии.
— Мощно, да? — кивнул Андрей Васильев на телеграммы. — Со всей страны поддержка.
— М-да, советуют голодать до конца.
— Дмитрий Олегыч не сдастся, — не понял иронии Васильев, — он всю эту банду разгонит скоро.
— Слушай, — неожиданно спросил Чащин, — а ты москвич?
— Конечно. В Братееве живу, а родился на Пресне.
— Ребята, проходите, пожалуйста! — позвал мужчина, выйдя из комнаты.
Проходили по одному, и получилась вереница. Чащин оказался почти в хвосте. Слышал бодрый голос Сергея, представляющего членов делегации:
— Максим Зайко, молодой культуролог… Дмитрий Беляков, молодой музыкант из Сибири… Елизавета Емельянова, молодой кинорежиссер… Роман Сенчин, молодой прозаик…
Чащина он представил как молодого сотрудника молодежного СМИ. То ли спутал с кем-то, то ли так определил полурекламный журнал “Твой город”… Но все-таки память у Сергея была завидная — не запинался, не путался в именах и фамилиях, словно заучил их накануне, разложив на столе фотографии и досье.
Голодающие депутаты, в спортивных костюмах, выглядели довольно земно, почти по-домашнему. Один, сухощавый, с окладистой, но короткой бородой, постоянно держал у глаз фотоаппаратик, выбирая моменты для запечатления. Иногда щелкал, освещая полумрак комнаты вспышкой.
— Входите, входите, — пожимая руки гостям, говорил Дмитрий Олегович, высокий, упитанный, довольно еще молодой, знакомый Чащину по выпускам новостей и разным ток-шоу.
Стульев всем не хватило, пришлось принести из зала. Но шума и мельтешения не было — все двигались осторожно, если разговаривали, то шепотом; голодающие, кроме руководителя партии, вскоре легли на свои лежанки. А сам он уселся за большим письменным столом, заваленным книгами и бумагами, с батареей полуторалитровых бутылок с минералкой. Гости расположились полукругом напротив. В углу комнаты беззвучно работал телевизор…
— Спасибо, что пришли поддержать нас в этот нелегкий час, — мягко и устало произнес Дмитрий Олегович и кашлянул, услышав, видимо, в своих словах рифму. — Кхм… К этому шагу, к голодовке, нас вынудила глухота правительства и наших коллег-депутатов. Мы понимали, на что идем. Вон, — кивнул на телевизор, — как только по нам не проходятся. Дали повод поиздеваться… Орлы из молодой “Единой России” мои похороны на днях устроили. Прямо под окнами. Видели этот шабаш?
— Да… Конечно… — закивали гости, а один гневно выдохнул: — Идиоты!
— Нет, они не идиоты, — улыбнулся Дмитрий Олегович. — Они заказ выполняли. Правда, пожалеть им быстро пришлось. Буквально на следующий день после их шутовства стало известно, что депутат от “Единой России” утонул. На снегоходе уехал под лед. И, что удивительно, — практически мой однофамилец. Только в первом слоге у меня “о”, а у него — “а”.
— Ничего себе! — отреагировала молодежь.
— Вот так. Никогда я не верил в мистику, думал, чепуха, а вот — пришлось. И это знак, что не глупостью мы здесь занимаемся.
Чащину невольно становился симпатичен этот ухоженный, но и свойский, доступный, кажется, человек. Он никогда не выделял его из десятков тех, кто регулярно произносил на экране речи о законах, достижениях, провалах, кризисах, экономических прорывах. А сейчас, удивляясь себе, чувствовал, что не тяготится сидением здесь, не торопит время, не хочет скорей оказаться дома, переодеться в легкую рубашку и трико, лечь на диван, найти интересный фильм. Сейчас он слушал глуховатый, неторопливый голос и пытался запомнить слова, проникнуться, зарядиться ими.
— Наша партия с момента своего создания никогда не ставила своей задачей бороться с правительством, набирать очки на оппозиционности, как это у нас любят. Нет, мы стремились к диалогу, к сотрудничеству во благо государства. Мы хотели быть по-настоящему парламентской партией. Но то, что произошло за последние месяцы, — Дмитрий Олегович тяжко вздохнул, — особенно — введение этой чудовищной монетизации, когда миллионы тех, кто воевал, поднимал из руин страну, кто здоровье отдал, оказались практически выброшенными из общества, без лекарств, без возможности даже на автобусе проехать до больницы, — все это вынуждает нас уйти в жесткую оппозицию власти.
— Правильно! — звонко произнес юноша в кожаном пиджаке. — Эта власть антинародна! Нужна беспощадная борьба!
— Нет, нет, — еще раз грустно-устало улыбнулся Дмитрий Олегович, — революций нам больше не надо. Но оставлять господ министров в покое тоже нельзя. Противодействие необходимо… Сергей, — он взглянул на юного вождя, — сказал, что среди вас много немосквичей. И это хорошо. Понимаете, очень многое решается в регионах. Необходимо разбудить регионы. Поэтому, ребята, мы предлагаем, призываем вас — создавайте комитеты общественного спасения, проявляйте гражданскую инициативу, протестуйте против несправедливости. Господа министры должны видеть, что русский народ не безмолвствует, что он готов к взрыву. — Дмитрий Олегович обвел взглядом гостей, определяя, видимо, их отношение к этому предложению, те молча слушали. — Комитеты, по-моему, нужно создавать не на базе нашей партии, не под ее лозунгами, потому что ко всем партиям в обществе сегодня огромный процент недоверия, а на базе вашего Союза молодежи. Активистами комитетов должны стать творческие интеллигенты — публицисты, писатели, художники, музыканты. Я и сам, кстати сказать, — депутат смущенно усмехнулся, — сам в юности занимался литературой. Пробовал опубликоваться в журнале “Юность”. Это было в начале восьмидесятых… Конечно, гнилое было время, недаром за Горбачевым пошли с такой радостью… Но сегодня, — его глаза блеснули, — сегодня для молодежи время самое благоприятное. Есть множество возможностей для реализации своих планов, для того, чтобы оказывать влияние на сам ход истории. Это не высокие слова, а реальность. И в то же время… — Лицо Дмитрия Олеговича погрустнело. — В то же время есть явные признаки того, что эти двери готовы захлопнуть, и мы снова окажемся в гнилом подвале. Да. И от молодежи, от вас, ребята, зависит, захлопнутся они и русский народ превратится в молчаливую, со всем согласную массу или же будет инициативным, думающим, активным. Нацией! В-вот… Вот такое у меня к вам предложение. Поймите, все пока еще в ваших руках. Через полгода вполне может быть поздно.
Он замолчал. Гости заметно — словно команда “вольно” прозвучала — расслабились. Лишь Сергей, наоборот, напружинился, выпрямил туловище, поднял правую бровь. Начал ответное слово:
— Спасибо, Дмитрий Олегович, за совет. Знайте, что наш Патриотический союз молодежи всегда с вами. Зовите на митинги, пикеты, привлекайте к реальной работе. Вы правы, молодежь сегодня очень многое может решить, и наша задача — направить ее деятельность, ее кипение в нужное русло. Во благо России! Пора, пора подниматься!
— Да, я уверен, мы друг другу будем помогать, — кивнул лидер партии, — дополнять друг друга. Без поддержки молодежи наша деятельность попросту не имеет смысла. Мы подали уведомление в мэрию на проведение шествия. Это будет в субботу двенадцатого февраля. Приглашаем вас участвовать. Зовите друзей…
Сергей снова вскинулся:
— Я приведу полторы тысячи человек! Гарантирую!
— Спасибо. Так, у кого какие вопросы? Вы извините, что я не слишком красноречив, но, сами понимаете, восемь дней голодовки…
— А вот, — подала голос невзрачная, в сером свитерке, но с необычайно притягательными, выразительными глазами девушка, — а если правительство не выполнит ваших требований? Ведь человек же без пищи не может больше пятнадцати суток!
— Бывали случаи, — на лице Дмитрия Олеговича мелькнула грустная ирония, — что и два месяца жили. Но мы… Это, ребята, пока между нами… Мы решили выходить из голодовки. На днях открывается зимняя сессия, пора продолжать законодательную борьбу. Мы все-таки думская партия, у нас крупная фракция. Надеемся, мы полезнее на заседаниях, чем здесь, на раскладушках. Или в морге.
Покидали огромное, жутковато-пустынное здание Думы притихшими, ошеломленными. Как-то неумело застегивались, неловко закуривали сигареты, удивленно озирались по сторонам. Будто посмотрели неожиданный фильм в кинотеатре и с трудом возвращались в реальный, с машинами, делами, суетой, мир… Первым оживился Сергей:
— Ну что, друзья, мы еще успеваем на поэтический слэм в клубе “Жесть”. Это рядом, на Большой Лубянке. Я уверен, поэты порадуют нас яркими образами. Идем?
— Идем? — подтолкнул Чащина Димыч.
Не в силах отделиться от группы, Чащин кивнул.
В “Жести” он еще не бывал, да и вообще в последнее время редко ходил в клубы. Посидеть за столом в кафе — это одно, а клубы… После клубов наутро выжат, обессилен, будто обпился паленой водки…
Сдавая пальто, Чащин обратил внимание на гардеробщицу — тоненькая, с широко, почти по-лошадиному расставленными глазами, темноволосая девушка, движения быстрые, но грациозные. Не похожа на грузинку или армянку, но явно какой-то из кавказских национальностей. К таким он чувствовал влечение — они по-особенному носили обыкновенные джинсы, блузки, по-особенному смотрели, улыбались, по-особенному поднимали и опускали руки, поправляли волосы, ходили.
Но в последнее время при виде их у Чащина возникала тревога — такой же внешности были и те женщины, что взрывали себя в прошлом году у “Националя”, у “Рижской”, в самолетах. Такие же глаза были у шахидок в “Норд-Осте”… Тревога шевельнулась и сейчас — вдруг возьмет и устроит что-нибудь… И в то же время хотелось смотреть и смотреть, как она взглядывает на очередного посетителя, как принимает холодные куртки и пальто, подает номерки, произносит “пожалуйста”…
— Так, по всей видимости, туда. — Сергей повел свой отряд в дальний зал клуба. — Вечера обычно там…
Но перед входом в него оказалась стена из людских спин. Чащин, инстинктивно любопытствуя, потянулся, заглянул. Перед микрофоном стояла высокая, крепкого сложения румяная девушка. Распущенные темные волосы, белая кофта с розовыми пуговицами. Тонким, некрепким голосом, но явно не в первый раз, умело, читала:
Хочу дожить с тобой до дежа вю,
чтобы, войдя в квартиру, где я сплю,
ты руки мог продеть в свои же жесты,
как в рукава рубашек, повсеместно
развешанных для сушки на дверях…
Зал был забит до отказа — люди, в основном молодые и даже подростки, сидели на стульях, стояли вдоль стен. Почти никто не курил, не глотал пиво; здесь было странно тихо и напряженно, как во время какого-то обряда.
— Что ж, — вздохнул Сергей, — нам туда не попасть. Любителей лирики прибывает с каждым днем. Придется пить пиво. Да, Анна? — обратился он к девушке с лицом индианки.
Та зарделась:
— Почему бы и нет!
— И поговорим.
— Охотно.
Чащин не пошел за ними, снова сунул лицо меж голов стоящих впереди. Микрофон, атмосфера живого выступления, внимание публики притягивали…
На свободный пятачок вышла следующая поэтесса. Тонкая, бледная, с нервным лицом. Приподняла к груди руки, пошевелила пальцами в кольцах.
— Стихотворение называется “Кольцевая”, — объявила так громко, что динамики пискнули.
По кольцу едет женщина без кольца,
Я, как с листа, читаю с лица —
Она не верит, а ей тридцать два,
Она в Москве, но где же Москва?!
Дома — газета, тиви и чай,
Нет детей, чтобы их встречать.
Что-то было — а было ли?!
Все цветы дарили — не вы.бли…
И она, такая красивая,
Собравшись с последними силами,
Плачет и мастурбирует.
Кажется ей — достигает оргазма.
Ошибается. Это — спазмы.
И после секунды-другой тишины грохот аплодисментов. Чащин тоже захлопал, но тут же перестал. “Нет, на сегодня хватит эмоций”. Огляделся. Слава богу, Димыча рядом не было — появился шанс незаметно уехать домой.
Нашел в заднем кармане джинсов номерок.
— Спасибо, — улыбнулся кавказской девушке, принимая пальто. — Очень уютно у вас.
— Приходите еще.
— Обязательно…
Поплутав немного в переулках и проходных дворах, он оказался на Большой Лубянке. Сориентировался и пошел в сторону метро “Кузнецкий Мост”.
14
— Нет, Дэнвер, нет! Здесь ля надо брать. И вообще, попробуй это сыграть на риффах.
Чащин растопырил пальцы левой руки по ладам, проиграл фразу, как просил Димыч. Да, действительно, получилось лучше — жестче, динамичнее.
— А теперь давайте всю тему целиком пройдемся. С вокалом.
Барабанщик поправил бочку и тарелки, Димыч отрегулировал микрофон, скомандовал:
— Ну, вперед!
Андрей Тургенев медленно проехал пальцами по струнам баса и отыграл два такта, создавая корявый каркас мелодии. За ним одновременно вступили барабаны и Чащин на ритм-гитаре. Потом вклинился голос Димыча — тусклый, безысходный, почти неживой:
За весною — лето, за осенью — зима,
А голова пустая, ни капли в ней ума.
Теку я вдоль по жизни, и мне все равно,
Сажусь на унитаз, валю в него дерьмо.
На припеве дошла очередь до соло-гитары, повторяющей на пятой и шестой струнах три пронзительных, похожих на рыдание аккорда. И Димыч тоже зарыдал:
А ведь тридцатничек подоспел,
Но я не обалдел.
Пускай тридцатничек приплыл,
Я буду, есть и был.
Соло исчезло, и снова — почти неживой голос поверх такой же сухой, вязковатой мелодии:
Работа как работа, и отдых ничего —
Музон, девчонки, пиво для счастья моего.
Я всем доволен, я всех благодарю,
Я хорошо питаюсь и хорошо сплю.
А ведь, —
и рыдающее соло, и хлесткий удар по тарелкам, —
тридцатничек подоспел,
Но я не обалдел.
Пускай тридцатничек приплыл,
Я буду, есть и был.
Поскуливая, постанывая, повторяя отрывки припева, голос постепенно становится тише, тише. И вот исчезает, и мелодия распадается на бессвязные звуки, коробится, а потом обрывается. Лишь бас еще несколько секунд гудит в одиночестве…
Чащину нравилось, как они сделали эту песню. В традициях сибирского панка его юности — строго и откровенно. Без выпендрежных заворотов и мулек, гитарных запилов, которые мешают воспринимать смысл. Здесь же все на месте, всего в меру…
— Хорошо, — первым заговорил басист Андрей Тургенев, — музыку вообще можно в обществе по авторским правам зарегистрировать…
— А что нехорошо? — тревожно перебил Димыч. — А?.. Ну, говори.
Андрей поскучнел лицом, пожевал губы.
— Это так… на уровне бреда пока. Но, может… Ты только спокойно, Дим, отнесись.
— Ну?
— Я бы предложил добавить третий куплет. В том смысле, что герой в итоге стремится жить по-настоящему, а не так… Не как планктон, в общем.
— А в жизни не так, что ли?
— В принципе — так. Но надо же позитив все-таки… А у тебя буквально во всех песнях, — осмелел Андрей, — или к суициду призыв, или дерьмо, упадок. И герой, получается, полный экзистенциальный нуль.
— Но он же понимает, что нуль, — вступился Чащин, — сам об этом говорит. А это уже немало.
И Димыч пошел в атаку:
— К тому же панк-рок всегда нес протестную миссию — обличал, разрушал буржуазные или там коммунистические догмы. Вспомни Летова: “Я подопытный экземпляр, я строительный матерьял”…
— Да я понимаю, — Андрей закивал, — и как просто человек я на все сто за такие вещи, разделяю. Но как… м-м… — замялся, подбирая слово; Димыч подгонял: “Ну, ну?”. — В общем, с такими песнями нам вряд ли можно на что-то рассчитывать. На поддержку Союза. Сам пойми — до митинга неделя, и Сергей не против, чтоб мы пару вещей отыграли, но ведь не таких. За такие нас…
— Ну тогда — всё, — Димыч поднялся со стула, подрагивающими руками выдернул из гитары шнур. — Я, короче, отказываюсь. Сначала все лучшие песни убрали, теперь остальные править. Пойте свое позитивное, а мы с Дэном сами как-нибудь будем, без цензуры.
— Слушай, не надо так, — то ли успокаивающе, то ли угрожающе заговорил Андрей Васильев. — Дрюня прав — если мы хотим, чтоб нам помогали с записями, с концертами, вообще если мы себя позиционируем как группу Патриотического союза молодежи, то и песни у нас должны быть соответствующие. Это везде так, во всем.
— Ладно, давайте сейчас закончим, обдумаем. — Димыч, кажется, слегка успокоился. — Соберемся во вторник. И решим окончательно, как нам быть. Или лучше с Сергеем встретимся, пусть посоветует.
Чащин вспомнил вычитанные в интернете слова Сергея о свободе творчества, хотел уже процитировать их, но передумал. Во-первых, не помнил дословно, да к тому же — хоть и привык уже почти каждый вечер в будни, а в выходные чуть ли не утром приезжать сюда, подключать гитару, извлекать из своего “Джипсона” музыку, искать новые мелодии, но все же какая-то часть его была рада, что в группе назрел раскол, и она убеждала: помолчи, пусть ругаются, тебе это на руку, вернешься в привычную колею.
Возле лифта столкнулись с полустариком в серо-зеленом плаще.
— Хотел поблагодарить вас, — осторожно обратился он к Чащину.
— За что?
— Ну, что мать помогли мою… Спасибо.
— А, да. И как она?
— Померла.
— М-м… соболезную.
— Даже в палату не стали класть. В коридоре… Двое суток полежала под капельницей, и все…
Подошел лифт, дверцы, поскрипывая, расползлись в стороны. Сосед отступил, пропуская парней, но Димыч неожиданно придержал Чащина.
— Езжайте. Нам тут надо еще… — И когда дверцы сомкнулись, искренне жалобно предложил: — Давай долбанем сегодня. Я сбегаю. Надо, Дэн, хреновый совсем день получился. Сам же видишь.
Чащин полез за деньгами.
…Первую рюмку выпил, чтоб расслабиться, пригасить неприятное ощущение от сегодняшней, может, последней, репетиции. Потом еще рюмку-другую за компанию с Димычем, а дальше — уже автоматически. Водка пилась легко, не обжигая горла, и, кажется, не пьянила.
— Завтра, в натуре, к Сергею пойду. Что-то совсем не в ту сторону движемся, — горестно говорил Димыч. — Так вообще, действительно, круче, чем при коммунистах цензура будет… Если этим Андреям волю дать.
— Сходи, — качал Чащин головой. — Кстати, можешь на его же слова сослаться. Я в интернете вычитал.
Димыч оживился:
— Какие?
— Что-то вроде, что не надо строиться в колонны… Яркое слово там… Да, заединщиков. Не строиться в колонны заединщиков, а идти своим путем.
— Во, правильно! — Димыч наполнил рюмки. — Конечно, все подряд нельзя приветствовать и принимать, но и ограничения ставить тоже нельзя. Согласись. Хотят какую-то “Машину времени” из нас состряпать. Чтоб безопасно, правильно, всем симпатично. А я — не хочу. Я хочу показать свое поколение. Оно ведь почти поголовно обывателем стало! А мы совсем для другого историей были предназначены.
— Ты уже говорил об этом, — напомнил Чащин.
— Да… Но не могу я не говорить. Я потому сюда и приехал — сказать, проорать. И меня какие-то мальчики московские будут учить, что можно, а что не надо!.. Ох, как всё… Но, Дэн, я тебе обещаю — я до конца пойду. Понял? Давай накатим. Не могу…
Чащин посмотрел на одутловатое, рыхловатое лицо Димыча с тяжелыми веками, на поредевшие волосы, густую белесую щетину, и захотелось обнять его, пожалеть, и что-то такое сказать подбадривающее, и в то же время объяснить, что не стоит мучиться, надо налаживать реальную, нормальную жизнь.
Лег раньше Димыча. Потянулся к дистанционке, чтоб включить телевизор, но передумал. Отвернулся к стене, закутался в одеяло. Сожмурил глаза, постарался ни о чем не думать… Из кухни, из привезенного Димычем с собой магнитофончика “Philips”, засочилась глухая, плохого качества запись — бешено-тупая мелодия и рычащая скороговорка. И Чащин скорее не разбирал, а угадывал заученные когда-то, затверженные слова:
Не вейся шестеренкой
В механизме государства,
Армейской мясорубке
Не давай себя жевать.
Назло-о! Поперек!
Сторонникам порядка
Навреди как можно больше,
В проигранной войне
Сопротивляйся до конца.
Назло-о! Поперек!
Для Димыча, видимо, эта песня была сейчас жизненным руководством.
И опять нерадующее утро, похмелье. В груди что-то скребет, щиплет…
Выйдя из метро, Чащин купил бутылку “Туборга” и пакетик с кальмарами. Ну и что, что запах? — Игорь иногда еле ноги передвигает, коньяк глотает из фляжки при всех…
— Доброе утро, Денис Валерьевич! — с уважением поздоровался охранник.
— Доброе… — Чащин отвел взгляд.
Ярко накрашенная, с огромными ресницами девушка на ресэпшене, подавая ключ, улыбнулась:
— Доброе утро!
— Доброе утро, — и нестерпимо захотелось взять ее за запястье, сунуть руки под узкий рукав фиолетовой блузки, погладить нежную, теплую кожу. Зайти за стойку, обнять, прижаться. Увести в кабинет… Чащин выхватил ключ, черкнул роспись, быстро пошел по коридору… Почему после пьянки так сильно тянет к женщинам?..
Защелкнул замок в двери кабинета, открыл пиво, разорвал пакетик. Не снимая пальто, упал на диван, разбросал по полу ноги. Сделал глоток мягкого, целительного “Туборга”, пожевал солено-сладкие кальмарьи волокна…
— Ф-фу-у-ф…
Еще приложился к бутылке, широко, от души, зевнул и поднялся. Включил компьютер — включенный компьютер лучше всего создает видимость работы… Дождался, пока система загрузится, открыл рабочие материалы для нового номера журнала… Дел еще полно… Вернулся на диван. Залпом ополовинил бутылку, доел кальмаров. Закурил.
Так, прийти в себя и сесть за работу… Нет, не получится.
— Завтра, — привычно за последние недели пообещал себе, — завтра все сделаю.
А может, свалить? Отпроситься у Игоря. Поехать куда-нибудь или просто поболтаться по городу. Бесцельно идти, смотреть по сторонам, Москву почувствовать. Или — в какой-нибудь клуб… Тихо, сумрачно в зале, за столиками сидят грустные красивые девушки. Одинокие. Посасывают через соломинки коктейли, убивая время, ожидая вечера… Или — на концерт.
Взял со стола “Твой город”, нашел блок “Концерты”. Что там? Сегодня — понедельник. Седьмое февраля… Уже февраль… Та-ак…
Нет, не надо на концерт. Просто погулять. Взять отгул и погулять. Имеет право — ведь и в отпуске за эти годы ни разу не был. Даже не тянуло…
Чащин достал из ящика освежитель, прыснул в рот раз, другой, машинально проверил, на месте ли узел галстука. Отпер дверь.
Как и положено, секретарша сидела на своем месте, шелестела клавишами. Внимательно смотрела на экран монитора… Аккуратная, зрелая, но свежая женщина. Заметила его, отвлеклась от работы:
— Доброе утро, Денис Валерьевич.
— Здравствуйте. Игорь Юрьевич у себя?
— Нет, к сожалению. И сегодня не будет.
— Да? — Чащин растерялся. — А… а где он?
— Игорь Юрьевич еще не вернулся, — секретарша сделала короткую паузу, — с рыбалки. Звонил утром, сообщил, что задерживается до вторника.
— М-да, интересно… Ну, спасибо.
Чащин вышел в коридор. Глянул в сторону курилки. Никого. Вернулся к себе. Постоял на пороге. Стол с компьютером, полупустой шкаф для документов, чайник, тумбочка… На рыбалке.
Закурил, подошел к окну. Отогнул пластину жалюзи. Кирпичные, окрашенные лет тридцать назад желтой и зеленоватой краской дома. Темные прямоугольники окон, черные потеки под карнизами. Антенны-скелетики на коричневых жестяных крышах. Сыплется мелкий — не снежинками, а крупинками — снег. Такой снег ничего не спрячет, ничего не украсит… Пыльно-серое, как сухой цемент, небо…
Может, к Наташе зайти? Ее кабинет в пяти шагах. Ведь явно понять дает, что не против общаться ближе, чем сейчас: “Добрый день — добрый день”… Ну, войти войдет, а дальше? “Привет! Как дела?”. Но какое ему, если честно, дело, как у нее дела? А ей с какой стати ему рассказывать?.. Черт, надо бросать пить. Это водка все, она тянет…
Чащин снова взялся за журнал в надежде найти интересное — то, куда бы захотелось поехать, чем можно развлечься, отвлечься.
Полистал, не в силах сосредоточиться, путаясь взглядом в столбцах клубов, концертов, шоу-программ. Полистал и бросил на стол. Достал мобильник. Потыкал кнопочки. Как-то сам собой появился телефон Макса — Чащин с легкостью убедил себя, что сам собой.
— В-во! — обрадовался Макс. — Я дома. Ролики монтирую. Давай приезжай! Пивка захвати.
Через полчаса Чащин с тяжелым пакетом звонил в его дверь.
— Куда пропал-то? А у меня тут дела закрутились — о-о! Я, Дэнчик, в шоке, понял? Денег, правда, особых нет пока, но уже скоро. Тут никакой нефтянки не надо. Девчонки!..
Они сидели на большой, как комната, кухне, чистили воблу; на плите закипала вода для креветок. Макс сыпал скороговоркой:
— Каталог электронный сделал на полторы тысячи кандидаток. Прикинь! И столько москвичек! Я хренею, Дэн! И дур полно — страшная, как мои отходы, тупая, а названивает: когда вызов будет, когда вызов? Достали! Ясно, что в Европе извращенцев полно, которые по уродкам прибиваются, но на красивых, конечно, спрос больше. Да и прямо вот так в Германию всего восьмерых пока что отправил, в основном тут работают. Я со стриптиз-клубами, с саунами завязался — у них текучка приличная, и все время девчонки нужны. Мне проценты идут. Сейчас документы на загранпаспорт отдал — во Франкфурт приглашают. Погляжу, как там с этим делом. Там ведь, ты в курсе?..
— Подожди, — остановил Чащин этот словесный шквал, — Димыч приехал. У меня живет.
— Какой Димыч?
Кажется, так же и Димыч отреагировал на сообщение, что Макс в Москве. “Какой еще Макс?” А ведь пятнадцать лет назад друзьями были… Чащин напомнил, и Макс выпучил глаза:
— Да ты что?! Он жив?
— В смысле?.. Жив, конечно. Вот приехал… А с чего ты взял?..
— Ну, так. Много же чего с тех пор случилось, и ты ни разу о нем не вспоминал. Я и подумал… — Обернулся к плите. — Во, вода закипела! — Поднялся, высыпал в кастрюлю крупные, оранжевые креветки. Помешал ложкой.
Чащин открыл новую бутылку пива.
— Нет, у него все нормально. Решил снова музыкой заниматься, у молодых патриотов здесь в активистах. Меня таскает… Даже в Думе были на днях…
— А чего он, — в голосе Макса появилась обида, — не позвонил даже?
— Сейчас позвоним, — Чащин достал телефон. — Я ему сказал, но он что-то… Да вообще он какой-то… Алло!
Димыч оказался на связи и тут же стал рассказывать, что был в штаб-квартире Союза, но Сергея не застал, ждал полдня…
— Слушай, — перебил Чащин, — я у Макса. Он очень хочет встретиться. Подъезжай, мы пиво пьем. Посидим, старое вспомним…
Без особой радости, но Димыч согласился. Чащин объяснил, как доехать.
— Понимаешь, — обратился к Максу, закрыв мобильник, — он когда приехал, я ему сразу сообщил, что ты тоже в Москве. Он обрадовался, стал спрашивать, что делаешь. Я рассказал, он взбесился.
— С чего?
— Н-ну, что ты девушек за границу отправляешь. Он же, я говорю, теперь патриот у нас. К тому же у него с девчонками не очень удачно… Да сам увидишь, как он выглядит… Ну и — обидно ему, наверно.
Макс посидел с кислым лицом, а потом встряхнулся, подмигнул Чащину:
— Все нормал сделаем! Дежурных тыковок вызовем. Они не супер, конечно, но — потянут. Главное, беспроблемные на все сто. Вылечат нашего Димона. Доставай креветки, я звякну.
В самое неподходящее время заиграл телефон. Увидев номер Игоря, Чащин похолодел — неужели по поводу того, что ушел с работы еще до обеда? Нажал кнопку “yes”, глуховато спросил:
— Да?
— Здорово, труженик. Как дела?
— Ничего…
— А я только с рыбалки. На Оке с Дегтяревым были. Клево, слушай! Полведра натаскали — щуки, окуни, жерехи!
— М-м, — мыкнул Чащин. — Молодцы.
— Я вот что — тебе принести?
— Что?
— Рыбу. По паре щучек и жерехов могу… Возьмешь? Пожарить можно или уху. Из свежей-то рыбы…
— Спасибо, Иг, наверно, не надо. Как я с ними?.. У тебя жена, пусть она занимается.
— Ну, как хочешь… Ладно, до завтра тогда. Классно съездили…
— Счастливо! За заботу спасибо…
Отложил мобильник, погладил теплые бедра сидящей на нем девушки, давая понять, чтоб продолжала. Она задвигалась, задышала, завсхлипывала. Чащин прикрыл глаза.
15
С утра в субботу успел сбегать в магазин “Копейка” и купить самые необходимые продукты. Холодильник все последние дни был пуст, питались купленными по пути домой пельменями, сосисками… Рассовав по полкам упаковки, бутылки, свертки, Чащин опустился на табуретку и в туповатом оцепенении старался изучить длиннющий, как свиток, чек.
Яйцо 1 кат. 10 шт. = 25.20
Мак. изделия = 10.50
Кефир Пастушок 3.2% = 12.80
Сахар песок 1.0 кг = 19.30
Горошек зеленый 6 сот. = 18.50
Цыплята Садия = 113.65
Картофель фри = 25.80…
По отдельности стоит не так уж много, а в итоге получилось полторы тысячи, и все это съестся, истребится за два-три дня… Димыч прожил здесь почти месяц и ни разу не потратился на необходимую мелочовку. Пивко покупает, водку, запивку. Пару раз курицу гриль принес… Зарплата во вторник, а денег давно уже нет — приходится с карты снимать… И сколько там заплатят? Если по-старому, то… Нет, в любом случае придется в накопительный вклад залазить. А это — потеря процентов. С Димыча требовать денег на продукты бесполезно, у него какое-нибудь жалкое энзэ на дне рюкзака да копейки в кармане. На работу так и не устроился. Говорит, сегодня — решающий день. После митинга подойдет к Сергею и напрямую спросит, как с должностью заместителя по молодежной культуре. Она до сих пор свободна, и вроде бы один из кандидатов — Димыч. По крайней мере, он сам так считает. Если выгорит, будет получать тысячу с лишним долларов.
Вообще, откуда все эти партии, союзы, движения деньги берут? Кто в них вкладывает и зачем? Если верить Шендеровичу с его “Плавленым сырком”, который Димыч каждую субботу по утрам слушает (и сейчас вот сидит перед радио), деньги идут из Кремля. Создают там разные объединения, поддерживают, чтоб единой оппозиции не было. Группка недовольных — в КПРФ, группка — в Партии пенсионеров, в “Родине”, в “Патриотах России”. И так далее. Если всех вместе собрать — миллионы, а порознь — тысячи, а то и сотни… Вполне может быть. Да скорее всего… Но, в принципе, если Димыч пробьется, займет должность с нормальной зарплатой, то может повториться история самого Чащина: приезд, попытка всерьез заняться роком, разочарование, помощь друга, а потом — непыльная работа, размеренная жизнь в столице… Да, наверняка так и будет. Обычное дело. В Москве почти все так и цепляются.
Чащин смял чек, бросил в ведро под раковиной. Заварил кофе, посмотрел на часы. Почти одиннадцать. Сейчас вбежит Димыч, полезет в холодильник, выставит на стол то, что можно по-быстрому съесть, торопливо перескажет услышанные по радио факты маразма и идиотизма в политической жизни, открытого воровства; понегодует, а потом потащит на митинг… Отказываться и упираться нет сил, да и — Чащин испугался этого ощущения — как-то нечего стало делать одному. Привык торопиться, с кем-нибудь общаться, слушать, отвечать, спорить.
Вокруг памятника Пушкину — люди. Много. Тысячи две, может, и больше. В основном молодежь. Пестрота курток, шапочек, рюкзаков с брелками и катафотами на фоне серых домов, серого неба, грязно-зеленого памятника, корявых деревьев. Оранжевые и малиновые флаги, красно-черные лозунги-растяжки с портретом Че Гевары; несколько в стороне от толпы, у будки ДПС, темнеют хоругви. Ветра нет, флаги обвисли вокруг древков, некоторые помахивают ими, но быстро устают, и флаги вновь вянут… Над свободной от машин Тверской, над площадью медленно колышется тяжелый морозный пар.
Димыч с Чащиным поискали знакомых, но шествие уже началось, и пришлось встать в хвост колонны. Пошли по Тверской в сторону Кремля. Откуда-то спереди зазвучала совсем не строевая, не бравая песня. Марк Бернес грустновато спрашивал: “С чего начинается Родина?..”.
— С картинки в моем букваре, — тут же отозвался какой-то парень, и несколько девушек захихикали.
Димыч неодобрительно посмотрел в их сторону, кивнул вперед:
— Давай, Дэн, туда. Наши там.
Ломать шеренги было неловко, а обтекать их — почти невозможно. Вдоль бордюров тесной цепью стояли милиционеры.
— Выйдете — больше не войдете, — предупредил один.
Чащин почувствовал беспокойство: “Сейчас заведут в какой-нибудь переулок и отгасят дубинками, чтоб больше не собирались”. И одновременно защекотал азарт — вот взять бы и всей этой массой влиться в Кремль. И устроить. Захватить кабинеты, обезоружить охрану, запереть ворота…
— Нет — дальнейшему обнищанию граждан России! — неожиданно резко закричали в громкоговоритель.
— Не-ет! — дружно поддержала колонна.
— Да — отставке антинародного правительства!
— Да-а!
И снова песня, но на этот раз та, от которой закипает кровь:
Встава-ай, страна огромная,
Встава-ай на смертный бой!..
Димыч громко, не жалея связок на холоде, подпевал. Лицо одухотворенное, помолодевшее, глаза решительные… Чащин огляделся. Многие вокруг были такими же. Настоящая армия, идущая на взлом обороны. Срежет пулемет первые шеренги, их заменят следующие, следующие, и пусть двадцатая, сороковая, но накатится на врага, задавит, порвет, втопчет в асфальт…
Всплыло, казалось, совсем забытое: середина восьмидесятых, 1 мая и 7 ноября. Парням в школе выдавали кумачовые транспаранты, портреты вождей революции и членов Политбюро на фанерках, а девушкам — связки разноцветных шаров на длинной палке (их надували всем классом до ломоты в висках)… После демонстрации относили инвентарь обратно в школу, сдавали завхозу, а потом пили бражку в скверике. Девушки, разгоряченные алкоголем, а больше праздником, кричанием “ура!”, позволяли в этот день себя поглаживать, даже целовать…
В восемьдесят девятом, в день очередной годовщины Великого Октября (это было в Питере), Чащин тоже шагал в колонне, и тогда, единственный раз, шагал всерьез, с сознанием своей значимости — тогда впервые разрешили провести альтернативную демонстрацию. Собрались и сбились в нестройные, но все же ряды демократы и диссиденты, анархисты, монархисты, всевозможные неформалы. Несли картонки с надписями “Долой 6-ю статью”, “Семьдесят два года в тюрьме. Хватит!”, “Что не анархия — то фашизм”, тянули вверх трехцветные, черные, андреевские флаги.
Живя в Москве, Чащин иногда натыкался на пикеты, какие-то митинги, демонстрации и старался скорее от них удалиться. Те, кто участвовал в этих акциях, казались ему неполноценными, обиженными судьбой, не знающими, чем заняться людьми. Потерявшие работу, не наработавшие на приличную пенсию, не поступившие в вузы…
Сейчас же он с удивлением наблюдал явно успешных, жизнерадостных девушек и юношей, которые зачем-то (из убеждений, что ли, действительно?) собрались к двенадцати утра, несмотря на холод, неуют улицы, и дружно пошли. А с тротуаров на них безучастно или враждебно поглядывали прохожие, на стенах домов висела разноцветная реклама, вывески — “Сбарро”, “Кофе Хауз”, “Подиум. Ювелирный салон”, “Банк Москвы”, “Росбанк”, “Альфа-Банк”… И, заражаясь протестными криками в громкоговоритель, многоголосыми “не-ет!”, “да-а!”, Чащин почувствовал злость к этим жующим за окнами “Сбарро”, к витринам с безголовыми манекенами в космически дорогой одежде, и не отводил взгляд от объективов камер, фотоаппаратов, задирал взглядом милиционеров.
Но возле Тверской площади — у здания мэрии — у некоторых демонстрантов вдруг стали выпадать из рук серые пластиковые древки, и они не нагибались, чтобы их поднять, другие просто покидали шеренги, просачивались сквозь милиционерскую цепь. И таких становилось все больше. Вместо многоголосых “нет” и “да” раздавались теперь звуки падающей на стылый асфальт пластмассы.
— Ребята! Ребята, куда вы?! — услышал Чащин слезный девичий вскрик, оглянулся.
Невысокая девушка в малиновом жилете с надписью “ПСМ” поверх зеленого пуховика собирала с асфальта флаги, пыталась остановить, задержать уходящих.
— Ну ребята!..
— Это же Юлька, — узнал Димыч и рванулся к ней. — Юль, что происходит?
— Что-что! Сваливают, уроды. Козлы! — Она сунула Димычу охапку древков с грязными тряпками. — Держи! — Нагнулась за новыми. — Договорились до двух часов, еще заплатили… Сволочи!
Поредевшая колонна удалялась; девушка, Димыч, а с ними и Чащин, еще десяток парней в малиновых жилетах медленно брели следом, груженные, как хворостом, древками… Вместо недавнего воодушевления в Чащине кипели досада и стыд, будто его внаглую, откровенно обманули. Да и возмущение — непонятно только, кому адресованное, — кололо: с какой радости он должен тащить куда-то ледяные пластмассовые трубки, путаясь в измазанных грязным снегом и реагентом флажках…
— А кому заплатили? — спросил Чащин девушку (в ней узнал ту невзрачную, из делегации, посещавшей голодающих депутатов), спросил скорее не из любопытства, а чтоб распалить, усилить в себе эту досаду и странно-приятное негодование.
— Да им, — кивнула она вслед колонне, — студикам. По триста рублей раздали. До двух часов должны были участвовать.
“Ну, за триста рублей я бы тоже не больше десяти минут мучился”, — усмехнулся Чащин, а мозг подсчитывал: “Tриста рублей умножить на тысячу человек, это получается триста тысяч. Не хило! Вот тебе и массовость, сила, мощь”.
После Тверской повернули налево — на Охотный Ряд. Пробрели мимо Госдумы. У входа на площадь Революции были установлены рамки металлоискателей, перед которыми выстроились длинные очереди — люди входили по одному, показывали содержимое сумок. Некоторых, видимо, подозрительных, милиционеры прохлопывали.
— Протест, твою мать! — ядовито воскликнул Димыч. — Скоро на революцию будем разрешение брать.
Со своим грузом соваться в узкие рамки не было смысла. Девушка Юля отыскала глазами одного из старших милиционеров — похожего на пузырь подполковника, — подошла, стала объяснять, просила сгрузить флаги в организаторскую машину. Подполковник подумал, потрогал рацию и решился:
— Соберитесь здесь все, и давайте организованно…
В сопровождении нескольких милиционеров, гуськом Юля, Димыч, Чащин и остальные пробрались к стоящей за памятником Карлу Марксу “газели”. Закинули ношу в кузов. Вернулись к рамкам и, как положено, вошли на отведенную для митинга территорию.
На высокой сцене артисты в уродливых масках и затасканных, лоснящихся фраках, изображая министров Кудрина, Грефа и Зурабова, дурными голосами совещались, как еще обобрать пенсионеров, отнять последнее. Делили пачки награбленных денег. Наконец появился рабочий с картонной кувалдой и надавал министрам-кровопийцам по башке…
После спектакля к микрофонам поднялись Дмитрий Олегович, еще несколько человек; среди них и Сергей. Дмитрий Олегович снял шапку и глубоко вдохнул, готовясь начать выступление…
Внизу переминались с ноги на ногу, курили, глотали коньяк из плоских бутылочек. Несколько парочек боролись с холодом поцелуями… Чащин чувствовал, что замерзает. За спиной, в каких-то ста метрах, был вход в метро. Через сорок минут можно оказаться дома. Упасть на диван, подтянуть к себе дистанционки… Но он продолжал стоять, продолжал слушать гневные речи ораторов, после которых, по логике, нужно идти и что-то делать, что-то менять, кого-то скидывать. На самом же деле в два часа дня, как было условлено с городским начальством, митинг окончился, его участники сдали флаги, транспаранты, жилеты и разошлись. Честно заработавшие свои триста рублей студенты отправились выпить пивка. На три бокала “Клинского” и пару пакетов фисташек трехсот рублей было вполне достаточно.
Активисты Союза отмечали акцию в клубе “Пироги” на Никольской улице.
— Сегодняшнее шествие, без сомнения, войдет в историю сопротивления антинародному режиму! — вдохновенно говорил Сергей, держа на уровне груди литровую кружку пива. — Впервые мы, Патриотический союз молодежи, открыто и недвусмысленно заявили о своей позиции. Мы показали себя грозной политической силой! — Официанты в это время расставляли на столе графинчики с водкой и кувшины с вином, тарелки с бутербродами. — А завтра, в этом я убежден, мы станем единственным в России молодежным движением, способным не только протестовать, но и созидать. Да здравствует великая Россия! — И, выбрасывая левую, сжатую в кулак руку вперед, юный вождь отчеканил: — Мы разгоним силы мрака! Утро! Родина! Атака!.. Ура, друзья мои!
— Ура! — дружно выдохнули за столом.
Забулькал в рюмки и бокалы алкоголь, моментально опустели тарелки.
Чащин с удовольствием выпил водки. Закусил бутербродом с сервелатом. В груди потеплело, и теплые волны стали расходиться в стороны, окатили живот, руки, ноги, толкнулись в голову…
— Главное, момент не пропустить, — зашептал Димыч. — Ты мне тоже подсказывай.
— Что?
— Ну, с Сергеем-то поговорить! Контролируй ситуацию.
Чащин машинально кивнул.
— …Представляешь, — говорила пареньку в кожаном пиджаке сидящая напротив девушка с лицом индианки, — и вот — заявляется.
— Да? И как?
— А что я могла? — Девушка кокетливо-испуганно округлила глаза. — Выслушала его и убежала. Всю ночь не спала, тряслась.
— Ань, а что случилось? — потянулась к индианистой невзрачная Юля.
— Ой, да это очень долгая история.
— Расскажи, пожалуйста, Ань! Расскажи-ы.
— Хорошо… Максим, налейте.
Чащин тоже протянул юноше в пиджаке пустую рюмку. Официанты принесли новые тарелки с бутербродами, мисочки с соленьями.
— Одни говорят, что я погубила человека… — с удовольствием начала Аня.
— Ты правильно поступила, — вставил Максим. — У зэков, я где-то читал, есть священное правило: не крысить. Поэтому с ним там и сделали такое.
— Может быть. — Аня поиграла плечами. — В общем, эта история давно началась. В другой моей жизни. Тогда я жила с парнем по имени Лёхан. Он требовал, чтобы я его так называла. Даже в постели. Он был вором-домушником, уже два срока имел. Мне тогда нравились парни такого типа, и я его поселила в своей квартире, отмыла, обогрела. Единственное мое требование было, чтобы краденое в дом не тащил.
— Друзья! Друзь-я! — призывающий к вниманию голос Сергея. — Предлагаю выпить за наших старших товарищей! За Дмитрия Олеговича!..
— …И вот он уходил на сутки-двое, возвращался с деньгами, — Аня говорила, откровенно манерничая, но складно и довольно увлекательно, — покупал мне кольца, сережки, шмотки разные. И таким образом наша жизнь продолжалась два месяца. А потом Лёхан ушел в запой — кореша его, что ли, повинтили, не помню, — воровать бросил, целыми днями сидел на кухне с бутылкой. Сначала я с ним тоже пила, потом деньги кончились. Я работала — правила всякий мусор в одном издательстве, — но на двоих денег не хватало. За сутки он выпивал около двух литров водки и еще что-то жрал. Стал таскать у меня свои подарки. Я терпела — надеялась, запой кончится, он все вернет. Но, конечно, любовь гасла. Какая любовь может быть к туше мяса, которая все время торчит на кухне?
— Уху-у, — невзрачная сочувствующе покивала.
— Слышь, — толкнул Чащина Димыч, — как тебе Юля? Ниче?
— Смотря для чего…
— Ну, я с ней замутить хочу. Она, как я заметил, без парня.
— Давай, не самый плохой вариант…
— Я стала придумывать, — продолжала индианистая, — как его из квартиры убрать. Боялась, что или пожар устроит, или повесится, или меня зарежет. Совершенно невменяемый стал человек. И вот, — она в очередной раз округлила глаза, — прихожу однажды с работы, а моего музыкального центра нет. На столе штук десять бутылок. Я — к телефону… Короче, его забрали. Потом все дела вскрылись, он на меня стал валить, что я тоже участвовала. Даже обыск провели, рылись в моих вещах. Ничего, естественно, не нашли. Ему дали шесть лет.
— Мно-ого, — покачала головой Юля.
— Как рецидивисту.
— Жалко было?
— Видишь ли, Юлия, если бы его взяли на деле, я, конечно бы, плакала, передачи носила, просилась на свидания. Может быть, честно ждала. А когда так…
— Да, да, я понимаю.
— Но самое интересное… Максим, налей еще… Самое интересное произошло буквально на днях. — Аня одним глотком осушила рюмку, закусила ломтиком ветчины. — Я вхожу в подъезд, поднимаюсь на свой этаж, и тут — он. Стоит, ухмыляется. А ему еще года три сидеть. Я думаю: сбежал. И сразу же, представляете, опять чувства к нему. Спрашиваю: “Лёхан, ты откуда? Ты совершил побег?”. “Я бы, сука, — это он мне, — мог тебя трахнуть сейчас, чтоб потом подыхала, как я. Но я не буду. Живи долго и мучайся”. И бумажку сует: “Вот гляди, справка, что я ВИЧ-инфицированный. Там меня заразили, куда ты, сука, меня сдала. Мне жить полгода. А ты долго живи — живи и знай, что пацана убила. Из-за мафона сраного”. И ушел… Я теперь с ножиком стала ходить. Он наверняка отомстить захочет, а я ведь только по-новому стала жить. Смысл появился…
— Во-о, — опять шепот Димыча. — Сергей куда-то пошел. Как, подойти?
Чащин перевел взгляд с Ани на спину молодого вождя, сонно пожал плечами:
— Подойди.
— Может, он в туалет…
— Может.
— Тогда подожду… Блин, надо ведь решить в конце концов.
— Надо, надо! — очнулся Чащин, вспомнив свои планы-мечты, что вот Димыч устраивается на денежную должность, сам снимает квартиру. — Давай, поговори, конечно! А то это до бесконечности может тянуться.
— …Нет, ты правильно все сделала, Ань! — успокаивала Юля. — Я вообще не понимаю, как ты такая… такая яркая женщина, могла с зэком каким-то.
— Знаешь, героя хочется, — кажется, искренне призналась та. — Смелого, настоящего парня. Ты из Долгопрудного, как я помню? — Юля кивнула. — У вас каждый второй там такой. А я всю жизнь на Остоженке, в классе ботаны одни. Я поэтому и в Союз вступила — чтоб что-то настоящее… Настоящим делом заняться.
У стола появился Сергей. Приподняв правую бровь, оглядел сидящих.
— Я уверен, друзья, сегодняшний день нужно продолжить зажигательным, бодрым танцем.
И тут же из динамиков на стенах грохнула музыка Кустурицы. Несколько человек вскочили, выбежали на свободный пятачок между столом и стеной, стали дергать торсами, вскидывать руки. Аня тоже пружинисто поднялась и, обжигая взглядом Сергея, заизвивалась. Тот ответил своими, слегка ленивыми, точнее, солидно-сдержанными, извивами… Слева, через два человека от Чащина, женщина с пышными волосами расталкивала своего задремавшего кавалера — тоже, видимо, желала танцевать.
16
Димыч сидел за компьютером — искал по интернету музыкантов, желающих играть панк-рок. Чащин лежал на диване, смотрел один из своих любимых фильмов “Четыре комнаты” и наслаждался бездельем. Сегодня впервые за долгие недели никуда не нужно было бежать.
Местами фильм захватывал, Чащин забывал про остальное, увлекался, но тут же находился повод вернуться в настоящее. То Димыч начинал злобно ворчать и яростно стучать по клавишам, то старая видеокассета рябила, а главное — в мозгу то и дело взбухал вопрос: сколько это может продолжаться?
Ну и что, что сейчас он вольно лежит на диване, смотрит то, что хочется, зевает, не прикрывая рот ладонью, почесывается. Но внутри сохраняется изматывающее, сосущее силы напряжение. И полного отдыха нет. Каждую секунду себя контролируешь, ждешь вскрика со стороны, тормошения, разрушения какого-никакого, но покоя.
Чащин казался самому себе забитым, затюканным мужичком, который во время похода с супругой на рынок, пользуясь тем, что она занялась выбором лучшего куска парной говядины, купил бутылку пива и с величайшим, но пугливым удовольствием, боясь поставить пакеты на землю, стал ее опустошать. Глоток, другой, взгляд на спину супруги, еще глоток, другой, счастливый выдох. И вот — рычание: “Эт-то еще что у меня?! Ну-ка иди сюда быстро, алкаш такой!”.
Сколько раз Чащин видел подобные сцены, из-за них во многом, наверное, и боялся всерьез связываться с женщиной, делать ее хозяйкой дома. Ведь в итоге рискует превратиться в такого же. А оказалось, и друг детства может стать мегерой; и, что самое неприятное и противное, безобразную, сварливую тетку Чащин все сильней ощущал и в себе… Нет, нет — надо что-то делать. Но ведь не гнать…
— Дим, перестань колотить по клавиатуре! — не выдержал. — У меня запасной нет.
— Да блин, они тут вообще! Сплошной авангард, фанк, трэш. Хэви-метал!.. Кому счас метал нужен? Вот есть чувак, который панк играет, но в стиле “Люмен”. Шизанулись на этом “Люмене”!
— Что — нормальная группа, — буркнул Чащин скорее из чувства противоречия.
— Чего? Тебе эта попсня нравится?!
— Ладно, все. Не хочу я никаких споров. Я только прошу не ломать клавиатуру. — Чащин поставил видак на паузу — на экране застыл Бандерас, — кряхтя, сполз с дивана, пошел на кухню.
В раковине завал грязной посуды, стол тоже загажен, на полу — пустые бутылки. Устоявшийся спиртовый дух… Вот хозяйка нагрянет… Да и вообще — какого черта он позволил превратить свое жилище в притон какой-то? Какой тут отдых может быть?! И Чащин чуть не крикнул: “Дмитрий, иди мой посуду!”. Удержался, едко хмыкнул — так же, с обидой и негодованием, кричали иногда его родители, вернувшись с работы.
Закурил, включил чайник… Нет, правильно — тут любой нормальный человек возмутится. Мало ли что панк, но тарелку-то можно помыть за собой, бутылки к мусоропроводу вынести.
Вместо одной ложки кофе положил две с половиной. Надо взбодриться… Сел между холодильником и столом, смотрел перед собой. Электроплита с коричневатыми потеками, стиральная машина, забитая бельем… Нужно рубашки выстирать, уже на работу не в чем ходить. Порошок, правда, кончился. Пиво есть время покупать, а порошок не получается… Ладно, наденет завтра водолазку под пиджак.
“Вот-вот, сначала водолазку, потом футболку, потом можно вообще на работу не пойти”. И вдруг явственно представилось, что у него случился запой. Сегодня вечером напивается так, что завтра в восемь утра не может встать. Жестоко болеет, похмеляется, но перебарщивает и напивается снова. И так день, два, три. Сначала пытается врать Игорю по телефону, что болеет, а потом уже просто пьет. Снимает деньги со счета, покупает водку, пиво, кой-какую закуску… В итоге приходит на работу и узнает, что его уволили. Пьет уже от безысходности. Денежные запасы быстро кончаются, за квартиру платить нечем. И — что? Месяца через три он вполне может оказаться на улице. Без денег, без крыши над головой, без друзей. Игорь, конечно, не примет обратно, не поможет. Макс пустит переночевать пару раз, а потом пошлет; Димыч запросто уедет домой, а он не поедет, не вернется — взрослый все-таки человек. Стыдно. Когда-то сбежал от родителей, давал понять, что все у него отлично, всем доволен, и вот взять, заявиться: принимайте, старики, кормите…
Вошел Димыч, присел напротив, вздохнул, словно подслушал мысли:
— Да, Дэнчик, хреновые дела-а… Прикинь, на Сахалине для жильцов вводят платный проезд в лифтах. Это ж…
— Все! — защищаясь, Чащин вскинул руки. — Сегодня ни о чем!.. Я устал, я хочу отдохнуть.
Димыч понимающе покивал, достал из пачки свою “Приму” с фильтром, щелкнул китайской зажигалкой. Выдержал в молчании минуты две, потом признался с оттенком гордости:
— Я вчера с Юлькой трахнулся.
— Да?.. Поздравляю.
— Да не с чем.
Чащин усмехнулся. Он всячески внушал себе, что ему плевать, но любопытство росло, и наконец не выдержал, спросил:
— А когда вы успели-то?
— Ну-у… Да в клубе. Гуляли, потом зашли… В туалете. Мерзко, на самом деле. Я всегда мечтал в клубном туалете, думал, кайфово будет, как в фильмах, а оказывается… Да и Юлька, конечно… — Димыч поморщился.
— Что? Она же тебе нравилась.
— Так-то внешне ниче. А так… За собой вообще не следит… в смысле, как женщина. Под мышками волосы, ноги колючие. Запах какой-то… Б-бе… — Он затушил сигарету, глотнул что-то из чашки. — Я даже спросил, почему она так. Ведь симпатичная. У нее сразу истерика, блин. Стала орать, что она не телка по вызову, что решила мне сделать приятное за то, что флаги тогда помог тащить, а оказался обычным. Дура, в общем, какая-то.
— Я-асно. — Чащину захотелось его подразнить: — А я ей как? Тоже ведь флаги таскал.
— Не знаю… Это у нее надо спрашивать… — Димыч, прищурившись, пытался определить, шутит Чащин или нет. — Знаешь, я все время про Олесю вспоминаю. Вот девчонка! Всю бы жизнь, кажется, с ней прожил, и не надоело бы. Жалко, что проститутка… И эти максовские тоже… Может, к Максу сгоняем?
— Я никуда не поеду. Я тебе уже сказал — мне надо отдохнуть.
— Ну и не поедем, — легко согласился Димыч. — Счас я посуду помою, приготовлю чего-нибудь. Похаваем, выспимся… Можно, я магнитофон включу?
— Включай. Только спокойное что-нибудь.
— Спокойное… — Димыч противно заскрипел подкассетниками. — “Кино” пойдет? У меня тут есть раритетные записи, где Цой на басу играет. По-моему, лучшее, что он сделал. Послушаем?
— Ну давай.
Димыч вставил кассету в свой маленький “Philips”, вдавил клавишу “Play”. Зазвучала мелодия песни “Последний герой”. Действительно, утяжеленная по сравнению с известной по пластинке фирмы “Мелодия”…
— Следующая тема вообще классная будет, — пообещал Димыч; помолчал и все-таки заговорил о том, что не давало покоя: — Скорей всего, ниче у нас с этими Андреями не получится. Для группы настоящие единомышленники нужны, а здесь… Это им не подходит, это надо подправить, это слово нежелательно… Как думаешь, окончательно с ними ругаться или еще попробовать?
Чащин в ответ прикрыл глаза, привалился затылком к стене, пожал плечами. Димыч вздохнул:
— Плохо, что ты равнодушный такой. Ты ведь не был таким, Дениска…
— Все, хорош. Давай послушаем.
Из маломощного и наверняка порванного динамика послышались щелчки поставленного на бешеную скорость метронома (но, скорей всего, щелкала драм-машина), затем вступил ударник, ритм-гитара, появились аккорды-крючочки соло-гитары, забубнил четко прописанный бас. И откуда-то из глубины инструментала всплыл почти неразборчивый, но надрывный голос:
Ты смотришь назад, но что ты можешь вернуть назад?
Друзья один за одним превратились в машины.
И ты уже знаешь, что это судьба поколений,
И если ты можешь бежать, то это твой плюс!
— Разбираешь слова? — тихо, потянувшись к Чащину, спросил Димыч.
— Я эту песню наизусть знал когда-то. Даже на гитаре разучивал…
Ты мог быть героем, но не было повода быть,
Ты мог бы предать, но некого было предать.
Подросток, прочитавший вагон романтических книг,
Ты мог умереть, если б знал, за что умирать…
— Слышишь, да? — глаза Димыча блестели. — Это ж про нас! Про тех, кто вот… повзрослел. Я ее сколько раз тогда слышал, лет в двадцать, и не цепляла, а сейчас — прямо взвыть хочется. Такое…
— Да, сильная тема, — согласился Чащин; но качество записи было ужасное, и он убавил громкость. — Голова болит.
С минуту Димыч посидел молча, а потом не выдержал:
— Все, я решил — уходим мы из Союза. Достала эта волокита вся.
— Кто — мы?
— Ну, я, ты… Или ты хочешь остаться? А? Блин, за какой-то месяц в гниль превратились! Не ожидал я от Сергея. Куча замов, секретарши, бумажки. Компьютеры закупили новые… Заросли херней.
Чащин хмыкнул:
— Ты ведь тоже хотел.
— Что хотел?
— Кабинет, бумажки…
— Я?!
— Только не ори. Спокойно. Говорил, что хочешь стать каким-то его заместителем.
— Ну да — по молодежной культуре. Хотел собирать творческих ребят, газету, может, выпускать, концерты устраивать. Все такое. Планов куча была. А тут… Шествие провели, и снова — тишь. Какие-то переговоры вечные в узком кругу, мониторинги… Гниль, говорю же.
— Слушай, Дим, а если бы тебя взяли в этот узкий круг, зарплату дали — тыщу баксов, кабинет, компьютер, ты б возмущался? Только честно.
— Я бы…
— Честно давай, честно.
— Да, возмущался бы, если бы видел такое… Я и сейчас говорю.
— Вот и не берут поэтому.
Димыч фыркнул:
— Ну и хрен на них! Других найду — АКМ есть, НБП… Хоть как-то, но действуют. Наговорились уже, надо ломать. Достало!.. Кстати! — Он вскочил. — Я тут нашел в интернете. Пойдем в комнату.
— Не могу… А что?
— Новая песня Шевчука! Черновая запись, но кто-то выложил… Актуальная тема!.. Можно, я колонку тогда сюда протяну?
— Только аккуратно…
Димыч возился несколько минут. Чащин сидел, закрыв глаза, в своем закутке.
— Вот, слушай. — Димыч упал на табуретку, опять закурил.
Зазвучала акустическая гитара, наигрывая невнятную, сырую мелодию, а потом послышался такой же невнятный, словно хмельной, голос Юрия Шевчука:
Контрреволюция, наехав на нас,
Довела до больницы, вырос живот.
Рок-н-роллы стерты, я учусь играть джаз,
Но меня рвет — полный рот нот.
Старости нет, есть только усталость,
От баррикад ничего не осталось…
— Вот, вот, это! — вскрикнул Димыч. — Сейчас!
Есть в демократии что-то такое,
До чего неприятно касаться рукою.
Хрипит перестройка в переполненной кухне,
Ждет, когда эта стабильность рухнет.
— А? Охренительно? В самый точняк! — Продолжение песни Димыча явно не интересовало. — Как?
— Да никак. Обычная его конъюнктурщина. Когда надо, про мальчиков-мажоров запел, потом про церкви, теперь — это. Чувствует настроения, поэтому и держится на плаву… Никогда Шевчука не любил…
— Да какая, блин, конъюнктурщина?! Я к тебе как к человеку…
Приятная Чащину вялая пикировка превращалась в яростный спор. И он сорвался:
— Что ты от меня-то хочешь? Объясни, что? Все эти недели… Только коротко и ясно.
— Хочу?.. Счас. — Димыч сбегал, выключил звук. — Во-первых, я поставил тебе одну из немногих нормальных сейчас рок-песен. Хотел порадовать… А
во-вторых, я ненавижу то, что происходит. Я хочу другого и буду этого добиваться.
— Ты уже говорил.
— Да, говорил. И буду еще и еще говорить… И в этих вот четырех строках — картина моего состояния. Я полностью подписываюсь. Да, демократия — это желе такое… вязкость… Согласись.
— Я слушаю.
— И она нас всех отравила. При демократии ничего невозможно делать — только лежать в этом желе и не шевелиться. А то совсем… И мы, мы — дети перестройки, мы хрипим, и задыхаемся, и ждем, когда что-то случится. Настоящее. Когда рухнет эта стабильность. Не так? Неужели не ждешь? Тебе не противно так жить?
— Все, Дим. — Чащину стало невыносимо. — Пожалуйста, иди погуляй. Сходи куда-нибудь. Я тебе серьезно говорю — мне отдохнуть надо. От-дох-нуть.
17
— Денис… Денис Валерьевич! — непривычно строгий оклик секретарши заставил вздрогнуть.
Чащин остановился, заглянул в приемную:
— Да?
— Игорь Юрьевич просил зайти, как появитесь. — Лицо хмурое, нет в глазах приятной и мудрой усмешечки, губы поджаты, уголки загнулись книзу. И Чащин, почувствовав нечто похожее на ужас — неужели в прошлом номере напортачил?! — чуть не вошел к Игорю так, в пальто и с портфелем. Опомнился, кивнул секретарше:
— Понял. Спасибо.
Да, было страшно, как когда-то, когда учительница писала в его дневнике: “Родители! Срочно явитесь в школу!”; когда его, в числе полусотни вчера еще свободных пацанов, вводили в ворота части, а из окон казармы засвистели, заорали с веселой кровожадностью: “Шпротяры, вешайтесь!”.
Подрагивающими пальцами не сразу попал ключом в щелку замка. Крутанул, открыл дверь. Вошел. Воздух за два дня выходных стал неживым, каким-то синтетическим, едко пахнуло кожзаменителем… Чащин включил свет. Бросил портфель в кресло, стащил пальто. Уловил отражение своих шевелений в зеркале. Повернулся, присмотрелся… Жалкий видок. Жалкий. Ничем не замаскируешь несколько сумбурных недель, ежедневные, то крупные, то мелкие вливания алкоголя внутрь; никак не спрячешь этот страх расплаты за сделанную кое-как работу…
Вчерашний трезвый и более-менее спокойный денек, сидение дома, молчащие телефоны — Чащин отключил и мобильный, и домашний, — кажется, восстановили силы. Даже работать появилось желание. Но вот одна фраза этой то ли Анны, то ли Алены — и все насмарку.
Потер туфли обувной щеткой, поправил прическу, вышел из кабинета.
Захотелось спросить секретаршу, зачем вызывают, что стряслось, но сдержался — это уж будет совсем неприлично. Стукнул костяшками в дверь. Приоткрыл.
— Можно?
Не получив ответа, открыл шире.
Игорь сидел в глубоком кресле возле журнального столика. На столике — бутылка коньяка, рюмка, тарелка с лимоном.
— Можно? — повторил Чащин громче. — Вызывал?
Игорь поднял голову:
— Что?.. А, Денис, да… Заходи.
— Что-то случилось?
— Случилось. Случи-илось… — Игорь наклонился, достал из тумбочки еще одну рюмку, плеснул в нее коньяка. — Падай.
Чащин опустился на край соседнего кресла. “Ну вот, сейчас начнется”. Дыхание перехватило, словно он уже хлопнул коньяка и подавился.
— Помянем давай Геннадия Борисыча.
— В смысле? А что?
— Выпей сначала.
Чащин выпил и не почувствовал вкуса коньяка. Только тепло. Сначала в груди, потом в животе.
— Утонул. Такие дела… Вчера вечером позвонили… дочь его… В том же месте, где мы тогда рыбачили… Я как раз на “Эксплоитед” собирался… не пошел, конечно. Тебе звонил, что-то не дозвонился. У тебя мобила, что ли, сломалась?
— Да нет… так, — Чащин вспомнил, что мобильный у него до сих пор отключен, — разрядился.
— Э-эх-х, — протяжно вздохнул Игорь, — прав он был, не так мы живем. Совсем не так. Вроде, и возможности есть, и силы, а… Ведь этот журнал-то я зачем замутил? Чтоб легче было свои группы пробивать, пиарить. И тебя, Дэн… И вот — затянуло, и ничего уже не хочется. Музыку не слушаю практически, ничего не читаю, ни за чем не слежу. Жена, дочки, а тоже… настоящей любви к ним нет. Одноцветность изо дня в день. И как из нее выбраться… Как у “Зоопарка”, помнишь? — “Ты видела свет, ты писала стихи. Скажи, куда все это ушло”. А вот ушло, и хрен знает куда.
В дверь поцарапались.
— Можно? — голос Наташи.
— Да, заходи, — отозвался Игорь. — Садись. — Полез за рюмкой.
Чащин уступил ей кресло; Наталья тут же провалилась, колени взметнулись выше лица.
— Ой! — Выбралась, торопливо-смущенно стала оправлять юбку, пряча под ней продолговатые, стянутые коричневыми колготками ляжки; Чащину вспомнилось стихотворение про женщину, которой все дарят цветы, но не делают главного. Наталье, наверно, и цветы не особо дарят — просто поглядывают на нее с ленивым, полусонным вожделением…
— Выпьешь, Наташ? Сегодня надо, — говорил Игорь, наполняя рюмки. — Геннадий Борисыч погиб. Поехал на рыбалку, и — лед провалился… Помянем.
Наталья смотрела на начальника и сочувствующе кивала. Выпила, осторожно соснула дольку лимона. Наконец отважилась спросить:
— Извини, Игорь, а кто это?
— Что?
— Геннадий Борисович?
— Да Дегтярев! Приходил к нам такой… богатырь. Мы его статьи давали о туристах. Помнишь?
— А, да, да. Ужас какой…
— Да-а. У меня статьи лежат его новые, фото. Надо дать в ближайшем номере… Вообще, — Игорь отвалился на спинку кресла, — посвятить бы ему, по-хорошему, большой материал. Таких людей теперь единицы…
Пришел верстальщик Егор, и ему Игорь сообщил о гибели Дегтярева. Помянули. Потом появилась Настя из отдела спецпроектов, потом — Инна из отдела красоты и здоровья… Бутылка опустела, и Чащин вызвался спуститься в ближайший минимаркет за следующей. Прикупил еще и лимонов, горького шоколада. На душе было свободно и легко, как бывает после сотни граммов коньяка; Игорь из грозного начальника снова стал другом… Чащин с трудом сохранял на лице траурную маску.
18
— Ну шевели-ись, опаздываем! — Димыч снова тащил его куда-то.
Было еще светло, хотя солнце скрылось за многоэтажками, под ногами похрустывал ледок, но ветер дул теплый, словно бы из метро. Чувствовалось, что скоро весна.
— Дэн, блин, десять минут осталось…
Чащин не убыстрил шаг, но и не протестовал, не поворачивал назад, хотя идти не хотелось. Рот раздирала то ли нервная, то ли сонливая зевота.
Пересекли забитую машинами Триумфальную площадь, через широкую арку вошли на Первую Брестскую.
— Так, где-то здесь, — забормотал Димыч, допил свое пиво, поставил бутылку на тротуар. — Где-то здесь уже…
— Слушай, тебе не надоело? Ты ведь божился, что больше с ними никаких дел.
— Я и не имею. Я сам по себе. Просто интересно же, как Сергей эту Собачиху раздолбанит. Согласись.
— Или она его…
Возле дверей “Клуба на Брестской” — приличная очередь. Двое парней в черной форме охлопывали входящих, проверяли сумки, пакеты, рюкзаки.
— Опять эти шмоны! — сморщился Димыч. — Везде шмонают. Демократия, блин. Вот оно, желе, густеет.
— Какая обстановка, такая и демократия, — сказал Чащин. — Сам же говоришь — все бурлит, вот-вот взорвется.
— И что, кто-то сюда бомбу притащит? Да если и притащит, то по-хитрому как-нибудь, а не в сумке.
— Они выпивку ищут, — сообщил стоящий чуть впереди низенький чернявый юноша в ярко-синем пышном пуховике. — Спиртное проносить запрещено, — кивнул на “Туборг” в руке Чащина. — Не нужно видеть политику там, где ее нет. Все проще. Или сложнее.
— М-да? — усмехнулся Чащин, но допил выдохшееся, горьковатое пиво и, сделав шаг в сторону, опустил бутылку в урну.
В центральном зале клуба было битком. Ни одного свободного стула; кое-кто сидел на полу перед сценой, человек семьдесят стояли, опершись о стены. Воздух был выдышанный, тяжелый, но, несмотря на недостаток кислорода, многие курили.
Публика собралась молодая, шумная, жизнерадостная. Наверно, студенты первых курсов. Неприятно выделялись люди постарше — мимо Чащина вразвалку прошел смутно знакомый, виденный как-то по телевизору толстый, плохо выбритый дядька, тяжелыми низкими бровями напоминающий пивного алкаша советских времен; быстро лавируя меж тел, как большая рыба среди водорослей, к сцене пробрался тоже полный, тоже с клочками щетины на лице, неопределенного возраста (но — лет под сорок) человек с каре рыжеватых, вьющихся, а может, и завитых, волос. “Мистер Паркер”, — уважительно зашептали ему вслед… Появилась и растерянно остановилась перед колышущимся людским озером пышноволосая женщина из тех, кто ходил в Думу; возле нее, конечно, был ее кислолицый кавалер…
Димыч поглядывал на собравшихся, как Наполеон на вражескую армию, замечая знакомых, не кивал, а тихо презрительно фыркал. Позавчера ему окончательно дали понять, чтобы на место с зарплатой в Союзе не рассчитывал, предложили ехать на родину и там собирать молодежь на общественных началах. “Пока на общественных” — дали мизерную надежду. Димыч оскорбился, вчера весь день пил, правда, не сильно, не до отруба, ругал Сергея, а особенно — его окружение. Но сегодня все-таки пришел посмотреть, как юный вождь будет словесно состязаться со знаменитой Ксенией Собчак. И Чащина притащил с собой…
Начало задерживалось, в зале становилось все душнее. Наконец кто-то свистнул, этот свист поддержали — захлопали, заулюлюкали, и на сцену выскочил высокий худой паренек в белой майке с надписью “Politdeb”.
— Господа, господа! — мальчишеским голосом воскликнул он в микрофон. — Просим немного еще потерпеть. Один из участников задерживается. Пока же предлагаю подкрепиться. — Он кивнул в сторону бара. — Пиво, закуски.
Димыч достал сигарету, катая меж пальцами, сказал со злорадством, но и с каким-то сочувствием:
— Неужели Сергей побоялся? Эта Ксения в натуре любого задавит. Я тут глянул этот… как его… где молодняк друг с другом грызется…
— “Дом два”, — подсказал Чащин.
— Угу! Она ж ими там всеми рулит, как хочет, — кому с кем спариться, кому расстаться… Может, пивка возьмем?
Чащин дал денег, прислонился к стене. Расстегнул пиджак. Потом снял галстук… Попытался развлечься, разглядывая публику. Удивляло, как много мучалось в этой парилке девушек, и, судя по одежде, по отшлифованным кремами лицам, совсем не бедных. Таким всегда есть куда пойти, как провести вечер. А они зачем-то собрались здесь, дышат ядом, терпеливо ждут какого-то спора. На Собчак поглазеть пришли. Или на Сергея? Он симпатичный юноша, и язык подвешен. Такого раскрутить — запросто станет медиазвездой. Ведущим передачи молодежной, или в пару к Ксении Собчак отправить на “Дом два”…
Вернулся Димыч, протянул бокал с пивом. Возбужденно зашептал:
— Там такие чуваки у бара! Стопудово заморочка будет.
— Какие еще чуваки?
— Ну, как металюги, только со звездами… Типа акээмовцев. Похожи… Блин, стопудово устроят!
На сцене снова появился юноша в белой майке. Поправил микрофон.
— Итак, очередной вечер политической дискуссии в “Клубе на Брестской” объявляю открытым! Но… но сегодня у нас серьезная проблема. Увы, Ксения Собчак, по всей видимости, так и не появится. Поэтому…
— А-а! — дружно и совсем неинтеллигентно взревела публика. — Позор! — И тут же стала скандировать: — По-зор! По-зор!
Димыч скривился:
— Ну, как всегда! Только наметилось важное, и сразу — облом.
— Тише, господа, тише! — замахал руками юноша. — Прошу ти-ши-ны! Вместо Ксении… Ну тише, а… Итак, вместо Ксении Собчак прибыл ее пресс-секретарь. Он объяснит причины, почему Ксения не смогла принять участие в дискуссии. — Юноша повернул лицо к кулисе: — Прошу вас.
К микрофону прошел невысокий плотненький мужчина в строгом костюме, при галстуке.
— Добрый вечер!
— Бр-р!.. Позор!
Мужчина, больше похожий на переодетого в цивил военного, чем на пресс-секретаря, натужно кашлянул, пожевал губы. Ему откровенно не хотелось объясняться, но должность обязывала.
— Ксения Анатольевна просила передать, что очень хотела участвовать в сегодняшнем мероприятии. Но семейные обстоятельства сложились так…
— По-зор! По-зор! — дружно, будто по команде, снова забилось скандирование.
Мужчина попытался еще что-то сказать, потом дернул плечами и ушел. В зале постепенно установилась тишина.
— Так, — заговорил юноша, — есть два варианта выхода из сложившейся ситуации — либо мы засчитываем техническую победу лидеру Патриотического союза молодежи Сергею…
— Сер-гей! Сер-гей! — подхватила публика, захлопала, одобрительно засвистела; тут же взметнулись над головами заранее заготовленные транспарантики: “Сергей, мы с тобой!”, “УРА, Серега!”, а мимо Чащина прошел жалкий, в плохих джинсах и поношенном свитерке парень с картонкой, на которой было начертано красным маркером: “Ксюша, я за тебя!”…
— …Или мы засчитываем победу и закрываем вечер, — продолжал ведущий в белой майке, — или Сергей сам выберет себе оппонента из числа присутствующих здесь лидеров и активистов молодежных организаций.
— Сер-гей! — то многоголосо, то жидковато, но продолжало биться в зале. — Сер-гей!
В окружении соратников, как Кличко перед боем, к сцене направился Сергей. Коричневый пиджак, алая рубашка, козырек чуба над изогнутой правой бровью.
Бодро взбежал по ступенькам, шоуменски помахал руками, приветствуя собравшихся.
— Вот — будущий президент России, — отчетливо сказал стоящий перед Чащиным молодой человек и крепко обнял подружку. Прижал к себе. — Ура-а!
Даже странно было, что никто из этих сотен не бросается к юному вождю, чтобы дотронуться, поцеловать, оторвать кусочек.
— Как на рок-концерте, блин, — как-то завистливо проговорил Димыч, закуривая новую сигарету.
— Я считаю, — дождавшись, когда публика устала, заговорил Сергей, — что стоит организовать круглый стол лидеров. Здесь, я вижу, присутствует и Маша Гайдар, Илья Яшин. Уверен, они будут не против высказать свои взгляды, поспорить.
— Ну как, согласны? — спросил юноша в майке.
— Дава-ай!..
— Тогда прошу Илью Яшина из молодежного “Яблока”, Машу Гайдар — движение “Да”, Илью Пономарева — “Молодежный левый фронт” подняться сюда. — Юноша всмотрелся в зал. — Юлия Городничева, если не ошибаюсь? Прошу и вас.
Со стула встала очень молодая девушка, и ведущий тут же ее представил:
— Юлия Городничева, один из лидеров совсем нового, но уже заметного движения под названием “Наши”…
Девушка протестующе подняла руку:
— Я не уполномочена выступать. Позвольте послушать. — И села.
— Жаль, жаль.
До сцены тем временем добрались полненькая, розовощекая Маша Гайдар в белой блузке и черной юбке, Илья Яшин, оказавшийся тем самым пареньком, что объяснил Чащину с Димычем причину проверки на входе. Лидер “Молодежного левого фронта” Пономарев выглядел неприметно — обычный парень с улицы.
— Так, для начала, — когда молодые политики расселись, заговорил ведущий, — мы, наверное, послушаем информацию о каждом из представленных движений. Историю создания, программу, цели. Да? Итак, начнем с Сергея.
Сергей приосанился, выдержал небольшую паузу, начал:
— Патриотический союз молодежи был создан в середине две тысячи четвертого года. Активной деятельности не наблюдалось, велась в основном организационная работа. В январе этого года руководителем избрали меня, и очень быстро Союз заявил о себе в полной мере. Мы перешли к решительным действиям — молодежь устала от бездействия, оттого, что ее не замечают, с ней не считаются. Молодежь стремится участвовать в политической, экономической, культурной жизни государства, и поэтому она полноводно вливается в наш Союз.
— Ну, завелась пластинка, — проворчал Димыч. — Что, пошли?
У бара на Чащина налетел бородач в черной коже, в берете с белой пятиконечной звездой:
— Дэнвер, ты?!
Чащин отшатнулся.
— Да Дэн! Ты чего, бляха?! Мы ж с тобой целое лето тогда…
Оправившись от неожиданного напора, Чащин присмотрелся к бородатому. Нет, не узнавал… Да и мало ли в прошлом было тех, кто сегодня вполне мог стать таким — монстром непонятной группировки.
— Это ж я! Я! Кирилл. — Бородач чуть не ревел. — Сиба! Помнишь?
— Сиба? — Сиба — тот восторженный парнишка, которому он рассказывал про панк-рок, новосибирский Академгородок, а тот в благодарность предоставил ему матрас в мае девяносто восьмого…
— Привет. Тебя не узнать.
— Ну дак! — И уже на законных, дружеских основаниях Сиба стиснул Чащина в объятиях. — Надо отме-етить.
…Заняли стол в соседнем с тем, где происходила дискуссия, зале. Чащин с Димычем и восемь парней в беретах и косухах, в полупальто со значками Карла Маркса, Сталина, Че Гевары. На шеях — красные платки и арафатки. Официант принес литровый графин водки, граненые стопки, тарелку черного хлеба. Сиба представлял товарищей: Льюис, Коба, Нарком…
Нарком разлил водку, с сожалением вздохнул:
— Зря Собчучка не появилась.
— Нич-че-о, — зло дернул нижней челюстью Сиба. — Пуля виноватого найдет. — Обнял ладонью стопку: — Поехали!
Глотнув водки, занюхав хлебом, Димыч решился заговорить:
— А я, парни, был уверен, что вы тут из-за Собчак. Акцию хотели?.. Вы из какой организации?
— АКМ, — коротко ответил то ли Льюис, то ли Коба.
— Авангард красной молодежи?! Я давно вас ищу. Ништя-ак!..
Парни хмуро, с подозрением смотрели на него. Чащин объяснил:
— Это мой земляк, Дмитрий. Из Сибири. Мы вместе в группе играли…
— Слушайте, — подхватил Димыч, — а у вас группы есть?
— Еще б! “Эшелон”. Самая актуальная команда сегодня. Остальное — попса и погань.
— А “Гражданка”? — усмехнулся Чащин, вспоминая вкусы Сибы. — “Инструкция по выживанию”?
— Прошлое. Сегодня важно только то, что возбуждает массы на борьбу с капитализмом. — И Сиба поднял стопку: — За нашу победу!
Парни дружно, по-братски чокнулись. Димыч тоже сунул стопку в общую кучу.
— А ты, вижу, устроился, — прищурившись, будто целясь, оглядел Чащина бывший подросток-панк.
— Так… не жалуюсь.
— Молодец. Я тогда думал, что ты загнулся. Когда предаки тебя выгнали. Потом искал, ходил по тусам, все флэты облазил. Никто не видел, не знал, куда ты делся. Ну я и решил, что все.
— Да нет, нормально.
— Ну что ж, ладно тогда…
От этого снисходительно-презрительного тона Чащина защекотало раздражение… Попрощаться и спокойно уйти? Что ему этот Сиба, в котором ничего от прежнего не осталось?.. Но Димыч уже увлеченно обсуждал с парнями идею организации рок-фронта, заодно крыл “за месяц успевший скурвиться ПСМ”.
— Что ж, молодец, — продолжал ехидно похваливать Сиба. — А я вот решил жизнь за справедливость отдать. Нет больше сил видеть всю эту мразь вокруг. Оргию. — Выжидающе посмотрел на Чащина, но не дождался реакции. — Мы им не дадим спокойно страну курочить. Мы, бляха, их ушатаем! Нарком, наливай… Меня, — Сиба потянул бороду к Чащину, — прикинь, уже восемнадцать раз вязали, два раза так отхерачили — по неделе кровью ссал. Понял? Но мы… — Сиба сжал кулаки. — Слышал про нас? АКМ?
Конечно, Чащин время от времени видел сюжеты в новостях, где эти или подобные им ребята то горланили на митингах, то отбивались от омоновцев, устраивали лежачую забастовку на площади Революции. Но, чтобы показать, что он не с ними, нисколько им не симпатизирует, скривил губы, мотнул головой:
— Да нет. Я политикой не интересуюсь.
— Зря. — Сиба принял стопку. — Зря. Надо интересоваться, чтоб знать, на какую сторону баррикады встать, когда начнется. Но, учти, мы не каждого на своей стороне принимать будем.
— Хм… Красиво звучит, грозно. — Чащина затрясло, скулы болезненно повело в сторону. — Но понимаешь, Кирилл, ничего не начнется. Зря пыжишься.
— Начне-отся… Ладно, давай выпьем.
Выпили, но уже не так дружно. В соседнем зале зазвучал резкий, агрессивный, усиленный динамиками девичий голос:
— Мы молоды и красивы! Мы учимся, работаем, а не глушим водку, чтобы притупить чувство страха, которое испытывает вся нынешняя политическая элита. Они скоро уйдут. Это вопрос трех-пяти лет. И тогда придем мы!
— Кто эт такая горластая? — нахмурился то ли Льюис, то ли Коба.
— Машка. Дочка этого чмокалы.
— М-м! — лицо то ли Льюиса, то ли Кобы почернело от ненависти: — Подловить бы ее где и опустить по полной. Тварь.
— Э, ты чего, — напомнил Нарком, — дочь за отца не отвечает.
Сиба дернулся:
— Ответят, все ответят.
— Кирилл, сколько лет-то тебе? — спросил Чащин.
— Мне? — Сиба на секунду задумался. — Мне двадцать три. А что?
— Молодой еще. Тебе, значит, в девяносто первом лет десять было.
— И что?
— Да жалко тебя. Ты под дубинки лезешь, судьбу себе портишь, а за что — не представляешь. Ничего там хорошего не было. И скинули ваш коммунизм поэтому за три дня.
— Погоди-и, — зарычал, распушил бороду Сиба, — ты коммунизм не трогай!
— Ха-ха! Драться полезешь?.. Да, молоде-ец, — анархия тебе надоела, новую игрушку нашел? Теперь, значит, — “пылающей тропой мы идем к коммунизму”?
— Не надо мне тут Летова цитировать. Он все — стерт, забыт… Да ты знаешь вообще, что происходит?! Да по всей Руси!.. Везде чудеса!
— Сиб, — пихнул его локтем Нарком, поймав тревожный взгляд официанта, — потише. Соблюдай.
— Да как! Он ведь!.. — Сиба свирепо, но и с жалостью смотрел на Чащина. — А ты знаешь, что в Балашихе, в доме одном, портрет Ленина замироточил? У старика, ветерана войны, висел в комнатке, и — капли появились у глаз, и аромат пошел… А в городе… забыл название… попа лишили сана и от церкви отлучили…
— Село Конь-Колодезь Липецкой области, — подсказал Нарком.
— Аха!.. И знаешь, за что? Что он памятник Ленину приказал снести. Вот так! Сама церковь теперь за Ленина!..
Чащин следил за каждым движением Сибы, внутренне подсобрался — с психами сталкивался редко.
— За ЦДХ, где памятники стоят, вообще происходит… Над головой Дзержинского, Сталина, остальных — свечение. Понял? Как нимбы! Уже тысячи людей видели, могут доказать. Это ведь знаки. Знаки, что нужно опять…
— Так, Кирилл, извини. — Чащин быстро поднялся, отступил на шаг от стола, вынул из бумажника пятьсот рублей. — Извини, мне пора.
— Не, ты чего? Ты послушай…
— Кстати, Кирилл, родители-то как у тебя? Нормально?
— Родители? — На лице Сибы появилось замешательство. — При чем здесь родители? Я их ненавижу. Черви.
— А ты работаешь?
— Да что за вопросы, бляха?! Никогда я не буду работать на антинародный режим! Никем!
Чащин усмехнулся, готовясь припечатать этого революционера:
— А где ты живешь, Кирилл? А?
— Там же. Ты помнишь… Да ты сядь…
— Минуту. А где питаешься? Одеваешься? Кто тебе деньги дает? На что ты эту косуху купил? Беретик?
— Чего?
— Молодец, Кирилл. Это ты у нас хорошо устроился. Удобно. Коммунист.
Хлопнул Сибу по плечу и пошел к выходу.
— Дэ-эн! — голос Димыча. — Ты куда? Мне договориться надо! Важное…
19
Тот осенний день оказался на редкость удачным. Мама потом часто вспоминала его со слезами радости. Но Денис осознал удачность позднее, а тогда, увидев маму во дворе школы, сначала испугался: значит, ее зачем-то вызывали — из-за курения на переменах или из-за его трех двоек подряд по английскому?..
Но мама заулыбалась:
— Все хорошо, сынок? Здравствуй! Пойдем быстрее! — И даже схватила за руку.
— Ма-ам! — Вместо страха нахлынули досада и неловкость, что его, как маленького, встречают, ведут; Денис выдернул руку.
— В магазин нужно быстрей. — Мамин голос изменился. — И не фыркай, пожалуйста! Есть надо нам что-то, нет?
Магазины в их квартале находились все рядом, хотя и не очень удобно: хлебный, кулинария, овощной и “Детский мир” с одной стороны широкой улицы Трудовой, а гастроном, молочный, “Дары природы” — с другой. От школы до этого оазиса метров триста.
— У нас сегодня очень важная задача, — по пути говорила мама. — Продукты выбросили. Конец месяца… Поэтому попрошу не брыкаться и не психовать. Договорились?
— Уху.
— Вот я тут купила булочку с повидлом, поешь.
— Не хочу.
— Давай, давай, неизвестно, когда домой придем. — Мама достала из сумки кулек, а вслед за ним сетку. — Держи.
Возле кулинарии вяло шевелилась извилистая очередь. Продавали растворимый кофе. Индийский. Шесть рублей банка… Торговали не в самом магазине, а со стола, поставленного возле дверей. Наверно, чтоб в помещении не толпились…
— Так, так, так, — встревоженно зашептала мама, отыскивая кого-то в очереди, — где же он?.. А вы не видели, тут мужчина такой был, в пуловере?
— Не видели, — жестко, так что сразу расхотелось искать, отвечали ей.
Но мама еще поискала. Не нашла и, горестно вздыхая, поставила Дениса в хвост.
— Ушел куда-то. Или уже купил. Вот жалко, я тут полчаса выстояла, потом за тобой побежала. Только стали продавать. — Мама говорила неприятным Денису жалобно-горестным, но и хищным каким-то голосом; так она говорила, оказываясь в магазине, где было что купить. — Ну, стой, сынок. Вот двенадцать рублей. На две банки. И подходи к гастроному. Я в мясном отделе буду. Через улицу осторожно…
Очередь была пугающе, усыпляюще длинная, но двигалась быстро. Да, мужчина в пуловере запросто мог уже купить кофе и уйти… Денис то и дело перекладывал из руки в руку тяжелый портфель, раза два уронил на асфальт кулек с булочкой. Есть еще не хотелось.
Люди со спины казались почти одинаковыми — одеты в плащи, куртки, кофты знаменитого советского цвета, который называли “голубенький”, — то ли серовато-синий, то ли зеленовато-розовый…
Иногда у стола возникали стычки — кто-нибудь требовал, чтобы ему продали не три положенные в одни руки банки, а больше. Продавщица вскрикивала:
— Да я вообще счас торговлю закрою! — И очередь, испугавшись, выпихивала возмущающегося прочь.
Денис не пил кофе — горький, колючий, даже если в чашку набухать сахара, — но любил по утрам его запах. Запах этот означал, что у родителей все хорошо. Правда, достать кофе становилось все сложнее, и все чаще родители, морщась, с неприязнью глядя в чашки, пили кофейный напиток “Колос”.
Ненавидел Денис, конечно, стоять так полчаса, час, изредка делая крошечный шаг вслед за шагнувшей спиной стоящего впереди. Да и, самое неприятное, в очередях приходили мысли, которые в другое время, когда чем-нибудь занимаешься, с кем-то играешь, смотришь телевизор, были надежно заперты, не смели даже мелькнуть. А здесь облепляли, кололи… Вот только учебный год начался — пятый класс, — и сразу нахватал двоек, особенно по английскому. Ничего в нем непонятно. “А” почему-то надо читать как “эй”, а “i” как “ай”… И вообще… Учителя говорят, что вытягивать никого не будут, хватит. Да, это не первый класс, не третий, когда была одна учительница, Нина Юрьевна, и уроки были похожи на игру… Еще и старшаки наезжать стали — бабок требуют, даже по карманам шарят. И угрожают: если стуканешь, отгасим… Курить хочется почти постоянно — как будто внутри, там, куда обычно бьют под дых, завелось какое-то существо и требует себе еды — сигаретного дыма. А ведь только в этом году, в июне, первый раз попробовал, и вот уже бегает каждую перемену за школу, вечером под разными предлогами выходит во двор. Родители стали подозревать, мама принюхивается… Новенькая в класс пришла, Таня, симпатичная. В первые дни на него так смотрела, улыбалась, а потом, разобравшись, что он совсем не в числе первых, а дохляк и троечник, потеряла интерес. Его же, наоборот, к ней все сильнее тянет, хочется смотреть и смотреть. Но как к ней подойти, что сказать? Да и никто в их классе не дружит — в смысле пацаны с девчонками… И пластилина все время не хватает. У Димки с Владькой уже целые армии, а у него отрядик, да и солдатики кривые получаются, некрасивые; и уже как-то не очень хочется их лепить, другого чего-то хочется, только непонятно, чего…
— Э, пионер, двигай, — подтолкнули Дениса сзади. — Приспал?
Вот и стол, темно-зеленая коробка кассы, продавщица в белом халате, невысокие, шоколадного цвета банки… Денис торопливо, но бестолково, действительно, как со сна, вытащил из кармана брюк три синенькие трехи и три желто-серые рублевки, протянул продавщице, получил взамен кофе и, путаясь, засунул их в сетку.
— Так, мне, значит, пять штук, — сказал следующий покупатель.
— По три банки в руки.
— Н-ну, это что такое!..
— Я счас вообще закроюсь.
— Ладно, не пугай, хозяйка. Давай три. Закро-оюсь…
В мясном отделе гастронома, на первый взгляд, — беспорядочная, бессмысленная давка. Сотни две людей, плотно прижавшись друг к другу, переступали с ноги на ногу, колыхались. Слышались надсадные вдохи густого, вонючего воздуха… Вдруг кто-то где-то начинал ругаться, толкаться, колыхание усиливалось, и казалось, сейчас вся эта масса рванется в одну сторону, собьется в ком. Но тут крики смолкали, колыхание ослабевало, и минуту-другую толпа молчала, почти не шевелилась, словно бы набираясь сил, копя энергию и агрессивность, чтоб от малейшей вспышки — возгласа или резкого движения одного из людей — взорваться…
Денис остановился в дверях отдела. Влезать в толпу было страшно, да и незачем: маму тут все равно не найдешь… Зажал пальцами нос — едко, тошнотворно пахло по┬том, прокисшей кровью, немытым холодильником, — остался с краю.
Беспорядочность толпящихся людей оказалась обманчивой — это тоже была очередь, но спрессованная, многократно изогнувшаяся, как спутанный шланг. И колыхание означало почти незаметное, как перемещение часовой стрелки, движение очереди вперед, сложными зигзагами и извивами ближе и ближе к прилавку. И когда кто-нибудь терял передвигающегося впереди, выпадал из цепочки или же подпихивал соседа слишком нетерпеливо, возникало волнение, колыхание становилось похоже на цунами… Это происходило и тогда, когда толпу-цепь рвал пробирающийся к выходу от прилавка счастливчик с покупками…
— Да когда же это все кончится! — закатила глаза женщина неподалеку от Дениса; непонятно, из конца очереди или из середины, но точно не из тех, кто находился вблизи прилавка. — Сколько можно уже…
Одета она была удивительно — не в голубенькое, как другие. Блестящий фиолетовый плащ с большим воротником, черные, тоже блестящие, сапоги на высоком каблуке; слишком правильно уложенные, слишком густые волосы напоминали парик.
— Сколько нужно, столько и можно! — зло ухмыльнулся стоящий рядом дяденька.
— Сил никаких нет за всем стоять.
— Мы в войну сутками за хлебом стояли, — сказала крошечная старушка. — За хлебом! А тут за мясом — изноются.
— Да сорок лет с войны прошло!..
— И чего?! — У старушки от возмущения задрожал подбородок. — Чего? Ишь, в-вырядилась и права тут качает. Ты вот с наше попробуй. Проститутка…
— Вы меня оскорбляете?! — женщина дернулась, и по толпе тут же пошла волна. — Да?
— Кто тебя оскорбляет-то? — старушка сморщила и без того все в глубоких морщинах лицо. — Кому ты нужна, тебя оскорблять… Только мы таких расфуфыренных!.. Мы луковой кожурой холсты красили и носили, а эти… И ноют! Иди в другом месте ной.
— Добиваетесь, чтоб я ушла? — Женщина уже плакала. — Да? А я не уйду! Я буду стоять! Понятно вам — буду стоять!
Из колышущегося людского частокола выбралась мама. В руке большая сумка, торчат бумажные свертки с мокрыми розоватыми пятнами. Лицо ожесточенно-радостное.
— Ой, вот ты! — увидела Дениса. — Кофе взял? Молодец, сынок… А я тут языков говяжьих, огузочка, лы┬ток. Лыток наварим, ты же любишь. Ребра, жалко, кончились… Ну, теперь побежали в молочный. Там сыр обещают…
Да, день получился удачный — вечером, к приходу с работы отца, мама и Денис накрыли в зале большой обеденный стол. В мелкой овальной тарелке лежал тонко порезанный язык, а в глубокой пари┬ли куски говяжьей лытки. Вокруг них расположился желтоватый пошехонский сыр, бледно-розовые кружки докторской колбасы. В красивую вазочку переложили из банки консервированные венгерские абрикосы. В углу стола выстроились бутылки — водка для взрослых и болгарский нектар для Дениса.
Пришел отец, неспешно и торжественно переоделся в домашнее, умылся, сел.
— Ну вот, — оглядел стол, — не зря работаем.
Но потом, ночью, коротко просыпаясь, Денис слышал из зала тихие голоса родителей. Слов было не разобрать, но говорили они о чем-то совсем невеселом, непраздничном. Денису хотелось подняться, пойти узнать, почему они так разговаривают, ведь все же было хорошо сегодня — хоть и трудно днем, зато потом так вкусно, так всего много. Но усталость оказывалась сильнее, и он снова засыпал.
Постепенно, взрослея, Денис стал понимать, что так быть не должно — этих привычных давок, метаний из магазина в магазин, задыхающихся шепотков “выбросили!”, хищных выражений лиц, пиханий и ругани, неживого какого-то слова “дефицит”… Да и неожиданные праздничные застолья становились совсем редкими, дефицитом называлось больше и больше продуктов.
И в конце концов в январе девяносто второго, когда вернулся из армии и горел желанием жить на всю катушку, есть что-нибудь необычное после двух лет однообразных каш и щей, брусочков сливочного масла по пятнадцать граммов, Денис часами простаивал за простым хлебом, а потом вывешивал сумки с ним на балконе — замораживал впрок. Неизвестно было, появится ли хлеб в продаже завтра или нет.
Весной продукты появились. Много и даже невиданные или прочно забытые в их городке. Красная рыба, сервелаты, гречка, спагетти, которые не нужно было промывать после варки водой из-под крана; шпроты, икра в стеклянных баночках… Но продукты эти немногим удавалось купить — дефицитом стали деньги.
20
Площадка на этаже была заставлена мешками, коробками, свертками, какими-то, с кусками краски, рейками. Едко пахло прелой шерстью, затхлостью, гнилью… Чащин задышал ртом, торопливо ткнул кнопку лифта. Заскрипели тросы, далеко внизу послышалось гудение. Едет…
— Доброе утро! — появился сосед в серо-зеленом (“голубеньком”, — вспомнилось Чащину) плаще. — Решил вот ремонт затеять. Пора…
— М…
— Еще раз спасибо вам, что помогли. Отмучилась мать. Да-а… А я тут… — Сосед смущенно, почти стыдливо улыбнулся, мгновенно превратившись в подростка, сообщил: — Жениться думаю. Что ж… хорошая женщина.
— Поздравляю, — отозвался, задыхаясь, Чащин и ужаснулся при мысли, что сейчас подойдет грузовой лифт и сосед начнет затаскивать в него свой тухлый хлам. И тогда придется бежать по лестнице.
— Что ж… да… Хорошая. Тут в магазине работает, в круглосуточном… Только… — Сосед перестал улыбаться, и снова стал полустариком, — одно только — что приезжая. Из Череповца она… Опасаюсь.
Чащин кивнул; лифт гудел уже рядом. Слава богу, маленький.
— И не знаю, как… Много про это сейчас… Даже что убивают. Прописку оформят, и это, и травят. И всё.
Дверцы раскрылись, Чащин с сочувствующим выдохом: “М-да-а”, — шагнул внутрь. Нажал первый этаж. Почмокал сухим ртом, вкус был, словно туда помочилась собака. Хотелось сплюнуть…
Проехав совсем немного, лифт остановился. Вошла женщина, по плечи закутанная в широкий сиреневый платок, и двое мальчиков лет семи-девяти. Их Чащин знал: живут в подъезде две семьи на разных этажах. То ли сирийцы, то ли иранцы. Часто по вечерам ездят друг к другу с кастрюлями, из которых терпко пахнет какой-то их национальной едой. Сейчас бы эта аппетитная терпкость не помешала — перебить псиную вонь.
Тронулись, и женщина сердито заговорила:
— Ви якки харамун, Тарик! Матакбахш! — Поймала неприветливый взгляд Чащина и перешла на посильный ей русский: — Утро некорош играть! Корош надо быть. Агнадэн?.. Та?
Мальчик, который повыше, согласно тряхнул головой:
— На ам…
Весь день, как обычно в последнее время, Чащин старался не высовываться из кабинета. Видеть никого не хотелось — он соскучился по одиночеству. Игорь, к счастью, не заходил, не грузил своими расспросами, рассказами о покойном Дегтяреве. Да и материала о нем что-то не появлялось. Места, наверное, нет — тут и платные материалы некуда запихивать. Хоть журнал увеличивай.
В половине третьего — позже, чем обычно, чем все, Чащин сходил в столовую. Возвращаясь, увидел в курилке Наташу.
— Привет!
Она ответила снисходительно-небрежным кивком и отстраненной улыбкой. Так здороваются всем довольные, ничего больше не желающие в данный момент жизни женщины. Легко отвела от Чащина взгляд, с удовольствием затянулась тонкой сигаретой.
“Самца нашла?.. Гусыня”, — с похожим на зависть раздражением бросил мысленно Чащин. Вошел к себе. Осторожно запер дверь. Развалился на диване. Посмотрел на часы. Четверть четвертого. Всего-то!
Пересчитал деньги в бумажнике. Тысяча семьсот. Мелочь. А до зарплаты две недели, еще и квитанции за март не оплачены. Вторую неделю лежат…
Набрал в строчке “поиск” слово “порно” и долго, подробно разглядывал голых женщин, сцены секса — “группового”, “жесткого”, “орального”, “анального”… Не возбуждался — возбуждению мешали злость и тоска. И уверенность: если бы в его квартире не торчал Димыч, у него бы давно появилась хорошая, тихая, домашняя девушка. И он бы сейчас с удовольствием делал свой блок “Кино”, а потом с удовольствием ехал домой. К ней.
Без десяти шесть приоткрыл дверь. Выглянул в коридор. Пусто. Отлично. Вышел, вставил ключ в щелку замка, провернул два раза. Пошагал к ресэпшену, на ходу застегивая пальто… Сунул ключ девушке за стойкой. Та оскалилась в профессионально-обаятельной улыбке:
— До свиданья, Денис Валерьевич!
— Да, до свиданья… — буркнул он, мельком удивляясь: “Она же с утра здесь. Как может целый день?!”. Но сделал несколько шагов вниз по лестнице — ждать лифта не было сил, — и забыл про это свое удивление, про девушку, про работу; он куда-то страшно спешил.
Первый этаж, голос охранника, который тоже прощался, дверь на улицу, улица, темный двор, арка. Тротуар, прохожие, автомобили, огни, вывески… И Чащин оторопело остановился, замер, поняв, что спешить-то некуда — то есть спешил он не куда-то, а всего лишь с работы. Из надоевшего кабинета с надоевшим компьютером, от надоевших сослуживцев…
“Надоевших! — тут же поймал себя. — А ты их знаешь? С кем-то хоть раз поговорил нормально?”. И потянуло войти обратно под арку, дождаться Наталью или Инну, которая представлялась сейчас довольно привлекательной, или Катю из отдела спецпроектов. Дождаться, шагнуть навстречу, предложить провести вместе вечер. Черт с ним — снять с карты еще пару тысяч, заказать столик… Нет, бред, бред!.. Дернувшись, Чащин решительно шагнул в сторону “Новокузнецкой”; но тут же представилась давка в метро, небритая, унылая рожа Димыча… Он развернулся и пошел в противоположную сторону. К “Балчугу”, набережным, к Кремлю.
В темном скверике на острове между Москвой-рекой и Водоотводным каналом, неподалеку от памятника Репину, заметил пустую скамейку. Скамейка была сырая, поэтому пришлось сесть на спинку. Портфельчик зажал между колен.
Посидел, отдышался, достал из кармана пальто купленную в минимаркете плоскую чекушку “Московского” коньяка. Крышечка открутилась с приятным хрустом.
— Та-ак… — Чащин несколько раз глубоко вдохнул холодный, но уже с привкусом весны воздух и как бы неожиданно для себя сунул горлышко в рот. Глоток, другой, третий. — О-ох-х!..
Мимо, чавкая раскисшим песком дорожки, проходили редкие люди. Пробежал пенсионер в кроссовках, ветровке, раритетной уже шапочке-петушке. Чащин успел разглядеть в полумраке его серьезное, представительное лицо. Откуда такой? Вроде бы поблизости и жилых домов не осталось — офисы, банки, бутики. Вон только — Дом на набережной через дорогу сереет… Какой-нибудь потомственный начальник. И сын у него, наверно, начальник. И внук учится в Англии на начальника…
Коньяк подарил уверенность: стоит приложить немного усилий, сдвинуться с места, и жизнь преобразится. И Чащин направился туда, где, казалось, это преображение реализовать легче всего. Ведь там красивая, необычная девушка обратила на него внимание, искренне дала понять, что будет рада увидеть снова.
Так, вот этот двор, вот дверь, над которой неподсвеченная самодельная вывеска “Жесть”. Дощатая лестница вниз. Просторный вестибюль. Справа дверцы туалетов, слева гардероб, дальше бар, вход в залы. Звучит приятная интерьерная музыка… Еще спускаясь, Чащин увидел — гардеробщица сегодня не та. Не она. И сразу захотелось уйти, в горле появился неприятный, похмельный привкус, будто коньяк мгновенно перегорел, сменив легкость и уверенность дурнотой.
Что ж — облом. Бывает… Но вдруг, — зацепила надежда, — вдруг ее повысили, вдруг она теперь не гардеробщица, а официантка, еще кто-нибудь. Ведь вполне может быть…
— Добрый вечер.
— Добрый вечер! — по-детски звонко отозвалась сухощавая, с пестрой, патлатой головой девушка, взглядом примериваясь к пальто Чащина, определяя, тяжелое или нет, как лучше принять.
— Видите ли, — осторожно заговорил Чащин, — я тут ищу одну… одну барышню. Она на вашем месте работала. Недели две назад.
— У нас здесь несколько девушек.
— Она такая, по виду как бы с Кавказа.
— Аминет?
— Что?
— Вы Аминет в виду имеете? Она аварка. Других таких у нас нет.
— А, да, да! — Чащин сделал вид, что вспомнил это имя. — Да… И когда она работает? По каким дням? Мы с ней договорились…
— Она уехала.
— Да?.. И куда?
— Домой.
— Ясно. А откуда она?
Гардеробщица пожала плечами:
— С Дагестана откуда-то.
И Чащин опять сказал это глупое, убийственно-тупое слово:
— Ясно. — Но на самом деле не мог поверить и задал еще вопрос: — И что — так просто взяла и уехала?
— Ну как? Брат ее забрал. Сказал, что замуж пора. Она не хотела, плакала тут…
На лестнице послышались энергичные бухи шагов; Чащин инстинктивно обернулся на них, увидел спускающихся Сергея и парня с кислым лицом. Рывком отвел глаза, съежился, стараясь стать незаметным, — с ними общаться сейчас совсем не хотелось.
— Понимаешь, Рома, — негромко, без ораторского задора говорил Сергей, — я искренне хочу России величия. Ради этого я влез в политику, пожертвовал статусом творческого человека. Может быть, уже и не смогу ничего настоящего написать. Но теперь — теперь я пойду до конца.
— А куда? — спросил кислолицый.
Рядом с Чащиным зашуршала одежда. В руках гардеробщицы оказалась куртка с нелепым карманом на спине и тонкое ворсистое пальто.
— Я пришел к выводу, что с Дмитрием Олеговичем нам не по пути. Он становится политическим отщепенцем со своим радикализмом, националистическими лозунгами. Это тупик. Его очень скоро задавят. Нам же необходимо будущее.
— Ты и так уже везде побывал. И в коммунистах, и в демократах, и с нацболами…
— Вот давай возьмем пива, обсудим, как строить отношения с властью.
— Я никак не строю. Мне за вами наблюдать интересно.
Они направились к бару. Сергей что-то продолжал объяснять… Чащин выпрямился, кивнул гардеробщице:
— Ладно, спасибо. Если встретите… м-м… Аминет, передайте…
— Да как я ее встречу? Она вряд ли вернется.
— Ну, всякое в жизни бывает.
— Да уж, — гардеробщица кривовато усмехнулась, — бывает.
В продовольственном магазине на углу Большой Лубянки и Фуркасовского переулка купил еще бутылочку “Московского”. Уже у кассы, побоявшись, что слишком опьянеет, добавил к коньяку плитку горького шоколада.
Коротко, чтоб случайно не проглотить все, приложился прямо у двери магазина. Огляделся. До метро две минуты неспешным шагом. Полчаса езды до дома. “И что? Что там?.. Там же — он”, — в первый раз в жизни с настоящим, похожим на ненависть раздражением Чащин подумал о Димыче; испугался этого и тут же себя оправдал: “Ну а как он себя ведет?! С ним невозможно. Два месяца черт знает чего”.
Вспыхнула наивная, детская надежда: а вдруг его нет, в квартире тихо и просторно — квартира опять только его… “Сейчас нет, через час вернется, — безжалостно убил надежду Чащин. — И никуда он не уедет — вчера весь день ныл, что денег уже и на метро нет. Намекал, чтобы дал… Нищеглот”.
Подрагивая от сырого, липкого холода и коньячного возбуждения, достал мобильный. С минуту смотрел на темный мертвый дисплей, перебирая в уме тех, кому можно позвонить, с кем встретиться… Виктория? Два часа с ней в обмен на четыре тысячи рублей, а потом все равно надо будет решать, что дальше. А дальше все равно туда, где Димыч. Слышать его голос, отвечать на его вопросы, сталкиваться в дверных проемах, ложиться на один, пусть и широченный, диван… Нет, хорош! Надоело. Ну приехал, ну погостил. И давай — или обратно, или как-то жизнь устраивай. На работу иди… Нет, удобно приспособился!.. Чащин вспомнил где-то услышанное выражение “лестничная философия”. Зло усмехнулся. Над собой. Да, за последнее время в этой философии поднаторел: сам с собой дискутирует, возмущается, негодует. Действительно, как выброшенный на лестничную площадку доказывает закрытой двери свою правоту… Поехать и все напрямую сказать. И пусть решает. А так это до бесконечности может тянуться!..
Но вместо того чтобы пойти к метро, — втайне от себя стараясь найти какой-нибудь выход или хотя бы отсрочить с Димычем разговор, — Чащин нажал на мобильном кнопку с зеленой трубкой — дисплей ожил, осветился.
Глотнул из бутылочки, шумно выдохнул. Нашел номер мобильника Макса. Поднес трубку к уху.
Размеренные, спокойные гудки. Тупо-уверенные. И на смену им — жизнерадостный голос:
— Дэн, ты, что ли?
— Да, я. Привет.
— Здор-рово! Ты как там?
— Да так… Дела всякие, проблемы.
— А-а, ну да. Проблем хватает. Эт точно.
— Слушай, Макс, можно к тебе подъехать?
— Х-хо! — с восторгом перебил тот. — Да ты знаешь, где я?!
— Где?
— Да во Франкфурте! Прикинь! Вчера утром прилетел… Офиг-геть! — Макс замолчал. — Алло?
— Да-да, слышу, — отозвался Чащин, левой рукой скручивая крошечную крышечку, — говори.
— Я тут в шоке вообще! Тут, прикинь, прямо в центре города — целый квартал! Сплошные бордели! В самом центре! Двадцать пять евро за полчаса. И всякие разные. Одна тут из Доминиканской Республики, тыковка вообще!..
— Ладно, Максим, — с усилием произнес Чащин, — рад за тебя. Приедешь — расскажешь. — Нажал отбой.
Допил коньяк. Передернулся. Зажевал шоколадкой… Известие, что Макс не поблизости от изношенной софы, не за компьютером, а черт знает где, поразило, но не расстроило. Наоборот, стало даже как-то странно-весело. И кто-то внутри скомандовал: “А теперь — домой!”.
21
— Наконец-то! — встретил Димыч. — Я тебе звонил-звонил — занято. Где шлялся-то?
— Так…
Чащин повесил пальто, не нагибаясь, одну о другую, стянул туфли… В метро он подремал и неприятно, тяжело протрезвел; хотел было купить бутыль пива — для разговора, — но не стал. Лучше так. Любой алкоголь предполагает желание сгладить, замириться, а когда без него — получается серьезнее. Некуда отступать, не за что прятаться.
— В курсе?! — Димыч был страшно оживлен. — Счас только по радио передавали…
— Я — не в курсе, — перебил Чащин, вошел в ванную, замкнул дверь. Долго умывался холодной водой, почистил зубы. Потянулся к висящему на змеевике полотенцу, но почувствовал брезгливость; вышел, достал из шкафа свежее, махровое…
— Дэнчик, я тут мяса пожарил, — голос из кухни. — С жилами, правда, но какое было.
— Я не хочу есть.
— А че? Я ждал, не ужинал…
— Не хочу! — уже жестче повторил Чащин, прошел в комнату.
Диван разложен, постель с утра не убрана. В кресле Димычева гитара, на полу провода, педаль фуза; компьютер включен… Задремавшая было решимость поставить точку снова окрепла. Пыхнуло возмущение. Чащин чуть не бросился к Димычу, не закричал, что нельзя, нельзя превращать квартиру в сарай, нужно соблюдать хоть какие-то элементарные нормы…
— Так, так, — остановил себя. — Т-та-ак.
— Слушай, — появился Димыч, — я сегодня такую тему забацал! Как в лучшие времена. Заценишь?
Быстро взял гитару, подключил к музыкальному центру, который служил усилителем, провел пальцем по струнам, по-хозяйски кивнул на диван:
— Садись.
Пропущенный через фуз звук гитары, как всегда, завораживал, и Чащин послушно сел, вместо того чтобы начать серьезный разговор, попросил:
— Негромко только… соседи…
Димыч нашел листок с текстом и аккордами, положил на спинку кресла и, глядя в него, заиграл простенькую, но боевую, энергичную мелодию.
— Помнишь, с акээмовцами тогда познакомились? Вот, они вдохновили. — И, немного не в такт, запел:
Мы будем сильными,
Мы будем шагать,
Мы будем огрызаться
И цепи рвать!
Мы будем ненавидеть,
Мы будем любить,
Мы за справедливость,
Мы хотим — жить!
Сыграв короткое соло, Димыч перешел на припев:
Кромешную ночь
Врагам не вернуть,
Воздух коммунизма
Распирает грудь.
Ты, ты и ты —
Вставай в авангард.
Капиталистам
Мы устроим ад!
— Тебе не стыдно? — негромко, но отчетливо спросил Чащин. — Нет?
Димыч прижал струны к грифу, и звук исчез.
— Что?
— Я говорю: тебе не стыдно такое петь?
— А что?.. По-моему, нормально. Нормальная агитационная вещь. Помнишь? — Димыч наиграл их давнюю песню: — Анархия жива и побеждает, мы надеемся — время настанет…
— Во-первых, это разные вещи. А во-вторых… Нам надо с тобой обсудить одну проблему. Я давно собирался…
Димыч, кажется, понял. Как-то испуганно-медленно снял гитару, лицо осунулось и стало похоже на лицо Димыча-школьника в те моменты, когда учителя писали в его дневнике замечания и требовали срочно привести родителей…
— Пойдем на кухню.
Сели за стол друг напротив друга. Вкусно пахло жаренным со специями мясом… После короткого периода бодрости от умывания холодной водой Чащина снова стала давить тяжесть. И трудно было подобрать первые слова. Хотелось сказать что-то точное, прямое, чтобы Димыч убедился: спорить бесполезно, все решено. Встал, собрал вещи и ушел, уехал… Лучше бы, конечно, вообще без слов.
— Может, похаваем все-таки? — тихо, с улыбкой спросил Димыч.
Его голос, и это “похаваем” оказались подходящим толчком, Чащин начал:
— Понимаешь, я больше так не могу, в таком состоянии. У меня очень сложная, тяжелая жизнь… В Москве тяжелая жизнь… И одно дело — погостить, переночевать, но каждый день, постоянно — нет. Так нельзя. Поэтому, Дим, не обижайся. Ничего личного… то есть…
Чащин говорил, упершись взглядом в столешницу. Каждое слово произносилось с трудом, и все они казались не теми, какими-то пресными, трусоватыми. А на языке вертелась одна огромная, тяжелая фраза: “Собирай вещи и уходи”. Но приходилось выдавливать малозначительные, лживые по сути объяснения:
— Ты ведь собирался работу найти, устроиться… Уже два месяца прошло… И ничего не сдвинулось. Я… Понимаешь, я сегодня не хотел сюда приходить, ноги не шли. Мне отдых нужен, я работаю… Мне выспаться нормально надо.
Димыч молчал. Сидел тихо, не шевелясь; даже за сигаретой не потянулся. Лучше бы вскочил, стал доказывать, уговаривать подождать, вспоминать старое, их долгую дружбу…
— Я понимаю, Дим, ты с целью приехал. Хочешь играть, записать альбом, что-то делать… Я понимаю все — я таким же был. Но теперь… Мне неинтересно это, совсем чужое. Митинги эти, призывы, бред всякий про коммунизм. Какой коммунизм, Димка?! Ты вспомни то время!.. В общем, я не хочу. Понимаешь, мне такая жизнь нравится — моя… Нравится утром ехать на работу, вечером возвращаться сюда. Поесть спокойно, фильм посмотреть, отдохнуть. В субботу я люблю по магазинам ходить, на рынок. В квартире убраться, чтоб все вещи на своих местах… Люблю один побыть… И большинство это любит, понимаешь? Ты вот меня потаскал… и я чувствую, что я заболел. Не хочу я так, понимаешь? — Чащин поймал себя на том, что подобно Димычу то и дело произносит “понимаешь”, досадливо поморщился. — В общем, не хочу я быть, как они. Они дети еще, все младше нас на десять лет. Вспомни нас в их возрасте — тоже бегали, пыжились, на весь мир задирались. В двадцать лет это нормально. Игры… Но мы-то взрослые люди с тобой, над нами смеются просто… Да и, — вспомнил о сегодняшней встрече в “Жести”, — это сто, тысяча играет, а один — карьеру делает. И остальных использует, которые свое место найти не могут… Вот и бесятся, как неприкаянные, и ты с ними. Но ведь… Я ведь сам долго таким же был — тоже думал: или жить по-настоящему, или вообще не жить. Но получилось, что ни то, ни другое. Третье. Так получилось… И я рад. Был против, ненавидел таких, а сейчас — рад, и мне хорошо. И не хочу менять… Хочу нормально жить. Как большинство. Да! Попрыгали, попытались, поорали — не получилось. Хватит… Ты сам недавно песню ставил Цоя — “Судьба поколений”. Вот так и у меня… И я очень устал за это время… Ну, пока ты здесь. Не могу больше. Извини.
Чащин поднял глаза и наткнулся на взгляд Димыча. То ли презрение в нем, то ли сочувствие. Или мольба… Чащин выдержал — смотрел прямо и безжалостно.
— Значит, — хрипнул Димыч, — мне уходить?
— Да.
— Что ж, — он встал, — я не мальчик, чтобы упрашивать. Решил, так решил… Думал, что мы, как раньше, что соратники все-таки. Столько ведь вместе…
— Не надо. Дим, ну не надо меня грузить. Было — да. Я все помню и ценю. И тебя здесь встретил с радостью. Честно. Но… Два месяца — это много. У меня работа, своя жизнь, девушка…
— Что-то не заметил я девушки. Разве что эта… Виктория, что ли?
— При чем здесь Виктория?
— Ну, других я не видел.
— Ее зовут Аминет, — зачем-то сказал Чащин. — Мы с ней давно.
— Как? Как зовут? — Казалось, Димыч забыл, что его выгоняют.
— Все! Я не хочу об этом. Это — мое личное. И дело в том, что я просто не могу ее сюда привести…
— Хм, когда-то мы в одной комнате телок дрючили. И ничего, не стеснялись. — Димыч глянул на Чащина и пошел в комнату. — Ладно, ладно, сейчас соберусь… И — будь счастлив.
Чащину захотелось курить. Вспомнил, что сигареты лежат в кармане пальто. Поднялся, почему-то крадучись направился в прихожую… Димыч шуршал пакетами, какой-то одеждой, скрипел футлярами кассет.
Найдя пачку “Винстона”, Чащин вернулся на кухню, сел туда, где обычно сидел в последнее время, — между столом и холодильником. Какая-никакая защита… Отвалился к стене, прикрыл глаза. Меж пальцев тлела сигарета, но поднести ее к губам сил не было. Он чувствовал, что погружается в сладкий, теплый похмельный сон…
— Ну все, Денис Валерьевич, я готов, — голос Димыча.
Чащин открыл глаза, сунул окурок в пепельницу.
— М-да, — вздохнул словно бы расстроенно. — Ты куда сейчас? — И услышал в своем голосе женские нотки.
Димыч хмыкнул, отвернулся.
— Найду что-нибудь. Может, Макс пустит, а там… Жалко, мобила не работает, деньги кончились…
— У меня есть полторы тысячи… Тыщу возьмешь?
Димыч опять приготовился хмыкнуть, но сдержался, пожал плечами:
— Ну, если можешь.
Чащин достал бумажник, открыто, чтоб было видно — внутри почти ничего нет, вытащил бело-голубую бумажку.
— Спасибо. Если будет возможность — пришлю перевод.
— Не надо… Ты не обижайся.
— Да ладно, я этого давно уже ждал. И, честно скажу, тяжело мне было с тобой. Как, знаешь… ну, ощущение, что с мертвым рядом. Как с зомби… Ведь ты другим был совсем. Горел, примером был… А стал… А я — я хоть к коммунистам, хоть к кришнаитам, еще куда-нибудь, но только не так. — Димыч в упор посмотрел на Чащина. — Я вам всем буду лед под ногами!
Чащин улыбнулся как мог мягче:
— Весна уже, Дим.
— Остроумно, молодец. Ла-адно… Может, сдохну на вокзале, но буду знать, что я не такой. Не зомби. Что меня не укусили.
Димыч прошел в прихожую, надел лямки чехла с гитарой на правое плечо, лямки рюкзака — на левое. Открыл дверь.
— Да, — обернулся, — если что-то забыл…
— Я отложу. Потом заберешь.
— Вряд ли… Я думаю, мы вряд ли встретимся. У тебя свои маршруты, у меня — свои.
— Жизнь покажет, — вздохнул Чащин. — Кстати, ключи отдай. А то хозяйка…
Димыч достал из бушлата маленькую связку:
— Держи, будь счастлив.
— Давай.
…Оставшись один, Чащин наковырял из формочки в чашку несколько кубиков льда, залил “Аква минерале” из уцелевшей в пустом холодильнике бутылки.
Выключил свет на кухне. Выключил свет в прихожей. Прошел в комнату, поставил чашку на тумбочку рядом с телевизором. Снял костюм и повесил на плечики. Плечики повесил в шкаф. Снял рубаху, проверил воротничок — грязноват. Отнес на кухню, сунул в стиральную машинку. Вернулся в комнату. Расправил простыню, встряхнул одеяло. Отпил из чашки холодной, колючей минералки. Снял майку. Потом трусы. Погасил люстру. Лег, вытянулся, раскинул руки…
От постели пахло чужим человеком. “Завтра перестелю”, — пообещал себе. Напряг, натянул все мышцы, сухожилия. От висков до пальцев на ногах. Даже застонал. И — расслабился. Снова напряг, снова расслабил. Выдохнул. Закрыл глаза. И на веки тут же мягко, ласково надавило теплое, желанное. И с удовольствием ощутил, что засыпает.
22
Среда, как обычно, получилась нервозной — сдавали верстку в типографию; Чащин за последние дни запустил дела, и ему тоже пришлось понервничать.
Мобильный он держал выключенным, даже сим-карту вынул — боялся, что Димыч снова объявится (Макса ведь дома не нашел), начнет проситься обратно, пока “не устроился”. Но, с другой стороны, после такого пафосного прощания — “Лучше сдохну на вокзале, но не стану таким, как ты!..” — не должен бы. Прожил два месяца на халяву, ел, бухал, в интернете торчал, а потом — выдал: “Ты зомби”. Услышав эти слова, Чащин не придал значения — пьяноватый был, да и чувствовал вину, что выставляет человека на ночь глядя, а теперь злился. Сволочь неблагодарная… И не стоит о нем больше думать, не надо корить себя и вспоминать прошлое. Прошлое — в прошлом.
Но приходил в себя медленно. Состояние было, как после долгого, жестокого запоя. Постоянно хотелось спать, но засыпалось трудно, и сон тек мелко, толчками — то провалы, то тревожные пробуждения; во сне Чащин постоянно сознавал, что рядом есть явь, следил за ней, постоянно чего-то ожидая… На работе казалось, что от него требуют больше, чем обычно, что Игорь ведет себя как-то не так, как раньше, и даже секретарша относится суше, строже, со скрытой неприязнью… Когда шел по улице, чаще натыкался на прохожих, дольше топтался на перекрестках, ожидая зеленого огня светофора; машины ездили быстрее, выскакивали из-за поворотов неожиданней… Квартира была какой-то другой — чужой, неуютной, словно ее обшарили, прошмонали воры, ощупали вещи грязными пальцами…
Выздоровление произошло утром в субботу. Чащин проснулся без будильника и, еще не открыв глаза — специально удержался и не распахнул их, как обычно, — понял: все хорошо, впереди большой, полный занятий по душе, личный его день.
Бодро поднялся и помахал руками, присел раз-другой, с удовольствием выдохнул. Потер ладонью грудь, подбросил колени к животу. На кухне выпил стакан апельсинового сока “Я”. Подошел к окну.
Варшавское шоссе пусто, просторно, лишь изредка проносятся легковые машины. Если приглядеться к домам, изучить горизонт, то можно заметить, что вокруг не просто нагромождение каменных громадин, поделенное улочками, разбавленное деревцами и гаражами-ракушками, а некий орнамент, узор. Наверное, город красив и правилен, когда смотришь на него сверху, из спортивного самолета… Вдалеке, словно марсианские треножники, торчали башенные краны. Кажется, раньше их не было или Чащин не замечал…
Так, пора начинать… Дел полно. Квартиру запустил, холодильник по-прежнему пуст, квитанции до сих пор не оплачены… Чащин взял их с полки над столом. Телефон — двести сорок рублей, квартирная плата — шестьсот десять, отопление — четыреста восемьдесят, электричество — триста пятьдесят два. И что в целом?.. Подсчитал. Тысяча шестьсот восемьдесят два рубля. Ощутимо. Снова придется снимать деньги с карты…
Умылся, сделал крепкий кофе. Не спеша, смакуя, выпил. В кухонной тумбочке нашел большой толстый пакет, с которым обычно ходил по магазинам. На листе бумаги набросал, что нужно купить. Мясо, овощи, крупы, спагетти, кефир, замороженные пельмени, котлеты, колбаса, хлеб, зеленый горошек, пиво на вечер… Моющие средства — “Фейри” для посуды, “Комет” для раковины, унитаза, ванны. Порошок, конечно. “Калгон” обязательно! — хозяйка требует, чтобы при каждой стирке “Калгон” сыпал против накипи… Много чего нужно даже одному, даже одному приходится тратить на самое необходимое кучу денег. А два месяца пришлось и этого содержать. И получил в итоге…
— Все! Хорош! — приказал себе Чащин. — Забыто.
Во дворе остановился перед своей серебристой шестеркой. Правда, цвет разобрать было сложно — кузов толстым слоем покрывала тяжелая послезимняя пыль. Лобовое стекло до того мутное — не видно, что там, в салоне; под днищем мусор, пустые пластиковые бутылки. Левое переднее колесо спустило… Но ничего, сегодня отмоет, подкачает, сменит масло, заведет, проедется, проверит на ходу, что отрегулировать надо, узнает, как вообще перезимовала машинка.
— Потерпи, — прикоснулся к краю капота, — потерпи немножко еще…
Целый день оказался потраченным на оплату квитанций, закупку продуктов, приведение квартиры в порядок. Только в шесть вечера плюхнулся на диван с бутылкой “Туборга”. Возиться с машиной сил уже не было… Включил телевизор. Оказался на REN TV. И тут же, будто дождавшись именно Чащина, зазвучал взволнованный женский голос: “Смотрите “Неделю” с Марианной Максимовской. Сегодня в программе…”. Чащин переключил канал. На ТНТ симпатичная “дежурная по рубрике” из программы “Москва: инструкция по применению” училась чайной церемонии и тут же передавала опыт зрителям… На Муз-ТВ голый по пояс, жилистый, напоминающий мультяшного пирата, бывший пацифист и нигилист Костя Кинчев пел былинным голосом песню с нового альбома:
“Благослови на войну,
Дом сохрани и спаси”.
Так собирались в поход
Ратные люди Руси.
Так, от начала времен,
Солдату дана благодать,
С Богом надежнее жить,
С Богом легко умирать.
Тряхнуло отвращение к этому когда-то дорогому человеку, почти учителю, к его голосу. Проколола обида, и Чащин судорожно ткнул на дистанционке красную кнопку. Экран погас.
Включать телевизор больше не хотелось. Посидел в тишине, сделал глоток-другой пива, поднялся. Подошел к чехлу со своим “Джипсоном”. Взял в руки, распустил молнию, вынул. С минуту держал гитару на весу, приятно тяжелую, гладкую, на вид почти новую, хотя ей было, наверное, уже лет тридцать. По крайней мере. Кто на ней играл до него?.. Чащин купил гитару в феврале девяносто второго у одного бывшего музыканта, который в додискотечное время выступал на танцах в парке культуры и отдыха в их городке. Помнится, ликуя, что покупает “Джипсон”, Чащин одновременно презирал этого человека, спокойно и вроде даже с облегчением меняющего на пачку ничего не стоящих денег такое чудо. А вот теперь у него самого появилось желание от гитары избавиться; сегодня, когда наводил порядок, она то и дело попадалась под руки, и Чащин переставлял ее с места на место…
Обхватив гриф левой рукой, стал правой крутить колки. Струны слабели, обмякали одна за другой. Первая, вторая, третья, четвертая, пятая, шестая… Ну вот. Теперь, если появится желание поиграть, придется сначала потратить час на настройку. Это наверняка остановит…
Засунул “Джипсон” обратно в чехол, застегнул молнию. Поискал глазами, куда бы спрятать. За шкаф. Поглубже туда. И забыть.
Снова сел на диван, взял пульт, включил телевизор. Почти не замечая, что там, на экране, стал переключать каналы. Заранее знал — ничего, что бы увлекло, не найдет. Но надеялся. И, как назло, задержался там, где какой-то старик в истертой каракулевой шапке, гневно дрожа нижней челюстью, читал стихи на митинге таких же, как он, стариков и старух:
…Ведь льгота — символ, знак почета,
Награда за почетный труд,
И торговать не смейте льготой,
Ее заслуженно дают.
И вам не стыдно популизмом
Такие льготы обзывать?
В угоду антисоветизму
На наше прошлое плевать!..
— О-ох… — палец продолжил давить на кнопку. Что-нибудь такое, какой-нибудь незнакомый, но классный фильм. Чтоб смотреть, не отрываясь, погрузиться в него, забыть об остальном. Или взять и сходить в кино? Прямо сейчас. Тут есть недалеко кинотеатр.
Чащин потянулся к пиву и тут же инстинктивно отдернул руку — зазвонил телефон. Домашний.
Спина похолодела, волосы словно шевельнуло ветром. И то, что восстанавливал в себе последние три дня, все самонастройки — все готово было рассыпаться… Кто это? Кто может звонить на домашний? Обычно все звонят на сотовый… Да и вообще редко звонят… Димыч, кто еще… И опять начнется…
Чащин сидел и смотрел на старый дисковый телефон. Слушал однообразно резкие звонки… Но если не взять сейчас, он перезвонит еще. И так весь вечер. Когда ему надо, он не остановится… И Чащин поднял трубку.
— Да? — сказал коротко, сухо, готовясь при первых же звуках голоса Димыча послать его — просто взять и послать подальше.
— Алло, Денис Валерьевич? — услышал в ответ хозяйку и обрадовался так, будто звонила самая прекрасная женщина:
— А-а, добрый вечер!
— Добрый вечер. Я вас не отвлекла?
— Да нет, нет, Лариса Константиновна! Все отлично! — Чащин не мог сдержаться, хотелось наговорить хозяйке ласковых слов. — Квитанции я оплатил…
— Это ладно пока, — как-то подозрительно легко перебила хозяйка. — Я по другому вопросу, Денис Валерьевич.
— Слушаю… — И мелькнула мысль: “Неужели еще повышает аренду?..”.
— Понимаете. — Вздох. — Я вам как-то уже говорила, у меня племянница, она в Липецке живет, Ольга. Очень хорошая девушка, муж у нее хороший, дочери три года… И вот тут она в гости приезжала… Очень там тяжелая жизнь, вы бы знали, Денис Валерьевич!
— Да, да…
— Они хотят с мужем сюда перебраться. В Москву. И работа, тьфу, тьфу, тьфу, появилась, и условия… Во-от… Понимаете?
— М-м, — осторожно произнес Чащин. От этого “понимаете” стало не по себе.
— И ведь у меня уже возраст такой, что страшно одной оставаться. А я совсем одна в Москве. Ольга хорошая девушка, вообще у них семья хорошая… И она, и муж — учителя по образованию. Педагогический окончили… Я поговорила в школе нашей — нужны учителя… Боюсь сглазить, но удачно все складывается. Во-от… — Хозяйка замолчала и молчала довольно долго; Чащин не вытерпел и позвал:
— Алло, Лариса Константиновна.
— Да… Так вот, Денис Валерьевич, — заторопилась она, словно очнувшись, — я вас хочу поставить в известность, что до первого июня вам нужно квартиру освободить. Вы человек очень хороший, порядочный, и у меня к вам никаких нареканий, но, сами понимаете, обстоятельства так складываются…
Она что-то дальше говорила, успокаивающее и лишнее, но Чащин уже не слышал. В груди сжалось, надавило и лопнуло, как ударившийся об асфальт шарик с водой. И горячая волна изнутри окатила его, залила уши, глаза, заполнила легкие. Стало невозможно дышать. Чащин сожмурился, с усилием взглотнул.
— Алло! Денис Валерьевич, алло!
— Да, я слушаю… Я понял.
— Вы только не обижайтесь, пожалуйста. Я специально решила заранее, за два с половиной месяца, чтобы… Я тоже поспрашиваю насчет квартиры… Поспрашивать?
— Если не трудно…
— Все-таки страшно одной. Понимаете? Вот мы и решили… Вы уж меня извините — все-таки, конечно, привыкли. И я к вам привыкла.
— Хорошо, — еле ворочая языком, произнес Чащин. — Все ясно… К первому июня квартиру освободить.
— Да, Денис Валерьевич…
Он аккуратно положил трубку на рычажки. Посидел, глядя на палас. Потом поднял тяжелые глаза, оглядел комнату. На панелях телевизора, музыкального центра, дивиди светились желтые точки… Представилось, сколько вещей придется упаковывать, таскать, перевозить — за шесть лет много чем обзавелся… Этот диван. Как его?.. Его можно оставить — хрен с ним. Копейки стоит, из ИКЕА… А одежда, посуда… “И куда, — вспомнил Чащин о главном, — куда?!” Где, как найти квартиру? Теперь дешевле пятисот долларов в более-менее нормальном районе однокомнаток нет… Пятьсот долларов… По агентствам бегать, еще агентству платить, а там, говорят, мошенников каждый первый. Деньги возьмут, а квартиру…
Чащин поднял бутылку, сделал глоток пива. Чуть не вырвало. Поставил обратно, с трудом привстал, выключил свет. Лег, потер грудь. Грудь чесалась, но чесалась не кожа, а где-то там, под ребрами… Драло, дергало… Закрыл глаза, постарался ни о чем не думать. Но мысли, черные, склизкие, как черви, наползали в голову, копались в мозгах, и Чащин топил их в разноцветных, теплых бликах. И чем глубже он зарывался лицом в подушку, тем теплее и ярче блики становились…
Хотелось остаться так, вжавшись, зарывшись, навечно. И ничего больше не видеть, ничего не знать, никуда не ходить… Не хватало воздуха, но оторвать от подушки лицо он был не в силах. И зачем?
Все же приоткрыл глаза. Уловил беспокойную огнистую полутьму, клубящиеся, словно жирный пар, тени на потолке, стенах, мебели. Услышал глухой, как из-под воды, гул огромного города… В его же груди была мертвая тишина и бездвижность… Попытался понять, что случилось, но уже не успел.