Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2007
Об авторе | Олег Зоберн родился в 1980 году, в Москве. Учится в Литературном институте им. А.М. Горького. Рассказы публиковались во многих ведущих периодических изданиях и коллективных сборниках. Лауреат независимой литературной премии “Дебют” 2004 года. Работает ведущим будвайзером в журнале “Тверской бульвар, 25”. Член Союза писателей России.
Мы стоим под фонарем у заборчика платформы станции “Силикатная”. Я смотрю на Данилу, пытаюсь найти в чертах его лица что-то злое, но не могу, сразу видно: он христианин. Вообще Данила много и плодотворно думает о вере. И поэтому, когда он сказал сейчас, что сатанизм — единственный путь, который ему остался, сказал серьезно, глядя куда-то сквозь выходивших из вечерней электрички людей, — я удивился и стал рассматривать друга, как будто знаком с Данилой не пятнадцать лет, а несколько минут.
Электричка ушла. Народ направился к жилому массиву по обледенелым дорожкам через лесопосадки.
— Батя нанял двух молдаван, — говорит Данила, — они сегодня отделали туалет розовой итальянской плиткой. А пол — мрамором, на нем теперь, как на жертвеннике, можно козлят резать.
— Почему именно козлят? — спрашиваю я.
Данила не объясняет, продолжает свое:
— Довели меня. Измотали. В школе скандал. Я, видишь ли, не могу наладить педагогический процесс… Этот завуч — мразь. Его надо кастрировать и линчевать… Врывается на урок, говорит… А, ладно. Объяснять долго. Завидует, гад, что я кандидатскую уже защитил в свои двадцать четыре, а он до сих пор… Я его послал при детях, а школа-то — частная. До директора дошло. Чую — уволят.
Я вспоминаю, что у Данилы еще и с девушкой неприятности.
— А что с Настей?
— Бросила меня, — отвечает он. — В принципе, черт с ней. Только вот что непонятно: тоскую себе тихонько, но раз в неделю такая ненависть к ней пронимает, что начинаю проклятия орать. Даже во сне… Болен я к тому же. Всё рассказывать тебе не буду… За что мне это?.. Не-ет, подобное искореняют подобным. Отныне никакой нищий духом от меня подачки не дождется. Как со мной мировой закон поступает, так и я с ним буду.
Я не знаю, что ответить Даниле. Пытаюсь представить истинное зло, но дело не идет дальше воображения каких-то пространных существ, желающих мне всего плохого. И еще думаю о молдаванах, о том, какие они трудолюбивые. И говорю:
— А твой батя этим молдаванам нормально заплатил?
Данила опять не ответил и взглянул на меня немного обиженно.
Он попросил меня приехать сегодня. Данила часто впадает в депрессию, и во время этих приступов не может оставаться один.
В детстве он окончил воскресную школу, нашим общим друзьям рассказывал о православии еще в то время, когда не было мобильных телефонов. Впрочем, раньше его тоже заносило: однажды Данила поскандалил с родителями, напился, стал громить мебель в квартире и сломал руку. А чуть позже — увлекся тяжелой металлической музыкой. Я сам люблю некоторые железные композиции, но Данила слушал такой трэш, что становился опасен.
Мимо несется товарный состав, и я думаю, глядя на грохочущие цистерны, что настоящий сатанизм, должно быть, отличается от зла и в моем, и в Данилином представлении так же, как ядерная война — от пряжки солдатского ремня. Значит, нынешнее черное начинание Данилы неубедительно. Поэтому решаю не успокаивать Данилу, а наоборот, когда товарняк проходит, говорю полушутя:
— Давай, что ли, обсудим, как тебе анафему заработать.
Он задумался. Потом спрашивает:
— Может, мне для начала в геи податься?.. Основательный грех. Расскажу маме, что стал голубой проституткой, она не переживет.
— А в чем суть извращения? — задаю я совершенно необъятный вопрос, чтобы затеять на эту тему маленькую полемику с другом.
— Суть — в моей личной стойкости. Стану бесстрашным гомосеком. — Данила неестественно весело улыбнулся. — Ладно, это я так… Надо зайти к моей бабке. А потом на кладбище…
По пути я замечаю, что движения Данилы стали порывистее, будто он слегка пританцовывает. И говорю:
— Тобой словно кто-то за ниточки управляет.
— Это враг рода человеческого. — Данила усмехается. — Делать нечего. Назвался груздём, вскрывай вены гвоздём…
Дом бабушки — напротив его дома. Она живет одна. У Данилы есть ключи от ее квартиры.
Я надеюсь, что Данила, может быть, угомонится, что мы просто посидим на кухне, попьем чаю или чего покрепче, а потом я поеду домой, обратно в Москву, завтра нужно пораньше встать, сдавать зачет в институте. Но, когда мы выходим из лифта на пятом этаже, где живет бабушка, Данила говорит, чтобы я ждал его на лестничной площадке. Вскоре он возвращается с маленькой пластмассовой иконой Николая Угодника, полотенцем и несколькими свечками. Кладет икону и свечки в карман куртки, а полотенце протягивает мне:
— Возьми. Бабка не заметила, телевизор смотрит.
Беру полотенце, сую за пазуху.
Через пустырь, потом через дачный поселок идем на кладбище. Судя по всему, Данила хочет совершить какой-нибудь самодеятельный обряд. По дороге он, подбадривая себя, повторяет, что рациональное зло — основа искусства жизни, но с каждым разом произносит это чуть неувереннее.
Погост на краю поля не огорожен. Через него проходит линия электропередачи: ближайший столб похож на огромный нечеловеческий крест с тремя одинаковыми горизонтальными перекладинами.
— Нам туда… — Данила смотрит на лес справа. — Там тоже хоронят.
Он зажигает две свечи, одну дает нести мне.
Освещаю высокую каменную плиту справа. На ней — много имен и отчеств под одной фамилией “Рассказовы”.
— Какая фамилия… — указываю на плиту.
— Да, жанровая, — отвечает Данила без интереса и сворачивает в узкий проход между оградками. Я за ним. Под ногами — вперемешку со снегом — земля, рядом — свежая могила, украшенная ярким венком.
Впереди между деревьев показалось маленькое белое здание.
Подходим к нему. Это круглая беседка с колоннами.
— Достойное сооружение, строгое, римское. — Данила укрепил свечу на каменной ступеньке беседки, отошел на шаг. Тень его метнулась по надгробию сзади.
— Действительно, в твоем порыве не хватает ощущения империи, — говорю я. — Что ты хочешь тут сотворить?
— Пойми, у нас в России почти ничего нет, кроме дикой истории, литературы, ее описывающей, масонов и ленинградского рок-клуба, — хмуро отвечает Данила, расставляя свечи на полу беседки и зажигая их. — Мы по сравнению с древними римлянами — грязь.
Руки у него трясутся.
В беседке становится светло. Слышно, как потрескивает воск. Вокруг мрак и тишина. Я втыкаю свою свечку в сугроб. Морозно, виден пар от дыхания.
Данила достает из кармана икону. Смотрит на меня. Интересно, что он будет делать дальше.
— Полотенце дать? — интересуюсь.
— Нет, позже, — рассеянно отвечает Данила и подносит свечку к иконе. Она начинает плавиться, потянуло пластмассовой гарью.
На лице Данилы растерянность и страдание.
— Слышишь, как-нибудь поабстрактней прими сатанизм, а? — предлагаю я. — Зачем такие решительные шаги? Сначала осмотрись в новой ипостаси.
Данила бормочет что-то. Покашливает. И, кажется, плачет.
Я подхожу, отбираю у него икону. Дую на нее, тушу.
Данила, держа свечку, выходит из беседки. Огонек удаляется.
— Эй, меня подожди! — кричу.
Догоняю его.
Я не спрашиваю Данилу, ощутил ли он себя настоящим разрушителем и отщепенцем. Видимо, все это действительно для чего-то нужно, он же какие-то действия предпринимал, пытался бороться, значит — Данила не теплохладен…
Он останавливается. И, обернувшись, говорит, глядя назад, на темную дорогу:
— Людские души на том свете — это медведи, которые в одной берлоге не уживаются… Я очень хочу пива.
— Правильная постановка вопроса, — отвечаю.
В круглосуточном магазине возле Данилиного дома мы берем несколько банок “Будвайзера”. Я удивляюсь: здесь продается такой хороший напиток. Всякая некачественная мура, консервы и — чешское пиво. На банке — ни слова по-русски, стало быть, оно точно настоящее, импортное.
— Люблю поздно вечером и ночью ходить в подмосковные магазины, — говорю я, чтобы отвлечь Данилу от его кладбищенских переживаний. — Это не примитивный съестной шопинг, а питающий душу гнозис. Смотришь на эти витрины, на разные этикетки, и понимаешь, что смерть — не больше чем дебильная присказка.
Данила покупает к пиву подозрительно дешевый зельц. Я вслух читаю химический состав на упаковке.
— В зельце есть нечто праздничное, — говорит Данила.
Но вид у Данилы не праздничный, а пришибленный.
У магазина садимся на скамейку. На соседней скамейке — кто-то лежит.
Открываем по банке пива, пьем.
— Меня теперь и сто тысяч духовных отцов не отмолят, — говорит Данила. — Впрочем, мне это по фигу…
— Удивительно, — отвечаю я.
Появившись из-за магазина, через сквер мимо нас бежит свора бродячих собак. Все они темные, примерно одного размера.
Данила свистит, пытается подозвать их.
Собаки не реагируют.
Он бросает им кусок зельца.
Не обращая внимания на зельц, собаки удаляются.
— Зажрались совсем, — возмущается Данила — Зачем вообще бегут эти животные?..
— Быть может, для того, чтобы мы их увидели, — предполагаю я.
— Тогда ладно. — И, глотнув из баночки, Данила добавляет: — Я тут понял, что сознательное зло требует напора и выдержки. Вот, например, пить много пива — слабость, а чтобы причинить окружающим больше вреда, следует быть сильным и спокойным.
— Что же пить вместо пива? — удивляюсь.
— Кока-колу.
— Данила, она же вредная. Все знают.
— А ты пей колу для умных, которая в красных баночках продается по ноль тридцать три. И консервантов в ней нет, и на сахаре, а не на синтетических подсластителях. Я ее употребляю в периоды спасения тела от алкоголя. А если тело в порядке, разуму многое прощается… И мы — в этой традиции…
Я жую кусочек зельца. Пожалуй, в этом зельце что-то такое есть…
— Давай посмотрим, кто там дремлет, — предлагает Данила.
Подходим к соседней скамейке. На ней лежит бородатый дед в желтом клетчатом пальто и странной шапке, похожей на вязаную скуфью.
Данила обращается к нему:
— Эй, отче.
Дед не отвечает.
— Подох, что ли. Во дает, — Данила наклонился, разглядывает его лицо.
— Немудрено, морозец, — отвечаю я. — Передавали, ночью еще похолодание. Весна давно, а такая холодина… Проверь пульс.
Данила приподнял руку деда в драной варежке, потрогал запястье. Затем допил пиво, положил банку в урну рядом и сказал:
— Поднимай его, понесли.
— Куда? — я решил, что Данила, в пылу новоначального нехристя, хочет отволочь старика в тихое место и там сжечь.
— Поднимай, — сурово повторил Данила.
Тут я понимаю, что он и впрямь тронулся умом и хочет изничтожить деда. Прикидываю, смогу ли избить Данилу и держать до приезда врачей. Нет, вряд ли, он жилистый, вырвется.
— Ты ошалел, — я встаю между Данилой и дедом. — Пошли отсюда.
— А этого — что? Тут оставим? — Данила с укором посмотрел на меня. — Давай его положим в подъезде, он еще жив, отогреется… А, да ну тебя, я сам…
Данила поднимает деда, взваливает на плечо и несет к ближайшему дому. Дед, видимо, легкий, как трухлявое бревно.
Я беру пакет с пивом, иду следом, радостный оттого, что Данила не спятил окончательно. Мерзнет правая рука, в которой держу пакет, левая — в кармане.
Из крайнего подъезда как раз выходит какой-то мужик, открыв дверь с кодовым замком, и мы заносим деда внутрь. Данила аккуратно положил его возле батареи. Взял у меня полотенце и сунул деду под голову. Тот замычал и перевернулся на другой бок.
Оставив деда в тепле, идем к Даниле.
Его родители уже спят. Мы пьем пиво на кухне. Данила нашел немножко марихуаны, из старых запасов. Смешиваем ее с табаком, забиваем в кальянчик и выкуриваем, запершись в туалете. Плитка на стенах туалета действительно отличная. И пол хороший. И молдаване молодцы, аккуратно сделали. Мы сидим, любуемся золотым античным узором бордюра. Беседуем о морской воде и оттенках чувств. Потом опять идем в магазин. На обратном пути орем частушки. Опять пьем на кухне, варим пельмени.
Рано утром выходим на балкон. Шестнадцатый этаж. Нам хорошо.
— Демоны очень любят этот мир, — говорит Данила и зевает. Они в немыслимом экстазе от мира, их ничего, кроме вещественной красоты, не радует… Вот только — иные музыки демонам недоступны… Ой, чего-то я расклеился совсем… понесло меня… на кладбище.
Я смеюсь.
— Тише, — тревожится Данила, — родителей разбудишь. У них сегодня выходной.
— Невероятный вид с твоего балкона, — говорю я. — Мне всегда тут нравилось. Новые дома… А вон тот подъемный кран в темноте так забавно был подсвечен. Прожектора на нем горели… Знаешь, я на месте архитектора навсегда оставил бы напротив этого дома кран, чтобы он светился по ночам… как технологический эрос.
— Да, удивительная стройка, — отвечает Данила.
— Мне больше нравятся многоэтажные районы, нежели центр Москвы, — продолжаю я. — Истинное зодчество — это не унылый особнячок. Полторы тысячи лет назад полоумные константинопольские ортодоксы тоже думали, что некие маленькие алтари, от которых нынче и следа не осталось, сакральнее Софийского собора, потому что он новый… Поверь, так и было.
Данила задумчиво кивает. У него, кажется, окончательно прекратились позывы к бесовству. Вспоминает свою работу:
— Если не выгонят, то сам уйду из школы. Так лучше. Сам. Не пропаду, я все-таки кандидат наук… Недавно звонил профессору Леонову… Он намекнул, что я могу читать в педагогическом спецкурс по синтаксису сложного предложения. Платят там недостойно, зато девчонок свежих много. После занятий буду с ними коньяком баловаться. Или чем-нибудь еще. А колу, кстати, можно пить и не для зла, можно просто так.
Я достаю из кармана икону. У нее подплавлена рамка, но само изображение цело.
Кладу ее на бетонное перильце балкона.
— Последний раз мы такой “Будвайзер” пили в аэропорту, когда на Украину летали, в безналоговой зоне, — вспоминает Данила.
— Молодцы чехи, — отвечаю я. — И магазинчик в “Шереметьеве” славный. Надо было джина тогда побольше купить. Помнишь тот джин?
— Ага. Не то что отечественная бодяга, — отвечает Данила. — Там вообще жить легче. За рубежом.
Я открываю следующую банку пива.
Данила предлагает отправиться куда-нибудь на недельку, отдохнуть. Я прикидываю, куда лучше.
Наш балкон с восточной стороны. Рассвет. Безоблачно. Внизу к платформе идут люди, им нужно ехать на работу. Слева — чудесная стройка, впереди — за дачами и перелесками розовеют какие-то ангары… Я смотрю вдаль и хочу, чтобы с моего чувства к окрестностям станции “Силикатная” началось всеобщее воспевание этого места.