Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2007
Хороший проект задумал и отчасти осуществил журнал “Неприкосновенный запас” — тематический номер “Долгие семидесятые” (№2, 2007). Помнится, несколько лет назад журнал “Логос” сделал номер, посвященный осмыслению 90-х, и это было очень интересно — было с чем спорить, о чем задуматься. Я тогда еще подумал — хорошо бы на девяностые (про которые давно уже доброго слова нигде не прочитаешь) посмотреть сквозь призму семидесятых. Разные мои ровесники (юность наша пришлась на семидесятые), которым (некоторым) хорошо было в семидесятых, девяностые считают самым отвратным временем и в своей личной и в общей истории. Про семидесятые они вспоминают едва ли не с нежностью, про девяностые — с презрением и гадливостью. Иногда, правда, люди путают — если мне было хорошо в те времена, так и времена были, значит, хорошие, если в других временах мне стало плохо, то мне хочется назад.
Ностальгия этого типа мне понятна, но несимпатична: человек, ежели он живет в истории, должен помнить о том, что иногда приходится чем-то жертвовать. Семидесятые годы ведь чем особенно интересны? — Тем, что тогда сформировалась психология “частного человека”, причем в самом ущербном ее варианте, где “моя хата с краю”. От меня ничего не зависит, жизненная стезя более или менее размечена (ну, к примеру: сегодня я ассистент на кафедре, через год стану старшим преподвателем, еще через два года — доцентом, а через пять-десять профессором, ежели, конечно, кафедральные старички перемрут). Проблемы государства и права меня не волнуют, даже если я прочитал “Афинскую политию” Аристотеля, я знаю уже, что государство живет своей жизнью, от меня решительно независимой, вот и мне оставлена некоторая возможность жить своей. Ограничения есть, но они вполне ритуальные, как ритуальны и мои отношения с государством. Ты плюнь, но поцелуй злодею ручку, и вот я сижу, скажем, на “производственном совещании” (!) в своем университете, а тема совещания: “Зимнее содержание крупнорогатого скота”. Полный сбор — ректор, два проректора, все завкафедрами. Доклады на заданную тему читаются (нашлись же среди филологов, историков и юристов специалисты по зимнему содержанию скота!), и все внимают, и даже кто-то из зала задает вопросы. Почему не полюбил в 70-е литературу абсурда, — потому что мне его на каждом шагу хватало. Год за годом вырабатывась привычка не обращать внимания на ритуальные действия. Ну, скажем, кафедре зоологии поручили проверить, как работает кафедра советской литературы. Приходят смущающиеся своей миссией дамы (ну, назначили их), бегло листают какие-то бумажки, потом сидят у меня на лекции по стихосложению (это где я объясняю первокурсникам, что такое размер, ритм, пиррихий, клаузула и какие напридуманы строфы). Слушают даже лучше, чем студенты, но потом, по ритуалу, обсуждение. В стихосложении дамы понимают столько же, сколько я — в зоологии, но надо же что-то сказать! И одна из них выдает: “Как это хорошо вы сказали, что ритм — это компромисс между размером и языком! Я это навсегда запомню!” Ну, и на здоровье, девушка, хотя про это еще в школе рассказывают.
Если перед университетом ставят проблему зимнего содержания крупнорогатого скота, так это что означает? Полный маразм? Да нет, дело-то простое — элементарная мобилизация. Коровы в колхозах дохнут, потому что местное население уже настолько упилось, что некому навоз убрать, комбикорма подсыпать и водички рогатым налить. Комбикорм, правда, весь уже раскраден, водопровод не работает, ну и другие мелкие проблемы. Так и пошлем туда сотрудников университета — пусть скотниками поработают. Они хотя бы комбикорм красть не будут — своих же коров у них нет.
Само по себе — бред собачий, но на бред еще один бред громоздился, надо же было “производственное совещание” организовать, идеологически обосновать практическую нужду власти в рабах.
“НЗ” так предваряет разнообразные материалы, опубликованные в номере: “говоря о “советском сознании” нас всех, живущих в постсоветской России (и отчасти на постсоветском пространстве вообще), мы имеем в виду сознание “человека семидесятых” — с его отношением к труду, обществу, истории и так далее. Под “специфически советским” социологи, политологи и историки культуры зачастую подразумевают “специфически советское семидесятых”, а не, скажем, “шестидесятых” или “пятидесятых” (не говоря уже о более ранних десятилетиях). Нынешние россияне чаще всего живут среди слов и вещей того десятилетия. Мы населяем панельные девяти- и четырнадцатиэтажки, по важным случаям видим на телеэкране все тех же Пугачеву с Кобзоном, под Новый год — все ту же “Иронию судьбы”, а благосостояние страны ныне всецело покоится на сибирских газе и нефти, которые начали добывать в те же самые 1970-е годы прошлого века”.
Верно, именно в 70-е сформировался “совок” — человек, которому на хлеб с маслом уже хватает, а хочется, чтобы на масле еще и немножко паюсной икры чернело. А все остальное пофигу — война во Вьетнаме, разрядка, “Союз — Аполлон” (редкие тогда сигареты, где соблюдалась до какого-то времени технология American Blend), БАМ и КАМАЗ (туда едут юные придурки, бывшие зэки и вообще шелупонь всякая).
На смену восторженным надеждам 60-х пришел откровенный цинизм, который эхом отозвался в 90-х. Бороться (за коммунизм, светлое будущее, права человека) негласно запретили, так что делать? Если не бороться, так жрать и смеяться, а главное — в голову ничего не брать.
А стабильность любого толка оборачивается цинизмом. В эпохи революций и переворотов совершается множество преступлений — крупных, кровавых, громких (можно сказать — исторических). В стабильные эпохи преступлений совершается еще больше, но они мелкие, “человеческое, очень человеческое” — там кошелек украли, там мобильник сорвали, там чужую кредитную карточку обналичили. Делов-то! Будни уголовного розыска.
“НЗ” дальше пишет: “Если генезис современного постсоветского человека объективно идет из 1970-х годов, если многие окружающие нас вещи действительно сделаны или задуманы именно тогда, если “слова семидесятых” всплывают в разнообразных современных дискурсах как бы сами собой — бессознательно и без ощущения исторической дистанции, — то, с другой стороны, можно сказать и о намеренном, продуманном “внедрении семидесятых” в общественное сознание. Логика здесь проста. 1970-е годы были относительно благополучным, относительно спокойным и уж точно — самым длинным десятилетием советской истории. Таким, по крайней мере, видится оно из сегодняшнего дня. Последующие два десятка лет таковыми явно не назовешь, потому реставрационные и стабилизаторские усилия нынешних властей (точнее — обслуживающих их идеологов) должны были неизбежно опереться на символический ресурс 1970-х годов”.
Да уж, тогда казалось, что это — навсегда. Бесконечный хоккей, фигурное катание, золотые медали на олимпиадах и “Ну, заяц, погоди!”. А также партийные съезды, материалы которых надо было знать, ежели сдаешь экзамен по истории КПСС или научному коммунизму.
Но мне, например, студенту 2-го курса, хочется почитать замечательный такой журнальчик “Аполлон”, издававшийся в начале века, я собираюсь про него курсовую писать. Опытные люди сразу мне говорят: просто так не выдадут, иди сначала в ректорат, пусть тебе “отношение” подпишут, три подписи, три печати, потом с этой бумажкой к директору библиотеки, потом неделю жди.
Ждал и дожидался, потому что все время другой жизни хотелось — без проблем насчет зимовки крупнорогатого скота. Скота этого я в 70-е насмотрелся — жалко было смотреть. Какая, к черту, “стабильность” тогда была? Месяца полтора-два в год я наблюдал, как гибнет сельское хозяйство, в каникулы работал на фабриках своего города Иванова и видел, как труд тысяч людей идет на помойку. Это была цена “стабильности”? Ладно, я был пятая спица в колеснице, “разнорабочий”, но и начальников иногда спрашивал: “Куда идем?” — “Да помолчи, парень, так в обкоме сказали”.
Для кого как, а для меня семидесятые не были эпохой стабильности. Может быть, потому, что я еще не был человеком “экономическим” — был школьником и студентом, хотя и школьником, и студентом пытался заработать себе если не на жизнь, так на всякое разное, чего хотелось, — на книжки, на пишущую машинку, на магнитофон. Вполне производственные были затраты — все пригодилось. Но годы, в которые жил, не казались мне тупиком — я чувствовал, что этот котел взорвется, потому и журнальчик машинописный, который в 1978 году придумал и издавал на филфаке нашего университета в девяти экземплярах, назвал “Накануне”. Для того чтобы такое издавать и распространять, пришлось все инстанции пройти — ректорат, партком, профком, далее везде. Все задумчиво спрашивали: а почему “Накануне”? Я отвечал — так это название романа Тургенева, мы классику любим. — Да, классику надо любить. Разрешили и даже снабдили дефицитной тогда финской белой бумагой. Тоже был род цинизма — я путем хождений по властным кабинетам добивался маленькой делянки для маленькой свободы, да еще и финансирование этой свободы обеспечивал: один раз мне выписали фиктивную “материальную помощь” для оплаты машинистки.
Да, вот еще казус 70-х — все друг другу были как бы родные, все знакомые, все травили антисоветские анекдоты, но вдруг твой начальник (член партии) крестит новорожденную дочь. И вот — собрание, на котором его выгоняют из партии, снимают с должности, а половина его коллег с трибуны рассказывает обществу, что давно замечали за ним всякие странности в поведении. Я думал, наблюдая это, — они что, совсем ненормальные? Вчера вы с ним обнимались, целовались, пили, вы ему многим обязаны, а сегодня — он человек с девиантным поведением? Ладно бы сталинские годы, а сейчас-то зачем? Некоторых спросил на выходе: “Что ж ты делаешь?”, а мне отвечали, глазки опуская: “Ну, ты же понимаешь…”.
Самое противное и было — что я понимал. Человек слаб, не надо его ставить в такие ситуации. У него семья, дети, новый холодильник надо купить, а тут начальник сам себе создал проблемы. Какое мое дело?
Это вот — “дух” семидесятых. Какое мое дело до всего до вашего?
В “НЗ” больше про экономику тех лет, про “нефтяную иглу” и прочие радости эпохи, но главное все-таки было — перерождение романтики в цинизм, нарезание бесконечных кругов над аэродромом, чтобы сжечь топливо, которое при жесткой посадке может взорваться. Может, оно и правильно было, и поэтому наша революция прошла относительно бескровно, но возвращаться в 70-е сейчас? Бррр.
Авторы журнала — долго пересказывать статьи и фамилии называть — доказывают ровно одно: время было тихое, но подлое, общая лодка не тонула, но и не плыла. “Раскачивать” ее пытались единицы, и вполне умеренно, зато потом никому мало не показалось.
Таковы в России “стабильные” эпохи — любимое населением затишье перед взрывом.
Александр Агеев