Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2007
Это было, страшно сказать, восемнадцать лет назад. В журнале “Знамя” готовилась к публикации рукопись Камила Икрамова “Дело моего отца”. Я была редактором этой публикации и, естественно, должна была познакомиться с ее автором. Историческая канва книги для меня не была нова: за год до того я работала с вдовой Н.И. Бухарина Анной Михайловной Лариной над ее воспоминаниями, и толстый том “Судебный отчет по делу антисоветского право-троцкистского блока” был моей настольной книгой. Одним из фигурантов процесса Бухарина был первый секретарь ЦК Компартии Узбекистана Акмаль Икрамов. Так вот, его сын посмел дожить до совершеннолетия. За такое преступление и кара — в лагеря и пожизненную ссылку. 13 сентября 1943 года, когда войска Красной Армии с тяжелейшими боями освободили Киев, в Москве силами бойцов невидимого фронта была проведена беспримерная по доблести и отваге операция: шестеро вооруженных чекистов обезвредили опаснейшего врага государства, арестовав мальчишку-ремесленника Камила Икрамова. Пытки на Лубянке, приговор Особого совещания, лагерь строгого режима… По счастью, тираны не вечны. Но двенадцать лет каторги не прошли даром, он вернулся полуслепым инвалидом. Однако дух Камила Икрамова испытания только укрепили. Он сумел получить высшее образование, стал известным писателем.
Но я пришла в его дом в черные дни. Камил был тяжело болен, и все, в первую очередь он сам, понимали, что жить ему оставалось недолго. Камил успел подержать в руках пятый номер “Знамени”, а следующий номер, где было окончание романа, я положила около его фотографии у поминального стола.
Случилось так, что работа над “Делом моего отца” заполнила тягостные дни длящегося ухода, стала для Камила одной из нитей, крепко связывавших его с миром здоровых людей, у которых, в отличие от него, есть будущее. Ему было очень важно успеть завершить работу. Это было не только “Дело” его отца, но, в известной мере, дело его жизни.
В те месяцы я проводила много времени в доме Икрамовых. Рискну сказать, мы подружились с Камилом. Но я попала под обаяние не только хозяина дома, но и его жены Ольги и ее мамы Клавдии Федоровны, которые трогательно и самоотверженно ухаживали за ним. Камила не стало, Клавдии Федоровны тоже уже нет в живых, а с Ольгой мы дружны по сей день.
Людям всегда было свойственно интересоваться своими корнями, изучать свою родословную до самых дальних колен. Но в последнее время это стало еще и модным. Не всякая мода плоха, именно эту я горячо приветствую. В каждой семейной истории неизбежно отражается история страны, особенно если эта страна — Россия. Для Ольги жизнь с Камилом уже создала прочную связь с целым пластом российского, советского прошлого, но, оказалось, история ее семьи дает материал если не для учебника, так во всяком случае — для хрестоматии по истории России ХХ столетия. Трудно было удержаться, чтобы не поведать об этом городу и миру. И Ольга написала книгу*. Впрочем, и ее собственная судьба — перекресток дорог, которые сплелись самым причудливым, почти неправдоподобным образом.
Начать с того, что родилась она в октябре 1941 года, когда враг стоял у стен Москвы, а 16-го числа в городе царила паника. Отец воевал на фронте и младшей дочери своей не видел. С войны не вернулся. Пропал без вести.
Рожденная под вой сирен воздушной тревоги, она пела вместе с другими детьми песни о Сталине, а в ту пору, когда человек начинает думать своей головой, рухнул кумир, и оказалось, что страной правил преступник, переломавший миллионы судеб. Судьбу ее собственной семьи — тоже.
В 1966 году (через двадцать пять лет после начала войны!) пришло ошеломляющее письмо из Франции: отец жив! В 1942 году он сражался на Волховском фронте. Вторая ударная армия генерала Власова, не дождавшись ни подкрепления, ни приказа отступить для сохранения живой силы, прорывалась из окружения по узкому коридору у Мясного Бора. Капитан Ростислав Сидельников, пытаясь выбраться из этого ада, сбился с пути, попал в блиндаж, где стонал раненный в живот немец. И, подчинившись чисто человеческому порыву, перевязал его рану. Двинулся было дальше, но взрывной волной его оглушило, а пришел в себя от контузии под прицелом фашистов. Но в этот момент из блиндажа вынесли раненого, который указал на своего спасителя. Вместо пули — плен.
А плен — измена родине. Так постановил Верховный главнокомандующий. И потому формула “пропал без вести” была весьма подозрительной. А Ростислав Сидельников мало того, что выжил в плену — попал в Русскую освободительную армию, и путь домой был ему заказан. И вдруг оказалось, что история генерала Власова и его армии вовсе не такая простая и однозначная, как было затвержено на уроках: ее врагами в одинаковой степени были и Сталин, и Гитлер.
Возникшей перепиской Сидельникова с семьей заинтересовались на Лубянке. Заботливые органы настойчиво советовали Клавдии Федоровне уговорить мужа вернуться на родину, убеждая в прощении блудного сына. Но почему-то Ростислав Семенович не торопился в их дружеские теплые объятья, и тогда его жене для поездки в Париж поставили условие: систематически доносить органам на мужа и его окружение. Естественно, Клавдия Федоровна отказалась, и в ответ получила: да вы даже в Болгарию теперь не поедете. Только настойчивостью зятя, Камила Икрамова, и его авторитетом удалось пробить стену советской бюрократии. Здесь трудно удержаться от цитаты:
“Однажды по телефону с ним заговорил некто, обладающий уверенным и вальяжным голосом:
— Почему вы так себя ведете? Публично позволяете себе в наш адрес такие обвинения. Мы делаем свою работу. С какой стати предателю доставлять удовольствие свиданием с семьей? Он этого не заслужил.
— Я вашей “конторе” не верю, — сказал Камил. — Не верю, во-первых, что предатель, а во-вторых, что нельзя дать детям увидеть отца, а жене — мужа. Это нарушение прав человека.
— Вы хотите сказать, что я говорю неправду?
— Именно так. Вы посадили меня на двенадцать лет. Здоровенные мужики арестовали мальчишку, пытали, лишали сна. За что? Я вам никогда не поверю. Я знаю про Власова, в тюрьме я встречал тех, кто был в его армии. Они рассказывали правду, которую вы боитесь открыть. Народ замордовали, страну превратили в концлагерь, а на фронте СМЕРШ, те же сытые сволочи, стреляли солдатам в спину. Жена моя никогда отца не видела, теща и старшая дочь — честные люди. За что вы над ними издеваетесь?
— Ну, знаете, — сказал голос, — с вами трудно говорить, закончим, пожалуй. Хочу только добавить, что все, в чем вы обвиняете нашу организацию, делали совсем другие люди, их больше нет. Доказательство тому — ваша возможность говорить в таком тоне.
— Что со мной еще можно сделать хуже того, что вы сделали? Погублены отец, мать, пять братьев отца, погиб дедушка. Я трижды умирал в лагерях от дистрофии последней степени, ослеп, имею один процент зрения, живу, как говорят, “на премию”. Я вас не боюсь.
Камил потом уверял, что звонил ему тогдашний шеф КГБ — Андропов”.
Только после этого разговора встреча Ростислава Сидельникова с женой состоялась. Клавдию Федоровну выпустили во Францию на три месяца. Но на все дальнейшие просьбы о хотя бы краткой встрече следовали неизменные отказы. Только в годы перестройки Камилу и Ольге удалось добиться поездки во Францию, и Ольга впервые увидела отца.
Последние годы своей жизни Ростислав Семенович провел в маленьком городке под Парижем Сент-Женевьев де Буа, где расположено знаменитое русское кладбище. Он ухаживал за могилами выдающихся деятелей русской культуры и забытых солдат и офицеров Белой армии, увлекался историей русских во Франции, много рисовал, лепил и устраивал своеобразные выставки под открытым небом у входа на кладбище.
Ольга увидит этот столь дорогой русскому сердцу городок в 1987 году, когда приедет на похороны отца, не ведая того, что судьба в очередной раз свершит неожиданный поворот, и она сама станет обитательницей Сент-Женевьев де Буа.
Мы ходили по кладбищу, и Ольга, показывая могилы Добужинского, Бунина, Билибина, Нуриева и целые участки с погребениями офицеров Добровольческой армии, говорила о том, как в ее жизнь вошли другие судьбы. Судьбы людей, до последнего защищавших старую Россию и выброшенных девятым валом кровавой истории далеко за пределы любимого и нелюбезного Отечества. Военные могилы — корниловцев, алексеевцев, дроздовцев, мальчиков-кадетов, рожденных в начале века и до кончины в преклонных летах не увидевших родины… Они так и лежат под камнями с изображением погон военных училищ и полков.
Крестной матерью первенцев офицеров 12 Ахтырского генерала Дениса Давыдова гусарского полка была шеф этого полка великая княгиня Ольга Александровна, сестра последнего русского императора. Ее крестником стал и нынешний муж Ольги — рожденный в 1927 году в Париже Георгий (Юрий) Вербицкий. Кстати сказать, его отец — ротмистр Всеволод Николаевич Вербицкий в Ахтырском полку служил под началом своего родного дяди — Владимира Михайловича Лермонтова, потомка шотландского рыцаря Георга Лермонта, с 1613 года состоявшего на русской службе, и родственника великого поэта.
Всеволод Вербицкий с восемнадцати лет участвовал в сражениях Первой мировой войны, а когда она переросла в гражданскую, долг офицера призвал его в Белую гвардию. Эвакуировался вместе с семьей из Севастополя последним пароходом, младшую сестру поднимали из лодки на сброшенном канате.
…Еще в сентябре 1917 года, когда царила смута и бестолковщина, генерал-майор инженерных войск Никушкин понял, что их родовому имению Ровное в уютной глубине Новгородской губернии не устоять под вихрями революции — нечто подобное он пережил в 1905 году, когда русско-японская война вместо ожидаемых легких побед ввергла страну в катастрофу. Он вывез семью в спасительный, казалось, юг, сам же вернулся на фронт, потом — в Добровольческую армию генерала Деникина, а к началу 1920 года стало ясно, что надо эвакуироваться за пределы России. На пароходе “Святой Николай” генерал Никушкин с женой и тремя дочерьми отплыл из Севастополя в неведомый Скопье.
Там, в Скопье (много ли знали о существовании этого города в мирные времена?), суждено было встретиться будущим родителям Юры — Всеволоду Вербицкому и Вере Никушкиной.
Севастопольская бухта стала краем русской земли для многих эмигрантов. Двоюродный дед Ольги по отцу — Нестор, потомок древнего рода князей Монастыревых, пославших свою дружину на подмогу Дмитрию Донскому на Куликово поле, не избежал этой горькой доли. Нестор Монастырев был командиром подводной лодки “Утка”, последним покинул Севастополь в 1920 году и вместе с остатками русского флота прибыл в тунисский порт Бизерту. Там ему довелось пережить тяжелейшую минуту: навсегда спустить Андреевский флаг, похоронив тем самым детище Петра Великого — русский военный флот, и стать его последним летописцем. Братьев Монастыревых развела по разным лагерям беспощадная Гражданская война: моряк Нестор — за белых, авиатор Сократ — за красных. Кстати, гибель Сократа до сих пор окутана тайной, ключ к которой, возможно, в том, что пассажиром одного из рискованных полетов над пустыней был С.М. Киров.
В экзотический Тунис Ольгу привел не туристский интерес. Она приехала поклониться праху Нестора Монастырева, увидеть такие странные на этих берегах православные кресты на могилах русских моряков.
Мы привыкли рассуждать об особой судьбе России. И впрямь: Ольга едет искать память о родных в Африку, а ее муж Юрий Вербицкий, на восьмом десятке, впервые в жизни отправляется в Россию, чтобы в Новгородской глуши искать родовое имение. Они с Ольгой нашли его — “скелет дома”, давно разграбленное, разбитое и Гражданской войной, и Великой Отечественной имение Ровное над рекой Мстой. А рядом маленькая приусадебная церковь Святой Великомученицы Екатерины без купола и колокольни, служившая овощехранилищем, а потом превращенная в сельский клуб: “Когда мы в первый раз приехали в Ровное, в церкви были танцы. В алтарной части гремела цветомузыка, а там, где раньше пел хор, виден был уютный бар”.
Когда неожиданно для себя самих Ольга и Юрий решили восстановить церковь, они встретили много единомышленников. И хотя пожертвования в основном скромны и дело движется медленно и трудно, здесь уже проходят службы и поет церковный хор.
Мы по преимуществу живем суетно и безоглядно. И я всегда восхищаюсь людьми, у которых достает времени и сил на вроде бы ненасущные, но на самом деле главные вещи.
Боюсь, что, прочитав это, Оля станет укорять меня за пафос. Но я убеждена, что именно так я должна была написать о ее судьбе — одном из тех перекрестков, через которые прошли драматические судьбы русских людей ХХ века со всеми его поистине тектоническими сдвигами.
* Ольга Сидельникова-Вербицкая. На что душа моя оглянется… М.: Схолия, 2007