Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 2007
От автора | Мне в этом году исполняется шестьдесят лет. Написано три романа, двенадцать повестей, десять пьес, много-много рассказов. Каждая строка принесла столько радости! В то же время читатели мне нынче пишут редко — в этом году написали лишь две читательницы и один читатель. Я имею в виду — новых. Со многими, написавшими прежде, я давно подружилась, и наша переписка уже скорее переписка родственников, чем читателя и автора. Я понимаю, что литература сейчас сместилась на периферию, но не жалею, что вся жизнь была в ней. Если помогла скоротать кому-то вечерок, на минуту улучшила настроение — вот и пригодилась. И довольна. А в Перми недавно поставили две оперы: одну по “Бедной Лизе” Карамзина, а другую — по “Чертогону” Лескова. Так что нужна литература! Хотя бы для музыки…
— На Васильевский остров она едет умирать — вместо Бродского?! Ну и ну…
— Продала квартиру и купила комнату!! Са-авсем филологи с ума посходили…
Так говорили наши знакомые про Георгину.
Нужно ли говорить, что она — тоже наша знакомая. Даже больше — я жила с нею в одной комнате общежития. Когда ее распределили в село на юг Пермской области (мы это называли: южная ссылка), она писала жалобные письма, и я поехала навестить.
— Ты мой Пущин! — закричала Георгина, вытаскивая меня из автобуса. — Мой Пущин!
Там она, правда, вышла замуж за учителя немецкого языка, так что ссылка оказалась полезной.
После Слон, муж Георгины (с детства имел такое прозвище, потому что громко топал), ей в Перми начал изменять. Сначала мы даже не знали, что именно любовница устроила ему поездку в Чехословакию — руководителем группы. Он привез роскошную по советским временам чешскую вазу и поучал меня:
— Надо все трудом своим зарабатывать!
Ну, все выяснилось, когда ушел он к этой любовнице-чиновнице. Она могла многое тогда устроить! И фамилия-то у нее была говорящая: Богатая!
На днях, кстати, я Слона встретила в редакции газеты “Звезда” — оказывается, давно он с клюкой бродит по редакциям газет и просит опубликовать рассказики (писал всегда, но говорил, что для себя).
А она так переживала тогда, Георгина! Помню, как после их развода мы повели Георгину в оперетту. В автобусе на обратном пути она уже почти весело отчитывалась о своем впечатлении:
— Сначала я думала о Слоне, что он — подлец. Значит, на сцене дело плохо. Но после переодевания героев забыла о подлеце.
— Да, тогда артисты разыгрались, — я обняла Георгину.
Когда сын Георгины удачно женился, а сама она вышла на пенсию, вдруг растерялась, оглянулась… А что у нее в жизни-то есть? В жизни остался только Бродский.
Она и раньше мне говорила: все внутри молодеет только от Бродского.
А уж как раздражили ее мои мудрствования: “Почему у Бродского сложный характер? Потому что недостатки — продолжение достоинств! А достоинств много…”
— Нина, какие недостатки! Иосиф был ангел!!
— Так она на Васильевском прямо купила? — спрашивали у нас.
— Что вы! Ведь сказано: “на Васильевский остров я приду умирать”.
Это на первый взгляд — история потрясающая. Но на самом деле скольких жен в России мужья ревнуют к Бродскому — не мне вам рассказывать!
И меня вот на днях Слава тоже ревновал к Иосифу! Я смотрела по ТВ две серии о нем, а Слава ходил вокруг и нервничал:
— Нина, твоя мама хотела уехать к Петруше, который “прокати нас на тракторе”, а ты — к Бродскому!
— Слава, Бродский умер, ты хотя бы об этом подумал!
— Петруше тоже было девяносто лет, когда твоя мама собралась к нему… — и начал декламировать:
Сердце жмет от восторга, что ли,
Все равно нам с тобой по пути!
Прокати нас, Бродский, на гондоле,
До площади Дожей прокати!
И в тот же вечер я получила электронное письмо от Т.М.:
“Я смотрела про Бродского с диким влюбленным выражением лица, и муж приревновал. Спросил:
— Как это такой великий поэт может обладать таким противным козлиным блеянием!
А я ему ответила, что это все остальные козлы, кто пытается читать Бродского, потому что он прекрасен, и точен, и вообще!..”
Но вернемся к нашей Георгине.
Помню: на прощальной вечеринке она сказала:
— А я ведь, Нина, увожу в Питер твоего ангела с мужицким лицом!
Сама уже — с отчаянно-гордым лицом. Морщины под глазами — зигзагом, редкостное явление — обычно полукружья, а тут зигзаги — следы пылкого характера, резких движений. При этом она совершенно не боролась с полнотой, никогда!
— Бабушка мыла меня в ванне и приговаривала: “С гуся вода, с Георгины — худоба”. Разве после этого я могла вырасти худенькой?
Кстати, однажды она уже в Питер ездила. Рассказывала так:
— Привезла оттуда массу впечатлений, селенит и бронхит.
Но в то же время это не было простодушие ромашки! Нет, нет.
От страсти ее глаза делались чуть ли не косыми, переглядывались друг с другом: где бы чувств нежных урвать. И при этом она говорит:
— Не уведу твоего мужа, Нина, не уведу твоего красавца — возраст не тот.
А один ее глаз другому говорит: может, еще ничего, еще получится?
Ее небольшие глаза работали за пять пар больших.
А молодая писательница С., полная некрофилка (панночка русской литературы), сказала на той вечеринке:
— Говорят: питерские бомжи даме первой вино наливают! — и в ответ на мой удивленный взгляд добавила: — Бродский, с его ломким профилем Серебряного века, наверное, в гробу переворачивается от всего этого!
Задним числом выяснилось, что эта панночка С. год назад выбила грант на защиту пермских писателей. Мы живем, ничего не знаем. А она нас неустанно защищает. Приоделась за этот год!
Ну, дальше что было? А — вот! — Георгина перед отъездом позвонила мне:
— Нина, держись, ты всем своим нужна, ты — матрица!
— Похожие слова мне говорил один геолог. Он потом ушел в бокситы, и жена его ушла в бокситы.
— Все, ушла в бокситы, — вздохнула Георгина и повесила трубку.
— Ну что — все? Тень Бродского ее усыновила? — спросил меня муж.
Я кивнула.
Впрочем, чего скрывать! Я немного была рада, что Георгина уехала. Потому что тревожило меня ее неизбежное припадание к груди моего мужа. Даже когда Георгина бывала у нас еще со Слоном своим, выпив водочки, в конце концов она произносила одно и то же, страстно припав к моему мужу и целуя его:
— Нина, полюбила я твоего красавца Славу! Но не беспокойся, уже не отобью — возраст не тот.
Головка уже тряслась, но она удачно маскировала это под задумчивое кивание.
А помню, как сидели мы с нею в первом ряду, и вошла Людмила Мироновна, которая вела у нас древнерусский, еще она была на первой лекции в корсете шейном (после травмы позвоночника). Первая фраза:
— Господи, как вы все красивы!
И смотрит на Георгину, не отрываясь.
Сначала у нас не было ни адреса, ни телефона Георгины. Я пару раз звонила ее сыну, но не застала. На презентации мемуаров филфака его тоже не было: якобы он повез прах с могилы Пушкина на могилу Кюхли (модное прахоложство?).
А я надеялась что-то узнать про нее, но…
И представьте: в ту же ночь звонит сама Георгина:
— Я тебе расскажу про Любимку.
Любимка? Я даже сначала подумала, что речь идет о собаке. Но сразу выяснилось, что это ее сосед по коммуналке.
— Нина, сегодня мы с ним выпили — день рождения. Оказывается, он учился в Суворовском училище как военный сирота. Ну, мы приедем на Новый год, все расскажем. Я хочу показать ему свой Пермь-град. А ты знаешь, как он признался мне в любви — в голом виде! Пришел и: “Мы тебя любим”. Я спрашиваю: кто это — мы? “Я и он (показывает на мужское достоинство)”… Весь он в крыльях: крылья носа такие! Брови тоже, а губы, как крылья ангела. Понимаешь, Суворовское училище, там он напился в самоволке, ну — это же практически лицейское братство, ты меня понимаешь?
Я не понимала, но это не имело значения в данном случае.
Георгина любит жизнь, как тысяча итальянцев Возрождения вместе взятых. Но характер, но пылкость! Так что они — конечно — иногда ссорятся. И тогда Любим ее посылает… на Васильевский остров!
Она поехала один раз — на Смоленское кладбище, чтобы посмотреть, что к чему. Там ее запачкал мороженым подросток, стал оттирать и обчистил карманы. Правда, там были только перчатки… Любимке она так сказала:
— Рекорд: вчера новые перчатки были со мной ровно три часа.
— Минус на минус дает плюс.
— А какой плюс, если мы оба такие. Ты можешь положить деньги на чужой сотовый. Какой плюс?!
— А такой, что по отдельности пропадем.
И вот сегодня ночью опять — в Перми было два часа — Георгина позвонила — выпивши.
А я-то проснулась и в ужасе ледяном к телефону шла, что с мамой или папой (им под восемьдесят)… такие вокруг интересные люди…
— Нина, об этом не пиши, я сама напишу. Уже даже написано. Есть в анналах. Я занесла уже в анналы — у него огромная львиная голова.
— У кого?
— У Любима. У кого же еще. И весь в крыльях… Но не в этом дело. Перейдем на серьезку.
И тут она рассказала все, ради чего разбудила меня средь ночи, — про ГЛАВНОЕ событие своей жизни.
Дело в том, что Георгина тоже шла по “процессу мальчиков”, как я его называю. Она тогда, в студенчестве, влюблена была в нашего поэта-красавца. И ради него участвовала во всех диссидентских делах 1968 года (листовки против ввода наших войск в Чехословакию и т.д.).
После процесса и после того, как Георгина вернулась в Пермь из южной ссылки, она работала в универе, вела древнерусский. А ректор на Большом ученом совете спросил:
— Кто из участников процесса еще работает у нас?
— Георгина…
— Немедленно уволить!
А у Георгины уже двойня родилась! И к ней все кафедралы подходили и говорили:
— Георгина, к тебе на суде органы как отнеслись? Ты можешь их попросить о защите? Спасут только они.
Георгина тогда домой пришла подавленная: и страшно, что уволят, и страшно, что ПРЕДПОЛАГАЮТ такое, что она может ИХ попросить о чем-то!!!
А Слон в этот вечер пошел в народную дружину — по графику просто. И возле центрального гастронома его остановил мужчина:
— Вы — муж Георгины? А я — ее следователь КГБ (это был год так семьдесят третий, то есть он был уже полковник — за процесс все звезд нахватали там). — Как у нее сейчас дела?
— Ее собираются увольнять, — бухнул Слон.
— Ну, хорошо, — сказал полковник.
Слон, рассказывая Георгине, удивлялся: зачем он сказал, что хорошо?!
На следующий день было заседание Ученого совета филфака. Декан виновато сказал:
— Дела наши не очень хороши. Нам придется уволить одну молодую преподавательницу.
В это время его позвали к телефону. Он вернулся и сказал, видимо, в растерянности:
— Все изменилось. Она оказала услуги следствию.
Так вот, Георгина мне по телефону говорит:
— Я всю жизнь это переживала! ВСЮ ЖИЗНЬ. Что вы подозреваете!
— Ничего мы не подозревали (но я тут же вспомнила, как шла с Георгиной по нашей улице, а тогда в Перми вырубали тополя, и она шепотом сказала: “Знаете, почему тополя срубают, — партизан боятся”, и я подумала: что за провокация?).
— Но оправдал меня Воронов! Нина, ты понимаешь, о ком я говорю?
— Ну, которого тогда посадили, помню.
— Он сейчас приезжал в Пермь от радио “Свобода” и прочел все тома следствия как корреспондент. Он мне позвонил и сказал: “Георгина, ты молодец! На все вопросы отвечала правильно (разливала вино, делала бутерброды и т.п.)”.
Оранжевая от счастья, что ее Воронов ее оправдал, она пошла и купила билеты в Пермь. А может, она говорила, и навсегда вернется. С Любимом, конечно.
— К тому же внук в Перми родился, — закончила ночной наш разговор Георгина. — Нина, знаешь, я хочу с внуком поговорить на языке кошек, как Бродский однажды с ребенком говорил!..
В конце — как водится — она приказала:
— Славу от меня целуй неукоснительно!
И вот именно сегодня, после этого ночного разговора с Георгиной, встретила я разлучницу — Богатую! Ту чиновницу, к которой от Георгины ушел Слон.
Богатая — она и есть богатая: шуба комбинированная, перчатки в тон, ну а остальное все по-прежнему: брови домиком, а улыбка оптимистки. Покупала она сердечко такое (если бросить в воду, то полотенце получится). Неужели Слону — на День святого Валентина?
Но оказалось: есть у нее привычка покупать такие мелкие сувениры.
— С тех советских времен, Ниночка… Тогда все письма детей Деду Морозу к нам в обком приходили. И были выделены средства на покупку подарков. Один мальчик писал, что мечтает о цветных карандашах, другой — о книге “Сказки Пушкина”, девочкам — куклы… Я покупала это все и отправляла бандеролями. Каждому на открытке писала: привет от Леонида Ильича Брежнева и Деда Мороза!
Я пришла домой совершенно потрясенная.
— Что — опять о Бродском думала? — спросил муж.
— Слава, представляешь! Даже обкомовцы делали в Новый год добрые дела!
— Да, представляю, я без тебя смотрю: на кухне паучиха не убегает, а возле моих ног носится. Пригляделся: на венике остался детеныш прозрачный. Я осторожно его спустил, он прыгнул матери на мохнатую спину, и они унеслись счастливые. У пауков и тех есть такое…