Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 2007
В излюбленном роде
Михаил Копелиович. Рецензия — любовь моя. — Тель-Авив: Pilies studio. Русское издательство, 2006.
Хорошо встретить единомышленника! Такое чувство испытал я, читая форменную речь в защиту (или во славу?) скромнейшего критического “жанра”, которой открывается эта книга, и названная соответственно — “Рецензия — любовь моя”.
“Все великие русские критики, начиная с Пушкина, жаловали рецензию, а Чернышевский даже утверждал, что “именно в суждениях об отдельных писателях и отдельных произведениях литературы” с наибольшим блеском выказывается талант критика… На “пятачке” рецензии труднее скрыть и отсутствие таланта или собственных мыслей у критика. Труднее, чем в многостраничной проблемной статье, где всегда можно спрятаться за “масштаб” самой проблемы”.
Как говорится — готов подписаться под каждым словом и тут, и когда в конце этого предисловия Михаил Копелиович с неостывающим полемическим жаром вопрошает: “Воспитательная роль” рецензии? Не смешно ли? Нет, не смешно. Положительные ценности создаются везде. Каждым на своем месте, в своем деле, в своем жанре”.
В качестве примера автор книги называет и рассматривает несколько работ товарищей по перу, но и сам его сборник служит доказательством жизнеспособности и “читабельности” произведений этого жанра, если в написанном ощутимы не просто добросовестное отношение к “предмету” рецензии и прочный культурный “фундамент”, но сама личность критика, его тяготения, кого он числит в союзниках, а кого в противниках, вообще — чем он живет, “дышит”, что у него “болит”.
У книги педантичный, способный даже показаться нудным подзаголовок — “44 критических отклика на 72 сочинения, созданные 46 авторами в период с 60-х гг. ХХ века до начала XXI”. Однако вдумайтесь: период-то наидраматичнейший, вместивший и подземные толчки, подлинные землетрясения, слом эпох — и множества человеческих судеб! И сколь ни скуп автор на сведения о собственной жизни, она тоже видится мне в этом “контексте”.
Выразительна уже “география”, траектория перемещений автора в “пространстве” (да и в нем ли только!): родился (в приснопамятном 1937-м) в Харькове, где провел почти двадцать лет вплоть до переезда в Ленинград (1966), а спустя еще четверть века репатриировался (ох, словечко…) в Израиль, где уже в новом тысячелетии выпустил сначала книгу “В погоне за бегущим днем. Статьи о русских поэтах и писателях второй половины ХХ века”, а потом ту, о которой речь.
В одной из прочитанных книг его особенно привлекла, по собственному выражению, “разлившаяся стихия детства”. О пережитом им самим в этом да и в юношеском возрасте можно только гадать, но подозреваю, что лучезарными для автора эти годы не были.
Какие-то “кольца на душе” (название высоко ценимого критиком романа писателя Эли Шехтмана) они оставили. Пусть даже его собственные злоключения и не чета шехтмановским (тому во времена Ягоды пришлось бежать из Харькова, а после фронта, в пятьдесят третьем, при допросе услышать от “дамы” в погонах: знаем, мол, где вы воевали!), но та атмосфера, когда у жены Шехтмана, вернувшейся из эвакуации в Киев, спрашивали: “А кто вас сюда звал?”, вряд ли не коснулась своим “крылом” и человека с фамилией Копелиович.
Как знать — фантазирую ли я, когда слышу в сказанном им о притеснениях героев повести Григория Кановича, евреев, иными литовцами, “весьма дружелюбно встретившими тевтонских освободителей от… советских”, глухие отголоски пережитого самим критиком в детстве и юности, прошедших в другой “союзной республике”. Если для Кановича, как пишет рецензент, Литва — это “болевая точка памяти”, то не было ли подобной у него самого?
Одна ли только тяга в великий город привела его в Ленинград, где М. Копелиович пытался, по собственным словам, “привиться” на ниве литературной критики? Нетрудно предположить, каково пришлось этому “дичку”, раз он и сам упоминает о восемнадцати годах вынужденной “немоты” — до перестроечного 1985-го, то есть обнимающей всю пору его ленинградской жизни.
А Земля обетованная встретила своими проблемами, накалом страстей, порождаемых самим существованием этого малого островка в иноверческом и иноязычном океане. Как было не принять всего здесь происходящего близко к сердцу!
“Эти стихи и поэмы отличает боль, — пишет М. Копелиович о произведениях Михаила Генделева на “тему вечной войны евреев за свое выживание”. — Разные виды боли, ищущие и находящие адекватные средства выражения. Тут и сарказм, и открытая горечь, и жестокое разочарование (в уме и дальновидности соплеменников)”.
Нечто подобное есть и в его собственной книге, где соседствуют и восторженная, влюбленная статья о творчестве поэтессы Сары Погреб, знакомой критику с харьковских еще времен (кстати, равно как и Борис Чичибабин, которому посвящена не менее пылкая рецензия) и воспевшей, по его словам, “восторженное нетерпение без пяти минут репатрианта… и радости новосела”, и трудные размышления о “несостоявшемся романе с Государством Израиль” героя романа Сергея Баумштейна “Искусство узких квинт”, весьма сочувственная оценка книги Дины Рубинной “Синдикат” о некоторых израильских организациях с их показной бурной деятельностью, и язвительный политический памфлет самого критика “Шабаш интеллектуалов”, посвященный роману Идо Нетаниягу “Итмар К.”. (Тут мне вспомнились давние строки поэта об “окогченной летунье-эпиграмме”, и подумалось, что и критике, случается, не откажешь в подобной “окогченности”).
С другой же стороны, встречаются у М. Копелиовича и вроде бы совсем “не свойственные жанру” лирические всплески. В отзыве об очерке Капитолины Кожевниковой про ее жизнь с мужем, известным писателем Иосифом Герасимовым, в пору пресловутой борьбы с космополитами он цитирует ее слова: “Бог, судьба, история — кто хотите — рассыпали горстями народы по всей земле, перемешав их. Для чего? А чтобы мы не замыкались в своей национальной оболочке, учились брать у других то, чем они богаты, учились великому делу уважения и любви. Разве не для этого уготована была в этой жизни наша с тобой встреча, бесценный друг мой Ося?”, — и не удерживается от восклицания: “Способны ли вы, читая эти слова, сохранить душевное равновесие? Я — нет”.
Слава Богу, сам автор книги никак не “замыкается в своей национальной оболочке”. Добрая половина сборника отведена русской литературе. Наши проблемы, наши споры, наши боли для автора — свои, не менее волнующие, чем те, что в Израиле. Недаром в этих рецензиях высказано многое дорогое критику.
“Больше любви, больше сострадания, — увещевает он, например, весьма уважаемого мыслителя, в чьих рассуждениях послышалось высокомерие по отношению к “среднему” человеку. — И меньше дьявольской гордыни, не объединяющей, а разделяющей людей”.
Из своего, увы, не столь прекрасного далека М. Копелиович напоминает о сорокалетии со времени появления книги Василия Гроссмана “Все течет”, отзывается на новые рассказы Солженицына, вступает из-за него в спор с Войновичем. Критику “трудно читать” без возмущения апологию сталинских “чисток” в книге небезызвестного Георгия Суворова (и название-то имеющей соответственное — “Очищение”), где между делом поносятся и “отупевшие от разврата и пьянства”… декабристы.
И особо хочется отметить проникновенные отклики М. Копелиовича на произведения малоизвестных авторов — повести Ирины Васюченко и “Историю одной семьи” Надежды и Майи Улановских — герои которых в самые трагические времена поступали так, что и к ним вполне можно отнести не раз вспоминаемые в книге слова Альбера Камю о великих уроках “годины бедствий” — “есть больше оснований восхищаться людьми, чем презирать их”.
Андрей Турков