Субъективные заметки о современном романе
Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 2007
Об авторе | Сергей Беляков — историк и литературный критик, кандидат исторических наук. Печатался в журналах “Вопросы литературы”, “Знамя”, “Континент”, “Новый мир”, “Урал”. Лауреат премии журнала “Новый мир” за 2005 год.
Через четыре дня мы отправились в Крым, и херсонская,
чеховская степь, о которой я грезил с детства, наконецразлетелась передо мной на несколько сот километров.
1
Эти строки почему-то напомнили название известной книги “Толкование путешествий”, и тогда в пестрой картине современной прозы мне стали видны не замеченные прежде связи. Теперь, если бы меня спросили, что объединяет романы последних двух лет, я бы с уверенностью ответил: их объединяет мотив путешествия.
Героиня моноромана Инны Лиснянской “Хвастунья” путешествует по Швейцарии и вместе с тем мысленно погружается в прошлое — свое, страны, советской литературы. Игорь Сахновский (“Человек, который знал все”) переносит своего героя Александра Безукладникова из пятиэтажки на Кондукторской (окраина провинциального города) в Лондон, Флоренцию, на берега Адриатики. Герой Анатолия Азольского (“Посторонний”), написав крамольную книгу о “пламенном революционере”, а позднее волею судьбы став носителем сверхсекретной информации, ведет странное существование, чувство постоянной опасности лишает его надежного пристанища, заставляет осторожно двигаться в потоке жизни (“я плыл, уцепившись за бревнышко, и вражьи руки до меня не дотягивались”). Арсен Саманчин (Чингиз Айтматов. “Когда падают горы”) из столицы возвращается в родной аил (путь домой здесь — путь к смерти). Герой Анатолия Курчаткина бежит в Таиланд от бандитов (“Цунами”). Звонарев (Андрей Воронцов “Тайный коридор”) пытается скрыться в Крыму от преследующих его спецслужб. Странствует по России Никита из романа Натальи Ключаревой “Россия: общий вагон”. Хитники Ольги Славниковой ищут в североуральской тайге драгоценные камни. “Вниз по реке теснин” отправляет Осташу Перехода Алексей Иванов (“Золото бунта”). Герои Василия Аксенова (“Редкие земли”) стремительно перемещаются в треугольнике Россия — Габон — Биарриц. Медсестра Вера (Петр Алешковский, “Рыба”) бежит из Таджикистана, а затем долго-долго странствует по России. Санька из романа Захара Прилепина дважды пытается вернуться в деревню, а в промежутке между двумя бегствами едет в Латвию — убить судью-русофоба. Даже немолодой герой Владимира Маканина несколько раз покидает свой дачный поселок и отправляется в Москву — то посмотреть телевизор у Гоши Гвоздева, то сопроводить “нимфу” в Белый дом. Что до Александра Иличевского — то его “Матисс”, по существу, роман-путешествие, роман-скитание.
“Увидеть, познать в самом деле новое, очевидно, можно только выйдя в мир других отношений”1 . Путешествие всегда было для русских писателей попыткой преодолеть кризис (не обязательно творческий). Кавказ Льва Толстого, Сахалин Чехова, кругосветное путешествие Гончарова. Век ХХ превратил путешествие в крестный путь: вынужденная и горькая эмиграция Ивана Бунина, фронтовые дороги Виктора Астафьева, хождение по кругам ада Александра Солженицына и Варлама Шаламова.
Тема необъятна, да я и не стремлюсь к историческим аналогиям. Сейчас меня интересует другое: в какие путешествия отправляет современный русский романист своих героев, а главное — зачем?
2
Наталья Павловна сначала
Его внимательно читала,
Но скоро как-то развлеклась
Перед окном возникшей дракой
Козла с дворовою собакой…
Как точно классик определяет дилемму, если перевести на современный язык: fiction или non fiction?
Разговоры об утрате читателем интереса к серьезной литературе не новы. В конце семидесятых Ирина Роднянская писала о расцвете “трудных жанров”, возрастающей “непрозрачности языка” и кризисе вымысла2 . Все это рано или поздно должно было отвратить читателя от серьезной литературы. Предсказание сбылось лет через пятнадцать. Журнальный бум прошел к началу девяностых. Писатель сбросил груз общественных забот (оставил его профессиональным политикам и публицистам). Поначалу необычное ощущение свободы его радовало и даже возвышало в собственных глазах: “Ты царь: живи один…”. Он путешествовал по свету (если были деньги, грант от какого-нибудь фонда), творил для узкого круга посвященных, не заметив поначалу, что лишился самой дорогой награды, доступной писателю, — любви, признательности читателя.
Русская журнальная литература девяностых — мир герметичный, для массового читателя закрытый. В статье Ольги Славниковой “Желание славы”3 есть образ “хорошо обжитого маленького острова” профессиональных литераторов, который настолько понравился Наталье Анико, что она придумала небольшую историю: “Мне приснился прекрасный остров Любви. Мутные потоки детективов и триллеров не достигают острова. Только густые, как мед, струи интеллектуальной прозы омывают его берега. Вечно зеленый лавр, этот спутник триумфаторов, покрывает остров. Щедрое солнце успеха согревает его. Счастливые поэты, прозаики и критики давно уже ничего не пишут и не читают. Зачем предаваться этим утомительным занятиям, лишать себя покоя и сна? А музыка надежды играет так весело, так радостно, что кажется, еще немного… и все жители острова будут увенчаны лаврами”4 .
Всякий вид, оказавшись в новой, непривычной среде обитания, либо вымирает, либо, приспосабливаясь, изменяется. Пришлось меняться и литературе: одни жанры должны были отмереть, другие — выродиться. Критики, от Ирины Роднянской до Никиты Елисеева, отметили парадокс современной русской прозы. На место традиционного русского романа с его жизнеподобием (вымышленные герои в знакомом читателю мире) пришли новая литература факта и “эгоцентрический эссеизм”, с одной стороны, и современная сказка, “вымысел, не взывающий к доверию”, с другой. Традиционный же роман если и сохранился, то благодаря прогрессирующей “непрозрачности языка” стал почти недоступен сколько-нибудь широкому читателю. Чтение, скажем, романа Славниковой “Один в зеркале” (и даже более доступной “Стрекозы, увеличенной до размеров собаки”) само по себе нелегкий и, увы, никем не оплачиваемый труд. Много ли найдется охотников до такой работы? Казалось, русский роман скоро если и не исчезнет, то превратится в редкий, штучный, мало кому доступный товар.
Все изменилось в наши дни. “Чтобы тебя читали, книга должна быть легкочитаемой”, — утверждает Михаил Веллер. Не будем ставить перед писателями непосильные задачи. Пусть для начала хотя бы просто читаемой.
Несколько лет назад Ольга Славникова в статье “Город и лес” противопоставляла восприятие литературы широким читателем (по ее терминологии — лесом) и профессиональными литераторами (городом). Она отдавала явное предпочтение “городу”. “Пресные лица нелитературной публики” ее тогда не интересовали. Но вот года полтора назад в интервью, вышедшем на сайте “Полит.Ру”, Славникова отчитала “серьезных авторов” за пренебрежение сюжетной прозой: “У книги, тем более у толстого романа, должен быть опорно-двигательный аппарат — сюжет и загадка… Теперь мне интересно работать над сюжетными, даже остросюжетными вещами. Таков роман “2017”. Хочу вернуть прозе территорию, захваченную трэшем, помня, что это исконная территория Мелвила и Шекспира”. Чтобы преодолеть стену читательского равнодушия, Славникова решила переоснастить свои “полки” новым оружием, позаимствовав его у “низких жанров”. Не уверен, что новый роман Славниковой от этого выиграл. Сюжетная и тем более остросюжетная проза, на мой взгляд, противопоказана природе ее мастерства. Но интересна сама попытка “написать интересно”. По слухам, сейчас Славникова пишет детектив.
На широкого читателя рассчитан новый роман (увлекательный!) Игоря Сахновского. Казалось бы, бизнесмены, криминальные авторитеты — все это давно набило оскомину, но Сахновский умеет заинтересовать читателя, создать живой образ, “подновить” обветшавшую декорацию. Фантастический успех Алексея Иванова — успех старого, доброго приключенческого романа, перенесенного к тому же в экзотический для современного читателя мир. К помощи местных духов обратилась и Славникова. Прежде местом действия был абстрактный индустриальный город, “условный Ижевск или Магадан”, в “2017” любой рифеец узнает Екатеринбург. Почти все критики хвалили Славникову за ее хитников: тема интересная, для столичного читателя новая и совсем не банальная. Городской роман окончен. Писатель с надеждой идет в “лес”. Что ждет его в “лесу”? Точнее, чего ждет от него сам “лес”?
3
…он… даже задал, с моей точки зрения, совсем идиотский вопрос: кто это меня надоумил сочинить роман на такую странную тему?
М.А. Булгаков. Мастер и Маргарита
Как ни удивительно, читатель ждет от современного романа не только занимательности, лихо закрученного сюжета или экзотических декораций (хотя все это приветствуется). Читатель привык искать в художественном произведении умные мысли, “жизненную философию”. Еще в XIX веке критики-демократы приучили читателя в любой книге, вплоть до кулинарной, искать тему и идею.
Обязанность “пасти народы” никто с писателя не слагал. Он сам от нее отказался, “уволился по собственному желанию”. А читатель нашел новых философов, советчиков, поводырей. Почитайте форумы поклонников Лукьяненко и Марии Семеновой. На страницах “Ночного дозора” и “Волкодава” читатель умудряется найти “жизненную философию”. А. Маринина, Д. Донцова, Т. Устинова с удовольствием вошли в роль “властительниц дум”: читатели ставят перед ними сложнейшие вопросы: “Как жить?”, “Как сохранить семью?” и даже — “За кого голосовать на выборах?”.
Однако немногих выживших читателей толстых журналов не оставляла надежда, что “большая литература” вернется на пепелище общественной жизни. Помощь пришла, откуда не ждали. Свобода слова до сих пор сохранилась в толстых журналах. На них просто махнули рукой — слишком мал тираж, незначительно влияние на читателя. “Пусть порезвятся!” — решила власть. Вот и стали резвиться. Появились романы о лимоновцах, об олигархах, о несостоявшейся революции, о будущем России и, что мне кажется не менее важным, о судьбе русской беженки.
Возрождения интереса к общественно-значимым темам ждали прежде всего от молодых. С легкой руки С. Шаргунова и В. Пустовой возник даже миф о “новом реализме”. Новизна “нового реализма” сомнительна. Тем не менее “Санькя” Захара Прилепина и “Россия: общий вагон” Натальи Ключаревой стали заметными событиями. О “Саньке” писали центральные газеты и толстые журналы, Захар Прилепин стал гостем не только на “Эхе Москвы”, но в Кремле и Ново-Огарево. Его роман вошел в шорт-лист “Нацбеста” и “Букера”. Павел Басинский сравнил “Санькю” с романом “Мать”. Я не уверен, что таким сравнением можно гордиться, но социально-политическое значение романа оно подтверждает. Это добротный реалистический роман. Автор хорошо знает предмет. В отличие от суровой, но, в общем, оптимистичной книги Максима Горького роман Прилепина чрезвычайно мрачен: “Деревня исчезала и отмирала… Она отчалила изрытой, черствой, темной льдиной и тихо плыла <…> Среди всего этого медленного и почти завершившегося распада ребенок смотрелся странно, стыдно, неуместно”. Последний оставшийся на деревне мужик, бездетный, вечно пьяный, лишь изредка возвращался “к мутной реальности из алкогольного далека”. Погибшая деревня, чудовищные социальные контрасты города, погрязшее в пороке общество потребления — этот социальный фон неизбежно порождает протест. Но протест Союза созидающих (СС) изначально обречен: “эсэсовцы” не в состоянии выдвинуть сколько-нибудь жизнеспособную политическую программу, обречены и герои этого романа.
Благопристойный и консервативный “Новый мир” открывает январский номер 2006 года первым прозаическим опытом молодой поэтессы Ключаревой (“Россия: общий вагон”). Это знак читателю! Критика сразу же заметила роман. Сергей Костырко назвал его “одним из самых талантливых произведений”, предложившим “сложный, отчасти философский образ — метафору современной России”, “стилевой рефлексией на темы русской революции в отечественной литературе XX века”5 . Мария Ремизова увидела в главном герое Ключаревой, Никите, “прямого потомка достоевских юродивых — Мышкина и Алеши Карамазова”6 . Словом, литературное событие состоялось.
Мне же роман Ключаревой напомнил лоскутное одеяло, которое к тому же сшил неопытный портной. Небольшой, если принимать во внимание претензии на романную форму, но многонаселенный и очень рыхлый текст. Более всего поразил контраст между претензиями автора (роман, ни много ни мало, о судьбе путинской России, о сопротивлении народа фээсбэшному режиму) и ученическим уровнем самого текста, составленного из примерно пары сотен заемных образов. Почти все аллюзии и реминисценции у Ключаревой случайны, они лишь заполняют собой пустоты в повествовании, но никак не связывают мир Ключаревой с мирами Достоевского, Пушкина, Гоголя, Уайльда, Генри Миллера.
Кульминация романа — поход стариков на Москву — представляется в угасающем сознании Никиты новой русской революцией. К революционерам присоединяются духи: “И вдруг изо всех щелей поползла нежить. Мамлеевские шатуны с блудливыми улыбочками отрывали звезды паркета и, потягиваясь на руках, покрытых шерстью, затаскивали в зал заседаний свои отчужденные нежилые тела. Из вытяжек и черных дыр вентиляции посыпались вдруг подземные калеки, безногие солдаты метро, инвалиды, погружающие в толпу свои мясистые обрубки”. Что же, фантастическая и достаточно грозная картина. Но Ключарева умудряется разрушить только что созданный образ: “Мы, старые коммунистки, и не знаем слов молитв”, — заявляет одна старуха. Страшный лик революции оказывается шутовской маской (привет от комического персонажа Михаила Козакова в известном фильме). Что это, как не революция ряженых?! “Да, блин, какая-то революция непонятная…” — золотые слова уличного мальчишки, еще одна, на этот раз невольная аллюзия из “Нового платья короля”.
Нет в романе Ключаревой ни сколько-нибудь достоверного изображения России, ни тем более русской революции. За чтением этого романа мне вспомнился небольшой — несколько страничек — рассказ Людмилы Улицкой, который, кстати, называется почти так же, как ключаревский опус: “Общий вагон”. Улицкая много скромнее Ключаревой: ее рассказ можно было назвать “Россия: общий вагон” с бо┬льшим основанием. На шести страницах Улицкая создает болезненную для национального самосознания, но, увы, достоверную, узнаваемую картину: “…невозможно было оторваться от зрелища этой натуральной жизни в железнодорожных декорациях… Рубенсовская модель с лицом подвыпившей матрешки [проводница. — С.Б.]… солдатики… уже и пропустили по маленькой, и повздорили, и матюгами друг в друга пульнули, и помирились <…> Поезд пьян как зюзя. Проводница, солдатики, спящие и бодрствующие — всё дышит свежими алкогольными парами. Праздник грядет. Еще почти и не наблевано, и морды не все набиты, и все впереди. Мы немного чувствуем свою подлость: не напились, не слились с народом, смотрим трезвым взглядом со стороны, просто как наблюдатели из ООН”. Рука мастера. Все тут есть, даже извечный антагонизм интеллигенции и народа (проблема, которой Ключарева даже не заметила). Если Улицкая окинула пассажиров вагона “Россия” внимательным взглядом писателя, то Наталья Ключарева пробежалась по вагону, не успев толком рассмотреть ни лиц, ни одежды пассажиров, не успев их выслушать и понять. Зато недостаток внимания восполнила “общей мыслью”.
И все-таки романы Ключаревой и Захара Прилепина оказались настолько своевременны, они настолько соответствовали наметившейся тенденции, что критика предпочла не заметить даже очевидных ляпов молодых писателей. “Смотришь — и глазам не веришь: в России появился настоящий остросоциальный роман. Лучше даже сказать — общественно-политический. Таких — пропитанных дерзко-революционным и одновременно сострадательным пафосом — не было, вот не соврать, аж с XIX века”7 , — пишет все та же Мария Ремизова. Но революционные или радикально-оппозиционные (что в наше время почти одно и то же) идеи пока что маргинальны. “Оранжевый смысл” (по аналогии с “красным смыслом” Александра Проханова) не заинтересовал широкого читателя. Как верно хрестоматийное, ленинское “узок круг этих революционеров, страшно далеки они от народа”.
Тем не менее, сама литература политизируется стремительно. Одна за другой стали появляться антиутопии, а этот жанр, как известно, обращен не столько в будущее, сколько в день сегодняшний. Владимир Сорокин (“День опричника”) и Дмитрий Быков (“ЖД”) хоть и перенесли действие в недалекое будущее, но уши под колпак антиутопии не спрятали. Ольга Славникова также попыталась превратить свой роман в нечто подобное антиутопии (сменила и название романа, для переклички с Оруэллом).
Василий Аксенов оставил упражнения в псевдоисторической прозе и написал роман об опальном олигархе (“Редкие земли”). Органический недостаток этой книги — непримиримый антагонизм материала и основанного на нем сюжета с фирменным аксеновским стилем. История Гена Стратова трагична: олигарха сажают в тюрьму, жена, вызволившая мужа на свободу, в конце концов его предает, сын погибает в море (превращение Никодима-Оризона в морское существо — эвфемизм), наконец погибает и сам олигарх. Но эта трагическая история написана по-аксеновски, то есть с шутками-прибаутками, в стилистике детской дразнилки (“Приедем в Биарриц, будем там сушить мокриц”), с ужимками, ерничеством. Все эти аксеновские фортеции, прокуренции, погоденции превращают трагедию в балаган.
“Испуг” Владимира Маканина критика восприняла как роман эротический, психологический, даже политический. Каждая из этих трактовок по-своему обоснована. Мне представляется, что “Испуг”, помимо всего прочего, роман социально-психологический и даже остросоциальный. Вначале кажется, что Маканин взялся за описание своеобразного феномена: старик, одержимый страстью к молоденьким женщинам, сатир и нимфы. В лунные ночи старик Алабин бродит по дачному поселку (где-то в Подмосковье), заглядывает в спальни, любуется спящими девушками и при случае занимается с ними любовью (когда обманом, когда — “по взаимному согласию”). Сначала психофизиологический “казус Алабина” вызывает недоумение, кого-то смешит, у кого-то рождает брезгливость. Алабина отправляют на обследование в клинику для душевнобольных, его избивает муж одной из “лунных женщин”, над ним смеется весь поселок, нередко обижают старика и сами “нимфы”. Но, несмотря ни на что, бодрый и энергичный жизнелюб Алабин продолжает посещать их, терпеливо снося обиды, пропуская оскорбления мимо ушей. От Анны к Раечке, от Раечки к Лидусе, от Лидуси к Вике, к Даше, к Жанне… Зачем же они старику? Дело тут, конечно, не только в половом влечении.
Недавно на “Эхе Москвы” состоялась дискуссия об эвтаназии. Один из горячих сторонников этой гуманной меры заявил: у нас, мол, многие ПОДЛЕЖАТ эвтаназии. Оговорился. Но оговорка представляется мне совсем не случайной. В нашем обществе пожилые люди воспринимаются как досадная помеха. Люди, зажившиеся на этом свете. Я имею в виду не столько государственную политику, сколько место стариков в обществе. “Бунтуют у нас пока лишь пенсионеры, застолбившие амплуа комических приживалов при КПРФ”, — пишет Мария Ремизова. Неужели она не понимает, насколько эти слова оскорбительны и несправедливы? Даже вроде бы “гуманные” журналисты, осуждая зурабовские реформы и защищая пенсионеров, позволяют себе свысока судить о “бабульках” и “старичках” (бывает, что и о “старикашках”).
Уже немолодые дети Петра Иваныча и Степаныча (соседей старика Алабина) почему-то решили, что они вправе распоряжаться не только собственностью, но и жизнью постаревших родителей: пусть поработают напоследок, вместо того чтобы отдыхать и читать исторические романы, а тем более устраивать личную жизнь. Если старики сами этого не понимают — их приходится воспитывать: “Молодые вошли в квартиру и сразу стали стариков бить…”
В таком мире эротомания Алабина приобретает совсем другой смысл. В лунных похождениях Алабина — самоутверждение и вызов. Вызов миру, где на работу принимают только до тридцати пяти лет, где стариков называют “комическими приживалами”, где молодые дуры с гуманитарным образованием снисходительно рассуждают о “бабульках”. Алабин не вызывает жалости. В этом принципиальное отличие маканинского героя от многочисленных и в большинстве своем безымянных стариков и старух из романа Ключаревой. Там старики — несчастные “жертвы режима”, “униженные и оскорбленные”. Молодые революционеры относятся к ним как к “братьям меньшим”.
Нет, Алабин другой. Он не ходячий упрек “антинародному режиму”, не “страдающий брат” и не “комический приживала”. Как бы ни был внешне смешон Алабин, но скучающие молодые дамы не обходят его вниманием. “Чумовой дедок” им интересен. Веселый, неунывающий старик не теряет присутствия духа и в Белом доме 4 октября 1993 года. Не растеряется он даже под танковым огнем, а его нелепая пляска в лунную ночь по странному стечению обстоятельств спасает враждующие стороны от кровопролития. Этот новый чудик (пародийная перекличка с шукшинскими героями) доказал-таки, что может повлиять даже на политическую историю страны.
Главная тема романа Анатолия Курчаткина “Цунами” — глубочайшее, непреодолимое отчуждение элиты и народа, при этом элите автор не симпатизирует: “Рожденный летать — летает. Рожденному летать — место под солнцем… <…> Они (простые люди. — С.Б.)] быдло… Что у нас может быть общего с быдлом?.. Бунт устроят? Бессмысленный и беспощадный? Потом сами и будут на колах сидеть. Еще раз в России никто не позволит переворачивание пласта устроить. Хватит, напереворачивались. Элита должна быть элитой. Из поколения в поколение, от отца к сыну, от сына к внуку”. Народ отвечает по-своему: “Сучара!.. Настроили тут домов! Моя б воля… запер вас всех в Москве и поджег, как французов в двенадцатом году! На сто километров вас к нашему лесу не подпускал! <…> придет время — почикаем вас! Шкуру с тебя сдеру!”
Петр Алешковский в романе “Рыба” коснулся темы исключительно актуальной, болезненной, долгие годы то ли закрытой, то ли забытой. Судьба русских жителей среднеазиатских республик, оставленных после распада Советского Союза на произвол местных националистов. Страшная, мало кем замеченная и осознанная трагедия. Вот — тема для современного социального романа! А скитания по не слишком гостеприимной Отчизне? Какой материал для романиста! При удаче роман мог бы стать общественно-политическим событием, подобным, скажем, “Траектории краба” Гюнтера Грасса.
“Рыба” — роман-исповедь, написанный от имени русской медсестры, которая родилась в Таджикистане, выросла в этнически смешанной среде, но в начале девяностых вынуждена была бежать в Россию. Сама история Веры (так зовут эту “рыбу”) подводит к национальному вопросу. Героями романа помимо русских стали узбеки, таджики, даже эстонцы, но только о русских автор позволяет себе писать пренебрежительно: “советский геологический сброд… они (таджики. — С.Б.) терпели нас, как терпят ненастье” — это о населении русской (точнее, русско-татарской) улицы в таджикском городе. Улица носит название Зои Космодемьянской, а ее жителей героиня именует “косьмодемьянскими” и относится к ним с нескрываемым презрением: “косьмодемьянские потребляли любой алкоголь, но покуривали и план, от которого гоготали, и хихикали, и ползали на карачках, “козлили”, — словом, вели себя непристойно, выставляли напоказ срам, выгоняли наружу демонов души, кобенились и юродствовали…” О русском муже Веры говорится с нескрываемым презрением: мало того что пьяница, так еще православие принял. К православию героиня почему-то испытывает глубокую неприязнь: когда сын Веры, Павлик, под влиянием отца начал читать Библию, мама испугалась, что он “заражен бациллой сумасшествия”. Очень сдержанная в описании таджикской гражданской войны, практически избежав темы русских погромов в Душанбе, Вера с гневом говорит о неприязни русских жителей Астраханской области к русским же беженцам из Средней Азии.
Зато как поэтично описаны таджикские быт и нравы, с какой симпатией отзывается о таджиках Вера: “…я узнала и полюбила тетю Гульсухор и тетю Лейлу, тетю Фатиму и дядю Даврона — нашего молодого доктора8 , дарившего мне домашние сладости. Я поняла, дурочка, что они — трудяги, и даже те, что сидят, как истуканы, в чайхане, тоже где-то и как-то зарабатывают на такую свою жизнь”. Если же в романе появляется “нехороший инородец”, то ему тут же противопоставляют “инородца хорошего”: таджики чуть не зарезали Павлика, но лечит его таджичка Фаршида. Насильника Насрулло наказывает благородный Ахрор.
Вот эта политкорректность испортила роман. Обошел автор острые углы, миновал опасные повороты. И критика роман похвалила, и букеровское жюри включило в шорт-лист. Но все-таки настоящим событием роман Алешковского не стал. И дело не только в политкорректности. Главный просчет автора в неудачном выборе героя-рассказчика.
4
То, что есть Дуня, должно быть мужчиною… Сделайте героя
чиновником из департамента окладных сборов, а Дуню офицером.
“Как же давно в нашей литературе не предоставляли слова тем, на ком, кажется, и стоит сегодняшний… русский мир”, — пишет Майя Кучерская. Мария Ремизова даже назвала свою рецензию: “Хождение в народ”. Алешковский попытался создать образ “человека из народа”, “простого человека”, носителя той самой, несправедливо осмеянной Ильфом и Петровым сермяжной правды. Задачу автор поставил и в самом деле грандиозную. Мало кому из русских писателей удавалось преодолеть межсословный барьер и создать не слащавый и не страхолюдный, но живой, достоверный образ. Платон Каратаев, на мой взгляд, из великих неудач Льва Толстого. “Мужики” Чехова и крестьяне из ранних рассказов Максима Горького — свидетельство глубокого непонимания и неприятия писателями образа жизни крестьянина. В последние годы “простой человек” и вовсе из “большой прозы” исчез. Ординарец Шестериков из романа Георгия Владимова был, кажется, последним.
Критике героиня Алешковского понравилась: “Сначала текст почти ошарашивает — настолько плосок, убог, неискусен язык… “Рыба” — это имитация монолога простой, очень простой женщины, и автор как бы вовсе убирает себя из текста, передав слово онтологически немотствующему существу <…> …удивляешься, как человеку удалось так точно сымитировать несомненно чужеродный тип мышления… дать ему языковую достоверность”, — пишет на страницах “Нового мира” Мария Ремизова. “Любовь и такт писателя по отношению к своей героине заключаются в том, что он ей почти никогда не мешает — своим образованием, опытом, литературностью”. Запомним это и обратимся к тексту Петра Алешковского: “…пузатые мужики просиживали свой век в чайхане, налитые кайфом, как мускатные виноградины на солнце. Таинственное пряталось в масляных глазах — суженные зрачки, как галька в текущем с ледника Зеравшане, держали холод, а чисто промытая кожа лица источала страшное сияние <…> Мы были ласточки у обрыва реки, они — даже не орлы в небе, а те еле видные тени нагретого воздуха, дрожащие и полные тугой силы, что поддерживают орлиные крылья на высоте”. И это, по-вашему, “плоский, убогий, неискусный язык”?! Почти весь роман написан именно этим слогом. Лишь изредка автор вспоминает, что пишет от лица малообразованной женщины, однако за несколькими и вправду безыскусными абзацами вновь следуют стилистические красоты. Если бы роман не был написан от первого лица, то превосходный стиль его, несомненно, украсил. Но роман-исповедь требует стилевого единства. К сожалению, Алешковский его не выдержал: медсестра с неполным средним разговаривает на языке московского интеллигента с высшим гуманитарным образованием. Этот недостаток, на мой взгляд, обесценивает сам роман: читатель теряет доверие к автору.
Но ведь и в наше время можно написать книгу о “простом человеке” совсем иначе. В январском номере “Знамени” за 2007 год напечатана повесть Маргариты Хемлин “Про Берту”. Печальная история жизни трудолюбивой и болезненно скромной женщины, еврейки, записанной в паспорте немкой и претерпевшей немало бед и за евреев, и за немцев, и за русских: “Берта родилась в Риге в 1915 году. Жили хорошо. Отец — аптекарь, мать — по хозяйству, Берта при матери, Эстер — старшенькая — в гимназии. В 16-м году, четырнадцати лет, Эстер поступила в партию большевиков <…> Эстер вместе с мужем-коминтерновцем проживала в гостинице “Метрополь”, на коммунальных началах, в большой жилплощади с двумя окнами”. Стилистическая безыскусность создает ощущение подлинности, которого лишена “Рыба”.
“Почему герой в нынешнем русском романе так подчеркнуто беден, когда в Москве много вполне обеспеченных людей?.. И даже очень богатых?” О непонятном для зарубежного слависта противоречии не так давно напомнил Владимир Маканин9 .
Как известно, образ делового человека, приобретателя, в русской литературе не прижился, если не считать некоторых пьес Островского. Штольца у нас не любят ни читатель, ни критика, Чичиков был задуман как персонаж отрицательный. Остап Бендер по природе своей не приобретатель, а поэт и авантюрист. После 1991 года много говорилось о неизбежном появлении нового героя, энергичного, активного, предприимчивого. Однако герой-приобретатель так и не появился ни в девяностые, ни в нулевые, если же ненадолго перед читателем и возникал призрак “нового человека”, очень скоро он исчезал из памяти. Так случилось с героями Юлии Латыниной. Ее романы привлекают читателя ощущением достоверности происходящего, профессиональной осведомленностью, но быстро забываются как всякое журналистское расследование.
Признанным мастерам прозы образ преуспевающего делового человека совсем не удается. Несколько лет назад в одном из интервью Ольга Славникова поделилась замыслом романа о камнерезе. Герой будет энергичным и успешным, подчеркивала она. А получился у Славниковой вялый аутсайдер Крылов (“2017”).
Героем “Редких земель” Василия Аксенова, если верить рекламе, должен был стать олигарх, бывший комсомолец, создавший гигантскую финансово-промышленную империю, но оказавшийся в тюрьме из-за конфликта с правящими чекистами. Думаю, главный герой Аксенову удался, только им стал вовсе не списанный с нефтяного олигарха Ходорковского “редкоземельный” олигарх Ген Стратов. Истинный герой этого романа писатель Базз Окселотл, он же Василий Аксенов. История комсомольца-олигарха разворачивается параллельно с рассказами о том, как Базз Окселотл варит себе спагетти, гуляет по тамарисковому парку в Биаррице, беседует с “биарро” (господами из курортной элиты), которых тут же превращает в героев собственного романа. Главы, посвященные Гену Стратову и его компании “Таблица-М”, представляются мне какими-то тягучими, явно вымученными, рядом с ними особенно выигрышно смотрятся главы “окселотлские”: упоение морем, солнцем, собственным талантом, слегка приправленное ностальгией по комсомольской юности. История Гена Стратова — только повод поговорить о Баззе Окселотле.
Может быть, идейный борец (и с правящим режимом, и с господствующим обществом потребления) покажется более привлекательным? Увы. Образный мир прилепинского “Саньки” на удивление однообразен. Практически нет ярких, оригинальных, цельных характеров (исключая разве что самого Саньку). О вожде “эсэсовцев” Костенко известно только, что он сидит в тюрьме. Его преемник, какой-то Матвей — серая, невнятная фигура. Автор не пытается объяснить, почему же Яна, Негатив и другие герои его романа стали “эсэсовцами”. Что заставило молодых людей порвать с безыдейным обществом потребления, что подвигло их на погромы “Макдоналдса”, на драки с ОМОНом?
Гораздо забавней вышли герои у Натальи Ключаревой. Никита путешествует по России и все время размышляет о судьбе Отечества. Время от времени от переживаний за Россию он падает в обморок. Впрочем, у обмороков Никиты может быть и совсем другая природа: с Ясей он покуривает травку (а бывает, отпаивает подружку водкой), с Элей и Юнкером попивает винцо, при этом — Никита сутками бодрствует. Немудрено, что от такого образа жизни он временами теряет сознание и, в конце концов, погибает в тюрьме. Он вряд ли зажился бы и на воле.
Другой важный персонаж “Общего вагона” Юнкер сравнивается то с Дорианом Греем, то с Митей Карамазовым (??!). А еще этот Дориан Грей пьет вино прямо из бутылки, читает Бориса Савинкова, а затем, “перебрав дорогого вина”, излагает Никите “продуманные планы покушения на президента, теракта в Государственной думе и хулиганских диверсий”.
Персонажи второго ряда еще круче. Седовласый комсомолец по кличке Тремор “совсем ослаб от борьбы с империализмом и бесконечного одиночного запоя”, но автору он представляется почему-то “призраком юного барабанщика из старых советских сказок”, хотя приплелся он, скорее всего, из театра Вадима Жука образца 1990 года. Еще колоритнее другой персонаж — “матушка” — смазливый мальчик-гомосексуалист. “Матушке” (которую вообще-то зовут Гриша) автор приготовил особую судьбу: она (он, оно?) отважно отказалась от предложения фээсбэшников стать сексотом, за что подверглась несправедливым гонениям, а затем, затем, вы все равно не поверите, но… “матушка” по-толстовски опростилась, поселилась в деревне, устроилась экономистом “в загибающемся совхозе “Колос””, стала носить резиновые сапоги и ватные штаны (а поверх — пальто от Yoshi Yamomoto).
Как ни банально, но самый распространенный тип героя в современной русской литературе — это не олигарх, не революционер и тем более не “простой человек из народа”, а интеллигент, волей-неволей адаптирующийся к новым условиям. Правда, Арсен Саманчин этому миру бросает вызов (ценой собственной жизни подрывает бизнес высокогорной VIP-охоты), но чаще герой старается к новой жизни приспособиться: Рад перепробовал много профессий, от продавца книг до банкира и владельца фитнес-клуба; писатель Звонарев становится журналистом в продажной газете; Безукладников медленно деградирует, превращаясь из научного сотрудника в полубомжа. Современный интеллигент — вовсе не “представитель среднего класса” и, тем более, не хозяин жизни. Он, как обычно, на обочине.
5
О необъятной глубине и безграничности неба можно судить
только на море да в степи ночью, когда светит луна.
Нашей литературе не хватало романа, который бы представил обобщенную картину современной России, не хватало писателя, способного увидеть в развитии страны некую закономерность. Недавно такой писатель у нас появился, появился и роман. Александр Иличевский, “Матисс”.
Между тем первые оценки этого романа в критике были не слишком благожелательны. Андрей Немзер довольно-таки грубо заявил: “Текст Иличевского принципиально произволен. Здесь нет и не может быть каких-либо внутренних (психологических или символических) мотивировок, кроме неодолимого желания автора выдать здесь и сейчас именно такой стилистический пассаж, философический концепт или сюжетный аттракцион”. А Инна Булкина даже посетовала: “…нам упорно и не без успеха дают понять, что слабоумная Надя, алогичный выдумщик Вадя и талантливый непрагматичный математик Леня Королев удивительно похожи в сути своей и ничего не стоит поменять их местами. В каком-нибудь американском мелодраматическом экшене это сделали бы моментально, сюжет бы с этого начинался, легко, энергично и весело продолжился, а в конце все оказались бы счастливы, успешны и богаты. У нас не то…” Главное же, рецензенты один за другим недоумевают: почему “роман о двух бомжах и одном математике” называется “Матисс”.
Александр Иличевский — ученый, физик. В статье, посвященной пушкинской “Пиковой даме”, он замечает: “…художественная энергия, заложенная интуицией (в просторечии — гением) автора “Пиковой дамы” в свое произведение, оказалась достаточной, чтобы установить определенный закон устройства Человека, оказавшийся не менее фундаментальным, чем любой из законов мироздания”.
Здесь, видимо, и заключается разгадка названия. Матисс — это сам Королев, главный герой романа и, очевидно, сам автор. Анри Матисс — художник, который пошел по пути ученого. В 1935 году он писал в своей статье “О современности и традиции”: “Упрощение формы, сведение ее к основным геометрическим фигурам, как в картинах Сёра, было тогда великим нововведением. Этот новый прием произвел на меня большое впечатление: наконец-то живопись свели к научной формуле и покончили с эмпиризмом прошлых лет”10 . Вслед за Матиссом Иличевский упрощает жизнь, сводя ее к формуле.
Иличевский — писатель с романным мышлением, способный создать картину мира всем строем повествования: через композицию, судьбы героев, философию главного героя, картины городской и сельской жизни.
Лев Николаевич Гумилев в своей монографии с поэтичным названием “В поисках вымышленного царства” замечает, что историю страны или народа можно увидеть с разных уровней: с птичьего полета, с вершины кургана, из мышиной норы. Так вот, взгляд современника — это почти всегда взгляд из мышиной норы. Ценность романа Иличевского в способности увидеть картину с птичьего полета: движения людей, животных, копошение жизни — все это кажется медленным, плавным, но неуклонным, неотменимым. Автор, кажется, видит то, что было много лет назад, фиксирует результаты геологически-медленных процессов, которые проявились только отчасти, но неизбежно будут все более и более выходить наружу.
Картина складывается постепенно: от частных историй — жизнеописания (точнее, двух параллельных жизнеописаний равной достоверности) бомжа Вади и слабоумной Нади, к более сложной жизни Королева, который шаг за шагом превращается из ученого, талантливого математика, в менеджера, рядового трудягу капиталистической России, а затем — в бродягу, в бомжа: “Мало-помалу сомнамбулическое состояние — хроническая сонливость, апатия и безразличие, покорившие и затянувшие его, — растворило личность. Так отсыревший кусок известняка, сначала напоенный влагой, вытверженный ею, рыхлеет от вымывания. Личность его истончилась равнодушием, он был опьянен ватными снами, природа его стала продвигаться в сторону призраков”.
На следующем уровне обобщения автор создает уже портрет поколения тридцатипятилетних, поколения активного, еще полного сил, энергии, поколения сравнительно благополучного. Но у автора “Матисса” другой взгляд на сверстников: “Они развивались параллельно с временем турбуленций, они были первым лепетом этого Времени <…> Бедовое время захватывало, пьянило, перемалывало всех. Волна шла за волной, к мнимому прогрессу: “челноки” сменялись “лоточниками”, бандюганы — ментами, бизнесмены — гэбухой”.
Постепенно поднимаясь над материалом, автор переходит на еще более высокий уровень, обращается к судьбе России, к законам, определяющим развитие (точнее, деградацию) страны и народа. Медленно-медленно Россия превращается в слабозаселенную территорию, обширный ландшафт, на котором люди немногим более различимы, чем строения, колодцы, деревья, валуны. Сама жизнь в современной России воспринимается не критически, но апокалиптически: “При совершенной безопасности, при полном отсутствии внешней угрозы… повсюду тем не менее был разлит страх… Люди — уже нечувствительные к обнищанию, к ежедневному мороку тщеты — боялись неизвестно чего, но боялись остро, беспокойно. Действовал закон сохранения страха. Боялись не отдаленных инстанций, не абстракций властного мира, а конкретного быта, конкретных гаишников, конкретного хамства, конкретного надругательства, вторжения… Через эти заземленные страхи проходил мощный поток непостижимого ужаса. Пустота впереди, пустота под ногами, память о будущем у общества — и тем более власти: меры ноль. Страна никому, кроме Бога, не нужна <…> Человек приблизился вплотную к своей метаморфозе — к совокуплению с мертвой материей”.
И это итог путешествий? — спросит читатель. Конечно, взгляд автора “Матисса” на современную действительность не единственно возможный, но он отражает очень тревожное ощущение: сомнение писателя в дальнейшем существовании нашей страны, народа, беспокойство за будущее.
Все-таки литература последних лет стала прорывом в “большую жизнь”, преодолением замкнутого мира элитарной прозы девяностых, когда не только читатель, но даже критик соскучился по свежему воздуху: “Хотелось чего-то более существенного, чем дотошное вглядывание в смутные эмоциональные состояния”11 .
Впрочем, объективная оценка литературы девяностых годов прошлого века впереди. Должно пройти время. Что касается состояния литературы сегодня, можно с уверенностью сказать: похороны романа в обозримом будущем не состоятся. Далеко загадывать не берусь и не хочу. Как убедился герой Сахновского, если будущее известно, жизнь лишена очарования. Будем жить. Будем читать.
1 Гинзбург Л. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. — СПб., 2002. — С. 228.
2 Роднянская И.Б. Движение литературы. — М., 2006. — Т. 1. — С. 441-449.
3 Славникова О. Желание славы // Октябрь. — 2001, № 8.
4 Наталья Анико. Сны о критике // Урал. — 2003, № 3.
5 Сергей Костырко. По кругу // Новый мир. — 2006, № 10.
6 Мария Ремизова. Ответ знает только ветер: Социальный конфликт в современной прозе // Октябрь. — 2006, № 8.
7 Мария Ремизова. Ответ знает только ветер: Социальный конфликт в современной прозе // Октябрь. — 2006, № 8.
8 Вот бы вспомнить, что современную медицину принесли в Среднюю Азию как раз русские, но нет, русские – только пьяный сброд, не более.
9 Новый мир. — 2004, № 1.
10 Матисс А. Заметки живописца — СПб: Азбука, 2001. С. 49.
11 Ремизова М. Мнимые величины // Новый мир. — 2006, № 9.