Выбранные места из переписки Гдова и Хабарова
Опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 2007
От автора | Гдов и Хабаров — это два известных персонажа, неоднократно фигурировавшие в других моих сочинениях, опубликованных в журналах “Вестник Европы”, “День и ночь”, “Новый очевидец”, “Октябрь”, “Знамя” и книге “Опера нищих” (“Вагриус”, 2006). Мужики родились сразу же после Второй мировой войны с фашистами, которую выиграл Сталин, и прошли весь свой скорбный путь “опоздавших шестидесятников” от 5 марта 1953 года до дикого капитализма и соответствующей ему пенсии. Один из них, подобно Ленину, именует себя литератором, другой пишет в анкетах — “временно не работающий”, хотя какая разница, кто у нас в стране есть кто, если все мы, как утверждает Хабаров, до сих пор единый народ?
“Надо докопаться до скрытых, тайных песен, плачей, сказок, сатир, — они должны быть, и в них мы найдем много нового и, вероятно, особенно ценного”.
В.И. Ленин*
Песня вся
А теперь плясать устали.
Песня вся, песня вся,
Песня кон-чи-ла-ся.
Советское народное
Гдов, в частности, писал Хабарову пасмурным апрельским днем накануне Пасхи 2006 года:
“Дорогой друг Хабаров!
Чтой-то ты совсем куда-то пропал, уж не лежишь ли ты больной по больницам? Поэтому я решил, как в ХХ веке, написать тебе письмо по почте, хотя у нас теперь нынче уже совсем другой век, в чем ты можешь лично убедиться, если еще живой. Кругом электроника, люди сношаются через компьютер, скоро будет капитализм, и я бы написал тебе гораздо раньше, однако не знаю, сколько нынче стоит марка на конверт. Прошлый раз на конверт наслюнил на сумму на 2 руб. 40 коп., так все вернули назад, мало им, хотел доклеивать, а сколько — не знаю, старость подступает, как осиновый кол. К тому же и пыл пропал, письмо свое же собственное вскрыл, перечел, одна глупость, не достойная такого широко известного в узких кругах литератора, каковым является твой друг, то есть я.
Ты, конечно, можешь сказать, что я мог бы купить дюжину конвертов с напечатанной на них начальством буквой “А”, которая выполняет роль марки, не зависящей от инфляции, руководимой все тем же начальством. То есть, если на конверте имеется буква “А”, то, даже если ты его купил до дефолта-1998 или даже украл, он все равно действителен сейчас и будет действителен всегда. Но ведь это все не то, все не то, дорогой мой! Ведь если я взялся переписываться с порядочным человеком, например с тобою, то марка нужна не ОРДИНАРНАЯ, а оригинальная, ХУДОЖЕСТВЕННАЯ и КРАСИВАЯ, хотя красоты в нашем мире становится все меньше, и Достоевский, ясно, ЛЯПНУЛ, как черт в лужу, насчет того, что она спасет мир, хотя теперь новейшие исследователи утверждают, что вовсе он ничего подобного не говорил. Внешняя красота съедена капитализмом, строящимся в отдельно взятой стране, отчего падают дома и взрывается метро, внутренняя — старостью, подступающей, как волны прилива к тихоокеанскому побережью бывшей страны СССР, которое, это побережье, скоро будет заселено китайцами и другими братскими размножающимися народами, уверенно глядящими в будущее.
И вообще, того, кто сказал такую глупость, будто писатель в России должен жить долго, нужно судить в Басманном суде, как олигарха, или сразу же сажать в Матросскую Тишину, как всех остальных, чтобы не дезориентировали окружающих. Писателю, верь мне, ВЫГОДНЕЕ помереть в расцвете, тогда он становится легендой сердца народного и творческой молодежи, а если кто зажился на белом свете, то вызывает лишь раздражение, как тот старик из сказок Льва Толстого, которого разбогатевшие деточки кормили из деревянной миски говном, пока сами не состарились. Еще лучше, когда писатель вдруг перестает писать, и все вокруг говорят о том, что наш-де мистер Х. перестал, знаете ли, писать, а ведь как хорошо начинал, прям как Юрий Олеша, и на это, знаете ли, тоже нужно ОПРЕДЕЛЕННОЕ МУЖЕСТВО, чтобы ПЕРЕСТАТЬ ПИСАТЬ в наши жестокие времена тотальной бездуховности. Глупцы, но и это в какой-то степени тоже выгодно. Вообще в мире писателю выгодно ВСЕ, но, к сожалению, любая выгода к собственно творчеству не имеет никакого отношения. Странно! Извини, друг, не могу больше, расстроился, в старинные времена ХХ века пошел бы выпил водки, портвейна, но водку пить РАЗЛЮБИЛ, а уж портвейном нынче и вообще брезгую…
Ну, Гдов это… Он, как сел, мля, за руль, то, едучи по Ленинградскому проспекту в сторону области, сразу же запел народную сибирскую песню предосудительного содержания:
Ко мне подходит городовой.
Семизарядку вынимает
И говорит: “Идем со мной”.
Вид его, представьте, был безумен. Волосы вокруг лысины вздыбились. Бородатое лицо полыхало. Каждый, кому хорошо известен Гдов, непременно счел бы, что он пьян, но это стало бы очередной ошибкой того, кто бы это счел.
Он в этот пасмурный апрельский день накануне Пасхи-2006 был совершенно трезв и, в очередной раз временно поругавшись с женой, ехал на дачу, чтобы все там наладить, почистить и вымыть накануне Светлого Дня всего православного человечества, перед грядущими майскими этими праздниками в честь Международной солидарности, когда доброе начальство сдвигает календарные дни и тем самым дарует уставшим от беспредела трудящимся очередные желанные моменты сладкого безделья.
Да и не всегда же он был пьян, литератор Гдов. ПО ЖИЗНИ. Ведь если бы он всегда был пьян, то давно бы уже умер, потому что пьет он с пятнадцати лет. Как выпил первый раз портвейна на Пасху 1961 года, так и понеслось. Пил, поступив в студенты Московского геологоразведочного института им. С. Орджоникидзе. С товарищами отметили первую стипендию ночным купанием в грязной Москве-реке близ железнодорожного моста, что около метро “Кутузовская”, а потом все вместе лечились в районном кожно-венерологическом диспансере, который в те оттепельные годы почему-то располагался на задах Министерства иностранных дел, что на Смоленской площади. Естественно, когда в лесотундре работая, то как там не пить, если есть спиртное? Спиртного два месяца не было, и курево тоже кончилось, сплавились вниз по течению, собрали бычки на месте прежней стоянки, обратно семь километров тащились по ломким камням вдоль горной речки, оскальзываясь в пропрелых резиновых сапогах. Эх ты жизнь, мля, со всеми ее перманентными сложностями!
Поэтому, когда в лесотундру прилетел вертолет, то летчики закусывали черной и красной икрой, олениной, рыбкой таймень, брусничкой моченой, а Гдов с коллегами — репчатым луком и папиросами “Беломорканал”. Очнулся утром, прижавшись сердцем к вечной мерзлоте Родины. Видел дивную сцену, перевернувшись на спину: в синее жаркое небо поднимается вертолет, из вертолета блюет летчик в синей тоже униформе, открыв дверцу и высунувшись, чтобы не запачкать казенное имущество… Что еще? Подрался по пьяни с гэбэшником, родственником первой по счету жены, и его дружками, которые совершенно справедливо выкинули распоясавшегося хулигана из московской семейной квартиры, куда жена № 1 привела его знакомиться к сестре, гордая замужеством. Выкинули. И новую белую рубаху порвали в клочки. Из разбитого носа шла кровь. За дело, за дело, за дело, Гдов! В тот раз — за дело. Еще? Вот и еще. Напившись как свинья в компании диссидентов, стукачей, антисоветчиков и иностранцев на прогулочном теплоходе “Феликс Дзержинский”, следовавшем из Северного речного порта г. Москвы в Бухту Радости и обратно, неизвестно зачем положил в свой портфель чужую дамскую сумку, фактически украл. А в сумке был паспорт какого-то скрипача, который обретался в СССР в состоянии ОТКАЗНИКА, то есть гражданина, возжелавшего выехать в 1984 году на историческую родину в государство Израиль, но получившего от правящих тогда коммунистов суровый отлуп. Сгорал со стыда, возвращая краденое по месту прописки скрипача, подозревавшего гэбэшные козни, смотревшего сурово, С НАМЕКОМ… А как-то всю-то длинную зимнюю ноченьку бился, опушенный снегом, на кулачках в Переделкине с писателем Н., таким же пьяницей, как и Гдов, но более укоренившимся в тогдашней тоталитарной системе, столь же чуждой народу, что и нынешняя, демократическая. Всю-то ноченьку — подерутся-подерутся, тяпнут водяры, закусят, покурят и снова колотят друг друга, за горло душат… Сочинил вместе с товарищем-поэтом Александром Лещевым (в миру — врач-психиатр Лев Таран) рифмованную “Азбуку алкоголика”, где на “М” было: “НА СТОЛЕ СТОИТ “МАРТИНИ”. НЕ ПРИВЫК К ТАКОЙ КАРТИНЕ”. А на “О”: “ЕСЛИ ТЫ НЕ ФОН-БАРОН, ВЫПЬЕШЬ И ОДЕКОЛОН”. Покойному Леве Тарану — Царство Небесное! Одеколон, впрочем, пил в жизни только один раз, но хоть и не понравилось, однако зарекаться ни от чего не стоит, равно как и прошлое осуждать безоговорочно… С развевающейся черной бородой плясал в г. Норильске (1974) на столе… С развевающейся седой бородой плясал в г. Бухаресте (2003) на столе… В городе К., стоящем на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан, однажды обоссался и упал, выронив на асфальт Библию, которую ему дала для просвещения племянница-неофитка. Что было, то было, наново всю эту похабщину экзистенции, позор бытия не перепишешь. Тем более что в последнее время любовь его к спиртным напиткам практически угасла, и он жил с водкой, как с постылой женой, а что это такое — расшифровывать, я надеюсь, никому не нужно. Постарел Гдов и стал наконец побаиваться жизни.
Идем по улице большой.
Стоит там домик трехэтажный,
Покрытый краской голубой.
Началось это, пожалуй, в Польше, которую он, как и всякий критически настроенный советский человек, с детства обожал неразделенной любовью. Начиная с фильма “Пепел и алмаз”, где Збигнев Цибульский мочит коммуниста Щуку, а потом его же обнимает, весь в крови. Журнал “Шпильки”, журнал “Твурчесть”, “Рукопись, найденная в Сарагосе”. “Полонез Огиньского”, который какие-то гады исполняли в 60-е годы по советскому радио, придав дивной музыке следующие империалистические слова:
В огне прошел твой старший брат.
Лех Валенса в усах… “Человек из мрамора”… “Человек из железа”… Кабачок “Тринадцать стульев”… Катынь (1940)… Катунь (1931)… “И рядом с вырезками из журнала “Польша” кровать, конечно, выглядела пошло…”
— ЗА НАШУ И ВАШУ СВОБОДУ! — смело крикнул Гдов пасмурным апрельским днем накануне Пасхи-2006.
Польский край — чудесный край. Там по всей стране аисты в мятых гнездах живут, невзирая на птичий грипп. Конференция, в которой полноправно участвовал наш Гдов, была на тему вроде того, что “КОГДА ЖЕ НАКОНЕЦ СДОХНЕТ ЛИТЕРАТУРА?”. Фольклорный ансамбль умных детей в рамках сбережения дружбы между двумя великими славянскими народами исполнил песню “Кто тебя выдумал, чудная страна?”, какой-то левый мудак-авангардист пытался было показать свой документальный фильм о Москве, наполненной уродами всех возрастов и мастей, пьющими около Кремля пиво и по дешевке торгующими на Арбате Родиной. Но все, подчеркиваю, ВСЕ участники конференции брезгливо осудили эту тенденциозную русофобскую муть, после чего начался и закончился дикой пьянкой скромный банкет для бывшего “старшего брата” и его лучших друзей.
Странно, граждане, но в окружении приветливых, постаревших панов и паненок Гдов вдруг загрустил отчаянно и непонятно почему. ЧТО-ТО НЕ ТО творилось, и впервые не радовали старика батареи бутылок с “Зубровой” да “Выборовой”, бигос, нарезка колбасная и даже Малгожата, средь шумного бала случайно положившая вдруг ему на колено руку, медленно двигавшуюся в направлении ширинки. Тсс, природная скромность не оставляет мне возможности рассказать вам, чем закончилось это легкое движение!
— Спой тогда “Монте-Кассино”, дорогой мой человечек, — наконец выдавил он из себя.
— Что? — не поняла эта зрелая красавица, в два, а то и в три раза больше, чем Гдов, выпившая водки, но продолжающая наливать и чокаться во всех смыслах двух таких простых глаголов.
— Песню польских партизан, — пояснил Гдов, но Малгожата уже отвлеклась, забыла про нового русского друга, вероломно обмениваясь пьяными поцелуями с коллежанкой Магдаленой, тоже красивой и зрелой. И Гдов тогда исполнил эту ЗНАКОВУЮ, памятную ему песню лично, но как бы ПРО СЕБЯ (тоже во всех смыслах всех слов).
И пить водку ему окончательно расхотелось. Он и не пил. Но пел, не размыкая губ. “Бедная, гордая Польша, прощай!” — шептали его сомкнутые губы.
Хотя нет, скорей всего, это тогда он разлюбил водку, года два назад, когда ни с того ни с сего литератора вдруг позвали в Кремль на вручение премии одному его другу, выдающемуся музыканту. Лично приглашенный другом, он сидел в неизвестном ему зале во втором ряду, среди родственников и близких награждаемого. Там по сцене президент Путин упруго ходил, солдаты играли на трубе и барабане, лица людей искрились искренними улыбками, хотя время было, как всегда, сложное.
Во всю Ивановскую, в пределах кремлевской брусчатой площади, начальники развернули высокие шатры, где видимо-невидимо имелось всяких яств, включая раков и омаров. Нажраться на халяву можно было хоть до посинения и пеноизвержения, но Гдов даже не то чтобы взял себя в руки, а просто, как Гамлет в последних сценах одноименного произведения Шекспира, лишь чуть пригубил стакан с каким-то легким искрящимся напитком, а водки вдруг НЕ ЗАХОТЕЛ, впервые изумляясь сам себе. Осмотрелся опешив. Знакомые по “ящику” физиономии и персоны сновали вокруг. Вот тебе деловой министр, вот звонкий оппозиционер, вот старый прикормленный коммуняка… “Всюду жизнь, как у художника Ярошенко”, — злобно подумал очернитель Гдов.
Да, всюду жизнь. Писатель ДОЛЖЕН изучать жизнь, где бы он, скотина, ни оказался, хоть на необитаемом острове. Но вот беда: спиртное, эта составная часть, незамутненный источник изучения жизни и любви к Родине, в Гдова спиртное ПОЧЕМУ-ТО НЕ ЛЕЗЛО, хотя черной икорки он тогда на банкете все-таки покушал… “Свежая была икорка, мля буду, такая, знаете ли, мля, жемчужная, на куй, как во времена поэта Державина”, — продолжал злобствовать Гдов. Гремела классическая музыка Генделя и Шнитке, снова добродушно улыбались люди в черных мужских костюмах и разнообразных женских платьях, а пить спиртное КОМПЛЕКСУШНИК Гдов почему-то опять не мог, хоть ты тресни или “разревись, разорвись на части”.
“Да при чем тут Кремль или Польша” — вдруг с холодной ясностью подумалось Гдову, когда даже вот буквально вчера, на дне рождения другого близкого ему человека, замечательного художника на букву “А”, он тоже оказался полностью несостоятельным. Как ни храбрился Гдов, но и здесь он не смог одолеть более трех водочных рюмок. Люди открывают друг другу душу, тыкая окурки в недоеденный салат, говорят о самом важном, хорошем, высоком, а ему вдруг стало, видите ли, ТОШНО, говнюку, захотелось домой, в уют и тишину, нарушаемую лишь звуком чуждого телевизора за стеной. Жидкого советского пива захотелось в неопрятном кафе “КАФЕ” застойных времен, когда весь измученный тоталитаризмом народ изнывал под игом несвободы, дожидаясь СВОБОДЫ. “Вот как приходит старость!” — сказал Гдов веселящейся жене. “А?” — не расслышала жена. “На…” — грубо уточнил Гдов. Жена обиделась.
А ведь на дне рождения было очень весело. Там были разнообразные хорошие закуски в этом шикарном ресторане, где лакеи заглядывают тебе в рот, упреждая желания, и кружатся как нечистая сила. Один поэт прочитал шутливые стихи, в которых обыгрывалось слово “песец” в смысле, что скоро наступит конец света. Гдова передернуло. Лег он, вернувшись домой, и вскоре заснул, отвернувшись к чуть выше упомянутой стене. “Милый, я хочу, хочу тебя! Давай танцевать”, — лепетала пьяная жена. “Поздно, — глухо отозвался он и зачем-то добавил по-немецки: “Verboten”. Жена назвала его импотентом. С одной стороны — справедливо, с другой — кому же это понравится?
Что ж я вижу пред собой?
Сидят судьи-правосудьи
И глазырят на меня.
Утром, восстав ото сна, он взялся было анализировать все происходящее с ним, но никакого рационального объяснения тому, что ему вдруг стала ненавистна водка, дать себе не смог. Похмельная жена № 3 тревожно глянула в лицо любимого супруга — что с тобой, милый, давай вместе преодолевать кризис среднего возраста! — но он лишь отвел от нее глаза, как волк или кот, знающий, чье мясо он съел.
Ее мясо он съел, мля! Ведь эта женщина, что от вас скрывать, тонкая и одухотворенная, как библейский тростник, в котором нашли пророка Моисея, практически посвятила ему всю свою оставшуюся жизнь выходца из хорошей семьи культурных советских людей, спокойно относившихся к окружающей их реальной действительности и занимавших когда-то средние посты в упраздненном ныне Министерстве цветной металлургии. Новый брак их дочери они сочли мезальянсом, но никогда этого не показывали, потому что были настоящими интеллигентами в отличие от Гдова, восставшего из канавы, расположенной на обочине жизни. Жена № 3 всем была хороша, но только никак не могла понять, почему это Гдов не воспринимает ОЧЕВИДНОГО и никак не желает ИСПРАВЛЯТЬСЯ под ее руководством, отчего ХОРОШО станет всем и в первую очередь ему самому, хоть он и увяз в грехе, как в болоте.
Впрочем, вопросы взаимоотношений Гдова с женами — не тема этого рассказа, а очень серьезная ДРУГАЯ тема, которая требует отдельного выстраданного повествования. Сразу скажу, чтобы отсечь досужие домыслы, Гдов жену № 3 очень любил, и она его тоже очень, хотя они и дрались за всю их совместную жизнь около тридцати раз, попрекая друг друга бывшими мужьями (женами) и любовницами (любовниками). Любили… А что еще остается делать потерянным во времени и пространстве людям, кроме как не любить друг друга?
И вспомнилось старику Гдову все. Все старику, сидящему за рулем, вспомнилось, все его подлянки и выкрутасы. Как гадко, например, обращался он с промелькнувшей в его жизни, как комета, женой № 2. Ведь он ее, тонкую, хрупкую девчонку с озорными оленьими глазами и в твидовой юбке “твигги”, однажды пытался послать за водкой и портвейном! Слава богу, что старый писатель Д., активный участник их разновозрастной пьяной и разнузданной компании, порицавшей в нищенском застолье советскую власть и цинично демонстрировавшей друг другу, несмотря на советско-полицейские запреты, новинки Самиздата и Тамиздата, немедленно пресек это… Старый писатель Д., отсидевший в общей сложенности двадцать семь лет в советских концлагерях, но не утративший нравственности и природного здравомыслия, грубо, с использованием ненормативной лексики, попенял ему, что так делать нельзя, что МУЖИК САМ ДОЛЖЕН ЗА ВОДКОЙ И ПОРТВЕЙНОМ ХОДИТЬ. Не доверяя это сакральное дело слабым и глупым женщинам. Что ходить за водкой — ЭТО СВЯТОЕ, МУЖСКОЕ, НАРОДНОЕ. Они шли, шатаясь и обнявшись, к водочному магазину, что на Селезневской улице города Москвы. Юный тогда Гдов-мудак, получивший в тот день и час один из самых важных для русского жизненных уроков, и старый писатель Д. Классик. Царство ему Небесное, вечный покой.
— Ваша жизнь пока неинтересна, поэтому вы должны описывать других и другое, чем вы сами. А моя жизнь кончается, она сама по себе роман, изобилующий сложными сюжетами и нравоучительными подробностями. Вот почему я УЖЕ имею право описывать себя, а вы ПОКА ЕЩЕ нет, — громко сказал Гдов творческой молодежи.
И в очередной раз покрылся краской искреннего стыда.
А дорога между тем не была столь напряженна, как этого можно было ожидать накануне Светлого Дня православного человечества перед грядущими майскими праздниками в честь Международной солидарности. Естественно, что около метро “Динамо” на Ленинградском проспекте он плотно сел в пробку, но там пробка всегда — днем и ночью, в будни и праздники. Правильно сделали, между прочим, создатели телевизионного фильма “В круге первом”, когда показали на секунду зэку-марксисту Льву Рубину грядущую Москву с армадой ее иномарок и развязными ее насельниками, не верящими более ни во что. Ведь такая наглядная агитация еще раз заставляет граждан РФ задуматься, откуда они пришли и куда катятся колбаской или наливным яблочком. Где-то ведь и остановиться пора, вздохнуть, оглядеться, куда попали, в какое новое непонятное.
Что ж я вижу пред собой?
Сидит мать моя старушка
И все плачет обо мне.
Стадион “Динама” — через забор и тама. Здание Центрального стадиона “Динамо”, расположенное в двух шагах от одноименного метро, даже в нынешние дни свободного XXI века увлекло водителя Гдова своим тайным величием и строгостью имперских форм, живо напоминающих о тех крутых временах, когда полстраны сидело в лагерях или стояло на лагерных вышках в качестве охранников. Говорят, что именно здесь сразу же после Второй мировой войны состоялось чудесное явление советскому народу тогдашнего главного начальника СССР Иосифа Виссарионовича Сталина. Народ откуда-то узнал, что он уже здесь, на футбольном матче, и заволновался народ, ударился в овацию. Сталин, не чинясь, подошел в своей маршальской форме к краю правительственной ложи, где этот вождь сидел в окружении других достойных его красных вождей, снял форменную фуражку и положил ее перед собой, оказавшись совершенно седым. Сталин заплакал, поклонился народу, а Гдов поехал дальше.
И, миновав Петровский походный дворец, где в 1812 году несколько дней проживал удивленный русскими непонятками военный французский император Наполеон, а теперь останавливаются другие, более мирные гости Державы, Гдов подумал, что исключительно все диктаторы всех времен и народов, пусть даже самые добрые-раздобрые, оставившие память в чьих-то сердцах своими разномастными благодеяниями, заслуживают одного определения — СВОЛОЧЬ. Равно как и любое государство, самое сладкое и светлое, враждебно своим гражданам и думает только о своих абстракциях да о том, чтобы его демиургов не пришибли где-нибудь ненароком. С другой стороны, без общественного договора жить тоже нельзя, а где договор, там и насилие, торжество одной особи над другой, как, собственно, и водится у всех животных, к которым большей частию и принадлежат люди.
Запутался Гдов в этих псевдофилософских построениях. И кто ж знает, что именно тому виною: тяжелая ли отрыжка тоталитаризма в виде несистематизированных, слабоаргументированных мыслей, спонтанная ли абстиненция пьющего писателя или все же автомобильные пробки, которые, не дай бог, когда-нибудь заткнут Москву навсегда, будем тоже тогда удивляться, как Наполеон, — чего-де происходит, почему все горит?
А между тем он, миновав метро “Сокол”, уже приближался к торчащему вот уже много лет на развилке Волоколамского и Ленинградского шоссе зданию института “Гидропроект” имени С.Я. Жука.
И опять лишь глупости лезли ему в голову. Во-первых, что С.Я. Жук — это тот еще был жук. Жук проектировал, зэки строили, Берия управлял. Зачем, сука, натыкали столько всяких ГЭС по России, мля, плюс Асуанскую плотину, спроси их, козлов. Чего? Жить, что ли, стало лучше да веселее? Только идиот с подростковым сознанием может додуматься до такой простой гениальной идеи — взять да поток перегородить подручными материалами, а потом чтобы сесть на корточки и смотреть, что из этого получится. Обывательский, конечно, взгляд, и С.Я. Жук тут совершенно ни при чем. Обыкновенный советский человек, недюжинный специалист. Коммунизм эти большевистские отродья строить, скорей всего, и не собирались, зато в Москве теперь сплошные пробки, и будущее темно, туманно, совершенно неопределенно. Зато Гдов едет теперь на дачу, в очередной раз поругавшись с женой. Какая глупость! Сплошная пошлость и глупость кругом, и все сюжеты вечны, как “Анна Каренина”.
Гдов подумал еще и о том, что и сам в начале 70-х приходил в этот “Гидропроект” поступать на работу. Гдова обещали направить на Игналинскую ГЭС, что в Латвии, которая теперь страна самостоятельная, управляется какой-то американской тетей по имени Вика. Гдов в последний момент передумал. “Не оказался бы я тогда лопухом, был бы теперь русскоязычное латвийское меньшинство, по всему миру без визы ездил бы”, — мельком подумал Гдов перед тем, как приключилось дальнейшее.
А еще он подумал перед тем, как приключилось дальнейшее, что в начале 70-х это устремленное в небеса здание на пересечении Волоколамского и Ленинградского шоссе можно было смело считать фаллическим символом столицы, где Волоколамское шоссе, если смотреть из центра, — левая нога, Ленинградка — правая, стадион “Динамо” — пуп, Кремль — всему голова.
Теперь же “Гидропроект” затерялся меж других высоких небоскребов обновленной России, но что из этого следует, Гдов не знал.
Что ж я вижу пред собой?
Сидит блядь моя Маруська
И смеется надо мной.
Так вот, дорогой Хабаров, буду на сей раз краток, ибо тут-то со мной и приключилось следующее, которое я могу объяснить лишь всем вышеописанным. Пить спиртное, как ты знаешь, я уже совсем не могу, не хочу, не желаю, но к курению табака по-прежнему отношусь с большой симпатией, а сигареты красный “Мальборо” у меня вдруг кончились, и я, пару раз затянувшись вонючим бычком из битком набитой пепельницы, все же вынужден был съехать к обочине в чаянье ближайшего табачного киоска.
Тут-то все и приключилось, что меня развели, как лоха, если говорить противным современным языком. Причем разведения моего было, как в сказке, три попытки. Первая: около табачного киоска близ дома № 14 по Волоколамскому шоссе г. Москвы сидел наперсточник, который безуспешно для себя, но очень настойчиво предложил мне попытать счастья в угадывании шарика при ставке сто рублей за шарик. Посланный на хрен, он не обиделся, а я купил сигареты и направился к своей новой машине “Опель Вектра”, производства 1990 года, хотя на пути был остановлен другим взволнованным человеком. Он, видите ли, только что нашел у меня под ногами, на тротуаре кожаный бумажник, битком набитый новорусскими купюрами, и предлагал мне по-братски разделить его содержимое. Зная этот древний трюк и то, что с минуты на минуту появится его напарник, тот самый якобы рассеянный владелец бумажника, я и этого соблазнителя послал туда же, что и наперсточника.
И я сел в машину, и я закурил, и я уже успокоился, включил Глена Миллера — “Серенаду солнечной долины”, собираясь трогаться, но сделать этого не успел, потому что ко мне в автомобильное окошко вдруг тихонько постучалась красивая девушка.
Мне уже трудно описать для тебя ее внешность, потому что непременными спутниками писательского мастерства являются водка, портвейн, богемный образ жизни, спесь, надменность, наплевательское отношение, нигилизм, хвастовство, “тараканы в башке”, моральная нечистоплотность, трубка во рту и цитата из Джойса, а я от всего этого, как ты знаешь, удалился и в определенном смысле перестал быть настоящим писателем.
Дело в том, что красивую девушку эту я уже не имел права называть незнакомкой, потому что она, как капля воды, походила на всех трех моих жен. От жены № 1 у нее было дерзкое выражение свежего лица и чувственный изгиб губ, от жены № 2 — хрупкость и какая-то беззащитность поникшего цветка, который забыли вставить в букет, от жены № 3 — все остальное: Духовность, Изящество, Ум, Отзывчивость и Красота. “О, эта зрелая красота русского поля, колосящегося от Москвы до самых окраин Империи! О, эта моя Родина, которая наконец-то нуждается во мне, отчего и стучится прямо ко мне в окошко!” — вдруг промелькнуло в моей бедной голове, обезображенной, как я тебе уже неоднократно жаловался на страницах своего письма, полным отсутствием алкоголя.
Ее губы шевелились, и я высунулся из машины”.
— Мужчина, вы не подскажете, как нам проехать на Тушинский вещевой рынок? — спросила красивая девушка, обнажив в своей странноватой улыбке золотой зуб и пристально глядя на Гдова.
Дальнейшее в объяснениях не нуждается. Естественно, что, пока галантный Гдов что-то ей там такое толковал, ее криминальные коллеги — джигиты, сидевшие в припаркованной сзади “пятере”, каким-то непонятным образом ухитрились вытащить из гдовского “Опеля” брезентовую сумку Гдова, которая валялась на заднем пассажирском сиденье. Слава богу, что в сумке той ничего не было, кроме принтерной распечатки странного сочинения Гдова под названием “Крестовоздвиженский” и четырнадцати рублей денег (мелочью). Гдов ехал на дачу. Гдов даже не заметил пропажи. Гдов думал про Крестовоздвиженского. Гдов думал про Родину и вообще. Гдов ехал и пел:
Смейся, смейся надо мной.
Вот вернуся-возвращуся,
Тебе голову снесу.
Крестовоздвиженский
Странное сочинение Гдова
И не обманщик я людей!
Я — скромный фокусник советский,
Я — современный чародей.
Ю. Олеша
Пусть вам припомнится тот, кто на вопрос, к чему он затрачивает столько усилий, постигая искусство, с которым все равно не сможет ознакомить людей, ответил: “С меня довольно очень немногих, с меня довольно и одного, с меня довольно, если даже не будет ни одного”. Он говорил сущую правду. Вы и хотя бы еще один из ваших друзей — это уже целый театр для вас обоих, и даже вы один — театр для себя самого. Пусть целый народ будет для вас этим “одним”, и этот “один” — целым народом.
М. Монтень, Опыты. Гл. XXIX
Как на устах иных “вчера”.
Б. Пастернак
— Наша Родина — красавица. А у красавицы одна мечта — чтоб она со своей “прелестью” осталась одна средь шумного бала неуклюжих народов мира, в единственном женском экземпляре, — учил всех нас Крестовоздвиженский, медленно соткавшись из времени и пространства незадолго до начала конца перестройки.
— Да здравствует — йэх! — СССР, Союз Советских Социалистических Республик! — пустился он в пляс, перед тем как сломать ногу.
— Товарищ! Верь! Взойдет она, звезда пленительного счастья коммунизма в любой форме! — процитировал Крестовоздвиженский, но толковать про “небо в алмазах” на сей раз застеснялся.
— При советской власти я просто не понимал, что ем всяческую мерзость, и страшно радовался, купив по случаю круг чайной колбасы по 1 руб. 70 коп. за килограмм. Впрочем, та колбаса была, как сейчас помню, довольно вкусная, скорей всего, большевики, в силу своей технической тупости, еще не догадались пихать в нее сою и другие дешевые ингредиенты, — пригорюнился он, не в силах справиться с дуализмом бытия.
— Товарищи! Все, как один, на борьбу с разрухой, голодом, русофобией и антисемитизмом! Счастье еще улыбнется России, если, конечно, каждый из нас хорошенько приложит руки к этой будущей улыбке! — вскинулся Крестовоздвиженский.
— Дорогой Ленин! Зачем ты умер и оставил нас одних мучиться на этой холодной и злой земле? Проснись, дорогой Ленин, и скажи что-нибудь хорошее, чтоб тебя все заново полюбили и не называли говнюком! — заплакал он.
— Перестройка — осиновый кол в могилу изменника делу пролетариата Ленина, — испугался своих мыслей Крестовоздвиженский, закапывая под яблонькой свой партийный билет, который ему выдали во время Олимпиады-80.
— Аксенов решительно прав, когда говорит, что звериная серьезность — это признак графомана, — напрягся Крестовоздвиженский именно в тот момент, когда его хотели унизить словом и делом.
Бедолага среди ночи порнуху хотел посмотреть — да не тут-то было: кончилась бесплатная порнуха в советском телевизоре после Второго путча-93 незадолго перед Дефолтом-98.
Ну и прямо надо сказать — Крестовоздвиженскому у проституток очень понравилось. Крестовоздвиженский даже решил дальше с ними крепко и серьезно дружить, обнаружив, что существа они неприхотливые, ласковые, душевные.
— То же самое, кстати, и Федерико Феллини думал, если кто культурный и смотрел такие фильмы, как “Ночи Кабирии”, “Рим”, “Амаркорд”, — объяснял он интересующимся.
— В интересное время, между прочим, живем, товарищи! Когда труд и капитал идут под руку обои неизвестно куда вперед, почти в коммунизм, который с большой буквы, но мы его на всякий случай пишем с маленькой, чтоб нас не поняли превратно, — специально подчеркнул Крестовоздвиженский.
— Вы не умеете делать ровным счетом ничего из того, что вы делаете! — разоблачал современных плутократов Крестовоздвиженский, гневно потрясая кистями своих широких натруженных рук.
— Фраза “Борясь с вязкими объятиями сна” — вот мой вклад в мировую культуру, — без ложной скромности признался Крестовоздвиженский.
— Такова возрасту старушки, как ходют да ездиют по туравтобусам в Германии, в Расеи уж давно лежать по гробам, — кривлялся Крестовоздвиженский.
Только в предпенсионном возрасте он наконец-то догадался, что, когда человек “портит воздух”, он имеет шанс не только потерять уважение окружающих, но и испачкать собственное белье.
“Это будет самое массовое из элитарных произведений. Или лучше — самое элитарное из массовых произведений? Еще лучше — самое элитарное из массовых произведений и самое массовое из элитарных. А уж лучше совсем, окончательно и бесповоротно — самое элитарное из массовых и самое массовое из элитарных произведений русской литературы конца ХХ — начала ХХI века, целиком обращенное в будущее”, — подумалось ему.
Всегда страшно переступить порог, а вот переступишь — вроде бы уже и не страшно.
Cоветская власть прошла, а грусть осталась.
— Не для того я в предпенсионном возрасте занимаюсь джоггингом, чтобы сбросить лишний вес, — по обыкновению, говорил нам Крестовоздвиженский, — а для того, чтобы вам, друзья, меня в гробу нести легче было.
И еще говорил Крестовоздвиженский:
— Не для того я в предпенсионном возрасте занимаюсь джоггингом, чтобы суетные дни продлить, Господом Богом мне отпущенные, — а чтобы в гробу получше выглядеть, чтобы вам, друзья, за меня стыдно не было.
Крестовоздвиженский глупо, но безапелляционно утверждал, что в детстве жил на углу улицы Завязавших Алкоголиков и проспекта Победы Коммунистического Труда.
И что в юности он сочинил песню на слова М.Ю. Лермонтова “Прощай, немытая Россия!”.
А еще однажды написал японские стихи:
Пропили сапоги.
Уж перестройка наступила.
— Надо быть мудрее и хитрее: людей гораздо ВЫГОДНЕЕ любить, чем ненавидеть, — как-то разоткровенничался он.
И тогда Крестовоздвиженский мягко сказал:
— Собственно, в онанизме нет ничего дурного. Был бы человек хороший.
Красавица зарыдала.
“Не зря многое из Ильфа и Петрова разбрелось по фольклору. В их немеркнущих сочинениях встречаются сцены и фразы очень толковые, деятельные, конструктивные. Например, про советских служащих, которые кручинились оттого, что никогда не были студентами, не состояли в подпольных организациях, не бунтовали против начальства. Об этом, собственно, жалели все советские так называемые интеллигенты, особенно не получившие даже коммунячьего “высшего образования”. То, что русскому студенту давалось ДАРОМ (врет Чехов про выдавливание “раба”, среда формировала), нашему высокому интеллектуалу доставалось путем перенапряжения головы (греческий язык, например, который раньше знал каждый гимназист). Да и вообще — умение ложку-вилку держать… А наши, пердячим паром научившиеся это делать, тут же начинают учить или порицать других. Какие, дескать, хамы! Вспоминаю, как противно пели подгулявшие родственники ИЗ ПРОСТЫХ: “Так наливай сосед соседке. Она ведь тоже пьет вино. Непьющие студентки редки. Они все вымерли давно”. И так далее. Меня от этих воспоминаний тошнит. Меня теперь от многого тошнит, как беременную (-ого)”, — писал Крестовоздвиженский в своей знаменитой Амбарной книге, на восемнадцатой ее странице.
— Советский Союз был устроен так: идешь ночью с пятницы на субботу к себе домой, вдруг из кустов как завоет кто-то, и торчит черный раскрытый зонт. А что творится за этим зонтом, известно лишь одному Господу Богу, — объяснял Крестовоздвиженский.
— Очень интересно, что когда внимательно присмотришься к биографии какого-нибудь так называемого “писателя-деревенщика”, то выясняется, что он или “из учителей”, или отец его был председателем колхоза или “руководил МТС”. Если уж на то пошло, то они тоже из эксплуататорского класса, и совершенно зря радовался в свое время Солженицын, что впервые “крестьяне сами пишут литературу”. Ф. А. — доцент Ленинградского государственного университета. В. Б. — инструктор райкома партии. Догадываетесь, кто стоит за этими инициалами? — лукаво, как Ленин, прищурился Крестовоздвиженский.
— Впрочем, “либералы” тоже хороши, — пытался он сохранить объективность. — Никогда не забуду, как во время митинга в защиту НТВ на Пушкинской площади стояли под дождем и снегом бедные пожилые “шестидесятники” в дешевых китайских одеждах, а перед ними пели и плясали богатые светочи демократии во главе с известным журналистом-международником и сочинителем советских антиамериканских пьес Г. Б. “Надо бы нам всем миром сброситься по рублю и спасти наше народное телевидение, нашу свободу”, — говорили “шестидесятники”, перебирая в кармане мелочь.
— Сбылась вековая мечта трудящихся СССР — в Москве теперь тоже нечего жрать, как и во всей России, — захохотал Крестовоздвиженский в 1991 году.
— Прошу всех запомнить: когда в доме есть лимон, так называемый вами “папочка” пьет чай с лимоном! — грозно сказал домашним Крестовоздвиженский, но его в ответ ударили палкой по голове, и он в этот вечер уже ничего больше не говорил.
— В названии старинного русского города Тверь явно просвечивает слово “Тиверия”. Как бы привязать теперь к этому еще и грузинскую Иверию? — мучился Крестовоздвиженский, побывав в Грузии (1984) и в Израиле (1998).
Америка ему совершенно не понравилась.
Франция тоже.
В Германии его оштрафовали.
Уже сидя в тюрьме, Крестовоздвиженский вдруг вспомнил, как, увидев в каком-то музее картину известного ему художника “Девочка с персиками”, он громко сказал: “Да и персики говно, мелкие”.
И ему в который раз стало стыдно, захотелось на свободу.
— Победа Сталина, собственно, ничего хорошего России не принесла, как не принесла бы и победа Гитлера. Лучше было бы так: чтоб Гитлер завоевал Россию до Урала, японцы — тоже до Урала, но с другой стороны. А потом и тех и других скинули бы с помощью американцев разгневанные россияне, получившие таким образом двойную пользу — отсутствие коммунизма и прививку против фашизма. Плюс сколько бы мужиков осталось в живых, — думал Крестовоздвиженский, читая Астафьева.
— Русский именно тем и отличается от украинца, что мясо любит больше сала, — наставительно сказал Крестовоздвиженский бывшему научному сотруднику Кабакову.
— Бессюжетность — основа бытия. Но что есть основа бессюжетности? — мучился Крестовоздвиженский.
— Никогда не забыть мне эту эпохальную сцену времен застоя: пьяный веселый мужик с металлическими зубами играет в заснеженном Измайловском парке на гармошке греческую “Ламбаду”, а остальные поселяне бодро кружатся в этом бойком эллинском танце, — вспомнил Крестовоздвиженский, увидев по телеканалу “Россия” Россию.
В Крестовоздвиженском однажды вновь прорезался недюжинный поэт, который сочинил следующие стихи:
— Jawohl!
— А вот я тоже знал одного коммуниста, — неожиданно вступил в разговор Крестовоздвиженский, — так этот коммунист однажды сказал своему оппоненту после партийного собрания: “Я тебя сожру и высеру!”. А другой коммунист кричал: “Что?! Да я на тебе высплюсь, ё.т.м.!”. Поэта Морковкина провинциальная дама-следователь обещалась в 1962 году “трахнуть стоячей титькой”… Некрасиво вели себя коммунисты. И очень грубо, — добавил он после длительной паузы.
— Степанида Властьевна, Степанида Властьевна! Ау!
…И Крестовоздвиженский вдруг как бы воочию увидел этот мертвый подкожный жирок стареющей дамы.
— Вы используете меня только тогда, когда напьетися пьяные вина и вами овладевает темная, слепая, безрассудная похоть! — горько сказал Крестовоздвиженский.
Красавица засмеялась.
Все в коммунисты не годитесь, —
сказал он, узнав о смене кабинета в Российском правительстве.
“А деньги мои передайте жене, — писал далее Крестовоздвиженский в своей предсмертной записке, — пускай эта блядь ими наконец подавится”.
“Человек вообще-то существо и на самом деле героическое, правы коммунисты, — подумал Крестовоздвиженский. — Желеобразный, наполненный кровью, мочой, слизью, говном и по┬┬том, человек тем не менее свершает всякие поступки и создает великолепные мысли”.
Но того-то и не знал этот добрый старик, что те самые двести долларов у него уже давно украли.
— Петр Федорович? Да он уже давно в дурдоме сидит, — уверенно возразил Крестовоздвиженскому бывший пролетарий Гареев.
Служебное счастье старухи. Чем не тема для небольшого полотна из жизни современного пенсионерства?
“Какое, в сущности, это испытание для человека — одиночество”, — подумал Крестовоздвиженский, наевшись пшенной каши с молоком.
Сказал взволнованный Иван. —
А коммунисты, суки-гады,
Все тащат, сволочи, в карман.
Крестовоздвиженский. Молодая армия. Поэма
Крестовоздвиженский писал:
“Однажды бывший библиотекарь Рубинштейн приехал в Берлин, чтобы лично плясать в балете, поставленном на его стихи. Давненько, годика четыре, он не бывал здесь, где мы с ним в юности служили в Западной группе советских войск санитарами! Поэту взгрустнулось.
Репетиции… Апельсины… Аплодисменты… Усталый, но довольный, сопровождаемый друзьями и поклонниками, он вышел прогуляться в расположенный неподалеку от местечка Панкофф парк под названием Шлесспарк.
Было воскресенье. Было людно. Навстречу им шла какая-то немецкая фрау с ребенком, очаровательной девочкой трех лет.
Внезапно ребенок вырвал ручонку из руки матери, подбежал к бывшему библиотекарю и, прижавшись к его коленям, несколько раз воскликнул:
— Vater! Vater!
Рубинштейн густо покраснел, а зря. Он тут был совершенно ни при чем. Я-то ведь всегда знал его как даже слишком честного парня, который мухи не обидит, не то что ребенка. Зря, правда, он при той власти увлекался постмодернизмом, а теперь поет с эстрады капиталистических кабаков советские лирические песни, это он зря, но думаю, что в рамках свободы творчества, разрешенного в нашей стране ее новым начальством, и это не самая главная беда”.
— И все-таки кто же, спрашивается, является подлинным отцом этого неизвестного немецкого дитя? — мучился неразрешимым вопросом Крестовоздвиженский.
— Да не один ли хрен, — как-то решил он, и ему тут же стало значительно легче, как будто он прочитал хорошую книгу или побывал в консерватории.
Крестовоздвиженский даже изобрел новую русскую пословицу:
— “Доброе слово в дороге помога”.
— Решительно невозможно было представить супругов пьющими, — сказал Крестовоздвиженский, узнав о том, что произошло на даче литератора Гдова во время празднования Пасхи-2006.
Разглядывая картину Отто Дикса, Крестовоздвиженский вдруг подумал о том, что Отто Дикс не экспрессионист, а экспресс-сионист. Эта мысль сильно напугала его, так как он всю жизнь опасался обвинений в антисемитизме. Уже ложась спать, у него вдруг мелькнуло: приключенческий роман под названием “Экспресс сионизма”. Автор — Крестовоздвиженский. Лучшие продажи месяца, десять тысяч штук в сутки.
Весело было глядеть на Крестовоздвиженского, окруженного творческой молодежью.
— Грушу не нужно есть просто так, — учил Крестовоздвиженский. — Грушу нужно сначала аккуратно расчленить ножом, потом разрезать на кусочки.
“Зазвать бы ее к себе домой да трахнуть, — подумал Крестовоздвиженский, глядя на докладчицу. И тут же засомневался: — А только вдруг я кончу, а она — нет?”
На вагонной площадке стоял лысый пьяный человек в тапочках.
Ребята подошли к нему, куря до одури.
— Не сметь! — страшно крикнул Крестовоздвиженский.
Это тогда его чуть не убили.
Крестовоздвиженский запел на мотив популярной советской эстрадной песни 70-х годов застоя, известной среди любителей легкой музыки под названием “Лайла”: “С хлебным ножом я гонялся в лесу за старухой…”
— Это вроде гекзаметр? — громко спросил случившийся рядом бывший офицер Королев.
Крестовоздвиженский оставил сыну богатое наследство — коллекцию пивных и винных этикеток. Мальчик со слезами радости на глазах благодарил отца.
— Так вот, — торжественно начал какой-то человек в ветхой, изношенной полувоенной одежде, еще ближе придвинувшись к жарко пылающему костру. — Встретилися однажды да во чистом, да во поле Куриная кость да Советская власть.
Присмотревшись, мы обнаружили, что это, конечно же, был он, Крестовоздвиженский.
— Писать нужно так, чтобы людям было противно, а мыслям просторно, — решил Крестовоздвиженский.
— I fuck, I fuck you! — сильным, молодым голосом вскрикнул Крестовоздвиженский, забыв, что его партнерша совершенно не знает иностранных языков, потому что она родилась в бедной советской семье и бесплатно училась в школе.
Геронтоlove
Неопубликованный роман Крестовоздвиженского
Часы пробили 24 часа. В одной постели лежали два обнаженных человека предпенсионного возраста. Потом они умерли.
Конец романа
Крестовоздвиженский снова запел:
Зеленый гной не течет…
“Есть люди, которые обоссываются сразу, а есть, которые нет”, — пришло в голову Крестовоздвиженскому, когда уже светало.
Крестовоздвиженский вдруг вспомнил молодость, соседей по коммунальной квартире, первую программу Всесоюзного радио, эстонского советского певца Георга Отса.
Лазарь Пафнутьич меня воспитал, —
запел Крестовоздвиженский, скрывая рыданья.
Но лишь эхо финских бурых скал было ему ответом.
Настоящей веселости мало в нынешних молодых писателях, больше — истерики, деловитости.
— А кто это, товарищи, нам вдруг здесь разрешил материться? — делано, но громко удивился Крестовоздвиженский.
Но лишь эхо опять же финских бурых скал было обратно ему ответом.
Эпиграф к роману “Геронтоlove”:
— Crestovozdvijensky, Crestovozdvijensky!
I want to bring you the little balalaika.
— Эх вы, лю-у-ди! — только и успел выкрикнуть Крестовоздвиженский перед тем, как потерять сознание.
— Основа бессюжетности — бытие. Но что есть основа бытия? — снова мучался Крестовоздвиженский.
— А я полагаю, что любая идеология, требующая для своего существования гекатомбы трупов, — говно, а общество, ее исповедующее, извините за выражение, — прямая кишка, — спокойно парировал Крестовоздвиженский.
И замер огромный зал.
— Коммунизм есть первая и, заметьте, не последняя попытка манипулировать чужим сознанием, — настаивал на своем Крестовоздвиженский, когда вернулся с митинга в защиту НТВ.
Иль литература,
Что у нынешних людей
Низкая культура, —
продолжал кривляться Крестовоздвиженский в знак протеста против попрания демократии и нарушения основных прав человека кремлевской кликой.
Пожалуй, одно является несомненным: Крестовоздвиженский ДЕЙСТВИТЕЛЬНО был среди лиц, пострадавших от коммунизма. Не зря же его перу и голосу принадлежит следующая песня, за которую его преследовал КГБ:
По конторам, по конторам.
И, конечно же, БУРИТЬ лучше хором,
Лучше хором, лучше хором.
Ведь почти со стопроцентной уверенностью можно заявить, что, употребляя слово “контора”, он весьма прозрачно зашифровал название зловещего учреждения, некогда размещавшегося на площади Дзержинского, ныне Лубянской площади, которое советский народ, изнывавший под игом тоталитаризма в ожидании Горбачева, Ельцина, Путина и других вождей свободы, гневно именовал Конторой Глубокого Бурения. Все версии о том, что слововыражение “бурить хором” имеет эротический оттенок, представляются нам некорректными.
— Дзержинский был поляк, чекист, мечтатель, козел, — приложив палец к губам, сказал Крестовоздвиженский, когда мы остались одни.
Да нет, что вы! Сами видите, что Крестовоздвиженский вовсе не был чужд песенной культуре, звукоподражанию, дружил с бардами Анпиловым и Мирзаяном. Многие в Москве еще помнят, как он, повинуясь многочисленным просьбам, любил исполнить в кругу друзей это свое самое заветное и известное:
Мы долго гуляли с любимой.
Часы расставанья, минуты прощанья
Для нас пролетели как мимо.
— Чегой-то весна никак не наступает, — вдруг загрустил Крестовоздвиженский. Но, правда, ненадолго.
— Негодяи! Хотят превратить Россию в помойную яму, страдающую манией чистоты и величия! — громко возмутился Крестовоздвиженский.
Международный семинар на тему “Крестовоздвиженский: антиобщественный образ мышления” собрал неожиданно большое количество участников и гостей со всех уголков нашей маленькой планеты.
“Он — душевный, практически гениальный человек. Но есть и у него одна маленькая слабость: любит голых женщин”, — написал о Крестовоздвиженском в своих мемуарах один известный олигарх-политик, чью фамилию начальство недавно запретило упоминать в печати.
— Выдь на Волгу, WINSTON раздается, — запел любящий вычурные каламбуры Крестовоздвиженский. И тут же пояснил непонятливым потайной смысл своего пения, протестующего против недавнего факта бездуховности, выразившегося в рекламной раздаче дармовых сигарет жителям города Саратова.
— Ты, парень, неплохо написал свою статью о Джойсе, — заметил как-то Крестовоздвиженский бывшему инженеру-геологу Попову. — Но ты бы написал ее еще лучше, если бы не был столь сдержан в своих оценках и читал побольше художественной литературы. Понимаешь, старик… — глубоко задумался он.
Светало.
— Cкоро, ой как скоро вы меня не досчитаетесь на своем празднике жизни, — вдруг громко сказал Крестовоздвиженский.
Но он был неправ. Вернее, не совсем прав.
Высказался и Крестовоздвиженский.
— В тупых и бессмысленных пьянках прошла моя молодость, как у Максима Горького, — сказал он. — Далее я пил вполне осмысленно, и коммунисты здесь совершенно ни при чем.
И вдруг рассердился, ну просто ужасно, совершенно непонятно почему:
— Ленина с Гитлером на вас нету, суки! — прямо-таки орал он.
— Вот в том-то и проявляется ваша змеиная сущность, что вы уверили себя, будто любите меня, — нарочито громко, явно с эпатажными целями произнес Крестовоздвиженский.
Красавица лениво посмотрела на него и еле заметно усмехнулась.
Крестовоздвиженский писал:
“Мне приснился сегодня грандиозный сон, который я спешу предать бумаге для поучения творческой молодежи, чтобы он не ушел из памяти навсегда. Снился мне, быть может, роман, рассказ или просто многосерийный фильм с участием богатых новорусских актеров. Итак, компания новых русских молодых людей на черноморском, по-моему, побережье, в районе Севастополя во времена позднего брежневизма, ранней андроповщины или начала конца перестройки репетирует любительский спектакль на камнях, омываемых волнами Черного моря. Что-то такое, знаете ли, буффонадное, наше, постмодернистское. Какая-то классика в современной интерпретации, чтоб шиворот-навыворот, центонно и с намеком. В это время в бухте появляется огромная морская техника с вертолетами. Взрыв! В акваторию бухты тут же входит военный корабль (мы уже на корабле, и я случайно поднимаюсь на верхнюю палубу). Вижу, что корабль и не военный вовсе, а сугубо мирный. Скорей всего — круизный, с поющими и танцующими эстрадными звездами. И капитан корабля вдруг говорит неизвестной накрашенной старухе из попсы:
— Ну что, бабка, страшно? А в Афгании да Чечении не было страшно?
Какая-то зловещая реплика, подумалось мне, и еще мне подумалось, а не свалить ли мне отсюда подобру-поздорову, перевалившись через бортик в зеленую воду, но капитан (он, кстати, почему-то был одет не в морскую, а в сухопутную военную форму Советской армии) вдруг грозно спрашивает меня:
— Ты кто, мля?
— В данном случае актер, репетируем спектакль с разрешения начальства.
— А… А мы, вишь, тут бунт затеяли. За свободу, значит, мы…
— Что ж, тоже дело хорошее…
— Но вас мы не тронем, играйте себе на здоровье. Свободу будем на этот раз делать чистыми руками.
Вскоре их всех, естественно, арестовывают, наезжает большая команда советских, пока еще не перестроившихся гэбэшников, вершится следствие, метут всех подряд. В составе команды какая-то группа священников, не то католических, не то протестантских, которые все одеты в одинаковые черные пластмассовые сюртуки, выставив узкие шеи в черные пластмассовые прорези.
Арестованные обречены. “Диссиденты все они, новые власовцы все они, отщепенцы, и кара их ждет неминучая, слеза горючая”, — говорит о них народ, который всегда прав.
А мы меж тем все репетируем и репетируем. Спектаклю все что-то мешает, но мы ведь стремимся к совершенству, не правда ли, и даже немножко радуемся, что премьера откладывается. Репетиции все продолжаются и продолжаются. Но также продолжается и следствие, потому что вокруг тепло.
К чему бы все это? Зачем такой сон?”
В знак протеста против бомбежек суверенной Республики Югославии Крестовоздвиженский сложил следующие примечательные, разящие наотмашь строки:
Член похож на колбасу.
Потому я Камдессу
Как увижу — обоссу.
Он говорил, что специально не употребляет вместо слова “член” другое слово, чтобы не выглядело слишком грубо. Однако не нашелся, что ответить, когда его спросили, кто такой Камдессу.
И это удивительно, но он практически никак не откликнулся на бомбежку Израилем Ливана в 2006 году.
— Я ж все время пьяный, когда мне еще и писать, — неуклюже оправдывался Крестовоздвиженский, когда мы жаловались ему, что давно не слышали его замечательных стихов.
Нюхать клей “Момент”, —
пел влюбленный пэтэушник.
Крестовоздвиженский утверждал, что сам это слышал и видел.
Долго читал статью про какого-то фермера Сережу двадцати лет, который сначала разводил кур породы “кучинская юбилейная”, потом разбогател, стал культивировать перепелов, фазанов. А потом Крестовоздвиженскому это надоело. Напился он водки да лег спать. И правильно сделал, между прочим!
Крестовоздвиженский раскрыл газету. Там было написано, что у него много денег, а будет еще больше.
По совести сказать, не любил Крестовоздвиженский консерваторию. Он говорил, что там торгуют спиртными напитками по спекулятивным ценам и вообще очень шумно. Крестовоздвиженский Родину любил, а не консерваторию.
Крестовоздвиженскому снился сон на литературно-эротическую тему. Много чего там было соблазнительного, но он был вынужден проснуться. Уж наступал ХХI век.
— А я полагаю, что сравнение большевиков со свиньями является оскорблением для этих милых хрюшечек, которых к тому же ежеминутно калечат и убивают на различных бойнях стран мира, — посуровел Крестовоздвиженский.
— Вы говорите про шведский остров Готланд? На острове Готланд, между прочим, эксплуатируемые шведские трудящиеся вынуждены глотать бензин и выдувать его в форме огненных шаров на потеху сытым аплодирующим буржуям, — отпарировал Крестовоздвиженский.
— Скажите, товарищ Крестовоздвиженский, а правда ли, что вы хоронили тетку Солженицына? — неосторожно спросил какой-то молодой человек.
Крестовоздвиженский в ярости вскочил и покрыл невежу площадной бранью.
— Вот вам, гражданин, беллетристика, похожая на игру в “Три листика”, — подражая неизвестно кому, сказал Крестовоздвиженский бывшему главному технологу секретного завода Абдрашитову.
— Бытие основы — бессюжетность. Но что есть бытие бессюжетности? — в сотый раз мучался Крестовоздвиженский, но бывший солдат Семенов Серг. и на этот раз не сумел помочь ему ответом.
— Это — Россия. Она возвратилась в начало века, когда все оттуда уже давным-давно куда-то ушли и на месте остались одни лишь хулиганы да дебилы. То-то удивляется Россия, что кругом одни уроды, вертит своими двумя головами по всем сторонам света, бедная, — взгрустнулось Крестовоздвиженскому.
— Снова заставляют жить в своей родной стране, как в гостинице, — ворчал он.
— Не знаю, не знаю ничего отвратительнее только что вымытой мокрой пепельницы, — в какой-то даже истерике нервно повторял этот любимец женщин, бывший биолог Салимон.
— А я знаю, — раздался спокойный голос Крестовоздвиженского.
— И я еще раз говорю: очки должны стоить дешево. Очки есть насущная потребность для множества людей, и поэтому спекуляция очками, заламывание за них огромных сумм являются преступлениями против человечества и должны быть сурово осуждены международной общественностью. Ведь есть же дешевые ПЛОХИЕ очки. Следовательно: эти самые дешевые плохие очки просто-напросто нужно делать ХОРОШО, и тогда все будет О,K, — заладил свое Крестовоздвиженский.
— Лебедь, между прочим, это всего лишь гусь с длинной шеей, — возразил Крестовоздвиженский бывшему физику Солнцеву.
— А я вам говорю, что в Швеции нету грубостей, — настаивал Крестовоздвиженский. — Вот, к примеру, если ты что-нибудь у шведа спер, например велосипед, то он напишет тебе вежливое письмо: “Дорогой друг! Не могли бы Вы мне помочь найти мой велосипед”…
Так говорил Крестовоздвиженский. Но его, к сожалению, мало кто понял, бывший троцкист Егорчиков Боря принес самогону, и все, как обычно, перепились.
— Я в том шведском музее много чего видел, — громко рассказывал Крестовоздвиженский в присутствии болгарского поэта Георгия Борисова. — Например, скелет мужика, которого ранили в жопу восемь тысяч лет назад.
Ему и верили, и не верили.
— Я тоже мог бы так написать, может, еще и получше, да только у меня времени никогда нету, — горько жаловался нам Крестовоздвиженский после того памятного вечера в Центральном доме литераторов имени Фадеева, когда нас били на улице.
— Мне кажется, что именно тогда я и сочинил эти свои знаменитые шутливые строки, являющиеся, как это сейчас утверждают мои враги, камнем, летящим в огород “шестидесятников”:
А КГБ благословил…
— Качать Крестовоздвиженского! — выкрикнул, заикаясь, бывший нефтяник Сорокин, еще не получивший тогда орден “За заслуги перед Отечеством” II степени, который он недавно получил.
— Ну и что? Ну, отпустил Ленин на волю Финляндию, отпустил Латвию. Ну и что? — упрямо настаивал на своем этот вечный спорщик, бывший слесарь-расточник Митя Пригов.
— А то! — торжествующе захохотал Крестовоздвиженский. — То, что не надо мазать мир исключительно одной краской ночи! В конце концов, это ведь не Лаврентий Берия сочинил песню “Широка страна моя родная”, а кто-то, я не помню кто.
И посуровело лицо Крестовоздвиженского, когда он узнал о многотысячной демонстрации против белорусского диктатора Лукашенки.
— Ты ей — золовка, она тебе — свояченица. Я твоему мужу шурин, он мне — свояк. А если бы жива была наша матушка, она была бы ей снохой, а покойному батюшке невесткой… Русский язык нужно знать, если не хочешь прослыть евреем, — не удержался Крестовоздвиженский, который, впрочем, тут же пожалел о сказанном.
“Ночь. На поверхность сознания, как говно, выплывают самые важные мысли”, — отметил Крестовоздвиженский в своем заветном дневнике, который он вел тайком от начальства, жены и человечества.
— Я еще тогда понял, что он сходит с ума! — громко и возбужденно заговорил Крестовоздвиженский, увидев в газете “Коммерсантъ” портрет нашего общего знакомого, ставшего членом Государственной думы.
— Вот будет смеху, когда на календаре появится цифра 2000 год! — размечтался Крестовоздвиженский в самые трудные для страны и ее граждан времена.
— Да, действительно… Остров… Суша, которая поднялась из моря. Ну и как, спрашивается, на таком острове жить? А вдруг он опять под воду уйдет? А вот так: заливает — уходи где выше, там и спасешься, потому что второго Всемирного потопа Бог не обещал, — заключил Крестовоздвиженский.
— Куда, интересно, годы летят? — прошептал Крестовоздвиженский, глядя на себя в зеркало.
“Фу, помолиться бы да проветрить окна того помещения, где я все это вам пишу…” — Крестовоздвиженский задумался, поставил дату и… медленно порвал свое письмо бывшему психиатру Русакову в город К., стоящий на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан.
— Ведь это была исповедь теоретически мертвого человека, но мне теперь все равно. Берите меня, — грустно сказал Крестовоздвиженский вошедшим.
— Да, но если мужчина и женщина не трахаются, так им больше и нечего делать друг с другом! — запальчиво возразил Крестовоздвиженский бывшему египетскому князю Мальгину.
Все понимающе заулыбались.
Ни бог, ни царь и ни герой, —
неожиданно для себя завыл Крестовоздвиженский.
И тут же сильно смутился.
— Ночь! Волшебное слово, — шептал Крестовоздвиженский, другой рукой сжимая украденный в супермаркете окорок.
— Вы… вы — невозможный, — спотыкаясь, повторяла красавица.
Крестовоздвиженский украдкой поглядел на часы, хотя и так было понятно, что уже опять светает.
Крестовоздвиженский писал, озаренный каким-то неземным светом: “Светлое будущее! Глядеть в темноту из темноты — занятие малоперспективное, но чрезвычайно приятное: мерещится какое-то светлое будущее, какие-то черные птицы над Кремлем…”
— Каждый, кто чего-то хочет, непременно добьется этого, если ему поможет Бог, — наставительно сказал Крестовоздвиженский бывшему инспектору-искусствоведу Художественного фонда РСФСР Горичу.
Что у него в кармане нож.
Ведь он на русского похож,
Как барс похож на барсука.
Не заставляй меня скучать
И об искусстве говорить,
Я не могу из рюмок пить,
Я должен думать и молчать”, —
цитировал по памяти Крестовоздвиженский забытые стихи забытого поэта, медленно исчезая в пространстве и времени, как только окончательно закончилось начало конца перестройки.
Пламенная мечта Хабарова
Внук его, как сука, в лагере живет.
Интересно деду все про внучка знать,
Только неудобно вслух письмо читать.
Антисоветское народное
Здравствуй, дорогой друг Гдов! Зная тебя сорок лет, эти глаза не солгут, и ты услышишь от меня всю правду, только правду, ничего, кроме правды.
Я внимательно прочитал все вышенаписанное тобою, включая малохудожественный бред про какого-то Крестовоздвиженского, и пришел к грустному, но справедливому выводу, что ты оторвался от народа, за это имеешь теперь творческий кризис, а вовсе не кризис среднего возраста, за которым ты пытаешься скрыться, как за ширмой, как дитя, но Хабарова, брат, не проведешь. Знак твоего отрыва от народа заключается хотя бы в том, что ты, ДРУГ, не знаешь ТОЧНО, что я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО лежу в больнице, хотя и угадал это своей интуицией ХУДОЖНИКА, которого я продолжаю высоко ценить, несмотря на то, что он теперь боится жизни и окончательно одурел, заколебался.
Да, я действительно был у одра смерти, когда меня два еврея доставили сюда на “скорой” и спасли, давая тебе тем самым наглядный урок упомянутой ЖИЗНИ со всеми ее сложностями, в частности, опровергая расхожее мнение, что бесплатная медицина теперь никого не лечит, а все евреи уже уехали куда глаза глядят, воевать с арабами.
Там была еще один чудесная доктор Наташа, на этот раз русская, которая вставила мне катетер, после чего из меня фонтаном заструилась в потолок моча, и я вскоре стал практически здоров, что вынужден тщательно скрывать с далеко идущими целями, потому что у меня есть одна пламенная мечта. С Наташей я подружился, но вовсе не в том смысле, что ты сразу подумал о половых отношениях на кушетке. Я, во-первых, женат и блюду себя, чтобы в наши отношения с супругой не закралась ложь, во-вторых — еще не могу, а в-третьих — мы с Наташей много беседуем о Боге, медицине и религии. Ее религией является наука, а я с этим не согласен, хотя Наташа — очень славный человечек, и в этом смысле я, в отличие от тебя, спокоен за будущее нашей творческой, креативной молодежи. Здесь, в урологии, и среди больных очень много умных, одаренных ребят, которые, продолжая дело отцов, весьма успешно косят от армии, дай им Господь дальнейшей удачи. В том смысле, чтоб они нашли себе место в жизни с хорошей зарплатой, как мещане при царе, которых в тот раз уничтожила красная сволочь, а на этот раз — руки будут коротки, потому что у гэбэшников — длинные.
Разумеется, эти новые хозяева, которые из коммунистов, комсомольцев да упомянутых гэбэшников, все украли и строят капитализм под себя и для себя. Ну так на их месте точно так же поступил бы ЛЮБОЙ советский человек, включая тебя и меня, потому что все мы — единый народ, который навсегда сформировали большевики. Здесь тоже есть мудрость: во-первых, в России, сколько ни воруй, что-нибудь обязательно останется, во-вторых — так называемым “простым людям” тоже с такого пиршественного фуршета кое-что перепадает, вроде пива двенадцати сортов в бывшем колхозном магазине, ну а в-третьих, читай сборник “Вехи”, там все правильно написано, что любые следующие фюреры нации будут еще хуже, чем наличествующие на данный исторический отрезок времени. Прав был и Мао Цзэдун: винтовка рождает власть, а ветер с Востока действительно довлеет.
Лежа в больнице, ведь обо всем передумаешь. Я тоже вспомнил свое босоногое детство интернационалиста, проведенное в солнечном городе Баку, который теперь сугубая заграница, изгнавшая армян, курящая анашу и говорящая по-турецки. Ну да ладно — снявши голову, как говорится, не плачут! Тем более что анашу и раньше в Баку курили, в кинотеатре “Космос” висело объявление: “УШАГЛАР! АНАША ЧЕК МИИН. КИНОМЕХАНИКИН БАШЫН АГРЫИР!”. Что в переводе означало: “Ребята! Не курите анашу. У киномеханика болит голова!”. Я ведь в детстве много шалил, и сосед Карапет грозно предупреждал соседских детей про меня: “Дети! Не играйте с этим НЕЧЕЛОВЕКОМ!”. Где-то он теперь, этот сосед Карапет? Наверное, убили, а может, и сам умер. Он ведь и тогда, пятьдесят лет назад, был уже старенький… Ты спросишь, как герой мексиканского телесериала: “Ах, о чем это он?”. А я тебе отвечу, как Аркадий Гайдар, расстрелявший хакасов в рамках мировой революции: “Спокойно, старик! Спокойно! Все идет по плану”. У хакасов, кстати, сейчас толерантное возрождение национального самосознания в городе Абакане, где мирно соседствуют с ними русские, украинцы, немцы, поляки, венгры, цыгане и сектанты. Смотри глубже: ярчайшие представители кавказских народов служат по всей России в милиции, киргизы работают дворниками в Москве, таджики прославились в средней полосе как искусные копальщики ям и канав, молдаване кладут плитку, литовцы ставят хорошие театральные спектакли, тувинцы сначала выгнали из своей суверенной ТЫВЫ всех русских, а теперь зовут их обратно. Постепенно возродится и вся наша многонациональная многострадальная сторонушка, говорю я тебе, закрывая тем самым национальный вопрос и переходя к классовому.
Сам понимаешь, что о советской власти можно сказать либо ничего, либо только плохое. Но она, сама того не ведая, сварила, как в плавильном котле, посредством тюрем, лагерей, психушек и просто больниц, вроде той, где я сейчас лежу… создала при участии очередей, коммуналок, вытрезвителей, срочной службы в армии, домов отдыха с комнатами на шесть человек… выковала под сладостный бой новогодних кремлевских курантов ЕДИНЫЙ, говорю тебе, НАРОД. Где дворянин отрекается от предков, так называемый интеллигент, не чинясь, пишет донос КУДА НАДО, зэк запускает космические ракеты, эстет служит в ЧК, мещанин философствует, рабочий поражает глубиной знаний, почерпнутых им из журнала “Огонек”, крестьянин ворует с полей, верный ленинец по ходу PERESTROIKA становится министром-капиталистом, бандит Стенька Разин — меценатом, комсомолец — олигархом, и все они ТОЖЕ есть тот самый НАРОД, о котором всегда любили толковать различные идеологические жулики и от которого ты столь позорно оторвался.
Да, оторвался, вот даже и водку пить, видите ли, разлюбил. А между тем этот народ — у-ух! — он живет совсем автономной от государства и тебя жизнью, и надо только докопаться до его скрытых, тайных песен, плачей, сказок, сатир. Народ понемногу размножается, насколько позволяют его скромные силы, кушает киви, приватизирует жилую площадь, работает так же хреново, как и раньше, однако коэффициент его полезной жизнедеятельности, согласись, гораздо выше, как ни странно, чем во времена стояльцев на Мавзолее. Страна, признайся, не в застое находится, а в энергическом броуновском движении, лейтмотивом которого является “надо бы и мне чего-нибудь урвать, пока все ОКОНЧАТЕЛЬНО не накрылось медным тазом”. И еще признайся, что все сказанное мною для тебя отнюдь не новость, мы с тобой об этом много говорили, преимущественно в состоянии алкогольного опьянения.
Да ты и сам ведь, вместо того чтобы сидеть в тюремном замке, пасти в Туруханске белых медведей или работать в Техасе на бензоколонке, имеешь в новом социуме статус ЛИТЕРАТОРА, повысил свое благосостояние с “Жигулей” до машины “Опель Вектра” 1990 года, воспитываешь жену, ребенка. Так что не гневи Господа нашего Иисуса Христа, переставай бояться жизни и, смело засучив рукава, принимайся за дальнейшее создание высокохудожественных реалистических произведений, связанных с гущей народной жизни неразрывными узами, как пуповиной.
Я вот тебе приведу маленький, но убедительный пример одного спасенного народом интеллигента, который у нас в палате все читал книжки М. Монтеня про философию да плакал, когда я в тяжелые годы тоталитаризма однажды лежал по блату в Яхромской психбольнице у Левы Тарана. Плачет и плачет. Особенно после того, как к нему придет на свиданку его нервная красавица-жена, вся в черном, как декадент. Сядут они подле друг друга, возьмутся за руки и плачут. А потом он плачет один, отвернувшись к стенке. И вот как-то подсел к нему другой наш сопалатник, грубый человек, телевизионный мастер, и говорит страдальцу:
— Я что-то не врубаюсь, браток, фули ты все время плачешь?
Интеллигент еще пуще разрыдался и отвечает всхлипывая:
— Так я же алкоголик…
— Ну и что? — удивляется мастер. — Я тоже алкоголик. Тут все алкоголики. Щас нас вылечат, выйдем, маленько поживем, потом снова запьем и обратно в больницу, как круговорот природы.
— Так ведь, — стонет интеллигент, — семья страдает, деточки, жена…
— Да ты че гонишь? — не верит пролетарий. — Деточкам это все равно, а жене ты действительно на хрен не нужен, какой с тебя толк, но она ведет себя благородно. Ее ж на все сто кто-то уже трахает давно и гораздо лучше тебя, а она тебя, видишь, не бросает, как декабриста, ходит к тебе, мудаку.
— Вы… вы в этом уверены?
— В чем?
— Что она это… ну, как вы выражаетесь, трахается?
— Так, а какая разница-то? Ты-то ведь тоже живешь в свое удовольствие. Ханку жрешь, чертей гоняешь, дай и другим пожить.
И высохли слезы у интеллигента, который после этого вдруг крепко сдружился с телевизионным мастером. И жена его как-то повеселела. И вообще — все стало если и не ХОРОШО, то, по крайней мере, НОРМАЛЬНО. Интеллигента этого я недавно видел по телевизору в роли эксперта передачи про правильный социализм, а телевизионный мастер работал у нас по ликвидации “жучков”, когда я в начале 90-х шестерил в Соликамске у одного “красного акакия”, которого потом ухлопали по голове молотком. Жаль, конечно, Леву Тарана, которому действительно положено Царство Небесное, потому что Лева был хороший человек. Но ведь он уже навсегда умер, а ты-то временно жив пока! Так что живи и не менжуйся, не гневи Господа!
И вообще, кончай ты это дело, кризис-мризис! Коммунисты были, конечно, дураки, но даже они проявляли определенную толерантность, когда требовали от писателя изучать жизнь, шагать с нею в ногу. Я понимаю, что ты немного растерялся, как прозаик Юрий Олеша перед первым съездом Союза писателей или поэт Борис Пастернак, отобравший на этом съезде метростроевский отбойный молоток у какой-то юной бабы. И в этот сложный для ХУДОЖНИКА (в данном случае — тебя) момент ему на помощь приходит НАРОД (в данном случае — я). Стыдись! У меня нет твоего таланта и высокого общественного положения, когда зовут в Польшу или в Кремль жрать икру, у меня нет ничего, кроме коммуналки и горячо любимой жены, но я тем не менее весел и энергичен, как Ленин в первый день Октябрьской революции или полевой дрозд, описанный Тургеневым в “Записках охотника”.
Эту вот именно веселую энергию, как сообщающийся сосуд, который мы учили в школе, я и хочу передать тебе в качестве христианской ГУМАНИТАРНОЙ ПОМОЩИ, суть которой заключается в том, что тебе следует, отбросив мерехлюндию, сесть да и написать быстренько модное художественное произведение с таким вот жизненным сюжетом:
— на вилле нового русского висит пожелтевший фотографический портрет красивого человека с вытаращенными глазами. Это — прадедушка хозяина. Новый русский рассказывает, что прадедушка рассказывал своему сыну, как во время Первой империалистической войны он пытался уклониться от армии, и один ханыга научил его сильно покурить махорки с чаем.
Покурил. Пришел к доктору и стал жаловаться:
— Сильно бьется сердце. Не могу дышать полной грудью.
И дыхнул табачищем прямо в лицо медицинского работника. Ласковый буржуйский доктор в пенсне тогда ему говорит:
— Куришь, молодой человек?
А тот — родом из деревни и от робости глупо отвечает:
— Нет.
— Тогда все ясно, — еще более ласково говорит буржуй и дает ему направление в соседнюю комнату.
А там сидят за столом будущий белогвардейский офицер в чине подпоручика и его подручный унтер, которые зверски допрашивают раненого солдата, будущего большевика, что стонет, весь обмотанный бинтами.
Прочитал подпоручик бумажку и говорит прадедушке нового русского, забыв про будущего большевика, подозреваемого в дезертирстве:
— Выйди из комнаты.
Тот вышел.
— А теперь, — кричит через дверь, — заходи!
Тот заходит и видит, что посередине комнаты стоит торчком солдатский вещмешок с зелеными лямками, а в мешке том десять кирпичей.
— Надеть! — командует унтер.
Надел бедолага мешок, и поставили его будущие классовые враги к печке, велев развернуть ступни под углом 90 градусов. А между ступнями воткнули ему бокал, до краев налитый водкой.
— Расплещешь — прибавим два кирпича, выдержишь — спишем вчистую, — издеваются подпоручик с унтером над семнадцатилетним подростком из народа. И уходят в трактир разлагаться дальше.
И ушли. Раненый большевик тогда шепчет, разом прекратив стонать:
— Браток! Ё.т.м.! Пропадешь ты, сгинешь ни за грош. Ты падай, падай!
И научил прадедушку нового русского постепенно наклоняться вперед, имея конечной целью, чтоб грохнуться на пол и забиться в падучей истерике.
Прадедушка был смышлен, несмотря на молодость. Он так и сделал. Клонился, клонился, клонился вперед, но тут настала Великая Октябрьская революция, и подпоручика ухлопали под Перекопом, унтера зарубил конник Буденного, а этого самого новорусского прадедушку, служившего сначала в ГПУ, а потом в НКВД под началом этого самого “раненого”, посадили в 1938 году на двадцать пять лет, но он просидел из них всего двадцать, после чего его реабилитировали, и он в конце дней своих возглавлял Совет ветеранов ЖЭКа № 41 Фрунзенского района города Москвы, сурово осуждая Брежнева за то, что неправильно строит коммунизм, и завещав правнуку изрядную сумму, на которую тот, собственно, и поднялся на закате социализма, превратившись из обычного фарцовщика в видного дельца “теневой экономики”…
…а буржуйский доктор в пенсне убежал через Владивосток в Харбин, но потом вернулся к родным березкам и закончил свои дни в Джезказгане, который нынче оказался за пределами нашей милой Родины…
…а раненого большевика, обмотанного бинтами, расстреляли в том же 1938-м, и теперь его имя тоже занимает достойное место в списке жертв и палачей нашей доброй Родины…
…а я вот лежу в больнице с далеко идущими целями, потому что у меня есть одна пламенная мечта — получить высокое звание инвалида Второй группы, дающее массу мелких привилегий его носителю и в новом социуме нашей щедрой Родины.
Суди сам, я, например, тогда смогу бесплатно парковать свою новую машину “Шкода Фелиция” 1995 года выпуска где мне вздумается, несмотря ни на какие приказы начальства. Ты спросишь, откуда у меня, безработного, новая “Шкода Фелиция” 1995 года выпуска, и услышишь от меня всю правду, только правду, ничего, кроме правды: Я ЭТУ МАШИНУ КУПИЛ!
Обнимаю. Твой наскрозь больной Хабаров
P.S. И кончай ты сочинять все эти постмодернистские бредни типа как про Крестовоздвиженского, чей образ тебе явно не удался, потому что образ этот неясен, неопределен, никуда не зовет, ничего не отрицает, ничего не утверждает. Выкручиваясь, ты, конечно, можешь сослаться на спекулятивную теорию лукавого советского классика В. Катаева под названием “мовизм” или на модные ныне приемы мусорной литературы, именуемой “трэш”. А я скажу, что стыдно тебе, профессиональному литератору, так относиться к любимой работе, если ты ее ДЕЙСТВИТЕЛЬНО любишь, а не выдаешь за подлинную суть ваших отношений свои духоупадочные представления о любви, убогие, как нынешняя массовая литература, являющая собой китч в виде настенного крашеного ковра с лебедями и замком, которые ковры были столь модны среди широких слоев низкооплачиваемого советского мещанства, а теперь являются предметами роскоши для нового быдла. Правду, только правду, ничего, кроме правды! А правда — это и есть любовь. Ты согласен?
P.P.S. Не проболтайся жене про Наташу, как ты это уже однажды сделал лет тридцать назад, когда мы были так молоды, открыты и доверчивы.
P.P.P.S. (Почти как КПСС). И все-таки нейдет у меня из головы Крестовоздвиженский. Меня вдруг осенило. Неужели импульсом твоей творческой задумки послужил идиотский, неостроумный НАРОДНЫЙ анекдот, рассказанный нам с тобою в 1965 году в аэропорту пос. Тура (Эвенкия), когда мы три дня пьянствовали в ожидании самолета, который должен был нас вывезти после практики “на материк”. В роли рассказчика выступал геологический сезонный рабочий, то есть БИЧ, Олег Иванович, сын московского гэбэшника, спившийся танцор Ансамбля песни и пляски имени Александрова. Он говорил так: “При царе было много безобразий. В частности, однажды в один захудалый приход приехал один важный архиерей из столицы. А там служил в церкви на бедных ролях один скромный попик, с которым владыка учился в семинарии. И вот архиерей идет пышно после службы, окруженный богомолами, а попик забегает ему навстречу и говорит:
— Владыка, памятуешь ли меня?
— Не памятую, сын мой! Не памятую! — отвечает клерикал.
— Да мы ж с тобой вместе училися. Аз-буки-веди-глаголь-добро…
— Не памятую…
— Последний кусок хлеба делили, запивая ключевой водой. Памятуешь?
— Нет.
— А как Ефросинью-нищенку на двоих с ее согласия трахнули, ПОМНИШЬ?
Тут архиерей наконец-то раскрыл бедному попику объятия и трубно возопил:
— Крестовоздвиженский! Это ты, ё.т.м.?!”
После этой громкой финальной реплики Олега Ивановича нас всех менты и повязали. Памятуешь?