Память непредсказуема. В ней по какой-то аналогии, по каким-то своим ассоциациям возникают сюжеты, которые так сильно воздействуют на сознание, что трудно удерживать их внутри себя. Появляется непреодолимое желание поделиться, выразить свое к ним отношение сегодня, по прошествии времени.

Случилось так, что 19 августа 1991 года я находилась в городке Швинтой на литовском побережье Балтийского моря, неподалеку от Паланги, где любила отдыхать интеллигенция, да и вообще советские люди из Москвы, Ленинграда, Минска, Киева. Меньше из других, в основном крупных, городов СССР. Но много в стране было и тех, кто не понимал прелести отдыха в Прибалтике — в Паланге, в Пярну, на Рижском взморье. Холодное море без экзотического подводного мира, ветрено, то и дело жди дождя. Загорать приходится в песчаных ямках, стараясь устроиться с подветренной стороны. Но зато там после дождя не бывает липкой грязи. Дождевая влага быстро уходит в песок — и гуляй сколько хочешь, дыши морским воздухом. Обычно на прибалтийском побережье прогуливаются вдоль моря — пляжи тянутся километрами. Здесь можно было встретить знаменитых киношников, писателей, артистов, художников, журналистов — в шортах и футболках. Они обычно отдыхали в своих Домах творчества.

Прибалтика была для нас заграницей, в которую мы попадали, минуя райком партии, комиссию большевиков-ветеранов, без визы и загранпаспорта. В самолете к нам обращались, чуть растягивая слова, респектабельные стюардессы, создавая иллюзию, что мы как бы почти “за бугром”. А в фирменных поездах “Рига”, “Юрмала”, “Лиетува”, “Таллин” поражали чистота, подтянутые проводники, слишком, правда, отстраненно-строгие. Фамильярничать или капризничать с ними не было принято — они все делали в рамках установленных правил и обязанностей. Пассажиры это понимали и не нарывались на замечания.

Таким было “выражение лица” советской Прибалтики при первом, чисто формальном знакомстве. Не всем оно, может быть, нравилось, у кого-то, наверное, возникало ощущение некоторой ущербности. Но большинство моих знакомых воспринимало его как хороший тон, который соответствует стилю поведения в цивилизованном обществе.

Допускаю, что меня могут обвинить в идеализации прибалтийского менталитета. Тем более что я и на себе испытывала иногда неоправданную резкость и даже откровенное хамство прибалтов. Это было неприятно, но я признавала за ними право не любить СССР и все советское, в том числе и людей. Потому что мы были представителями страны, в которую их насильственно вселили.

И так же, как бывшие жильцы коммуналок с ностальгией вспоминают сегодня своих соседей, с которыми, как оказалось, вместе было тесно, а врозь стало скучно, я вспоминаю, что в Литве, куда я часто ездила и по делу, и просто для удовольствия, у меня были настоящие друзья. Дружба длилась годами, и я уверена, что, если бы мы свиделись сегодня, в наших отношениях ничего бы не изменилось. Из трех стран теперешней Балтии русские меньше всего подвергаются дискриминации в Литве. Я почувствовала это, побывав в Паланге уже после фактического отделения Литвы. Пани Елена, у которой я обычно останавливалась, воспряла духом, когда к ней снова стали съезжаться москвичи, питерцы, киевляне, белорусы и другие бывшие постояльцы. Ее бизнес возрождался. Трехэтажный дом, включая крошечную “голубятню” под крышей, заполнился очередным поколением дачников, превратившихся из детей в родителей, а то и в молодых бабушек и дедушек. В Паланге было в тот год немало россиян, к ним относились дружелюбно, только гораздо больше стало литовцев, с трудом говорящих по-русски, и детей, не знающих вообще ни одного русского слова.

Но вернусь в август 1991 года, в Швинтой, где я снимала комнату у пожилой литовской четы. Хозяева мои по-русски говорили совсем небойко, но объясниться друг с другом нам вполне удавалось. Утром 19 августа хозяйка вдруг обратилась ко мне с совершенно неожиданными словами: “Горбачев заболел! Или даже умер! По радио и телевизору все время играют музыку”.

Вот так новость! Как узнать, что произошло? В городке никакого волнения не ощущалось. Стражи порядка спокойно прохаживались у полицейского участка и тоже ничего не знали. Кафе и бары были полны народа. На пляже люди, как обычно, загорали в песчаных лунках, молодежь резвилась. Позвонила в Москву, но ничего не прояснилось.

Что должна была чувствовать я в такой ситуации, окруженная исключительно литовцами, после того, как уже был штурм телебашни в Вильнюсе, где погибли люди, а литовский сейм возглавил диссидент Ландсбергис — лидер оппозиционной организации “Саюдис”, добивающейся выхода Литвы из состава СССР?

У моих хозяев отдыхала семья из Каунаса. У них был с собой маленький телевизор, по которому непрерывно показывали то, что происходило в Москве. Каунасцы предложили мне вместе с ними следить за событиями. И, в то время как на телеэкранах всей страны в непрерывном танце кружились “маленькие лебеди”, мы получали достоверную информацию. Ее передавала маломощная трансляционная установка, расположенная в Клайпеде, от которой мы находились в двадцати пяти километрах. Видимо, ретрансляционная станция не была заблокирована по причине своей ограниченной технической возможности. У меня с каунасцами было полное взаимопонимание. Мы обсуждали происходящее, вместе ликовали, когда путч провалился. Уезжая, они пригласили заехать к ним в Каунас, оставив свой домашний адрес и телефон.

Все окончилось как нельзя лучше. Но расскажу еще об одном потрясении, которое я испытала сразу же после провала путча. В Клайпеде, по дороге с автостанции в центр города, мое внимание привлек валявшийся под ногами обрывок газеты со снимком, который произвел на меня впечатление ирреальности. На нем был изображен стаскиваемый с пьедестала памятник Ленину. Вождь беспомощно болтался вниз головой на веревках посреди ликующей толпы. Как я потом узнала, такая же участь в то же самое время постигла железного Феликса, стоявшего на площади его имени, ставшей отныне снова Лубянской. Еще три дня назад невозможно было такого себе представить, и я восхищалась решительностью и энтузиазмом литовцев.

Я была горячей сторонницей суверенитета прибалтийских республик, восхищалась Казимирой Прунскене, ставшей впоследствии главой правительства Литвы, и всеми литовскими делегатами съезда народных депутатов СССР, которые отстаивали право на свою экономическую независимость, сражаясь за нее с Горбачевым. Помню, как, не сломив его сопротивления, они в полном составе покинули съезд.

Часами простаивала я на Манежной площади вместе с сотнями тысяч сторонников демократических реформ, требуя: “Свободу Прибалтике!”.

Последнюю неделю своего августовского отпуска я провела в пансионате каунасского телевизионного завода. Приютила меня директор пансионата — красивая женщина с красивым именем Ниёле. Приютила в буквальном смысле слова, так как бесплатно предоставила уютный гостевой номер с цветным телевизором. Видимо, ко мне ее расположили явные победы Литвы в политических баталиях с Горбачевым и то, что я разделяю эйфорию литовцев от их успехов. Ниёле была в восторге от Ландсбергиса, я дипломатично своего мнения не высказывала.

В пансионате отдыхала почти сплошь литовская молодежь, и за неделю я не услышала ни одного слова, сказанного по-русски, за исключением коротких приветствий Ниёле.

Из номера я почти не выходила, несмотря на то, что стояла очень хорошая погода. Все время проводила у телевизора, не в силах оторваться от многосерийного политического шоу. Шло заседание Верховного Совета СССР. На трибуну один за другим поднимались коммунистические вожди республик и заявляли о суверенитете. На моих глазах откалывались один за другим куски от великого и могучего Союза. И происходило это за несколько месяцев до “сговора” в Вискулях, якобы развалившего Советский Союз.

Какая же это демагогия — твердить о насильственном развале СССР. Союз умер своей смертью. И если бы этого не случилось, не родилась бы наша Россия. Сегодня скорбят по СССР те, кому не нужна Великая Россия.