Роман
Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2006
Об авторе | Курчаткин Анатолий Николаевич родился в 1944 году. Публикуется как прозаик с 1973 года, первая книга “Семь дней недели” вышла в издательстве “Современник” в 1977 году. Автор семи романов, среди которых “Вечерний свет”, “Стражница”, “Солнце сияло”, “Радость смерти”, пятнадцати повестей (“Записки экстремиста”, “Бабий дом”, “Гамлет из поселка Уш”, “Десятиклассница” и др.), нескольких десятков рассказов, полутора сотен эссе на социофилософские и литературные темы.
На киностудии “Мосфильм” по повести “Бабий дом” снят фильм “Ребро Адама”, по рассказу “Душа поет” — одноименный фильм. На сцене МХТ им. Чехова по роману “Солнце сияло” поставлен одноименный спектакль (2005 г.). Произведения Анатолия Курчаткина переведены на десять иностранных языков.
Посвящаю моим друзьям Арчу
и Маргарет Тейт, без чьих участия
и воли этот роман не был бы написан
“оборотившись, он увидел море”
И. Бродский, “Post actatem nostram — После нашей эры”
Глава первая
Забавно, но с Дроном Цеховцем Рад познакомился в Консерватории, куда, в общем-то, попал случайно. Еще забавнее, что познакомил их знаменитый актер Андрей Миронов, несколько лет спустя умерший от сердечного приступа прямо на сцене, — с которым при этом ни сам Рад, ни Дрон знакомы не были.
Все это получилось так.
Рад тогда усиленно пытался добиться благосклонности одной прелестницы из МГИМО. Добивался он благосклонности уже несколько месяцев, но отношения сводились в основном к бесконечным телефонным разговорам; внимания добиться удалось, а благосклонности — не очень. Ситуация напоминала осаду толстостенной, хорошо укрепленной крепости, и от недели к неделе становилось яснее, что измором эту цитадель не взять. Ее следовало брать какой-то особой хитростью, каким-то необыкновенным хитроумным приемом — нужно было применить некое спецоружие, аналог коня, оставленного ахейцами перед воротами Трои.
Троянский конь явился в образе американского пианиста русского происхождения — прославленного Горовица. Дело происходило в последние годы советской власти, с гастролями в Советский Союз, почивший невдолге в бозе, тогда зачастили всякие бывшие русские, и вот среди них оказался этот Горовиц. Горовиц, Горовиц — шелестело на факультете между немногочисленными завсегдатаями Консерватории и Колонного зала, у Рада ушки встали на макушку, и он подкатил к одному из завсегдатаев, которого как-то выручил шпорой на экзамене, за просвещением.
Тот не только просветил, но и дал наводку, как заполучить на мировую музыкальную величину билеты, снабдив необходимым паролем к нужным людям. Нужные люди держали очередь в Консерваторию, не допуская в нее никого чужих. В качестве новобранца Раду досталось отдежурить не одну, как всем остальным, а три ночи. Но зато в день продажи билетов, когда с окруженного колоннадой ротондного крыльца зазмеилась на улицу тысячеголовая очередь, он был всего лишь в пятом десятке и свои два билета держал в руках через полчаса, как открылась касса.
Цитадель из МГИМО при известии о богатстве, отягчавшем его карман, распахнула крепостные ворота — словно они никогда и не были заперты. “А как ты достал? — неверяще проговорил ее голос в трубке. — Я по отцовской театральной книжке хотела купить — так мне не досталось”. Отец у нее был послом где-то в Латинской Америке, привилегии на развлечения ему полагались по должности, независимо от того, присутствовал он в отечестве или блюл его интересы далеко от родных границ. “Не книжки блатные нужно иметь, а смекалку и разворотливость”, — весь сгорая от ликования, ответил ей Рад.
Что там конкретно играл Горовиц, тем более как играл, Рад не запомнил. Он вкушал одержанную победу. Поверженная Троя лежала у его ног, Прекрасная Елена была с ним, была его. Сидела с ним рядом на переполненных красных скамьях амфитеатра, прижатая к нему соседями до того тесно, что ощущал сквозь пиджак и брюки твердую косточку ее бедра, и в самих брюках от этого тоже кое-что твердо толкалось в штанину, болезненно несоразмерное пространству, в котором было заключено; а когда перенимала у него бинокль, чтобы увидеть лицо знаменитости, и когда отдавала, пальцы ее обласкивали его пальцы, так что несоразмерно тесное пространство делалось тесным до отчаяния. Потом он, в очередной раз переняв у нее бинокль, задержал ее руку в своей, какое-то бесконечное мгновение, напрягшись, рука ее словно думала, как поступить, и ослабла, отдав себя в его власть.
В антракте они отправились в буфет. Прекрасная Елена не очень-то и хотела, — Рад настоял. Победа, в честь которой не дано достойного пира, — что за победа? В буфете наливали шампанское в высокие узкие бокалы, продавали бутерброды с икрой и семгой, можно было выпить чаю с пирожными. Рад взял шампанского, взял бутерброды, взял чаю с пирожными. И расплачиваться выщелкнул из кармана новенькую, словно бы только что сошедшую со станка, сотенную, которую припас специально для похода в Консерваторию, обменяв на нее все деньги, что наскреб в доме. Когда достаешь из кармана сотенную — это еще тот эффект. Сотенная, выпорхнувшая из кармана на свет, производит впечатление, что их там у тебя тьма и тьма.
У буфетчицы, однако, не оказалось сдачи.
— Разменивайте как хотите, — с неприступным видом объявила она, и весь этот ее вид свидетельствовал, что тут крепость почище всякой Трои.
Рад обернулся к толпе за спиной. И взгляд его тотчас схватил лицо Миронова. Трудно было бы не выделить это лицо в толпе, такое знакомое по экрану — что кинематографическому, что телевизионному.
— Никто не разменяет? — потрясая хрустящим Владимиром Ильичом с Водовзводной башней Кремля, вопросил Рад.
Вопросил всех, а взгляд его был прикован к Миронову.
И актер, словно Рад именно его и попросил об одолжении, готовно полез во внутренний карман своего элегантного серого пиджака и стал вытаскивать из него деньги. Десятку, десятку, еще десятку, пятидесятирублевку, сотенную, другую. Вот у него, похоже, этих сотенных было там вдосталь.
Сотенных было вдосталь, а купюр меньшего достоинства, чтобы разменять сто рублей Рада, недоставало.
Осознав это, Миронов на мгновение замер, переводя свой печальный славяно-иудейский взгляд с Рада на его спутницу, потом быстрым эластичным движением выдернул из вскинутой вверх руки Рада Владимира Ильича с Водовзводной и, воздев их еще выше, оглядел толпившийся около буфетной стойки народ с таким видом, словно был духовидцем и читал по лицам, что у кого и сколько в кармане.
— Молодой человек, поспособствуйте обществу двинуть очередь дальше. Разменяйте, — выбрал он в толпе одного — сверстника Рада, ничем внешне не примечательного, если не считать серого в клетку костюма, ничуть не менее элегантного, чем пиджак актера, и незаурядного носа: с таким круглым набалдашником на конце, будто нашлепка у циркового клоуна, разве что не столь выдающегося размера, — почему Миронов решил, что у этого обладателя замечательного костюма и носа с набалдашником окажется достаточно денег, чтобы разменять сторублевку?
Однако же сверстник Рада, похмыкивая, вытащил из кармана кошелек и, раскрыв его, пошел выдергивать изнутри купюру за купюрой: пятидесятирублевка, десятка, десятка, — напоминая теперь своими движениями уже циркового фокусника.
— Но при условии, что бокал шампанского и на меня, — произнес он, держа деньги в воздухе и не отдавая их Миронову. — М-м? — посмотрел он на Рада.
— Еще бокал шампанского, — бросил буфетчице Рад.
Обладатель толстого кошелька и носа с набалдашником, все так же похмыкивая, словно обтяпал некое выгодное дельце, передал Миронову разноцветный веер, принял Владимира Ильича с Водовзводной и скрыл их во тьме своего иллюзионистского кошелька.
— Прошу! — протянул Миронов полученный веер Раду, глянув на него лишь мельком, а пожирая глазами (именно пожирая, так он глядел!) его спутницу.
Раду стало понятно, что подвигло звезду экрана озаботиться чужой проблемой с разменом сотенной. Вернее, кто. Прекрасная Елена, хотя и не носила этого имени, в смысле эпитета вполне ему соответствовала. Рад рядом с ней буквально ощущал кожей, что значит “прекрасная”. Она была вся как сосуд, наполненный чем-то драгоценным. И осознающая себя в этом качестве. Осознание наполненности бесценным сокровищем было в посадке ее головы, в ее осанке, походке.
Он внутренне ощетинился. Чтобы позволить кому-то, кто бы то ни был, покуситься на твою победу? Иди помоги, поманил он обладателя толстого кошелька пальцем, поворачиваясь к звезде экрана спиной и принуждая повторить свой маневр Прекрасную Елену. Давайте все вместе, бери что сможешь, нагружал он ее, не давая ей оглянуться на знаменитость.
Обладатель толстого кошелька, с застывшим выражением похмыкивания на лице, снимая с буфетной стойки бокалы, блюдца с чашками, тарелки, нося их к облюбованному Радом столику, делал все это абсолютно молча и, только когда уже сели, повозившись на стуле, чтобы устроиться, представился:
— Андроник. Имя такое. Уж извините.
— Ничего. Бывает, — милостиво простил ему Рад. — Мы с вами, можно сказать, одного помета: Радислав.
— Радислав, Радислав, — размышляюще произнес их неожиданный сотрапезник. — Чех, что ли?
— Еврей, конечно, — сказал Рад, отнюдь не горя желанием углублять общение с этим случайным типом, у которого вдруг оказался кошелек, набитый дензнаками.
— Бросьте, бросьте, бросьте, — с видимым удовольствием заприговаривал, однако, их сотрапезник. — Чтобы еврей — и Радислав? Так не бывает.
— Бывает, — отрезал Рад.
Сотрапезник умерил свой пыл. Умолк — и с таким видом, словно улитка, тронутая пальцем, стремительно подобралась и исчезла в своем домике.
Но Прекрасная Елена столь же неожиданно принялась молоть с ним языком. Вдруг оживилась, заиграла голосом, заблестела глазами, нечто вроде воодушевления сошло на нее.
— А вы сидите в партере? Удивительно! — говорила она. — Как это вы умудрились пробраться в партер? Рад вон сумел только в амфитеатр достать.
— Рожденный летать — летает. Рожденному летать — место под солнцем, — отвечал ей их сотрапезник. Улитка, втянувшая свою усатую головку под защитный панцирь, не замедлила вновь выбраться из раковины наружу. — Прийти на Горовица и сидеть под потолком… Это моветон.
— Ну уж и моветон. Никакой не моветон, — с уязвленностью ответствовала Прекрасная Елена. — Вы значение слова “моветон” знаете?
— “Дурной вкус” вас устроит? — Улитка выбралась из раковины всем телом, обжилась за столом и поглощала бутерброды с пирожными, запивая шампанским, с таким азартом, словно бы все это было куплено именно для нее.
— Нет, дурной вкус меня никак не устраивает. — Прекрасная Елена с удовольствием играла смыслами, расплескивая вокруг себя свое драгоценное содержимое. — Дурной вкус — привилегия плебса.
Рад был ни при чем за этим столом. Пустое место, фантом, невидимый призрак.
Ахеец, взявший неприступную Трою, возопил в Раде от праведного негодования.
— Предлагаю тост, — грубо пресекая треп Прекрасной Елены с обнаглевшей улиткой, вознес Рад над столом бокал с шампанским. — Выпьем за Гомера!
— При чем здесь Гомер? Гомер-то тут с какой стороны? — в голос вопросили Прекрасная Елена с обнаглевшей улиткой.
— Гомер ходил в рубище и пел на площадях, — сказал Рад. — А его слушатели сидели перед ним в пыли на задницах.
— Веселенькая картинка! — воскликнул с иронией обладатель толстого кошелька, необыкновенного носа и необыкновенного имени.
— Это ты к чему? — вновь вопросила Прекрасная Елена. — Что, мы теперь должны сидеть в пыли на задницах? За это выпить? Не буду я за такое пить!
Предчувствие неизбежной утраты овеяло Рада горечью полынного духа.
— Ну, не пить же просто так, — примирительным тоном проговорил он. — Гомер, Горовиц. Не было бы Гомера — не было бы Горовица. За начало начал!
— За начало начал я согласна, — протянула к нему свой бокал Прекрасная Елена.
— Что ж, я не против, — присоединился к ним их сотрапезник.
И все, на том звоне певучего бокального стекла с “Советским шампанским” покорение Трои, можно сказать, и кончилось. Навязчивый сотрапезник чуть погодя благополучно оставил их, растворившись в антрактной толпе, Рад с Прекрасной Еленой вернулись в свой амфитеатр, отсидели, вновь передавая друг другу бинокль, второе отделение, Рад доставил свою добычу к двери ее квартиры — и там она упорхнула от него; думалось, теперь на день-два, а вышло, что навсегда. Прекрасная Елена снова заперлась в крепости, снова потянулись похожие один на другой бесконечные телефонные разговоры, — и вдруг в нем словно бы села некая батарейка, заставлявшая набирать ее номер: в какой-то момент он обнаружил, что не звонил ей уже не день, не два, а много больше, и нет у него такого желания — звонить ей.
Прекрасная Елена исчезла из его жизни, знаменитый актер Миронов, влетевший в нее раскаленным пушечным ядром, тоже никогда больше в ней не возникал, а Дрон Цеховец несколько лет спустя возник в ней вновь.
* * *
— Да они же мигом оборвут вам яйца, — говорил крутощекий, похожий на хорошо надутый розовый мяч, упитанный человек лет тридцати пяти в массивных, тяжелых очках — такой классический тип из НИИ. — У них же инстинкт! Они не раздумывают. Все равно как сторожевые собаки. Чуть что — и за яйца. Мигом вам оборвут!
— А почему это нам, а тебе нет? — отвечал ему такой же классический тип из НИИ, тоже в тяжеловесных очках с большими, фонарными стеклами, только, наоборот, сухопарый, с длинным щучьим лицом. — Что значит “нам”?
— А потому что я в этой авантюре участвовать не собираюсь! — жарко ответствовал крутощекий. — Делать нужно то, в чем есть смысл. Из чего будет толк. Из коллективного самоубийства никакого толка выйти не может.
— Вот и замечательно, так сразу надо было и говорить, что “я трушу”! — воскликнул тот, у которого было длинное щучье лицо. — А не прикрываться тут заботой об остальных!
— Все это, господа, пустой разговор, — вмешалась в спор хозяйка квартиры. Это была крупная женщина слоновьего склада: слоновья фигура, толстые слоновьи ноги, мясистые, слоновьи черты лица. Тон, каким она говорила, был насмешливо-ироничен и безапелляционен. Она словно сообщала своим тоном, что все вокруг могут говорить что угодно, но истинное знание и понимание вещей — только у нее. — Они сдохли. Они уже ни на что не способны. Они импотенты, господа! Дрочить, может быть, они еще могут, но это и все. Вдуть как следует — на это у них уже не встает. Не надо бояться, господа, не надо!
— А кто сказал, что боится? Кто сказал? Я сказал?! — воскликнул мяч. — Это вот кто сказал! — ткнул он рукой в щучьелицего.
— Вот только не надо тыкать! — ответно воскликнул щучьелицый. — Привычка прятаться за чужие спины! Пора бы оставить такую привычку. Не те времена!
— Ах, господа, полно вам, нашли о чем препираться! — снова вмешалась хозяйка квартиры. — Даже если они еще на что-то способны, — это не имеет значения. Время дает нам шанс! Мы не для того здесь собрались, чтобы обсуждать вопрос о степени опасности. Мы здесь для того, чтобы выработать устав и наметить программу действий. Программу действий, господа, программу действий!
И это невероятное обращение хозяйки квартиры — “господа”, — и ее вольное обращение с такими словами, как “дрочить”, и сам этот сбор в ее квартире, разговор об учреждении демократической партии, которая бы стала оппозицией партии коммунистической, — все было так невероятно, ошеломляюще, фантастично — у Рада морозно жгло темя и ломило от возбуждения зубы.
Он не был знаком ни с хозяйкой квартиры, ни с дискутирующими щучьелицым и человеком-мячом; вообще ни с кем из этих трех десятков людей, набившихся в единственную комнату квартиры истинно как сельдь в бочку, не был знаком, — кроме того своего сокурсника, который привел его сюда. Стояли сегодня в факультетском коридоре, случайно сойдясь у доски расписаний, слово о том, слово о сем, вдруг почему-то попались на язык кооператоры, которых сначала благословили на жизнь, а потом стали давить, Рад, посмеиваясь, выдал анекдот о секретаре обкома и его бывшем подчиненном, подавшемся в кооператоры ковать деньгу, анекдот был довольно злой, секретарь обкома в нем представал долдон долдоном, и сокурсник, заходясь над анекдотом от хохота, неожиданно предложил: хочешь, пойдем вечером в одно место? Тебе будет интересно, заверил сокурсник.
Впрочем, если быть точным, к сокурснику следовало присовокупить еще одно лицо: того обладателя толстого кошелька, что в консерваторском буфете разменял Раду Владимира Ильича с Водовзводной. Невозможно было не узнать его, с таким-то носом. Рад только никак не мог вспомнить его имени. Что до фамилии, ее Рад не вспоминал: фамилия тогда была ему еще неизвестна.
Следовало ли, однако, считать его знакомым? Рад решил, что совместное распитие шампанского в пятнадцатиминутной лакуне антракта — недостаточная причина считать друг друга знакомыми.
Но консерваторский сотрапезник, видимо, полагал иначе. В какой-то момент Рад поймал краем глаза, как тот целеустремленно продирается сквозь толпу, а спустя какое-то время консерваторский сотрапезник оказался рядом с ним.
— Что, тоже решил революцию делать? — по-свойски, словно похлопав по плечу, выдал он Раду поперед всего. И поздоровался: — Наше вам. Какими сюда судьбами? Кто-то позвал, да?
— Позвали, — подтвердил Рад. — А вас? Или вы из организаторов?
— Из организаторов? — переспросил консерваторский сотрапезник. — Еще не хватало! Нет, я из наблюдателей. Знаете, есть такая работенка: “наблюдатель ООН”. Вот вроде того.
— Ну так и я тогда вроде того, — сказал Рад.
— Что ж, неплохо, — покивал его собеседник. — Поучаствуем в революции, да?
Рад смотрел на него с недоумением. Их разговор происходил вскоре, как сокурсник привел Рада в квартиру, привел — и тотчас оставил, бросившись жать руки и тому, и другому, и самой хозяйке, благожелательно потрепавшей его по плечу, общего обсуждения пока не начиналось, и Рад еще не понимал, на какое действо его занесло.
— А если не поучаствуем? — спросил он.
Его собеседник пожал плечами:
— Вольному воля. Принуждения, конечно, не будет.
Немного погодя их разнесло по разным концам комнаты, и Рад внутренне вернулся к тому своему решению, что принял, когда только узрел памятный нос: знакомое лицо — и не более того. Не знакомый. Знакомый — это тот, о котором знаешь, кто он, что делает в жизни, а тут — ничего, даже имени не вспомнить.
И только подумал, что не вспомнить, как имя тотчас же всплыло в памяти: Андроник. Действительно редкое имя.
Было уже около девяти вечера, когда от разрозненных групповых разговоров перешли наконец к общему обсуждению того, из-за чего был устроен сбор. Минула полночь, закрылось метро, стукнуло два часа и потек третий, а ни устава, ни программы принять не удавалось. Зубы Раду уже не ломило, темя не жгло. Аромат новизны и необычности, так круживший голову вначале, выдохся, и пища, что предлагалась, потеряла всю остроту. Не хотел он ни в какую партию. Ни в ту, что властвовала семьдесят лет, ни в эту, что должна была стать ей оппозицией. Он хотел получить диплом, в аспирантуру, а дальше… дальше было бы видно. Его, в сущности, все устраивало в своей жизни. А если ты не в числе избранных, чтобы купить билет на Горовица, так билетов на Горовица всегда на кого-то не хватит.
Рад поискал глазами сокурсника, с которым, как тот пошел пожимать руки, ни на мгновение больше не сходились. И не обнаружил его. Зато он обнаружил, что в комнате стало ощутимо просторнее. Народу убавилось, и изрядно. Рад понял, надо линять и ему.
Оказавшись в коридоре, прежде чем нырнуть в ночь, он решил зайти в туалет. Дверь совмещенного с ванной комнатой туалета была заперта. Когда после раздавшегося рыка воды дверь открылась, изнутри вышел консерваторский сотрапезник.
— Какая встреча! — сказал сотрапезник. — Не уходить намылились? А то я лично — да. Если тоже — подожду. Вдвоем веселее.
Вдвоем, учитывая время суток, действительно было бы веселее.
— Подождите, — сказал Рад.
Ночь распоряжалась улицей со свирепостью штурмовика, ворвавшегося в крепостные ворота. Февральский ветер резал лицо остро отточенным лезвием бронзового ахейского меча.
Вся открывающаяся глазу перспектива улицы, что в ту, что в другую сторону, была пуста, ни души, кроме них, и ни одной машины на дороге. До метро “Профсоюзная” было пять минут ходу, но открытия метро пришлось бы ждать три с лишним часа.
— Э-эх, где мой белый “Мерседес”!.. — поднимая воротник дубленки, выдохнул консерваторский сотрапезник на мотив песни Высоцкого “Где мой черный пистолет”.
— На Большом Каретном, — невольно ответилось у Рада по тексту песни.
— Не совсем, но почти, почти, — согласился сотрапезник из мехового шалаша, устроенного вокруг лица. — На Столешниковом вообще, там обитаю. Дом, где “Меха”, знаете? Угол Столешникова с Пушкинской.
Ого где жил его сотрапезник. Рад как бы присвистнул про себя. Угол Столешникова с Пушкинской — это было пять минут пешком до Кремля.
— Знаю, где “Меха”, — сказал он.
— А вы где обитаете? — спросил сотрапезник.
— О, — протянул Рад. — Далеко от ваших мест. Метро “Первомайская”.
Он жил с родителями на Сиреневом бульваре, в хрущевской пятиэтажке, глядя отсюда — на другом конце Москвы.
— И что, думаете из этой глухомани — до вашей глухомани? — воскликнул консерваторский сотрапезник. — Кто вас повезет!
— Но не сидеть же там было дальше! — не удержался Рад от попытки оправдать свой легкомысленный уход среди ночи.
— Конечно, нет, — отозвался его компаньон по ночной прогулке из уютного мехового шалаша дубленки. — Их там сейчас всех повяжут, кто остался.
— Кто повяжет? — Рад остановился. — ГБ, ты имеешь в виду?
Он не заметил, как перешел на сближающее “ты”.
— Кто ж еще, — ответил его спутник, нетерпеливо перетаптываясь перед ним. — А ты что, не потому разве ушел?
Он тоже тотчас, и даже спедалировав это голосом, перешел на “ты”.
— А ты потому? — спросил Рад.
— А что же мне, ждать, когда в дверь позвонят, а потом у них под мышкой проскакивать? Они под мышкой проскочить не дадут. Доказывай после, что не верблюд.
— А откуда ты знаешь, что из ГБ придут? — спросил Рад, трогаясь с места.
— Да от тамошних ребят и знаю, — обыденно произнес собеседник Рада. Словно водиться с ребятами из госбезопасности было то же самое, что ежедневно чистить зубы.
— И что, знал, что придут, а все равно потопал? — Рад услышал в своем голосе нечто вроде невольного восхищения.
— Да а чего же, — отозвался его спутник с быстрым довольным смешком. — Ребята мне так и сказали: хочешь послушать — сходи послушай. Только слиняй вовремя. Они же не звери. Им себе лишних хлопот тоже не нужно. Или полсотни вязать — та еще морока, — или человек двадцать. Разница же. Кто утек — пусть утекает, а кто не спрятался — я не виноват.
Разговор становился с каждым шагом интересней и интересней. Рад отправился на эту квартиру, честно можно сказать, из чистого любопытства и не имея понятия, что встреча под колпаком у госбезопасности, а человек — все зная, рискуя, знал — и пошел.
— А зачем ты хотел послушать? — спросил он своего спутника. — Тебя послал кто-то?
— С чего вдруг — послал? — В голосе его спутника прозвучало нечто вроде досады, что о нем могли так подумать. — Я сам. Твоя судьба — в твоих руках. Кто знает, как все развернется. Вдруг они и в самом деле к власти прорвутся? С будущей властью хорошо заводить дружбу, когда она еще не власть, а так, сырая глина. Потом затвердеет — лоб расшибешь, а внутрь уже не прорвешься. Хотя, конечно, узнал бы папаша, куда я поперся, он бы меня танком остановил. Они же уверены, их партия — монолит, тысячу лет у руля простоит.
— Кто “они”?
— Папаши наши. Их поколение.
Мгновение Рад не знал, как среагировать. Его отец не был партийным. Потом он спросил:
— А кто у тебя отец?
Теперь замялся с ответом его спутник.
— Папаша-то? — Ему откровенно не хотелось отвечать на этот вопрос. — Да вообще папаша ничего мужик. — И перевел стрелку: — А ты, значит, просто так ушел? Завял, что ли?
— Завял. — Рад не стал настаивать на его ответе. — Уж пардон! Надо бы только вернуться, предупредить, чтоб расходились. — Он снова остановился.
— Ну?! — с интонацией сообщника воскликнул его спутник. — Придешь — а там как раз и приехали. Пофартило унести ноги — уноси. — Он взял Рада под руку и повлек по дороге дальше. — Ты за них не волнуйся, не те времена, чтоб на Соловки ссылать. А получиться у них — хрен у них что получится. Не сварят каши — голову даю на отсечение.
Они шли так, разговаривая, минут пятнадцать, когда наконец на дороге объявила о себе звуком мотора машина. Везти водитель согласился только до Столешникова.
— Сиреневый бульвар? — как выругался он, когда Рад назвал свой адрес. — И за стольник не повезу!
Позднее Раду придет в голову мысль, что самая большая купюра той поры, постоянное присутствие которой в кармане символизировало, можно сказать, жизненный успех, с самого начала знакомства с Дроном Цеховцем сопровождала их отношения неким осеняющим знаком.
— Ладно, шеф, дуй до Столешникова, — сказал спутник Рада, подталкивая Рада к задней дверце, сам открывая переднюю. — Не хочешь быть богатым, будь честным. Ко мне поедем, перекантуешься у меня до метро, — плюхаясь на сиденье, повернулся он к Раду назад.
Квартира, в которую они вошли четверть часа спустя, казалось, не имела пределов. Потолки возносились над головой на высоту, недоступную сознанию и глазу, — хрустальная люстра в комнате, где сидели, светила своим электрическим светом чуть ли не с самого неба. Пили маленькими глотками обжигающий нёбо “Beefeater” из литровой квадратной бутылки, крепчайший, головокружительно ароматный бразильский кофе со вкусом миндаля, курили кубинские сигары, — все невиданное тогда, невероятное, словно чудесным образом перенесся в некий иной мир, живущий совсем по другим законам.
С этой ночи случайный консерваторский сотрапезник Рада обрел для него имя.
Дрон Цеховец учился в Институте военных переводчиков. Был уже на последнем курсе, имел право жить дома, ходить в гражданском.
— Не дурно было бы, да, если бы из ГБ пришли — и меня захомутали? — посмеиваясь, говорил он между неглубокими сигарными затяжками. — Полетел бы из института быстрой ласточкой. И в армию, срочную тянуть. Я же при погонах. А офицерские еще не заработал.
— Изрядно, однако, ты рисковал! — искренне восхитился Рад.
— Делай все что угодно, главное, не попадайся, — вынимая сигару изо рта и выпуская дым углом губ, изрек Дрон.
После окончания института он и сам собирался идти в госбезопасность, в управление, занимавшееся внешней разведкой, и ездить по заграницам туристом.
Рад усомнился, что работа в таком управлении будет заключаться в туристических путешествиях.
— Не знал бы, не говорил, — с некоторой обидой в голосе отозвался Дрон. — У меня у товарища отец — всю Европу на машине объездил. Индивидуальный автомобильный туризм. Шмотья, техники всякой натащил — пропасть.
— А почему ты уверен, что будешь именно туристом ездить? — спросил Рад. — Человек предполагает, а бог располагает.
— С богом уже договорились. — Дрон сидел в кресле, забросив ногу на ногу — щиколоткой на колено, — вся его поза выражала собой сибаритское наслаждение проживаемым сейчас моментом жизни.
Рад вспомнил, что на улице, когда спросил об отце, Дрон уклонился от ответа.
— А кто у тебя отец? — снова поинтересовался он.
Теперь Дрон ответил. Они сидели у него дома, пили джин и кофе, курили сигары, их отношения совершили скачок, перейдя в новое качество, и теперь можно было ответить.
Отец Дрона был заместителем министра одного из республиканских министерств. Не Эверест, но пик Коммунизма, семь тысяч четыреста девяносто пять метров над уровнем моря — такая высота. Глядеть снизу — отвалится голова.
— А ты что? Работаешь где-то? Учишься? — спросил Дрон.
Мехмат МГУ — ни разу еще не бывало, чтобы, называя свой факультет, Раду пришлось испытывать чувство неловкости и смущения.
— А, в НИИ куда-нибудь пойдешь париться, — небрежно откомментировал его признание Дрон.
— Почему непременно в НИИ? — уязвленно произнес Рад. — В аспирантуру, может быть. Очень даже может быть.
— А потом, значит, студентам “а квадрат плюс б квадрат” объяснять, — продолжил свой комментарий Дрон. Он запил сигарную затяжку глотком кофе из фиолетовой узкой, похожей на перевернутый конус чашки. — Тоска, согласись.
— Нет, не тоска, — мгновенно ответил Рад, ощутив себя фехтовальщиком, отбивающим грозный выпад противника.
— Ну да, каждому свое, — отступил Дрон. И вскричал, наставив на Рада указательный палец: — Было написано над воротами Бухенвальда! Каждому свое — Jedem das Seine!
Так за джином, кофе и сигарами они досиделись не до открытия метро, а до часа, когда подошла пора двигать в свои альма матер — каждому в свою. И уже Рад, разговаривая с Дроном, без всякой неловкости смотрел ему в лицо, чего еще не мог делать, встретившись с ним в той квартире на “Профсоюзной”: его необыкновенный нос так и притягивал к себе взгляд, и, казалось, Дрон это замечает, и ему неприятно. И уже было ощущение, что знакомы нещадно давно, пропасть лет, необходимы друг другу и теперь так и поведется: будут перезваниваться и видеться.
Со словами об этом — надо бы почаще встречаться, может, даже — ха-ха! — сгонять вместе на какого-нибудь очередного Горовица в Консерваторию — и распрощались, спустившись в метро, на станции “Проспект Маркса”, что спустя несколько лет станет “Охотным Рядом”.
И так сначала и было: перезванивались и даже встретились раз — Рад хотел прочитать “Окаянные дни” Бунина, вышедшие тогда впервые в “Советском писателе”, и у Дрона они, разумеется, были. Встречались они уже весной, в мае, после праздника Победы, жизнь у обоих неслась вскачь, вырывала поводья из рук — защита диплома, госэкзамены, распределение, рекомендация в аспирантуру, возьмут, не возьмут, — а после августа вообще понесла — непонятно, как удержаться в седле. Какую-то пору Рад вспоминал о Бунине, взял и не отдал, как некрасиво, надо бы позвонить, договориться о новой встрече, но ни разу не позвонил, а потом уже и не думал ни о чем таком, забыл о книге — и с концами.
Дрон ему тоже не звонил. Вспоминая иногда о нем, Рад прежде всего это и отмечал: не звонит. Что было родом оправдания собственной пассивности. Впрочем, если бы Дрон позвонил, Рад удивился бы его звонку. Ничего их не связывало, кроме той ночи. А она никак не продлилась в их жизни. Не дала корней. Наверное, если бы все же он вдруг позвонил Дрону, тот был бы удивлен точно так же, как удивился бы его звонку Рад.
Глава вторая
Часы на стене напротив окна показывали половину девятого.
Рад повернул голову к окну. За окном еще было темно. Хотя, несомненно, скоро начнет светать. Даже и в декабре половина девятого утра — это время, когда рассвет топчется на пороге. Еще какие-то полтора месяца назад в половине девятого он уже целые полчаса был у себя в фитнес-клубе — в костюме, свежей сорочке, хранящей на своих бритвенных складках жар утюга, при галстуке: в середине дня хозяин может позволить себе отлучиться и на час, и на два, и на три, но к открытию он должен быть на месте как штык — даже если желающих заняться своим боди не будет еще ни души.
Вставайте, граф, рассвет уже полощется, прозвучало в Раде приветом из юности, когда так — ну, не вельможным графом, но кем-то вольным, никому и ничем не обязанным — себя и чувствовал, и слова этой незатейливой песенки отдавали не иронией, а реальным обещанием судьбы, не омраченной никакими неудачами. Он сбросил с себя одеяло и сел на кровати, соступив на пол. Покрытый бесцветным шведским лаком дубовый паркет обжег ноги остервенелым холодом. Несколько секунд босыми ногами на этом лаковом льду — и от сонной хмари в голове ничего не осталось.
Теперь о ночи напоминал в комнате только овал желтоватого света, отбрасываемый на потолок раструбом торшера. С тех пор, как вся его прежняя жизнь рухнула и он оказался в этом неизвестном ему раньше поселке со странным названием Семхоз, Рад почему-то не мог спать без света. Что это было? Нечто вроде световой клаустрофобии?
Рад встал, сделал несколько шагов до торшера, ударом пятки по круглой напольной кнопке погасил его и, прошлепав в рухнувшем сумраке до выключателя на стене, щелкнул им. Под потолком грянула люстра, испуганный сумрак прянул в углы. День начался.
Одевшись, Рад первым делом обошел дом. Дом был большой, два этажа, подвал, сауна с бассейном, и обход — с открыванием дверей, зажиганием света, осмотром окон — занимал без малого четверть часа. Если бы это был его дом, Рад никогда в жизни не поднял бы себя на такой подвиг. Но так как это был чужой дом, так как утренний обход был вменен ему в обязанность, был условием его жизни здесь, то этот ежедневный подвиг оказался ему по плечу, и он получал от своих действий даже удовольствие.
Утренней гимнастике с качанием пресса, с культуристскими упражнениями для бицепсов он отдал минут сорок — сколько никогда не мог найти для этого дела в прежней жизни. Даже и тогда, когда был владельцем фитнес-клуба. Дымящаяся паром вода из лебедино изогнутого рожка итальянского душа била тугими секущими струями. Теперь напор был что надо все время, не только ночью. В октябре, когда Рад поселился здесь, днем вода текла свивающейся с рожка, похожей на блестящую бечеву струйкой. В октябре окрест еще было полно дачников, они жгли в садах дымные костры из листьев и с рассвета до заката поливали на зиму плодовые деревья из шлангов. Теперь никто ничего не жег, не поливал, вокруг была тишина, безлюдье и прочный белый покров на земле, несмотря всего лишь на самое начало первого зимнего месяца.
Завтрак у Рада все это время, что жил здесь, был неизменен: яичница из трех яиц, три тоста из “Бородинского” хлеба, два с ветчиной, один с сыром, и большая чашка кофе. Кофе он пил натуральный, делая его в “ленивой” немецкой кофеварке с поршнем, отжимающим гущу ко дну, а за “Бородинским” специально ездил в ближайший город со знаменитым монастырем, выдержавшим осаду поляков в 1612 году, в открытый им магазинчик неподалеку от железнодорожного переезда, где торговали хлебом из монастырской пекарни. “Бородинский” из монастырской пекарни был просто отменный.
Пить кофе Рад переместился с кухни к себе в комнату, с кухней соседствовавшей. Он в ней и спал, и проводил день. Вообще ему хотелось бы обитать на втором этаже, оттуда открывался широкий обзор, видно далеко вокруг, отчего временами возникало пусть и обманное, но желанное чувство приподнятости не только над землей, а и над самой жизнью. Однако хозяину дома, в свою очередь, хотелось, чтобы он обитал на первом этаже, что позволило бы ему с наибольшей эффективностью справлять обязанности дачного сторожа, и пришлось облюбовать комнату из того выбора, что был предложен.
Мобильный зазвонил, когда Рад, прихлебывая из чашки, подключился к сети и начал получать почту. Он был подписан на три десятка рассылок, и, пока компьютер получал их, могло пройти и десять, и пятнадцать минут, и все это время телефонная линия была бы занята. А скорее всего, была бы занята и дальше: взяв почту, он бы отвалил от причала и отправился по Великому и Тихому океану Интернета в плаванье сродни кругосветному. Чем еще было ему заниматься здесь?
— Привет, — сказал голос хозяина дома в трубке. — Опять с утра пораньше флибустьерский флаг на мачте?
— Да уж какое утро, — отозвался Рад, взглядывая в окно. На улице был совсем день, выпавший вчера пушистый снег играл под солнцем блестками сусального золота.
— Ну, не знаю, когда у тебя утро, когда день, — родом шутки с ворчливостью произнес хозяин дома. И спросил — то, что его реально интересовало: — Как у тебя? Все в порядке?
— Все в порядке, граница на замке, и я, видишь, тоже жив, — сказал Рад.
— Вижу, вижу, — сказал хозяин дома. — С утра пораньше — в дальнее плаванье. Снег там вчера валил, хороший такой снегопад… ты как, устоял?
— Почистил, почистил, — проговорил Рад. — Танцевать можно во дворе. Разве что холодновато.
— Ну, если холодновато, ты добавь там в подвале градусов, — проявил о нем заботу хозяин дома. — В подвал спускался, проверял, нормально АГВ работает?
— Спускался, проверял, все нормально, — коротко на этот раз ответил Рад.
Такой разговор, видоизменяяясь лишь в зависимости от типа погоды на дворе, происходил у них каждый день. Иногда и дважды в день. Утром вот в это время, когда хозяин дома прибывал в свой служебный кабинет, и вечером — перед тем как ему переместить себя из вертикального положения в горизонтальное.
— Вечерком сегодня нарушу твое одиночество, — сказал хозяин дома. — Не против?
Как будто от Рада зависело, разрешить хозяину дома приезд или нет.
— В большом составе? — опытно спросил Рад.
— В нормальном. — В голосе хозяина дома прозвучало удовлетворение своим ответом. — Человек семь-восемь. Полине потусоваться с какими-то ее людьми нужно.
Полина была жена хозяина дома. И если он называл цифру “семь-восемь”, это могло быть и десять, и пятнадцать. Так говорил Раду прежний опыт. Жена хозяина дома занималась в жизни тем, что брала уроки живописи и тусовалась с людьми искусства. Непредсказуемость об руку с необязательностью были любимыми сестрами ее таланта.
— Напомни ей только не представлять меня никому, — попросил Рад хозяина дома.
— Обязательно напомню, — сказал хозяин дома. — Все, отбой. До вечера.
— До вечера, — сказал Рад в трубку и, бросив ее на стол, ругнулся в пространство перед собой: — Вашу мать!
Ему не хотелось никого видеть. Всякое вторжение в эту его подпольную жизнь кого-то со стороны нарушало в нем то неустойчивое равновесие, в котором он заставлял себя находиться. Он напоминал себе хрупкий хрустальный шар, неведомо как подвешенный в воздухе, малейшего движения воздуха достаточно, чтобы шару начать колебаться, и этого ничтожного колебания могло вполне хватить, чтобы шар грохнулся оземь и разлетелся вдребезги.
Между тем почтовая программа честно выполнила свои обязанности, и внизу экрана выскочила строка отчета: соединение завершено, получено столько-то писем. Рад прокатил бегунок окна с информацией о почте сверху донизу — вся почта была рассылки. Ничего другого и не могло быть: он ни с кем не переписывался. Наверное, на прежний адрес ему писали, и его ящик там был переполнен, иногда подмывало сделать настройку и хотя бы получить почту, но Рад тут же и гасил возникавшее желание. Это было слишком опасно — засвечивать свой теперешний телефонный номер в своей прежней жизни.
Сообщение, полученное от хозяина дома, выбило, однако, его из колеи. Настроение заниматься изучением пришедших рассылок пропало. Рад резко прощелкал по кнопкам с символом креста, схлопывая окна, и выключил компьютер.
До города с монастырем, выдержавшим осаду поляков без малого четыре века назад, выйдя на шоссейную дорогу, рассекавшую поселок на две половины, словно нож буханку хлеба, было не более десятка минут езды. Автобусы, те ходили редко, но частный извоз алкал денег, словно пушкинский скупой рыцарь, маршрутки сигали мимо остановок с частотой кинокадров, и через полчаса, как вышел из дома, Рад уже сходил в городе на остановке неподалеку от окраинного магазинчика рядом с железнодорожным переездом. Запас “Бородинского” заканчивался, и пора было обновить его. “Бородинского” могло не быть — расписание его привоза мирским умом было непостижимо, — но нынче он угодил прямо к свежедоставленным лоткам.
Он купил сразу четыре буханки — сколько влезло в его небольшую черную сумку из двух отделений, провжикал молниями, забросил сумку на плечо и вышел из магазина.
Улица называлась проспект Красной Армии и разваливала город напополам подобно тому, как рассекало поселок, где он жил, на две части проходившее через него шоссе. По проспекту то в одну, то в другую сторону профукивали стремительные “Газели” с номерами автобусных маршрутов на лобовом стекле, еще несколько минут — и можно оказаться в самом центре у монастыря, но Рад пошел пешком.
Он шел и смотрел по сторонам. Зима еще не навалила сугробов, еще обочины дороги и тротуаров не обросли снеговыми валами, и белое пространство вокруг светилось безгрешной, младенческой невинностью. Целью его был телефонный переговорный пункт у подножия монастырского холма. Можно было позвонить и с почты, что находилась совсем рядом с тем магазином, где он покупал “Бородинский” — наискосок на другой стороне проспекта, — но он всегда ходил звонить туда, к подножию монастыря. И всегда пешком. Если позвонить с почты, поездка сразу исчерпывала себя. А так, с проходом через полгорода, она словно бы наполнялась значением и смыслом. Обретала содержание.
Просторный зал переговорного пункта, весь в сотах узких деревянных кабинок со стеклянными дверьми, был арктически пустынен. Рад прошел к кабинке со словом “Москва”, вошел внутрь, наглухо закрыл за собой дверь, расстегнул куртку, извлек из кошелька магнитную карточку, вставил карточку в прорезь. Мать у себя дома сняла трубку после первого же гудка, словно сидела около телефона и ждала звонка.
— Алле! Алле! — произнес ее голос.
Голос у нее был тревожный, вибрирующий, будто натянутая на разрыв струна, — может быть, она и в самом деле сидела у телефона. А скорее, таскала его с собой, куда б ни пошла.
— Это я, мам, — сказал Рад. И быстро, чтобы не выслушивать упреков, что давно не давал о себе знать, добавил: — Я о’кей, у меня все нормально.
Маневр его, однако, успехом не увенчался.
— Ой, ну вот слава Богу, ну наконец! — зазвучало в трубке. — Неужели у тебя никакой возможности звонить чаще? Я уже не знаю, что думать, я себе Бог знает что представляю!
— Так, мам, я тебе все сказал! — Рад отнял трубку от уха, постоял так, не слыша, что отвечает мать — прием, выработанный, чтоб не сорваться, — и снова поднес трубку к уху. Мать там все говорила — не имея понятия, что ее слова были выброшены на ветер. — Я жив-здоров, у меня все нормально. Что ты? — прервал он ее.
Несколько долгих секунд в трубке длилось молчание.
— Я тоже, слава Богу, жива-здорова, — сказала потом мать. — Вот только это ожидание… Я пью валокордин ведрами. Ты можешь хотя бы сказать, где ты?
Рад не сдержался.
— Опять двадцать пять! — воскликнул он. — Я в безопасности! Потому и не говорю тебе где — для безопасности! Все, пока!
Он бросил трубку на рычаг, не дождавшись ответных слов прощания. Трубка впечаталась в свое гнездо со звучным хрюком и хрюпом — будто провопила от боли.
В тот же миг ему стало стыдно. Бедная трубка! Бедная его мать!
С минуту, наверное, он стоял, тупо глядя в каре кнопок на светло-синем корпусе таксофона перед собой, перемогая это чувство вины. Отец умер три года назад, он был их единственным ребенком, ох и одиноко же было матери на старости лет в бетонной пятидесятиметровой коробке на метро “Первомайская”, ох и больно за него! Свинья. Не мог быть с нею терпеливей и снисходительней.
Должно быть, матери можно было бы звонить и с мобильного, не мучить ее неизвестностью от одного его посещения переговорного пункта до другого, но Рад не был уверен, что это достаточно безопасно. Он опасался, что ее телефон может прослушиваться. И если телефон матери в самом деле прослушивался, определить местоположение телефона, с которого он звонил, было совсем просто. Однако он все же не пасся у этого таксофона на привязи, а мобильный всегда был с ним, поселок — не город, и найти его там при должном желании уже не составило бы большого труда.
Он не понимал и сейчас, как получилось, что у него набралось едва не четверть миллиона долларов долга. Вероятней всего, его подставила бухгалтерша. Стакнулась с бандитами, что качались у него в клубе, подделала документы. Или не стакнулась, а запугали. Впрочем, никакой разницы: стакнулась или запугали; важен результат. Красивая двадцатипятилетняя телка с красивыми каштановыми волосами, ждавшая от хозяина посягновения на свою красоту. Нужно, наверное, было и посягнуть. Тогда она хотя бы предупредила, с чем на нее наседают эти качки с наголо остриженными калганами. “Кайф заведение, оттянулись — душа соловьем свищет, — говорили калганы, выходя после занятий из душа и влив в себя для восполнения потерянной жидкости в клубном буфете по паре бутылок пива. И, похохатывая, шутили: — Надо будет у тебя его забрать, оформить в свою собственность”. Это он так думал, что шутили. Оказывается, нет, не шутили.
О тех восьми часах, что провел под дулами двух “калашниковых”, Рад не вспоминал. Сработали некие защитные механизмы психики — и восемь часов под “калашниковыми” словно бы обволоклись туманом. Правда, освободить память от сознания того, что фитнес-клуба у него больше нет и тот теперь принадлежит не ему, было невозможно.
Он подписал в конце концов все. Все бумаги, которыми трясли у него перед носом. “Ставь подпись, чмо! Бери ручку, прикладывайся! Сколько человека можно мучить? Извелся человек, к детям человеку нужно!” — блажили на него его вчерашние клиенты, водя перед глазами пальцами, растопыренными “козой”, и тыча автоматным дулом под ребра.
“Человек” был нотариусом — суровой усатой армянкой с хриплым мужским голосом, словно бы навек простуженным на кавказских ветрах. Она терпеливо сидела на стуле за дверью его кабинетика в тренажерном зале, но время от времени дверь открывалась, и ее пугающе-мужской голос спрашивал: “Я еще не нужна?”.
Под бумагой, что сверх отданного в уплату за долги фитнес-клуба должен этим калганам еще сто тысяч долларов, он тоже подписался. При выборе “кошелек или жизнь” не остается ничего иного как отдать одно, нежели лишиться и того и другого.
Из-за этих ста тысяч он и сидел теперь в подполье на чужой даче, не решаясь высунуть носа. Он не мог удовлетворить аппетитов своих бывших клиентов. Сто тысяч долларов. Это были для него страшные деньги. Даже и тогда, когда работал в банке, ворочал миллионами, — хотя, конечно, и не своими. А после банка и подавно.
С банком в начале 1994 года ему выпал феноменальный фарт. Того рода, который можешь по-настоящему оценить только задним числом. У него тогда только-только родилась дочь, только-только начали вывозить ее на прогулки в коляске, и жена на одной из таких прогулок познакомилась с другой молодой мамашей. И эта другая молодая мамаша оказалась дочерью одного из директоров банка, чье название в то время не слышали только младенцы. Тогда, в 1994-м, еще не было таких загородных особняков вроде того, в котором жил сейчас сам Рад, еще по Москве не поднялись кованые чугунные заборы вокруг дорогих домов, отделившие их от остального города, все еще было вперемешку, и можно было вот так на улице познакомиться с дочерью банкира. “Закончил мехмат? — переспросила дочь банкира. И воскликнула: — Папе очень нужны математические мозги! Он даже меня спрашивал, нет ли у меня знакомых”.
До банка у Рада были два года, от которых у него осталось чувство, будто он попал в гигантскую ступу, и такой же гигантский тяжелый пест неостановимо и беспощадно толок его там. В аспирантуру удалось только поступить, закончить ее — это уже оказалось не судьба. 1992 год взошел над освобожденной от коммунистического ига страной таким огненным солнцем, что под его палящими лучами все полыхнуло. За те два года до банка Рад переменил столько работ, что позднее, принимаясь при случае подсчитывать их, какую-нибудь одну-две непременно забывал. Сначала он пошел учителем в школу, но на деньги, что там платили, можно было позволить себе только чай с хлебом. Пару месяцев, вспомнив услышанные в университете легенды о самом достойном занятии интеллигента в трудные времена, Рад промахал лопатой в работавшей на угле допотопной котельной, не обнаружив в занятии кочегара ничего, отягощенного высоким смыслом, в том числе и смысла кормиться этим занятием. Потом он, будто по цепочке, переходил из одной компьютерной компании, что начали возникать истинно как грибы после дождя, в другую, освоив профессию пишущего программиста, что для него не составило никакого труда, но компании все до одной, словно по заказу, разорялись, не было случая, чтобы какая-то из них выполнила финансовые обязательства, что брала перед своими сотрудниками. Грузчик в магазине, продавец книг с лотка — это Рад прошел тоже. Он даже попробовал себя в качестве квартирного маклера, как тогда еще по-старому называли риэлторов, но тоже ничего не заработал. Правда, потому, что произошло то самое знакомство жены с дочерью банкира и спустя каких-нибудь три дня после их уличного трепа, направленный банком на учебу в некую финансовую школу, Рад уже постигал предмудрости банковского искусства.
Имелся, конечно, еще вариант заграницы, то и дело до Рада докатывались слухи, что один из их группы нашел работу программистом в Америке, другой с потока также программистом в Австралии, третий с факультета в Канаде. Кто оказался евреем, все сыпанули в Германию, где по специальному закону, принятому парламентом во искупление вины гитлеровской поры, евреям давали жилье, учили бесплатно немецкому языку, платили, пока не нашел работу, внушительное пособие. И Рад в какой-то момент тоже стал подумывать о работе за рубежом, начал искать контакты с заграничными работодателями, но все та же жена и воспротивилась: “Да, ты гастарбайтером, а я здесь? У тебя там романы, а я тут с ребенком?!” Это была пора, когда уже точно было известно, что она беременна, и Раду пришлось забыть свои мысли о загранице. Как там вышло бы с заграницей, удалось бы взять ее с собой, нет. Он не чувствовал себя вправе оставлять ее здесь одну.
Жена не дала уехать за границу, жена устроила его на работу в банк, и она же перелицевала всю их жизнь после дефолта 1998 года, когда банк Рада рухнул. Что из того, что банк оказался мыльным пузырем, накачанным виртуальными деньгами. Рухнувши, он придавил своими мыльными обломками и вкладчиков, и сотрудников, как бетонными плитами, предоставив каждому выбираться из-под них самостоятельно. Задним числом Рад осознал, что был тогда почти невменяем и тем спровоцировал ее уход от него, но любовника она завела себе не тогда, когда он, оказавшись под обломками, сутками лежал на диване, вставая с того лишь затем, чтобы дотащить себя до туалета. Тогда она просто легализовала этого любовника. Был любовником, стал человеком, на которого можно опереться. Укрыться за ним, как за волнорезной стеной в гавани. Это было выражение самой жены, когда она оставляла Рада гнить на диване. Выросши в семье моряка, жена имела привязанность к таким выражениям. “Гнить на диване” — это тоже были ее слова.
Кто знает, может быть, он не сгнил именно потому, что был оставлен ею сгнивать. Одиночество, оказывается, не стимулирует процесса разложения.
Единственно что тогда, выбравшись из-под накрывших его руин, Рад полагал, что самое страшное у него позади. Конечно, фитнес-клуб — это было совсем не то, чем бы ему хотелось заниматься в жизни. Но уж какой бизнес удалось выстроить, тот и удалось. Что шло в руки, то и пришлось взять.
* * *
В маршрутке на обратном пути Рад встретился со своим знакомцем по поселковому магазину, здешним старожилом. Знакомца звали Павел Григорьич. Это был похожий на высушенную временем сучковатую палку старик, с коряжистыми ногами, с коряжистыми руками и, казалось, вытесанным из коряги усталым землисто-коричневым лицом. Вообще Рад старался не заводить знакомств здесь, Павел Григорьич был исключением. Еще в самые первые дни жизни в поселке, стоя за ним в очереди, Рад выручил старика при расчете с продавщицей, добавив за него недостающие пять или шесть рублей, и с той поры, встречаясь, они здоровались, и, случалось, приходилось разговаривать.
И сейчас тоже пришлось вступить в беседу.
— За керосином ездил, — сказал Павел Григорьич, указывая на большой почерневший от времени бидон с узким горлышком у ног на полу. — Дожили, да? За керосином ездить приходится — семь верст киселя хлебать.
— А раньше что, не приходилось? — из вежливости спросил Рад.
— Да раньше три керосинные лавки в поселке были. А теперь езди вон. Да приедешь — нет его. На третий раз купил! Три раза ездил киселя хлебал.
— А что, без керосина нельзя? — все так же для поддержания беседы проговорил Рад. — Вы на керосинке готовите? Газ же есть.
— Какой газ, откуда? — вопросил Павел Григорьич. — Конечно, на керосинке. Я газ себе ни при советской власти позволить не мог, ни сейчас. Это не в городах — провели и пользуйся. Метр труб к тебе проложили — вот тыщу рублей выложи. А мне семьдесят метров тянуть. Да плиту покупать, да АГВ, да отопление в доме ставить. Это мне не есть, не пить, пенсию десять лет собирать — так сделаю.
— А дети? — Рад знал от Павла Григорьича, что у него трое детей, а младшая дочь с зятем живут с ним. — Дети, наверно, могли бы помочь?
Теперь Павел Григорьич помолчал.
— Пользы-то от детей! — произнес он затем. — Вы своим родителям много ли помогаете? Все им только дай, дай да дай. Много, говорю, помогаете?
Рад вспомнил о своем звонке с переговорного пункта.
— Да уж какое там помогаю, — сказал он.
— Ну вот, а говорите, дети, — с удовлетворением ответствовал Павел Григорьич.
Маршрутка уже въехала в поселок, и Рад, перестав поддерживать со своим магазинным знакомцем разговор, принялся смотреть в окно, чтобы не пропустить места, где сходить ему. Все же он не слишком часто ездил в город, и на скорости знакомое становилось незнакомым.
Шоссе заложило поворот, из-за заборов, скелетов деревьев вылетело стеклянно-бетонное одноэтажное строение магазина, выкрашенное в бледно-желтый цвет, поодаль от него за жидким беспорядочным парком стояло серое двухэтажное здание бывшего дома культуры, и еще дальше, за домом культуры, на небольшом взгорке возвышалась неожиданного карминного цвета новодельная шатровая церковь. Рад с облегчением удостоверился, что он не пропустил своего места.
— У дороги за домом культуры остановите, — попросил он водителя.
Павел Григорьич встрепенулся. Коряжистое лицо его выразило радость.
— Так вместе сходим! Бидончик на землю спустить не поможете? А то больно тяжелый.
— О чем разговор, — сказал Рад.
— Вот спасибо, Слава. Вот спасибо, — наградил его Павел Григорьич обращением по имени.
“Рад? — переспросил он — тогда, при знакомстве, когда уже вышли из магазина на крыльцо. — Что за имя такое? — И, узнав, что “Радислав”, тут же решил: — Ну, я вас Славой буду звать. А то что за Рад. Не по-русски”.
Рад перенял бидон у Павла Григорьича и, соступая на землю, вынес наружу. Бидончик был литров на десять-двенадцать. Солидный бидончик. Павел Григорьич выбрался из машины следом. Рад толкнул дверцу, она поехала, захлопнулась, и “Газель” рванула по шоссе дальше.
— Вам, Слава, куда идти-то? — спросил Павел Григорьич. — А то, может, поднесете мне бидончик? Сжадничал я, налил под горло. Тащу, а грыжу так и пучит. Два-то раза перед этим с коляской ездил. А нынче что-то не взял, опять, думаю, не будет керосина. А он — на-ка, есть. Знал, что половину надо налить, нет, сжадничал.
Рад поднял бидон с земли, вновь ощутив его жидкую тяжесть.
— Указывайте, Павел Григорьич, как идти.
Ему некуда было торопиться. Даже если бы его магазинный знакомец попросил отнести керосин на другой конец поселка, он бы помог донести бидон и туда.
Они двинулись по асфальтовой дороге, отходящей от шоссе, в глубь поселка, и Рад, скрашивая путь разговором, спросил:
— А что же, если так грыжа мучает, операцию, наверно, нужно делать?
— Да ее делай, не делай, операцию, все одно: новая выпрет, — отозвался Павел Григорьич, бодро вышагивая с ним рядом. — Тяжелую же работу все время ворочать приходится. Как без нее. Вырезали мне уже грыжу, было дело. И что? Вот, снова мучаюсь. Пока уж не ущемит, так буду.
— А ущемит — и не поймете, что ущемило, упустите время?
— Ну, упущу так и упущу. Помру. Че уж, разве жизнь? Какая это жизнь. Пенсию-то какую платят? Вот и ворочаешь с грыжей огород под картошку. Лопатой четыре сотки вскопать. Легко ли?
— Да ведь, Павел Григорьич, — Рад позволил себе иронию в голосе, — платили бы вам пенсию — хоть каждый месяц на курорты летай, все равно бы картошку сажали. Не так?
— Сажал бы, — согласился его магазинный знакомец. — Но уж не четыре бы сотки.
— А три, да? — с той же иронией посмотрел на него Рад.
Павел Григорьич, вышагивая рядом и не отставая, ответно взглянул на Рада и теперь не ответил.
— А вы у нас здесь, Слава, чего, дом у вас здесь или на даче у кого зиму живете? — в свою очередь спросил он после паузы.
Рада неприятно кольнула проницательность старика.
— Живу, — коротко сказал он. — Зиму или не зиму… не знаю, видно будет.
— Ну да, видно, — поддакнул ему Павел Григорьич. — Недалеко тут где-то, да?
— Недалеко, — с прежней короткостью ответил Рад.
— С газом дом-то? С отоплением? — спросил Павел Григорьич.
— С отоплением, — подтвердил Рад.
— С газом-то чего зиму не жить. Живи знай живи.
Так, за таким разговором, они миновали и дом культуры, и церковь за чугунной оградой, пересекли плотину над гладко заснеженными прудами и свернули на уходящую вверх от пруда улицу. Правая сторона улицы были разляпистые бревенчато-каркасные дома советской эпохи, с чердачным вторым этажом под ломаными крышами, с пристроенными по бокам сенями, верандами, кухнями, напоминавшие Раду косноязычием своих форм прикованных к земле ее притяжением деревянных птеродактилей. Левая сторона принадлежала новому времени: крепостной стеной тянулся палево-кирпичный забор со строчкой железных пик поверху, а из-за него замково тянул себя к небу такого же палевого кирпича трехэтажный особняк под красной черепичной крышей, с башенками, венецианскими окнами, с камерами наружного наблюдения на стенах.
— В таком примерно живете, да? — указывая на палевый особняк, спросил Рада Павел Григорьич.
— Нет, не в таком, — сказал Рад.
Что было истинной правдой. Дом, в котором он жил, был классом пониже. И меньше участок, и камерами наружного наблюдения также не оснащен.
— Ну, примерно таком? — не успокоился Павел Григорьич.
— Ну, примерно. В некотором роде, — согласился Рад, меняя руку с бидоном.
Улица, на которой обитал его магазинный знакомец, называлась в честь великого пролетарского писателя, мечтавшего о мире соколов без ужей, — улица Горького. Они свернули на нее, и Павел Григорьич, тронув Рада за плечо, помаячил перед собой рукой:
— Вон моя хата. Синий домец, видите? В мезонинном окне солнце еще горит.
Рад без особого воодушевления поглядел, куда указывал его магазинный знакомец. Что-то, родственное прочим птеродактилям, прилетевшим из советской эпохи, просвечивало синим сквозь скелетный ажур уснувших до будущего лета плодовых деревьев. А мезонинное окно синего птеродактиля, поймав в себя солнце, бросало его ослепительное отражение как раз на них с Павлом Григорьичем.
— А вот там, на другой стороне, к оврагу ближе, — промаячил рукой Павел Григорьич, — главные наши демократы живут. Мэр города да его заместитель. Вот сейчас подальше пройдем, получше увидите. Хорошо демократы живут. Я уж, конечно, сам не могу, а кто бы их вешать стал, я бы тому веревку подавал.
Рад не успел ни глянуть как следует в направлении, указанном его магазинным знакомцем, ни ответить ему. Они проходили мимо очередного птеродактиля, из его подворотни, припадая брюхом к земле, молча выбралась большая буро-коричневая собака с торчащим комком обрубленного хвоста и, выбравшись, с оглушительным хриплым лаем понеслась на них.
Она неслась с таким явным намерением вцепиться клыками в нарушителей границ своей территории, что у Рада, никогда не боявшегося собак, неожиданно протянуло под ложечкой сквознячком страха. Он взмахнул сумкой с буханками “Бородинского”, собака было затормозила, но, взлаяв, тут же бросилась на Рада снова. Бидон мешал Раду, он выпустил его из руки, и бидон с глухим стуком ударился о землю. Ощеренная собачья пасть в стеклянных нитях слюны между клыками пролетела мимо Рада в считаных сантиметрах. Бидон угодил Раду под ноги и опрокинулся набок.
— Да что это, Павел Григорьич! — провопил Рад. — Отгоните ее. Она же вас знает!
— Тпру! — почему-то как лошади, закричал на собаку Павел Григорьич. — Тпру тебя! Отмахивайся, Слава, отмахивайся! Это такая кобыла, она и покусает. Полноги отхватит!
Из двора на противоположной стороне улицы выбежал всклокоченный мужик с вилами в руках. Несмотря на мороз, он был не только без шапки, но и в одной расхлюстанной до пупа ковбойке. Из-под ковбойки, словно манишка из-под фрака, выглядывала белая майка, а в вырезе майки жарко курчавились заросли, лишь чуть менее буйные, чем на голове.
— Это чья?! — зычным рыком вопросил он на бегу. — Это снова немого кобель на людей кидается?
— Так немого, кого еще! — с взвизгом отозвался Павел Григорьич.
— Я его предупреждал! Я ему говорил: сажай на цепь! Я ему обещал: до первого раза!
Собака, роняя с клыков слюну, снова прыгнула — и на этот раз не промахнулась. Челюсти ее сомкнулись у Рада на рукаве, и, тяжело повиснув на Раде, упираясь в него передними лапами, она принялась мотать головой из стороны в сторону, пытаясь вырвать из рукава захваченный в пасть кусок. Рада в этот миг пробило радостным анестезирующим довольством, что у куртки такие толстые рукава. Будь они тоньше, клыки баскервильи достали бы до руки.
Вместе с тем они не могли защищать его слишком долго. Сейчас эта тварь отдерет от рукава шмат — и бросится на него вновь. Рад с силой ткнул растопыренной пятерней в налитый бешенством карий глаз. Челюсти собаки разжались, она выпустила рукав из пасти, жалобный визг вырвался из нее, и, мотнувшись вбок, она грянула задом на землю.
В тот же миг, как собака оказалась на земле, мужик с вилами метнулся к ней — и вилы вонзились собаке в шею, опрокинули ее на бок.
Вопль, исходивший из нее, достал до неба. Собака попыталась вскочить, но мужик навалился на вилы, зубья их, издав хлюпающий скрипящий звук, вошли в собачью плоть, пришпилив собаку к земле. Пронзительный младенческий крик оборвался — голос ей пережало, и теперь из горла у баскервильи, клекоча, лез только хрип. Собака сучила лапами, дергала головой, дергалась телом, из ощеренной пасти на дорогу, съедая снег и паря, потек яркий красный ручеек.
— Па-адла! — подобием клекочущего собачьего хрипа вылезло из мужика. Только у собаки это был хрип смерти, у него — хрип натуги. — Я предупреждал! До первого раза!..
— Достаточно! Хватит! Зачем?! — заорал Рад.
— А ничего! Ниче, — с удовлетворением проговорил Павел Григорьич. Он поднял с земли бидон и стоял, держа его у ноги. — А то совсем ее немой распустил. Жив? Кости не задела? — посмотрел он на белеющий выдранным изнутри синтепоном рукав Рада.
— Хватит же! — Рад кинулся к мужику, схватился за вилы, но получил такой оглушительный удар в ухо, что его отбросило на несколько метров. И больше ему недостало мужества заступиться за собаку. Мужик размозжил бы его, как бьющуюся об оконное стекло надоедливую муху. — Да мать вашу! — выругался Рад, повернулся и быстро зашагал обратно, прочь от места казни, причиной которой, не желая того, и стал.
— Слава! — окликнул его Павел Григорьич. — А керосинчик-то мне донести бы?
Рад, не оборачиваясь, махнул рукой. Тащите сами, недвусмысленно означал его жест.
— Нехорошо, Слава! — снова прокричал Павел Григорьич. — Уж сколько пронесли, чуть-чуть осталось…
На этот раз Рад уже не ответил — даже и жестом. Ему хотелось оставить место собачьей казни как можно скорее. К его стыду, хотя и попытался отбить баскервилью от мужика, втайне он был рад, что все произошло так. Если б не вилы кудлатого, как эта баскервилья повела бы себя, когда очухалась?
* * *
Несколько часов спустя Рад сидел на высоком крутящемся стуле перед барной стойкой дачной гостиной с бокалом мартини в руках и разговаривал с сидевшей на соседнем стуле черноволосой сероглазой прелестницей в туго обтягивающих ее небольшой круглый зад синих джинсах. Кроме того что черноволоса, сероглаза и в синих джинсах, прелестница была еще в легкой шерстяной бордовой кофточке на голое тело — с таким глубоким вырезом, что соблазнительные округлости ее поднятых невидимым лифчиком грудей выглядывали на белый свет едва не до сосков. Впрочем, во взгляде, каким она смотрела на Рада, была и та природная серьезность, что свидетельствовала о несомненном уме. Она весь вечер откровенно выказывала ему свое благорасположение, это настораживало Рада и одновременно было приятно. Она принадлежала к тому типу, который всегда нравился ему — с лету. Что ж, возможно, и он принадлежал к ее типу. Было бы невероятно, чтобы она оказалась от тех, от кого он прятался. А вот ее тип был еще тем типом. Если бы ей достало зоркости, она бы увидела, что, несмотря на вполне целые штаны, он сидит тут перед ней с голой задницей. Так и сверкает ею.
У нее самой, судя по тому, что она тусовалась с Полиной, это место было прикрыто вполне надежно. С Полиной тусовались только такие, других около нее быть не могло. Уж кто-кто, а Полина голодранцев чуяла за версту. У нее был нюх на неблагополучие, и запаха его она не переносила. Рада можно было считать исключением. Хотя, возможно, и нет. Возможно, он пока шел по разряду людей, на которых крест еще не поставлен. Хотя бы потому, что ее муж все же водился с ним. Пусть и в качестве сторожа их загородного дома. Но все же и не простого сторожа.
Черноволосая прелестница была галеристкой. Не устроительницей выставок, а именно галеристкой — хозяйкой, собственницей, держателем помещения, бизнесменшей. В всяком случае, так она себя представила.
— Художники, знаете, совершенно не в состоянии объективно оценивать свое творчество, — говорила она Раду. — Им кажется, вот они напишут пейзаж, или там натюрморт, или абстрактную композицию — и тут же у них оторвут это с руками, осыплют их долларами. А на самом деле никому этот их пейзаж-натюрморт сто лет не нужен, за пять копеек они его никому втюхать не могут. Художников приходится пасти, как овец. Сами они тучного пастбища ни в жизнь не найдут. Казалось бы — вот оно, а они не видят.
— Вы их пасете, а потом стрижете, — сказал Рад.
— О, это еще как сказать, кто кого стрижет. Творческие люди так корыстны… Сделают на рубль, а получить хотят на десять тысяч, не меньше. А уж как любят в гениев играть!
— Приходится применять хлыст, — вставил Рад.
— Ну-у что вы, — протянула галеристка, — какой кнут. Кнут — это для коров. А они же гении, значит — дети. Пасти, как овец, я сказала. Ногой топнешь, палкой погрозишь — бегут куда надо.
— На тучное пастбище, — снова вставил Рад.
— О, это не всегда получается. Найти по-настоящему тучное пастбище, я имею в виду.
У нее была манера, произнося монолог, трогать себя за крыло носа, и это единственное, что было Раду в ней неприятно. Во всем остальном она ему очень нравилась. И так мило звучали в ее речи все эти “сто лет”, “втюхать”. У нее это получалось ничуть не вульгарно. Она произносила эти слова — будто доставала изо рта самоцветы.
— Интересно, — делая очередной глоток мартини, спросил Рад, — что нужно для того, чтобы стать галеристом? Закончить искусствоведческое?
— Прежде всего любить искусство. — Прелестница снова погладила себя по крылу носа. — Ну и, конечно, разбираться в нем. Получить искусствоведческое образование желательно. Я его получила.
— МГУ?
— МГУ.
— А, значит, с той же грядки, — сказал Рад.
— А вы тоже закончили искусствоведческий?! — вопросила прелестница с радостью соучастницы в некоем тайном и выгодном деле.
— Я дал повод так считать? — Рад извинился голосом. — Нет, под грядкой я имею в виду сам университет. А учился я на мехмате. Я математик.
— Как Серж?! — с той же радостью соучастницы в тайном и выгодном деле вопросила прелестница.
— Как Серж, — подтвердил Рад.
Серж — это был хозяин дома. Удачная партия Полины, похитившей его четыре года назад из прежней семьи и теперь вкушающей всю сладость денежной жизни. Финансовый директор крупной компании, которую даже дефолт 98-го только слегка качнул: торговля сталепрокатом, торговля какими-то ископаемыми, ниша на рынке продуктов…
И еще это был не кто другой, как тот сокурсник Рада, что привел его на ту ночную тусовку, где обсуждался вопрос об учреждении партии, оппозиционной коммунистической. Где он был со всеми знаком, со всеми в дружеских отношениях. Потом Раду приходилось видеть кое-какие лица с тех посиделок то в официальной хронике по телевизору, то в какой-нибудь передаче — высокие посты занимали люди. Наверняка он мог пошуровать некими тайными рычагами, чтобы освободить Рада от сдавливающей шею удавки, а уж что без сомнения мог — дать в долг, но все, что он сделал, — спрятал Рада у себя на даче.
— Вы тоже где-то финансовым директором? — спросила прелестница, когда Рад подтвердил ей, что он как Серж.
Рад, глядя на нее, усмешливо прищурился. Девушка, видимо, полагала, что знание высшей математики гарантированно открывает путь в топ-менеджмент.
— Нет, — сказал он, — я не финансовый директор. Я… — он замялся и неожиданно сам для себя проговорил: — Я человек-невидимка.
Прелестница сочла его откровение за намек довольно тривиального содержания.
— В смысле, вы… разведчик? Шпион?! — вопросила она с чувством прикосновения уже к настоящей тайне.
Рад между тем справился с нахлынувшей было на него откровенностью. Причиной которой было, конечно, действие мартини, выпитого им в изрядном количестве — утреннее перевозбуждение из-за этого происшествия с баскеривильей все дребезжало где-то в глубине провисшей струной и требовало сброса. Да плюс ко всему эта черноволосая галеристка так ему нравилась.
— Да, я японский шпион штабс-капитан Рыбников, — сказал он.
Прелестница, однако, если и читала Куприна, рассказа с таким героем не помнила.
— Нет, правда… — разочарованно протянула она.
— Да, в самом деле. Ошибочка, — поправился Рад. — Наверное, я все же из Интеллидженс-сервис. Лоуренс Аравийский.
Джеймса Бонда первой трети минувшего века прелестница тоже не знала.
— Вы шутите, — догадалась она. — Не хотите расшифровываться. Это правильно. Хотя я знаю одного вашей профессии — он так не конспирируется. Я даже имя его знаю.
— Это не настоящее имя, — с апломбом ответствовал Рад, поддерживая в глазах прелестницы свой неожиданный имидж агента спецслужб.
— Ничего подобного, — парировала прелестница. — Самое настоящее. Я всю его семью знаю.
— Значит, и вся семья ненастоящая, — сказал Рад.
— Очень даже настоящая. — В голосе прелестницы прозвучал некий вызов. — Мой отец с его отцом уже четверть века дружат.
— А вы с моим коллегой вместе еще пекли куличи в песочнице.
— Нет, он меня старше. На десять лет. Ему, — прелестница, откинувшись на стуле вбок, посмотрела на Рада оценивающим взглядом. — Ему примерно как вам. Просто наша семья дружна с его семьей.
Рада стал утомлять этот уклон в их разговоре.
— И как, значит, его зовут, вашего штирлица? — спросил он однако, не видя способа закрыть тему.
— А вот не скажу! — дразняще ответила прелестница. — Вы не говорите, и я не скажу.
— Давайте еще мартини, — сказал Рад, беря со стойки перед собой бутылку и свинчивая с горлышка крышку. — Непонятно, как русский человек в годы тоталитаризма жил без этого вермута. Я думаю, советская власть рухнула из-за того, что в стране не было мартини.
— Ой, я знаю, кто хотел, тот пил и мартини, и виски, и джин — все. — Прелестница готовно пододвинула свой бокал к Раду. Впрочем, он был почти полон: пила-то она пила, но весьма с умом. — В “Березках” любые напитки были — только заработай туда сертификаты.
Рад капнул в ее бокал, наполнил бокал себе.
— Проблема, насколько мне известно, состояла именно в том, чтобы заработать.
— Ой, не знаю, — сказала прелестница, забирая от Рада свой мартини. — Я, помню, еще совсем маленькая была, у нас этого мартини всегда полный бар стоял.
— Мальчики-девочки, девочки-мальчики, господа! — закричала из противоположного конца гостиной, вскочив с ногами на черное кожаное кресло, Полина. Она была вся обворожение: чудная, ладная фигурка, чистого рисунка лицо с большими распахнутыми глазами, сияющая улыбка — тут Рад понимал своего бывшего сокурсника, и так же, как обворожительна, она вся была одна фальшь: фальшивая радость, фальшивая искренность — тут Рад, глядя на нее, переставал понимать финансового директора крупной трейдинговой компании: неужели он ничего этого не замечал? — Господа, господа! — В руках у Полины появились хрустальный бокал с ножом, и она позвенела ножом о бокал. — Как вы знаете, с нами сегодня известный художник и поэт, — она назвала имя, — яркий представитель постмодернистского искусства. Он только что вернулся с биеннале в Испании, и вот он здесь с нами! Я хочу, чтоб вы его поприветствовали!
— Приветствуем! Ура! Вау! — завопили вокруг.
— Вау! — в голос заблажила прелестница рядом с Радом, заставив его вздрогнуть.
— Вау-вау, — передразнил он ее, сымитировав собачий лай.
— Нет, ну надо же быть вежливыми, поприветствовать человека, раз просят, — отозвалась прелестница.
— Пусть сначала заслужит наши приветствия, — сказал Рад.
— Он их уже давно заслужил, вы, видимо, просто не в курсе, — с извиняющей снисходительностью произнесла прелестница. — Он один из самых хорошо продаваемых на Западе наших абсурдистов.
— Мне удалось невероятное! — приседая на пружинящей подушке кресла и выстреливая себя вверх, возгласила Полина. — Обычно, как всем известно, — она снова назвала мэтра по имени, — он не читает в салонах своих стихов. Но у нас он согласился это сделать. Просим! — зааплодировав, посмотрела она вниз — на стоящего рядом с креслом щетинистобородого сумрачного субъекта в просторных холщовых штанах, похожих на докерские, и шерстяной клетчатой рубашке навыпуск, какие были модны в начале 90-х.
До того, как она прокричала “Просим!”, субъект стоял, потупленно глядя в пол, тут он движением, исполненным сосредоточенного достоинства, поднял голову и своим сумрачным взглядом, в котором было то же сосредоточенное достоинство, обвел гостиную.
— Я почитаю, — подтвердил он.
Рад непроизвольно фыркнул.
— Сейчас нам почитают, — сказал он.
— Ой, не мешайте! — попросила прелестница. Она сидела на стуле, вся подавшись в сторону мэтра, готовая, казалось, стать одним большим ухом.
Субъект в докерских штанах сделал отсутствующее выражение лица.
— Стихотворение “Александр Сергеич Пушкин”, — объявил он. —
Александр Сергеич Пушкин
Был известный хулиган.
Он носил с собою пушку —
Агроменнейший наган.
Он стрелял из этой пушки
Галок, воробьев, ворон.
А в лесу убил кукушку —
Был стрелок отменный он.
Был Дантес стрелок отменный.
Для России — полный ноль:
Не любил он кубок пенный —
Отрицал он алкоголь.
Александр Сергеич Пушкин,
Увидавши, как Дантес
Кока-колу пьет из кружки,
Не сдержался: “Ну, балбес!”
Засверкали револьверы,
Разразился страшный гром —
Были жуткие манеры
В декабристском веке том.
Александр Сергеич Пушкин
С раной на снегу лежит.
А Дантес зловредной мушкой
Из России вон летит.
Жалко Пушкина, ребята:
Что стихи, что Натали!
Русские, как поросята,
Колу пьют из бутыли.
Александр Сергеич Пушкин
Не простил бы колы нам.
Из носу пустил нам юшку,
Дал наганом по рогам.
Пусть собаки инострашки
Пьют хоть колу, хоть глинтвейн.
Нету лучше, нету краше,
Чем российский наш портвейн.
Наградой ему, когда он закончил, были аплодисменты, которые в советские времена, помнилось Раду, назывались бурными. И еще все вокруг кричали: “Вау!”.
— Вау! Вау! Вау! — кричала, отбивая себе ладоши, соседка Рада.
— Вау-вау! — снова пролаял Рад. — По-моему, это настоящая графомания. Не говоря о том, что наганов и колы во времена Пушкина еще не было.
— Ой, вы не понимаете! — продолжая отбивать себе ладоши, с огорчением повернулась к нему лицом прелестница. Оно у нее горело счастливым возбуждением. — Это такое современное направление — абсурдизм. Ирония в квадрате. На грани самопародии.
— По-моему, так за гранью, — сказал Рад. — Дереж это обэриутов, и ничего больше. Только бездарный.
— Кого же это из них? — провокационно спросила прелестница.
— Олейникова, кого еще. Хотя, когда Хармс с Введенским писали стихами, у них получалось похоже.
Во взгляде, каким прелестница смотрела на него теперь, была недоуменная подозрительность.
— Откуда вы знаете про обэриутов? Вы же говорите, вы математик. Вот Серж, я уверена, и понятия не имеет об обэриутах.
— Не поручусь за него — имеет или не имеет. — Рад почувствовал, что в нем начинает подниматься непонятное раздражение. — А я рос в семье научных работников. Раз в полгода — поход в Третьяковку, раз в полгода — в Пушкинский. И раз в год — непременно в Консерваторию или зал Чайковского.
— Боже, как вас мучили! — воскликнула прелестница.
— Во всяком случае, таких “Александр Сергеичей” я могу сочинять не хуже.
— В самом деле? А вы попробуйте, — с коварством произнесла прелестница.
— Прямо сейчас? — попытался Рад избежать исполнения своего обещания.
— А что же, — сказала прелестница. — Конечно.
Рад сделал глоток мартини, отодвинул бокал и закрыл глаза. Ну, не подкачай, пришпорил он себя.
Через полминуты он открыл глаза.
— Пожалуйста. Слушайте:
Александр Сергеич Пушкин
Был известный либерал:
Вместо хлеба ел он сушки,
Но других не заставлял.
— Все? — вопросила прелестница, поглаживая нос, когда он остановился. — Во-первых, всего одна строфа. Согласитесь, немного.
— А за какое время? — перебил ее Рад.
— И тем не менее. Во-вторых, вы использовали готовую форму. Заменили “хулиган” на “либерал” — и все.
— Так я же сказал “таких “Александр Сергеичей”! — Сомнения, что подвергнется критике, у Рада не было, но он не ожидал, что реакция будет столь воинственной. Словно он своим четырехстишием не просто покусился на что-то святое, а втоптал это святое в грязь.
— И вообще: при чем здесь “либерал” и “сушки”? — прелестница даже передернула плечами. — Ни к селу ни к городу они, ваши сушки. Пропустила из-за вас! — разворачиваясь на стуле в сторону наследника обэриутов, упрекнула она Рада — но уже без резкости, вмиг загораясь прежним счастливым возбуждением.
Наследник обэриутов, пока они обменивались мнением о его стихотворении, успел прочитать еще одно, встреченное с тем же восторгом, и теперь читал новое.
Рад крутанулся на стуле, слез с него, взял свой мартини и бесцельно двинулся по периметру гостиной, уходя от бара. Она была дура дурой, эта галеристка. Ее серьезность во взгляде, свидетельствующая о несомненном уме, была какой-то другой, непонятной ему серьезностью, ее ум был умом, совершенно неведомым ему. Она была глупа как пробка.
Его бывший сокурсник, Сергей в прошлой жизни, а ныне, стараниями Полины и ее окружения, Серж, возник возле Рада с улыбкой, напоминающей улыбку леонардодавинчевской Джоконды.
— Не скучаем?
Ну уж извини за этого наследника обэриутов, но я ни при чем, зачем-то Полине он нужен, говорила эта его леонардодавинчевская улыбка.
— Я, знаешь, тоже тут сочинил стихотворение, — сказал Рад. — Послушай.
Он наклонился к уху хозяина дома и прочитал ему свое творение.
Его бывший сокурсник, начавший слушать с вежливым вниманием, когда Рад дочитал, запрыскал смехом и, сдерживаясь, чтоб не расхохотаться в голос, обнял Рада за плечи и ткнулся лбом ему в ключицу.
— Отлично! Отлично! — повторял он, давясь этим беззвучным смехом и катаясь лбом по плечу Рада. — Сам ел сушки, но других не заставлял? Отлично!
— А красавице вон не понравилось, — кивнул Рад на свою недавнюю соседку по барной стойке, когда бывший сокурсник перестал смеяться и оставил его плечи в покое.
— Джени-то? — проговорил, взглядывая в сторону бара, бывший сокурсник.
— Почему Джени? — не понял Рад. Галеристка явно была русская.
— Ну, Женька она, Евгения, Женя, — сказал бывший сокурсник. — Значит, Джени. Как у тебя с ней? Я обратил внимание, она к тебе неровно дышит.
— Да нет, — сказал Рад, снова делая глоток из своего бокала. — Я уж мартини обойдусь. Ей джеймс бонды нравятся. Лоуренсы аравийские. В крайнем случае, штабс-капитаны рыбниковы. Говорила, есть у нее какой-то знакомый шпион.
— А, это она, наверно, о таком Цеховце говорила. — Хозяин дома взял у Рада из руки его бокал, понюхал и вернул Раду. — Какой моветон. Порядочные люди должны пить джин. Если не в чистом виде, то с соком. С тоником, наконец.
Он манипулировал бокалом, произносил хвалебное слово джину, а Рад пытался вспомнить, откуда ему известна эта фамилия, Цеховец. Редкая все же фамилия. Кого-то он знал с этой фамилией. Потом в его сознании всплыла квартира на Столешниковом, Beefeater в рюмках, кубинские сигары и лицо с носом, который заканчивался круглым набалдашником — словно у клоуна.
— Это не Дрон его зовут, этого Цеховца? — спросил он. — Андроник Цеховец. Нет?
— Понятия не имею, — отозвался бывший сокурсник. — Я его никогда не видел. Только с его отцом знаком. Не слишком близко, к сожалению. Большой человек. Не олигарх, но… но уж, говоря по-американски, тейкун. — Он назвал компанию, во главе которой стоял отец этого незнакомого ему Цеховца. — Слышал о такой?
Еще бы Рад не слышал. При наличии в стране газет, радио и телевидения трудно было не услышать об этой компании.
— У того Цеховца, о котором я говорю, — сказал он, — в советские времена отец был замминистра.
Хозяин дома вспоминающе сощурил глаз.
— Точно! — ткнул он Рада в грудь пальцем. — Был замминистра. — Глаза у него заблестели. Знакомством с сыном тейкуна рейтинг Рада в его глазах резко поднялся. — Ну так это, может быть, решение твоих проблем? У Цеховца-старшего какие силовые структуры, представляешь? Такая крыша — против нее все прочие сявки.
Отказавши Раду в помощи делом, он готов был оказать ее в полной мере советом.
— А откуда всем известно, — спросил Рад, — что Дрон — Джеймс Бонд?
— Ну, это Джени говорит, — бывший сокурсник Рада пожал плечами. — А там… — он махнул рукой в сторону — жест, означающий существование неких чужих стран, объект внимания российской разведки, — там об этом не имеют, надо думать, понятия.
— Так он где же, там? — выделив голосом кодовое слово, поинтересовался Рад.
— Понятия не имею, — снова отбился бывший сокурсник. — Это все Джени, все вопросы к ней. Ко мне, если нужно, с вопросами о его папаше. Тут я столько знаю!
Наследник обэриутов закончил читать очередное нетленное произведение, и на гостиную вновь сошел сель восторга в американской обертке.
— Пойду подойду к Пол, — хлопнул хозяин дома Рада по плечу.
Оставшись один, Рад поглядел в сторону бара и встретился взглядом со своей недавней соседкой у барной стойки. Галеристка по-прежнему сидела за стойкой и, крича “вау”, смотрела на него. В глазах ее было презрительное недоумение.
Не отрывая от нее взгляда, тем же путем, что двигался от бара, Рад вернулся к нему. Стул его не был занят, и он взлез на него. Он уже не помнил, что ушел отсюда с твердым решением не перемолвиться с галеристкой за весь вечер больше ни словом.
— Простите, Джени, — сказал он, кладя ладонь на ее руку, крутившую за ножку бокал, — я был не прав. Стихи гениальные.
— Узнали мое имя? — проговорила она непрощающим голосом, но руки не отняла.
— За тем и отходил.
Она помолчала.
— А насчет стихов вы меня что, дразнили?
— Ну-у… — протянул Рад, — я бы сказал так: разыгрывал.
На лицо Жени-Джени снова выскользнула та, прежняя улыбка соучастия в тайном и выгодном деле.
— Вы оценили, да?
— О, еще как, — сказал Рад, полностью завладевая ее рукой.
Женя-Джени не воспрепятствовала его посягновению на свою руку.
— Надеюсь, мне больше не придется смотреть вам в затылок, — произнесла она, когда он, развернув ее руку ладонью вверх, целовал ей запястье.
— Помилуй Бог, — ответил Рад ничего не значащей фразой.
Он чувствовал некоторые угрызения совести. Что бы она собой ни представляла, она была искренней в своих притязаниях. А он шел им навстречу, полный корысти. Даже так: переполненный ею.
В конце концов, я ее ни к чему не принуждаю и не собираюсь принуждать, нашел он некоторое время спустя, как избавиться от этих угрызений.
Глава третья
“Привет, Дрон, — писал Рад, размеренно ходя пальцами по клавишам клавиатуры. — Земля и в самом деле круглая: в какую сторону ни пойди — встретишь старых друзей. Вот и с тобой повстречался — разве только в виртуальном виде…”
Писал Рад по-русски, но латиницей. Дрон жил в Америке, кто знает, как там у него обстояло дело с программами, компьютер мог оказаться нерусифицированным. Вполне вероятно, Жене-Джени было известно и это обстоятельство — русифицирован у Дрона компьютер или нет, — но она спала, ее следовало специально будить, чтобы задавать вопросы, а Рад вовсе не горел желанием до такой степени раскрываться перед ней в своем интересе к ее знакомому шпиону. Достаточно было того, что самовольно залез в ее сумку и извлек оттуда электронную записную книжку. Конечно, он бы ни в жизнь не догадался, что адрес электронной почты Дрона Цеховца забит у нее в записную книжку, она сообщила об этом сама, пообещав дать его потом, но то, что он не утерпел, полез без разрешения — узнай Женя-Джени об этом, мало ли какие подозрения могли прийти ей в голову.
Мысль о ее электронной записной книжке сидела в нем болезненной лохматой занозой все время, пока терзали сладостной гимнастикой невинную до того кровать у него в комнате. И как эта заноза ни на мгновение не оставляла его в покое, так она не дала ему заснуть — ни на минуту. Лежал, уговаривал себя, что уже спит, спит, спит, — и не было ни в одном глазу. И что же было лежать, раз не спал?
Писать письмо Рад начал было на английском, но, написавши строк пять, удалил текст и перешел на русский. У него не было того знания английского, чтобы написать письмо так, как хотелось.
“Ужасно интересно, как ты прожил эти годы, — неспешно ходили у Рада по клавишам пальцы. — Помню, когда мы с тобой познакомились, было модно цитировать китайскую поговорку: “Не дай вам Бог жить в годы перемен”. Все с удовольствием цитировали ее и посмеивались: “А что, совсем даже ничего жить”. Оказывается, то были не перемены, а так, замена декораций. Настоящие перемены пришли позднее. Не знаю, как ты, а я эту китайскую поговорку очень хорошо прочувствовал. Хотя не уверен, китайская ли она. Откуда у китайцев Бог. Они же конфуцианцы. А конфуцианство Бога не знает…”
И дальше, дальше ходили пальцы по клавишам — про китайцев, американцев, чехов, прибалтов… обо всем, обо всем, и только ничего о себе. Почти ничего. Так, вскользь, между строками — с небрежностью, походя: не оттолкнуть навязчивостью. Не письмо — светский треп, салон фрейлины ее императорского высочества Анны Шерер: жу-жу-жу, жу-жу-жу…
Рад дописал письмо, перечитал, исправил опечатки и поместил в папку отправки. Связь с провайдером установилась с первой попытки — ночь, линии не заняты, самое дешевое интернетовское время. Щелчок мышки — и его письмо исчезло с экрана, чтобы объявиться на другой стороне земного шара, с убытком по времени в восемь часов, упасть там в почтовый ящик полузабытого им знакомца тринадцатилетней давности.
Письмо ушло, заноза внутри исчезла, и Рад тотчас почувствовал: нет даже сил сидеть на стуле, он спал не легши. Выписывая ногами кренделя, Рад добрался до кровати, стащил с себя спортивные штаны, попытался снять рубашку — и рубашки уже не осилил. Недорасстегнув ее, он повалился рядом с Женей-Джени, стянул с нее половину одеяла, кое-как укрылся — и сон окончательно объял его.
* * *
Разбудил Рада стук в дверь.
Проснувшись, Рад по привычке первым делом посмотрел на часы напротив окна. Часы показывали около десяти. Свет торшера терялся в свете наступившего дня.
Стук повторился. Черноволосая Женя-Джени рядом приоткрыла глаза, сонно поглядела на Рада, бурно перевернулась со спины на живот и, уткнувшись лицом в подушку, затихла.
Спуская ноги на лаковый лед паркета, Рад с досадой обнаружил, что спал, не сняв рубахи, и она вся как жеваная. Ему приходилось тут самому и стирать, и гладить, и глаженой свежей, как помнилось Раду, у него не было.
— О черт! — ругнулся он. И бросил тому, что стучался в дверь: — Иду!
За дверью оказался хозяин дома.
— Привет, — сказал он. — Ты не в Интернете ли? А то там людям с городского телефона нужно звонки сделать, а он все занят и занят. Или это что-то на станции?
Рад, стоя перед своим бывшим сокурсником в трусах и жеваной рубашке, оглянулся на стол. Экран монитора был тускло-сер, но маленькое овальное оконце около кнопки включения горело желтым — отправивши Дрону письмо, он не только не снял рубашки, но и не выключил компьютер. И видимо, не отсоединился от провайдера.
— Привет, — ответно произнес Рад и повел рукой, приглашая хозяина дома войти. То, что Женя-Джени провела вторую половину ночи в его комнате, не было тайной, и он не считал нужным делать из ее пребывания здесь секрет Полишинеля.
Хозяин дома ступил в комнату, стараясь не глядеть на белое кипение постели с выглядывающей из-под одеяла черноволосой головкой на подушке.
— Что, не отключился? — догадался он.
— Извини, — сказал Рад, направляясь к столу. — Уважительная причина: помутнение рассудка.
Хозяин дома, следуя за ним, издал горловой звук одобрительного понимания.
Рад сел к компьютеру, подергал мышкой — монитор, оживая, щелкнул, экран высветился. Внизу среди ярлычков прочих программ висел и ярлычок Интернета.
Рад щелкнул на кнопку получения почты и стал ждать. В окне почтового ящика одно за другим стали выскакивать сообщения о поступивших письмах.
— А позднее получить почту не можешь? — вознегодовал над головой Рада хозяин дома.
— Сейчас, сейчас, — отозвался Рад.
Он неотрывно глядел в окно почтового ящика. Все это были рассылки, что поступало. И первое письмо, и второе, и десятое… Какое-нибудь четырнадцатое-пятнадцатое было не рассылкой. Совершенно точно, что не рассылкой. Впервые за все время его жизни здесь.
Рад кликнул по адресу — и вытащенное из почтового ящика письмо вылетело на экран. Написано оно было кириллицей. И начиналось, без всякого обращения, словами: “Вот так да!”.
— Есть, — сказал Рад, отрываясь от экрана и откидываясь на спинку стула.
— Что есть? — с недовольством спросил над его головой хозяин дома.
Рад убрал с экрана письмо, заменив одной из рассылок, и развернулся на стуле, чтобы видеть своего бывшего сокурсника.
— Письмо от Дрона Цеховца.
— Дрона Цеховца? — переспросил бывший сокурсник. — Что это за Цеховец? — И вспомнил: — А, это который сын?
— Который сын, — подтвердил Рад. — Ты с ним, между прочим, знаком.
Ночью, сочиняя письмо, он сообразил, что они все трое были на той квартире, где учреждалась оппозиционная партия. Только он не был уверен, остался ли тогда его сокурсник, когда они с Дроном слиняли, или ушел еще раньше.
Хозяин дома, однако, не вспомнил Дрона на том сборе.
— А ты тогда до конца был? Или ушел? — спросил Рад.
— Нет, не досидел. — В тоне хозяина дома, каким он произнес это, прозвучала снисходительность искушенности. — Там это так все затянулось! А метро же до часу. Не нынешние времена: хоть в два часа ночи машину поймаешь, хоть в четыре утра. И своих колес еще не было. А ты, кстати, что, до конца сидел?
— Нет, тоже не до конца, — признался Рад. — Вот, с Дроном как раз и ушли.
— Так что не замели тебя?
— А все-таки что, без ГБ не обошлось? — ответно спросил Рад.
— О! — воскликнул хозяин дома. — Какое хорошее дело без них обходилось. Приехали, навели шухер, всех, кто остался, — в воронок и в отделение милиции. В милиции — допрос, протокол, удар по психике. Но и все, по почкам не били, и вообще не били — не нынешние времена. По психике потоптались, до вечера подержали — и отпустили. Ты что, не знал?
— Нет, не знал, — сказал Рад. Что было абсолютной правдой: действительно не знал.
— Милицией все и кончилось. — В голосе хозяина дома снова прозвучали нотки снисходительности. — Не прежние все-таки времена уже были. Неприятностей наобещали, конечно, — полный короб, но ни к кому больше не вязались ни разу. Больше того! — вспомнил он. — Потом, году уже в девяносто пятом, — у меня звонок: подполковник такой-то, надо встретиться. Ну, я ушами, конечно, застриг. Пришел он ко мне. Оказывается, один из тех, кто тогда допрашивал. И чего он хотел? На работу он ко мне наниматься пришел, в службу безопасности. Обратите, говорит, внимание, мы знали, что вы там были, но даже не стали вас вызывать, волновать вас…
— Что, взял на работу? — с любопытством спросил Рад.
— Да нет, зачем он мне нужен, — ответил хозяин дома. — Рядовой исполнитель, пешка. Какой мне от него прок.
Письма между тем продолжали поступать — одна рассылка за другой, — и наконец почта, что была в почтовом ящике Рада на сервере у провайдера, перекочевала к нему в компьютер полностью. Рад щелкнул кнопкой “отключиться”, значок подключения к Интернету погас.
— Готово. Линия свободна. Можно звонить, — сказал Рад.
Хозяин дома, однако, теперь не спешил уйти.
— Так и что пишет? — произнес он.
— Кто? — спросил Рад.
— Не хочешь показывать. Не хочешь говорить. Секрет! — Хозяин дома одобрительно потрепал Рада по плечу. — Правильно, правильно. Тайна фирмы. — Он сделал было шаг уходить — и остановился. — Между прочим, — снова потрепал он Рада по плечу, но сейчас это было требованием взглянуть на него. Рад взглянул, и бывший сокурсник, указав кивком головы на Женю-Джени, понизив голос почти до шепота, проговорил заговорщически: — Между прочим, должен предупредить, особо не увлекайся. Та еще штучка. Избалованная. Так быстро бабы избаловываются… — В голосе его прозвучала нотка исповедальности. — Попробуют денег — потом всё, как отравленные.
Рад промолчал. Ему хотелось как можно скорее вновь открыть письмо Дрона и впиться в него. Впиться — именно так он ждал этого момента.
— О’кей, ухожу. — Бывший сокурсник понял его молчание. — Выясни только ее планы, — кивнул он в сторону кровати. — Через час-полтора снимаемся.
— О’кей, — ответил теперь Рад.
Дверь за хозяином дома закрылась, и он тут же развернулся к экрану, схватил мышку, нашел в списке писем письмо Дрона и кликнул его.
“Вот так да!” — вылетели на экран слова, что он уже знал.
Рад посмотрел на время, когда было отправлено письмо. Получалось, что Дрон ответил ему чуть не сразу, как ушло его собственное послание. Он отправлял его под утро, на другом конце земного шара был вечер, и, видимо, Дрон как раз сидел за компьютером.
Ну да, так и было, Дрон об этом и написал: “Сидел за компьютером, собрался отключиться, дай, думаю, посмотрю почту — и ба: твое послание!”.
Письмо Дрона было замечательно. Он писал, что всегда помнил о Раде, жалел, что потеряли друг друга, много говорил о нем с женой… и далее, далее все в таком роде, а под конец предлагал восстановить отношения, во всяком случае, переписку. “Расскажи о себе, как жил, что делал, чем занимался эти годы”, — просил он. “И может быть, осуществим какие-нибудь совместные проекты”, — еще такие слова были в его письме.
Рад встал, прошелся по комнате, хлопнул по кнопке защелки на дверной ручке, отошел, вернулся и отомкнул дверь. Его распирало от возбуждения. Он с полного роста упал на пол, приняв тело на руки, и стал отжиматься. Двадцать один, тридцать три, сорок пять, считал он. Когда счет перевалил за полусотню, Рад услышал свое имя.
— Радусик! — звала его Женя-Джени. — Радусик!
Таким именем она наградила его нынче ночью.
Рад отжался в последний раз, поднялся на ноги и, подойдя к кровати, сел на постель.
— Проснулась. Привет, Жечка.
Это было имя, которое придумалось у него для нее сейчас, вот в этот миг.
На лице Жени-Джени появилась гримаска недовольства.
— Не называй меня так. Мне не нравится.
— Ты же называешь меня Радусиком.
— Ой, ну Радусик — это так нежно, так ласково. Так влюбленно, — добавила она. — Не знаешь, — произнесла затем Женя-Джени, — когда все собираются линять?
— Да пора уже подниматься. Через час, примерно так.
Он подталкивал ее к отъезду. Его бы даже больше устроило, если бы ее не было здесь уже через пять минут. Ему хотелось остаться одному. Точнее, наедине с письмом Дрона.
Женя-Джени, однако, закрыла глаза и заворочалась, устраиваясь заново для сна.
— Отлично, — сказала она, затихнув. — Я еще посплю, а когда все уедут, я тебя жду. Радусик, — пролепетала она через паузу.
* * *
Обедать Женя-Джени потребовала везти ее в город.
— Терпеть не могу есть дома. Хочу горячего и в ресторане, — сказала она. — А заодно еще и в монастырь сходим. Тысячу лет, со школы еще, там не была.
— Собираешься в монашки? — с серьезным видом спросил Рад.
— Еще не хватало!
— И зачем тогда тебе монастырь?
— Ты это без шуток? — во взгляде, каким она посмотрела на него, было возмущение. — Прикосновение к святыням истории возвышает человека.
— Сама додумалась? — Теперь Рад не сумел скрыть иронии.
— Ах, ты издеваешься! — воскликнула Женя-Джени. — Ох я наивная. Так меня легко обдурить. Сколько настрадалась из-за этого — и все равно.
Они ходили по дому, с этажа на этаж, из одного помещения в другое — Рад проверял запоры на окнах, краны в ванных комнатах и сливные бачки в туалетах, гасил оставленные включенными лампы, вытаскивал из розеток забытые зарядные устройства для мобильных телефонов.
— Ну все, одеваемся, — сказал он, когда осмотр был закончен. — В монастырь и в ресторан. Замечательное сочетание.
Выбеленный снегом двор весь был в рубчатых следах от автомобильных шин. Но сейчас от всего автомобильного стада осталась одна скромная, яркого желтого цвета пятидверная “Сузуки”. Она одиноко стояла на краю бетонной площадки, — казалось, ей самой странно это ее одиночество после царившего здесь автомобильного столпотворения.
— Водить умеешь? — спросила Женя-Джени, когда подходили к машине.
— Вроде бы, — отозвался Рад.
— Поведи, пожалуйста, — попросила она, наведя брелок с ключами на машину и нажимая на кнопку сигнализации. Блокировка замков на машине верноподданно пискнула и пыхнула подфарниками — словно провиляла хвостом собака. — Когда женщина с мужчиной, вести должен все же мужчина. Согласен?
— Согласен, согласен, — сказал Рад, открывая дверцу со стороны водительского места. — Вести машину, во всяком случае.
Машина была чудо — мягкая в управлении, как бархатная, приемистая, с тихим, ровно работающим движком, Рад, ведя ее, наслаждался.
— Отличная машина! — искренне восхитился он.
У него за все время, как смог позволить себе машину, были только отечественные “Жигули”, последние — новые, прямо с конвейера, но и новые они не шли ни в какое сравнение с этой малышкой.
— А у тебя есть машина? — спросила Женя-Джени.
— Была, — коротко отозвался Рад.
— И куда делась? Разбил?
Рад помолчал.
— Разбили, — сказал он затем.
— Дал кому-то, и они?
Рад снова помолчал. Ну, не рассказывать же было ей о тех восьми часах с “калашниковыми” у бока и усатой армянке нотариусе под дверью.
— И не давал, а все равно, — ответил он в конце концов.
— Непонятно ты говоришь. — В голосе Жени-Джени прозвучало недовольство обиды. Она то и дело обижалась на него.
— Ну, как поняла, так и поняла. Не имеет значения, — свернул Рад разговор.
Вот это было уже грубовато, но теперь Женю-Джени в его ответе ничего не задело.
— Нравится, как ты ведешь, — похвалила она его.
Что было, скорее всего, чем-то вроде светской вежливости. Рад полагал, что водит он совершенно обычно.
— Как умеем, — ответил он.
— Нет, правда, — подтвердила Женя-Джени. — Так твердо. Так надежно.
Площадь перед монастырем, выдержавшим осаду поляков в далеком 1612 году, была пустынна, гнавший поземку ветер хозяйничал на ее просторе с наглостью братьев-славян, жаждущих присоединения азиатской Московии к свету и блеску просвещенной Европы. Только в воротах монастырской стены Рад и Женя-Джени столкнулись с группой бородатых мужчин. Были это, однако, не монахи, какой-то другой народ. Жиды, масоны, на фонарь, за яйца — вобрало в себя на несколько мгновений Рада и Женю-Джени облако горячего разговора, что шел между мужчинами.
Еще несколько мгновений, как вынырнули из этого облака, Рад с Женей-Джени шли молча. Словно нужно было остыть от того жара, которым облако опахнуло их.
— А ты не еврей? — спросила потом Женя-Джени.
Рад посмотрел на нее с удивлением. Вот уж чего он не ожидал от Жени-Джени, так озабоченности этим вопросом.
— Нет, только масон, — сказал он.
— Понятно: не еврей, — удовлетворенно заключила Женя-Джени. — Очень хорошо.
Она произнесла это так, что Рад невольно почувствовал укол уязвленности.
— Чем же это? — спросил он.
— Значит, я не выйду за тебя замуж.
— Конечно, нет, — сказал Рад. — Я тебя разве звал?
Теперь посмотрела на него Женя-Джени. Во взгляде ее серых глаз была пугающая упорная серьезность.
— Мне не нужно, чтоб меня звали. Я, кого нужно, сама позову.
— А при чем здесь еврей, не еврей?
— Потому что я выйду замуж только за еврея.
Рад снова покосился на Женю-Джени. Чудный шел у них разговор в центре русского православия.
— Так ты сама еврейка? — догадался он.
— Нет, я не еврейка, — сказала Женя-Джени. — Не полукровка, никто. Просто, если еврей изменит, то сделает это так, что ты об этом даже не догадаешься.
— И что? — вопросил Рад. — Это для тебя так важно? Пусть изменяет, но чтоб не знать?
— Все равно все мужчины полигамны. — Взгляд Жени-Джени был так же пугающе серьезен. — А чего не знаешь — того нет. Кроме того, евреи умеют делать деньги. Я неправа?
— Есть и русские, которые умеют делать деньги, — сказал Рад.
— Но у еврея — это наверняка.
Рад услышал в себе то раздражение, которое уже знал по вчерашнему дню, когда сидели с нею у барной стойки и она восхищалась тем наследником обэриутов.
— Я русский, русский, — сказал он. — Все, вопрос исчерпан.
Они уже вышли к центральной площади лавры. Внутри монастырских стен было так же пустынно, как перед ними. Женя-Джени остановилась посередине площади и, поворачиваясь направо, налево, предалась созерцанию.
— Давно я здесь не была, — произнесла она наконец.
— Да, со школы, — подтвердил Рад.
— Откуда ты знаешь? — удивилась она.
— Би-би-си из Лондона передало, — сказал Рад.
— А, я же сама об этом и говорила, — вспомнила Женя-Джени.
В Троице-Сергиевском соборе, мгновенно сносившим своей приземистостью и лаконичностью линий в эпоху золотоордынской Руси, шла служба. Здесь, внутри, в отличие от улицы было довольно людно. Но не толпа, вполне свободно, и Рад с Женей-Джени обошли всю церковь, поднялись к раке с мощами основателя обители, шестьсот с лишним лет назад вдохновившего княжескую дружину на битву с золотоордынским войском, и постояли над ней. Подумав немного, Рад перекрестился. Кажется, он делал это впервые с той детской поры, когда матери отца еще удавалось время от времени водить его в церковь. Периферическим зрением Рад увидел, что Женя-Джени повторила его движения.
— Ты крещеный? — спросила она, когда они отошли от раки.
— Крещеный, — неохотно отозвался Рад. — Ты, я понимаю, тоже?
— Нет, я нет, — сказала Женя-Джени. — У меня отец был большим партийным начальником.
— Чего же ты крестилась?
— А не надо подсматривать, — ответила Женя-Джени.
Раду казалось, она ждет от него новых вопросов, чтобы продолжить разговор, но он больше не стал ее ни о чем спрашивать.
Она вернулась к этому разговору, когда они стояли около ротонды, сооруженной на том месте, где, по преданию, в дни осады монастыря чудесным образом забил родник.
— Ты веришь в такое? — спросила его Женя-Джени.
Рад пожал плечами.
— Если не верить, значит, обвинять людей во лжи.
— Но и верить трудно, да?
— Согласен. — Рад кивнул. Ему неожиданно понравилось, как Женя-Джени развила его ответ. И захотелось подхватить ее мысль. Нереализованная мечта стоять на кафедре с аспидом доски за спиной, рассказывать многоглазой аудитории перед собой о таинстве математического выражения мира властно подхватила его, и он воспарил на ее крыльях в небо. — Вера ведь, в принципе, — сказал он, — основывается на знании. Но знание, в свою очередь, тоже требует веры. Вроде бы парадокс? Ничего подобного. Вот они, люди, что сидели здесь в осаде, видели этот родник, пользовались им, он их спас. Осада закончилась — родник иссяк. Скажи им, что родника не было, — они поверят? Нет, они будут верить своему знанию. Но мы, не видевшие родника, этого знания лишены. Отсюда наши сомнения. Единственный способ развеять их — вера. Мы должны верить тем людям, нашим предкам. Поверим — обретем знание. Укрепимся в сомнении — утратим веру.
— Иначе говоря, для веры в Бога нужны чудеса. Так? — спросила Женя-Джени.
Она очень точно сформулировала суть его слов. Рад поглядел на нее с изумлением. Ему стало стыдно за то раздражение, которое посетило его, когда шли от монастырских ворот.
Впрочем, он тут же осадил себя в своих чувствах.
— Что, пора и в ресторан, — сказал он. — Вкусили пищи духовной, время и для обычной.
Ресторан назывался “Русский дворик”. Рад не имел понятия, что это за ресторан. Но другого он здесь просто не знал. Ресторан находился в двух шагах от примонастырской площади, где они оставили “Сузуки”, на другой стороне дороги, каждый раз, бывая в городе, Рад проходил и проезжал мимо него, и вывеска “Русский дворик” сделалась для глаза такой же неотъемлемой частью здешнего городского пейзажа, как сложенные из красного кирпича монастырские стены и башни.
— Вполне мило, — оценила Женя-Джени, усаживаясь за стол и оглядывая зал.
Рад заказал салат из морепродуктов и морскую форель холодного копчения на закуску, стерляжью уху на первое, севрюгу на горячее — таково было желание Жени-Джени. “Устроим рыбный день!” — возжелала она. Цены в меню были совершенно бесстыдные, Раду хотелось зажмуриться и не видеть их, но куда было деться? — пришлось заказать.
Потом за обед пришлось заплатить. Расплачиваясь, Рад думал о том, что денег, потраченных на обед, хватило бы недели на три его подпольной жизни. Ему не удалось спасти от своих бывших клиентов столько зелени, чтобы пастись на заливных лугах ресторанов.
В “Сузуки” Жени-Джени на примонастырской площади садились уже в сумерках.
И что-то подобное сумеркам должно было вскоре разлиться в их отношениях, так стремительно возникших вчера около барной стойки, — только Женя-Джени пока еще не догадывалась об этом.
За руль “Сузуки” снова сел он.
— Ты куда? Нам же прямо! — воскликнула она, когда он, не доезжая до железнодорожного перезда, свернул направо.
Чтобы в Москву, следовало действительно ехать прямо, а чтобы попасть в Семхоз, нужно было свернуть — сделать на пути к Москве крюк.
— Ты что, собираешься бросить меня здесь, не довезя до дому? — спросил Рад.
— Так ты в самом деле здесь живешь, на даче у Сержа?
Судя по всему, это обстоятельство дошло до нее во всей полноте только сейчас.
— Живу, живу, — подтвердил Рад. — Я же тебе сказал: я человек-невидимка.
— Да? Человек-невидимка? — переспросила она. Похоже, то понимание, которое она вложила в эти его слова вчера, основательно поколебалось. — И от кого же ты прячешься здесь, человек-невидимка?
— От жизни, — сказал Рад.
Что было истинной правдой. Хотя и выраженной в туманной форме.
Ответ его ей не понравился.
— Опять ты говоришь — тебя не поймешь. Загадка на загадке.
— Нам, шпионам, так положено, — отозвался Рад.
Он видел, она ощутила дыхание сумерек. Но того, что солнце уже почти закатилось, тени проросли до самого горизонта, воздух стремительно остывал, она еще не осознала.
Они выехали из города, два километра белым холстом поля, рассеченного темным хлыстом шоссе, просвистели за минуту, шоссе запетляло по поселку, промелькнуло справа стеклянно-бетонное одноэтажное строение магазина, еще один поворот — и Рад сбросил скорость. За зданием бывшего дома культуры, у ответвления дороги, уходящего к церкви на взгорье, он съехал на обочину и остановился.
— Что, — сказал он, поворачиваясь к Жене-Джени и обеими руками хлопая по рулю, — садись. По шоссе, никуда не сворачивая, — до поста гаишников, около него налево, и там все по главной дороге, она тебя выведет на Ярославку. А по Ярославке уже прямо и прямо.
Женя-Джени молча смотрела на него со своего места и поглаживала себя по крылу носа. Что прежде делала только когда разговаривала.
— Так ты в самом деле здесь живешь? — повторила она свой вопрос.
Рад подтверждающе кивнул.
Женя-Джени снова помолчала. Губы у нее подобрались.
— Я к тебе сюда ездить не буду, — изошло из нее потом.
— И не езди, — сказал Рад.
Пауза, что последовала после этих его слов, была достаточна, чтобы солнцу окончательно свалиться за горизонт, наступающей тьме разлиться по всему небесному куполу и сумеркам благополучно перейти в ночь. Наконец Женя-Джени проговорила:
— Ты это серьезно?
— Вполне, — сказал Рад.
Может быть, это было и не так. Может быть, он и хотел, чтобы их приключение продолжилось. Но по-настоящему ему хотелось сейчас одного: вернуться к компьютеру, включить его… и он отвечал, как шахматный автомат, выбирающий из всех возможных ходов тот, что наиболее кратким путем приведет к запрограммированному результату.
— Жалко, — сказала Женя-Джени, перебрасывая ногу к нему на сиденье, чтобы перебраться на водительское место, и тем понуждая его открыть дверцу со своей стороны и выступить наружу. — Ночь была замечательная. Да и утро. Ты мне доставил настоящее удовольствие.
Рад внутренне с облегчением вздохнул. Она претендовала на его тело, но не на его жизнь. Он был для нее лишь гимнастическим снарядом, который легко можно заменить другим.
— Да и ты мне, Жечка, доставила, — уже с земли ответил он, пригнулся поцеловать ее на прощание — она уклонилась. Рад выпрямился, отступил от машины, сказал: — Счастливо доехать, — и захлопнул дверцу.
Женя-Джени тронулась, только дверца закрылась. Дав сразу такой газ — благонравная бархатная “Сузуки” едва не подпрыгнула. Но Рад не успел еще двинуться с места, как Женя-Джени затормозила. Дверца приоткрылась, и Женя-Джени, высунувшись наружу, крикнула:
— Ты же хотел у меня электронный адрес Дрона взять!
Рад отрицательно помахал рукой:
— Уже не надо! Спасибо!
Лицо Жени-Джени в дверном створе исчезло, дверца снова захлопнулась, и машина, вновь встав на дыбы, рванула от него.
Ну ладно, ну не объясняться же с нею было, почему ему больше не нужен адрес, успокаивающе говорил себе Рад, шагая обочиной дороги к дому. Он не любил врать, это для него всегда было сложно, и осадок, оставшийся от вранья, к которому пришлось прибегнуть, саднил внутри подобно тому, как першит в горле от простуды. Не смертельно, но мучительно.
Глава четвертая
— Должна предупредить вас, это самый дешевый тариф, — сказала кассир. У нее был птичий щебечущий голос, интонации ее словно баюкали тебя и гладили по голове.
— Да-да, — подтвердил Рад, — мне самый дешевый и нужен.
Кассир настукала на телефонном аппарате перед собой некий номер, продиктовала в трубку номер кредитной карточки Рада, удостоверилась, что на ней достаточно денег, чтобы заплатить за билет, и продиктовала своему невидимому собеседнику (или собеседнице) сумму, которую должно списать.
— Все, деньги за билет заплачены, — сообщила она, положив трубку. Взяла с полки у себя за спиной устройство для сканирования карты, напоминавшее крысоловку, вложила карту в приемное гнездо, листки платежной квитанции сверху и с хрустом прокатила по ним сканирующий бегунок. — Пожалуйста,— вернула она карту Раду. И подала ему квитанцию: — Расписывайтесь. Вот там, в верхнем углу. Сумма в рублях проставлена в левом нижнем углу.
Рад глянул в левый нижний угол. Сумма, написанная там, соответствовала той, что была произнесена кассиром в трубку.
Приняв от него подписанную квитанцию, кассир разделила ее листки, возвратила Раду второй экземпляр.
— И билет. Не забудьте ваш билет, — заботливым движением подала она Раду синюю узкую книжицу с яркой красной полосой на обложке и белой крупой надписью “AEROFLOT”. — Самый дешевый тариф, как вы просили. Вы не можете сдать билет…
— Да вроде я и не собираюсь, — проговорил Рад, изучая нутро билета.
— Не можете поменять дату вылета, дату возвращения, — понимающе улыбнувшись ему, продолжила кассир своим птичьим щебечущим голосом. — Если вы опоздаете на рейс при вылете туда или оттуда, билет аннулируется.
Рад оторвал глаза от аэрофлотовской книжицы.
— Как это? — удивился он. — Мало ли что может случиться. А если вдруг заболею? “Билет аннулируется” — вы имеете в виду, я плачу за замену его на другой неустойку?
— Нет, — терпеливо произнесла кассир. — Совсем аннулируется. Нужно покупать новый.
— Как это? — повторил Рад. Он никак не мог поверить в то, что говорила кассир. — Я не лечу, место свободно, можно кому-то продать, а мне даже часть денег не возвращается?
— Я полагала, вы опытный путешественник и понимаете, что дешевый тариф предусматривает ограничения, с которыми вы согласны. — Голос ее все так же баюкал его и гладил по голове. Она смотрела ему в глаза с такой покорной приязнью, было ощущение — пожелай он, и она немедля отдастся ему, прямо тут, на своем рабочем кресле.
На улице, несмотря на конец декабря, было два градуса выше нуля, под ногами чавкало, но Рад, едва оказавшись на крыльце, поднял капюшон куртки и глухо надвинул его на глаза, словно свирепствовал мороз и с непокрытой головой можно было вмиг застудиться. Он опасался встречи с кем-нибудь из тех. Конечно, пятнадцатимиллионный город должен был скрывать человека лучше, чем стог сена иголку, но что мешало двум иголками пересечься в центре этого стога? Случайность — производная закономерности.
Следующим делом было посещение поликлиники в районе Сандуновских бань — сделать последнюю прививку, против гепатита А. Против гепатита А, против столбняка, против дифтерита, дал в письме указания Дрон.
Билетное агентство располагалось в Дмитровском переулке, между Большой Дмитровкой и Петровкой. Чтобы дойти от него до поликлиники, нужно было спуститься к Петровке, выйти на Неглинную и, миновав закованную чугунными воротами крепость Центрального банка, свернуть в Сандуновский переулок, но Рад, пренебрегши Неглинной, поднялся до Рождественки, где в угловом здании находился Банк Москвы. Банк Москвы был хозяином его “Визы”, держателем его средств.
Он завернул в банк проверить остаток денег на карте. Банкомат послушно заглотил его “Визу”, Рад потребовал “мини-отчет”, и тот спустя десяток секунд был ему предъявлен. На счете после покупки билета осталось меньше четырехсот долларов. Кассир в агентстве, стремясь непременным образом продать ему билет, хитрила совершенно напрасно: никакого другого билета, кроме того, который купил, он бы и не осилил. Билеты по другим тарифам стоили уже много дороже.
По дороге из банка Рад размышлял о том, что, сидя на гречке и яичнице, две недели до отлета он, пожалуй, сможет протянуть на пятьдесят долларов, и тогда на карте у него останется почти триста пятьдесят. “Купи билет, а уж твое пребывание там я беру на себя”, — написал Дрон. Сказать, что предложение Дрона встретиться на полдороге между Америкой и Россией привело Рада в восторг, было бы не совсем точным. Соглашаясь на встречу на полпути между Америкой и Россией, он делал харакири своему кошельку. И однако же, прочитав о предложении Дрона, он хлопнул рукой об руку, а затем грохнул кулаком по столу, так что клавиатура подпрыгнула и компьютер начал проверку жесткого диска. Лучше, чем личная встреча, ничего придумать было нельзя. “Мы, старина, с женой в январе собираемся на пару-тройку недель в Таиланд, — писал Дрон. — Что бы тебе не присоединиться к нам? Страна волшебная, не страна — Эдем, попутешествуем вместе, натреплемся от души”.
Харакири так харакири, решил Рад. Он провел разделительную черту между поездкой и тем будущим, что неизбежно должно было наступить за ней. Вот жизнь “до”, вот “после”. Или гордиев узел будет разрублен, или… об этом втором “или” он не позволял себе думать.
Выходя из поликлиники, Рад снова поднял капюшон куртки и глубоко натянул его на глаза. Оставалось еще одно дело: позвонить из такософона матери — и можно двигать на электричку, в путь-дорогу до своего подполья. Залечь там на дно и лежать на нем, не всплывая, до самого отъезда через две недели.
* * *
К Новому году бывший сокурсник Рада, он же хозяин дома, он же Сергей-Серж, попросил Рада купить елку. Или срубить. Купить-срубить, установить. “А мы приедем, уже нарядим. Главное, чтоб стояла”, — объявил он Раду по телефону.
Выбираясь с завернутой в материю елкой на лыжню, метрах в семидесяти впереди Рад увидел другого лыжника. И был этот лыжник, как и он, с елкой. Только обвязал елку веревкой прямо поверх ветвей и волочил за собой по снегу. Когда расстояние между ними сократилось метров до тридцати, Рад понял, что это его поселковый знакомец Павел Григорьич.
— О, Слава, вот это по-нашему! — одобрительно произнес Павел Григорьич вместо приветствия, кивая на спеленутый груз на его плече. — А то велят нам: трясись в город, выбирай там из драни, да еще и плати! Они-то что, они разве на базаре этом себе покупают?
— Кто “они”? — Рад понял Павла Григорьича, но решил уточнить.
— Так “они” и есть они. Я, думаешь, кому эту красавицу волоку? Это я нашему мэру. Мы же соседи. Сам-то со мной знакомство свести не снизошел, а пристебаи его — те да, за ручку и лыбятся. Вот заказали красавицу для него. Что ему с базара, обглоданную. Демократ. Кто бы вешал, так я бы веревку подавал.
— Ну, вы и кровожадны, Павел Григорьич! — засмеялся Рад, вспоминая, что уже слышал от него эти слова.
— А ниче, они и дождутся, — с мстительностью протянул Павел Григорьич. — Они дождутся, отольются им мышкины слезы. Не им, так их детям.
Рад ступил в целину рядом с лыжней обойти Павла Григорьича, тот остановил его:
— А может, поможешь мне доволочь? Ты молодой, ты и две сможешь. А у меня какие силы — все через силу. Деньги нужны — вот и согласился.
Метров через триста просека, по которой была проложена лыжня, вышла к широкому оврагу, заросшему кустарником. На пересечении с лыжней, вилявшей вдоль оврага, Рад остановился передохнуть.
Из кустарника на лыжню, идущую вдоль оврага, выбрался человек. Выбрался — и быстро заскользил в их сторону. Он был в зеленом армейском бушлате, какой-то ремень перехватывал правое плечо. И было это, стало понятно чуть погодя, ружье, глядевший вниз ствол которого промелькивал у него на каждый шаг между ногами.
— Мать твою! — всмотревшись, выругался Павел Григорьич. — Так ведь Мишка. Лесник.
Ждать хорошего от появления лесника не приходилось.
— Дежурил, падло, — как восхищаясь, проговорил Павел Григорьич. — В засаде сидел. Ох, Ротшильд! Держись, Слава. Сам понимаешь, к чему сейчас разговор поведет.
Лесник остановился, не дойдя до них метров трех. Это был крепкий мужик лет пятидесяти, на необремененном раздумьями о добре и зле мордастом его лице была написана железная решительность непременным образом оправдать свое сидение в засаде.
— А это с тобой кто? — спросил он Павла Григорьича, указывая на Рада.
— А это не со мной, это сам по себе, — сказал Павел Григорьич. — Мало ли что вместе. Может, я с ним, — неожиданно добавил он и, поглядев на Рада, подмигнул ему.
— Ну так что, — сказал лесник, — мне все равно: вместе, не вместе. Что делать будем? В милицию протокол составлять?
— Какой протокол, Мишка, ты что? — голос Павла Григорьича стал просителен. — Знаешь, для кого елку-то срубил? Для самого мэра. Ему пру.
В глазах у лесника выразилось напряжение мыслительного процесса. Он обратил свой взгляд на Рада.
— Что, тоже для мэра?
— Ладно, — миролюбиво сказал Рад. — Сколько?
Взгляд лесника помутнел.
— Семьсот пятьдесят с тебя, — сказал лесник после паузы, сосредоточивая прояснившийся взгляд на Раде. — Елки ты нес? Твои елки.
Из Павла Григорьича изошел быстрый услужливый смешок.
— Заплати ему, Слава, — сказал он. — Дойдете до дома — и заплати. Чего тебе. Зачем тебе неприятности. — И, не дожидаясь ответа от Рада, с той же угодливой услужливостью посыпал, адресуясь уже к леснику: — Да он заплатит, заплатит. Он все понимает, чего ты!
Дойдя до дома, Рад оставил лесника на крыльце и, взяв деньги, вышел обратно на улицу. С пятьюстами рублями одной купюрой.
— Это что такое? — проговорил лесник, приняв купюру и держа ее двумя пальцами, будто дохлую мышь за хвост. — Семьсот пятьдесят, я сказал!
— С мэра, — сказал Рад. — Остальное с мэра.
На мордастом лице лесника проиграли желваки.
— Сучара! — вырвалось из лесника сдавленным криком. — Настроили тут домов! Моя б воля… запер вас всех в Москве и поджег, как французов в двенадцатом году! На сто километров вас к нашему лесу не подпускал!
— А с кого бы бабки за елки драл? — усмехаясь, спросил Рад.
— Ты мне поухмыляйся! — Лесник схватился за ствол и дернул его вперед. — Я тебя… я в тебя заряд… ох, придет время — почикаем вас! Шкуру с тебя сдеру!
Ружье лесника после тех восьми часов, что провел под дулами “Калашниковых”, было Раду — как детская пукалка. Он ступил вперед, изобразив движение, будто собирается снять у лесника ружье с плеча, и тот, прогрохотав ботинками, мигом скатился с крыльца.
— Почикаем, вот подожди — почикаем! — пообещал он, всунувшись ботинками в крепления на лыжах. Открыв калитку, перед тем как выехать наружу, лесник повернулся к Раду и жирно, смачно схаркнул в его сторону: — Как французов в двенадцатом!
* * *
Неприятное послевкусие от разговора с лесником саднило в Раде еще и два дня спустя — когда наступил Новый год.
Он встретил Новый год в одиночестве перед телевизором и пустой, не украшенной ни единой игрушкой елкой. Бывший сокурсник, хозяин дома, пообещав приехать тридцать первого с игрушками и электрическими гирляндами, не приехал, и Рад только раскидал по мохнатым зеленым лапам куски ваты — чтобы елка не стояла совсем уж диким лесным деревом.
Он сидел в кресле, забросив ноги на журнальный стол, пил мартини из хозяйских запасов и закусывал его “Бородинским” хлебом, поджаренным в тостере и намазанным маслом. Такое у него было новогоднее угощенье. Что шло по телевизору, он не видел, не слышал. Переходил, не выпуская пульта из рук, с канала на канал — казалось, оставаясь все на одном и том же, — и тянул из рюмки.
Бывший сокурсник, хозяин дома, появился только первого числа, и далеко за полдень, когда хмурый короткий день готовился уступить место сумеркам. Он прикатил на своем зеркальном БМВ, напоминавшем поставленного на колеса гиппопотама, в компании таких же зеркальных туш шестисотого “Мерседеса” и трехсотой “Ауди”. Оказалось, двое его сослуживцев с женами, и разговор за столом только и шел о трансферах, маркетинге, счетах, откатах. Женщины, правда, щебетали о нарядах, ценах в бутиках, отдыхе за границей, — но уж это было Раду совсем поперек горла. Поначалу он еще поучаствовал и в мужском, и женском разговорах, в женском даже весьма удачно, сострив пару раз и к месту, и по делу, по поводу чего Пол-Полина влепила ему как другу семьи одобрительный поцелуй: “Радчик! Ты прелесть!”, — но спустя недолгое время Рад завял.
На столе, извлеченная из роскошной глянцево-цветной коробки, красовалась тяжелая бутылка “Камю”, и Рад решил, что лучшая компания для него в этой компании — однофамилец знаменитого французского писателя и философа, как нынче ночью лучшей компанией был мартини. Он пододвинул коньяк знаменитого имени поближе к себе и пустился в разговор с ним. Писатель и философ глоток за глотком вливал и вливал в него свою выдержанную сорокаградусную мудрость.
Наконец Рад почувствовал, что нагрузился экзистенциальной мудростью по ватерлинию.
— Господа! — громко произнес он, обрушивая разговор, что шел за столом. — Все, что вы говорите, — чихня. — Хотя на самом деле он не имел понятия, о чем сейчас говорят за столом. — Трансферы, маркетинг, счета, откаты… что это все стоит, господа?! Вы знаете, как к вам относятся? Вот перед Новым годом мне один из народа это прямым текстом… к вам относятся как к французам, господа! Французам восемьсот двенадцатого года! Вас мечтают запереть в Москве, подпереть колом и пустить красного петуха. Сжечь живьем, а кто вырвался — за руки за ноги и обратно! Вас ненавидят, господа! Вас так ненавидят, а вы, как тетерева: трансферы, счета, кредитные карты… Очухайтесь, на кону ваши головы!
— Почему “вы”? Почему “вас”? — спросил сослуживец его бывшего сокурсника, сидевший напротив Рада. У него были сонные, с поволокой, но такие хитрые глаза, что, глядя на него, невольно хотелось проверить карманы: на месте ли бумажник. — Себя вы к этим французам что, не причисляете?
Вопрос был в точку. Рад кивнул:
— Причисляю. Они разбираться не будут.
— Ну так! — пожал плечами хитроглазый. — Обращайте ваши инвективы к себе.
— К себе! — Рад взмахнул рукой. Ему сейчас так и хотелось жестикулировать. — Все к кому-нибудь другому, только не ко мне, да? Я ни при чем, я хороший, я пушистый, я белый! Вот потащат тебя пушистого пух с тебя ощипывать, узнаешь, какой ты хороший.
— Это когда мы на брудершафт пили? — Глаза у хитроглазого так прямо и полыхнули лукавством. Казалось, он, не скрываясь, откровенно запустил тебе руку в карман.
— Послушайте, Рад, что я вам хочу сказать. — Это был другой сослуживец бывшего сокурсника, самый старший за столом, может быть, даже ему уже было крепко за сорок, с рыхлым чувственным лицом, спрятанным в модную щетинистую бороду. К нему бывший сокурсник Рада относился с выраженным почтением и выказывал всяческие знаки внимания. — Не надо общаться с дном! У них своя жизнь, у нас своя. Плоскости, которые не пересекаются. Вы же с Сергеем, — связал он Рада движением руки с хозяином дома, — математики, знаете же. Они к нам как к французам, и мы к ним так же. Только, пожалуй, не как к французам. — Произнеся эти слова, он оживился и быстро обвел застолье этим своим оживившимся взглядом. — Да? — проговорил он со смаком. — Не как к французам.
— Они быдло, — радостно откликнулся на его слова хитроглазый. — Что у нас может быть общего с быдлом? В русском народе всегда была зависть к тем, кто вверху. Что же ее бояться. Бунт устроят? Бессмысленный и беспощадный? Потом сами и будут на колах сидеть. Еще раз в России никто не позволит переворачивание пласта устроить. Хватит, напереворачивались. Элита должна быть элитой. Из поколения в поколение, от отца к сыну, от сына к внуку. Элиту нужно беречь. Холить ее. А без элиты — труба стране.
Рад расхохотался.
— Кто? Ты элита?! — Он обвел руками вокруг себя: — Вы элита?! Графья нашлись. Вы чертополох! Саранча! Хрум-хрум-хрум — и все сожрано. Пустыня вокруг! Пески сыпучие!..
Беседа с французским писателем и философом распустила корсет, в который он зашнуровал свой сломанный позвоночник, боль вырвалась наружу и бушевала в нем тихоокеанским тайфуном, сметая на своем пути все, что встречалось.
Его бывший сокурсник, сидевший во главе стола, вдруг возник около Рада. Рад, еще продолжая катиться по застолью смерчем, почувствовал его руки у себя под мышками. Бывший сокурсник рванул Рада вверх — поднять на ноги, но не удержал, а только стащил со стула, и Рад оказался сидящим на полу.
— Какого черта! — выругался он, опираясь одной рукой о свой опустевший стул, другой обо что-то мягкое и пытаясь подняться.
— А-ай! — завизжала от боли над головой женщина, и Рад понял, что мягкое под рукой — женская ляжка.
Он опустился обратно на пол и посмотрел на хозяйку ляжки. Это была жена хитроглазого. Никого другого, кроме нее, и не могло быть. Это она сидела рядом с ним.
— Пардон, — проговорил Рад снизу, снимая с нее руку. — Что за гад, вы же видели. Даже не предупредил.
— Надрался, скотина, — услышал он голос хитроглазого.
— Чертополох! — не оставил его реплики без ответа Рад, хватаясь обеими руками за край столешницы и пытаясь подняться. — Саранча!
Под руки сзади его подхватили уже двое. Судя по тому, что хитроглазый по-прежнему сидел перед ним за столом, второй был тот, с бородой-щетиной. Они с хозяином дома, бывшим сокурсником Рада, подняли его на ноги и повлекли прочь от стола.
Рад не сопротивлялся. Тайфун в нем потерял силу — ветер стих, тучи иссякли, смерч опал. Он воспротивился только за дверью, когда обнаружилось, что его ведут к лестнице на второй этаж.
— Куда? — затормозил он. И попытался развернуться в сторону своей комнаты рядом с кухней. — Мне сюда!
— Еще не хватало, чтобы ты тут под боком храпел! — обжег ему ухо бывший сокурсник.
— Хочешь, чтоб я проспался? — спросил Рад.
— Хочу, хочу, хочу! — опалил ухо бывший сокурсник.
Рад внутренне благостно и саркастически ухмыльнулся. Тишина и покой стояли в нем после отбушевавшей бури.
— Что ж, давай наверх, — согласился он, позволяя стронуть себя с места. — Всегда мечтал поселиться у тебя наверху.
* * *
Первый день Нового года так на том и закончился. Рад еще запомнил, как он укладывается спать на узком, с поднятым изголовьем диванчике типа канапе, сняв брюки, но почему-то оставшись в блейзере, и ничего от этого дня в памяти больше не осталось. Был уже второй день наступившего года, когда он проснулся. Замерзший — свалившийся во сне плед лежал на полу, — в жеваном блейзере, с похмельной головой, но с ясным осознанием того, что первый день года был прожит со смаком.
Передергиваясь от холода, он натянул на себя брюки, спустился вниз, оделся по-уличному и, взяв в кладовой лопату для снега, вышел на улицу. Во дворе под редким мелким снежком, тихо выпадающим из сплошной облачной пелены, стояла только одна лакированная туша — БМВ хозяина дома. Это означало, что гости уехали поздно и бывший сокурсник не стал в темноте возиться с запорами, чтобы поставить машину в гараж. Когда приезжали гости, бывший сокурсник из солидарности и дабы гостям было спокойно, не ставил машину в гараж и, если не отбывал вместе со всеми, загонял ее туда лишь тогда, когда во дворе оставался один его БМВ.
Было еще довольно рано, день еще даже не до конца растворил утренние сумерки, и эта неполная, вялая сила дня замечательно гармонировала с похмельной слабостью, разлитой во всем теле: казалось, причиной твоей болезненности был не ты сам, а окружающий мир.
Снега, в принципе, было немного, Рад убирал его накануне Нового года, чистить двор сегодня не было никакой нужды, но какое более дивное занятие можно было придумать себе в такое утро, на такую голову — после вчерашнего? Скрежещущий звук лопаты о мерзлый бетон ласкал слух Рада подобно какой-нибудь фортепьянной сонате Моцарта.
Дверь дома хлопнула, когда Рад, пригнувшись к лопате, шел от него к забору. Он остановился и обернулся. На крыльце, в шапке, одетый по-уличному, со второй снеговой лопатой в руках, стоял бывший сокурсник. Он стоял, молча смотрел на Рада, и Рад тоже стоял, смотрел на него и молчал. Он понимал, что разговора им не миновать, и в преддверии его не хотел, здороваясь первым, ставить себя как бы в положение приниженного.
Так они стояли, глядя друг на друга, наверное, с полминуты. Потом хозяин дома, перехватив черенок лопаты, вскинул ее в воздух и медленно начал спускаться вниз. Спустился, сделал по направлению к Раду несколько шагов, опустил лопату и повел дорожку прямо посередине снежного поля — в части, еще не тронутой Радом.
Минут десять они скрежетали лопатами, будто не замечая друг друга, хотя временами пути их движения по двору даже пересекались. В какой-то миг они оказались совсем рядом — разве что обращенные друг к другу спинами. Каждый из них следил за другим, и они повернулись друг к другу одновременно. Разве что бывший сокурсник, решительно выпрямившись, начал это делать долей секунды раньше, заставив поторопиться и Рада.
— В морду бы тебе дать, карбонарий! — раскаленно, обдавая Рада вулканическим жаром, проговорил бывший сокурсник, хозяин дома. — Испортил мне встречу! Мне она вот так нужна была! — Он провел ребром ладони по горлу.
— Ладно, — сказал Рад, — уж будто вот так! — Он повторил жест бывшего сокурсника. — Вместе служите, в одном месте сидите — мало возможностей увидеться?
— Дурачком не прикидывайся! — Вулкан бывшего сокурсника выбросил из жерла новый столб пламени. — А то ты не понимаешь! Увидеться и поговорить — одно и то же?
— Ну, найдешь еще возможность, поговоришь, — усиленно стараясь не обращать внимания на опалявший его вулканический жар, отозвался Рад. — Что у тебя, не будет больше возможности? Не будет — организуешь.
Хозяин дома воспринял его ответ, как если бы, выразив желание дать в морду Раду, получил вместо этого по морде сам.
— Организую?! — вскричал он. — Приехать — и чтобы ты снова?! Люди из-за одной твоей физиономии сюда уже не поедут!
— Печальная история, — сказал Рад. — Печальнее истории Ромео и Джульетты.
Он сожалел о вчерашнем. Он бы хотел, чтобы вчерашнего не было. И хотел бы говорить сейчас со своим бывшим сокурсником совсем по-другому. Он хотел, а получалось вот так, — его сломанный позвоночник, чтобы держать себя вертикально, требовал для себя такого корсета.
Между тем поминание героев Шекспира показалось бывшему сокурснику очередным оскорблением.
— При чем здесь Ромео и Джульетта? Мне из-за тебя людей сюда не зазвать!
— И что? — вопросил, в свою очередь, Рад. — Ты мне предлагаешь в подвале спрятаться? Как меня нет?
— А если и так! — ответствовал бывший сокурсник. — Не забывай, не у себя дома живешь, у меня! Как пустил, так могу и выпустить!
Рад ждал этой угрозы. Она должна была прозвучать. И он был готов к ней.
— Прекрасно! — сказал он. — Сам хотел попросить тебя освободить меня от этой обузы. Ищи другого, кто к тебе сторожем согласится. Через неделю, нет, через восемь дней духу моего здесь не будет.
Пауза, что разверзлась в их разговоре, была поистине оглушительной — как только и может оглушать тишина.
— Куда это ты? — спустя вечность, проговорил бывший сокурсник. В голосе его еще клокотал вулкан, но ни выбросов лавы, ни пламени — так, лишь серный дымок, затухающеее огненное дыхание. — Уладил свою проблему, в Москву возвращаешься?
— Нет, не в Москву, — сказал Рад. — В Таиланд.
— Куда?! — воскликнул бывший сокурсник, словно ослышался. — В Таиланд? Насовсем?
— Видно будет. Может быть, и насовсем.
Вот такого, что “насовсем”, Рад говорить не собирался. Разумеется, время сообщить о предстоящем отъезде настало, и лучшего случая сделать это, чем нынешнее появление на даче бывшего сокурсника, хозяина дома, невозможно было придумать, но уж раз получилось, что в бранном запале посулился оставить его дом, то естественным образом следующим ходом само собой выскочило и про возможность отъезда без возвращения.
— Ну что ж, ну что ж… — протянул бывший сокурсник. Вид у него был обескураженный. — Вольному воля.
— Да уж воля, — сказал Рад. — Прикрыл бы от бандюков, как я просил, или дал взаймы, никуда бы сейчас уезжать не пришлось.
— Что мог, то и дал, — сухо отозвался бывший сокурсник.
— Да что ж, спасибо. Я тебе и за это благодарен, — сказал Рад.
Что было истинной правдой.
— А что у тебя там, в Таиланде? — спросил бывший сокурсник.
— Встречаюсь с младшим Цеховцем, — коротко ответил Рад.
Произнесенная им фамилия произвела на бывшего сокурсника магическое действие. Он тотчас словно расцвел, на лице его появилась улыбка, даже с оттенком некой умиленной растроганности — будто посреди полуочищенного от снега двора рядом с ними объявился сам Цеховец-старший.
— Получилось связаться? — с этим цветением лица задал он новый вопрос.
— Получилось, — подтвердил Рад очевидное.
— Так и что ты там с ним в Таиланде? — выдал бывший сокурсник очередной вопрос.
— Да берет меня там к себе в резидентуру, — сказал Рад.
Надо думать, такое его заявление вконец обескуражило бывшего сокурсника. Свидетельством тому была новая пауза, в которую он, было ощущение, провалился, как в яму.
— А, да, — произнес наконец бывший сокурсник. — Он же разведчик. Шпиён, — добавил бывший сокурсник, как бы отсылая Рада к их разговору на вечеринке, устроенной его молодой женой. — Но вроде ты… ты же гражданский, никакого отношения к этой службе, — с неуверенностью проговорил он затем.
Похоже, он воспринял слова Рада о резидентуре почти всерьез, и только на донышке плескалось некоторое сомнение. Человек, выросший в Советском Союзе, мог поверить в принадлежность к спецслужбам кого угодно.
— Какой я гражданский. Лейтенант запаса. — Раду доставляло удовольствие его понтярство — род компенсации за первую половину их разговора. — Как, кстати, и ты. На военной кафедре вроде бы вместе кантовались.
— А, действительно, — вспомнил бывший сокурсник. — Было дело. Но все же… что, вот так раз — и бац?
— Вот так раз — и бац, — подтвердил Рад. — Что у нас в России невозможно по блату.
“По блату” — этот аргумент оказался для бывшего сокурсника в высшей степени убедительным, сняв все вопросы.
— Ну что ж, ну что ж… — В голосе бывшего сокурсника отчетливо зазвучали нотки приязни. Рад теперь был уже не тем человеком, что жил у него сторожем. — Уедешь — и все проблемы разрешены. Дотуда не дотянутся.
В густом, все еще сумеречном воздухе затянувшегося утра снова раздался всхлоп двери. Разговор Рада с бывшим сокурсником, хозяином дома, оборвался, оба они одновременно повернули на звук двери головы. На крыльце, в норковой шубке, накинутой на плечи, стягивая на груди полы шубки руками, стояла молодая жена бывшего сокурсника.
— Мальчики! — закричала она, увидев, что они обернулись к ней. — Что за безобразие! Скрести лопатами в такую рань! Никакой возможности бедной женщине подрыхнуть всласть! Серж! — обратилась она уже только к мужу, — ты ведь отправился его остановить!
Бывший сокурсник, хозяин дома, перехватил лопату за основание черенка, отчего она приняла горизонтальное положение, и пошел к крыльцу.
— Ты знаешь, — крикнул он на ходу, не отвечая на упрек жены, — наш карбонарий уезжает!
— Как это? Куда это?! — взглядывая на Рада, удивленно воскликнула Пол-Полина.
— В Таиланд! — громче, чем надо, чтобы наверняка услышала и она, и Рад у него за спиной, крикнул бывший сокурсник.
— Какая прелесть! — воскликнула Пол-Полина. — А зачем? Отдыхать?
Бывший сокурсник остановился на полпути, не дойдя до крыльца.
— Да, Рад, — проговорил бывший сокурсник, оборачиваясь к нему, — скажи Пол, зачем ты в Таиланд?
— Лясы точить, — негромко сказал Рад. Что было куда ближе к правде, чем объяснение, которое получил от него бывший сокурсник.
— Родине служить! — ответил жене бывший сокурсник, то ли не расслышав Рада, то ли специально перефразировав так. Почти наверняка специально.
— Иди ты на фиг! — бросил ему Рад.
— А ты иди на фиг со своими расспросами! — ретранслировал Пол-Полине слова Рада бывший сокурсник.
Они стояли такой трехзвенной цепочкой — и будто играли в “испорченный телефон”. Будто Пол-Полина с Радом могли переговариваться только через посредство ее мужа, бывшего сокурсника Рада.
— Ты что, Рад, в самом деле на фиг меня посылаешь? — прокричала Пол-Полина. — Совсем озверел здесь, в отшельничестве?
— Совсем озверел? — ретранслировал Раду бывший сокурсник.
— Не без того, — согласился Рад.
— Он озверел, озверел, — подтвердил жене бывший сокурсник.
— Джени уж, во всяком случае, должен был позвонить, — произнесла с крыльца Пол-Полина.
— М-м? — посмотрел на Рада бывший сокурсник. — Слышал? Был бы нормальным человеком — позвонил.
— При чем здесь она? — спросил Рад.
Не дожидаясь ответа, он повернулся к ним обоим — и к нему, и к Пол-Полине — спиной, пригнулся к лопате — и огласил воздух ее дребезжащим скрежетанием. Лучшего способа оборвать линию “испорченного телефона”, чем работа, было не придумать. Человек, занятый работой, неприкосновенен.
— Рад! Рад! — тотчас, однако, услышал он сквозь звук лопаты. Это был голос Пол-Полины.
Делать было нечего, не оставалось ничего другого, как прекратить скрести лопатой и повернуться к ней.
— Рад, подойди! — позвала его с крыльца Пол-Полина. — А то я не могу к тебе! — Она подняла ногу и потрясла ею в воздухе, показывая, что не обута для улицы.
Проходя мимо бывшего сокурсника, Рад распорядился, словно хозяином здесь был он, а не тот:
— Убери машину в гараж. Чтобы уж почистить и там, где она стоит.
— Йес, сэр! — прижимая руки к бокам, вытянулся по стойке смирно бывший сокурсник. Тут же добавив: — Раскомандовался…
— Рад, Рад! — сказала Пол-Полина, когда он подошел к крыльцу и остановился, глядя на нее снизу вверх. — Ну вот скажи мне, ну в самом деле: почему ты ни разу не позвонил Джени? Она о тебе спрашивает — а ты ни разу!
— Спрашивает? — переспросил Рад. — И что?
— Как что? Странно! Поматросил девушку — и бросил?
Раду хотелось оглушить Пол-Полину чем-нибудь вроде резидентуры, как ее мужа, но ничего подобного в голову больше не лезло.
— Да на фиг я ей нужен, — сказал он.
— Нет, ты здесь точно озверел! — Пол-Полина, продолжая кутаться в шубку, начала перетаптываться на крыльце с ноги на ногу — будто пританцовывала; можно подумать — от холода, но на самом деле, знал Рад, это у нее было свидетельством гнева. — Ни черта уже не понимаешь. Она у меня о тебе спрашивала! И удивлялась, почему не звонишь!
— Ну вот скажи, уехал в Таиланд, потому и не звоню. — Рад чувствовал раздражение против себя. Он не нашел нужного тона, и все получалось слишком всерьез. — Поняла?
— Поняла, поняла, — станцевала очередное па Пол-Полина. — Все я про тебя поняла. Нет, не поняла: зачем ты в Таиланд, если не отдыхать?
А, сообразил Рад, она же не знает про Дрона, ей известно лишь то, что ретранслировал по “испорченному телефону” ее муж.
— Голову еду спасать, — сказал он. — Встречаться с одним человеком. Знакомым, кстати, твоей Джени. И хватит, черт побери! — вырвалось вдруг у него — так неожиданно, словно лез, карабкался на некую кручу, сорвался из-под ноги камень, и он, не успев ни за что схватиться руками, сам таким же камнем полетел вниз. — Звонил, не звонил, озверел! Не знаешь, почему я здесь торчу?! Не знаешь?!
Пол-Полина не ответила. Стояла над ним с выражением испуга в глазах и больше не пританцовывала.
Рад повернулся и, волоча лопату за собой по земле скрежещущим хвостом, двинулся к месту, где до того чистил снег. Внутри в нем визжала и драла его в клочья кошачья стая. Ему было стыдно за свой срыв. Который не шел ни в какое сравнение со вчерашним. Вчерашнему было оправдание — беседа с французским экзистенциалистом. А сегодня без всякой беседы, просто так.
Его бывший сокурсник, хозяин дома, держа лопату на весу, легкой празднично-новогодней походкой тронулся ему навстречу.
— Иду за ключами ставить машину в гараж, как ты приказал, — ядовито проговорил бывший сокурсник, когда они проходили мимо друг друга.
— Да можешь и не ставить, что мне. Твое дело, — бесцветным голосом ответил ему Рад.
Глава пятая
В “Шереметьево” после паспортного контроля, регистрации, сдав чемодан в багаж и оставшись с одной небольшой сумкой через плечо, Рад сел в кресло поодаль от двери, через которую должна была происходить посадка, и достал из сумки взятую в дорогу книгу.
Книга, что он читал, была “Окаянные дни” Бунина, репринтное издание 1990 года с “ятями”. Когда-то, в те самые годы, когда она вышла, он уже читал эти “Дни”, но, собираясь, взял из дачной библиотеки бывшего сокурсника на чтение в дорогу именно ее.
“Когда совсмъ падаешь духомъ отъ полной безнадежности, ловишь себя на сокровенной мечт, что все-таки настанет же когда нибудь день отмщенiя и общаго, всечеловческаго проклятiя тепершнимъ днямъ. Нельзя быть безъ этой надежды. Да, но во что можно врить теперь, когда раскрылась такая несказанно страшная правда о человк?” — читал Рад, удивляясь сам себе, что выбрал для дорожного чтения эту книгу, не какую другую. Дни, описанные в ней, были совсем не похожи на нынешнюю жизнь, но было что-то то ли в книге, то ли в нем самом, что читалось, как детектив, глоталось — будто иссох от жажды и вот наконец пил.
В самолете место его оказалось рядом с проходом. Рад любил сидеть у прохода, и то, что досталось такое место, укололо его отчетливой радостью. Как бы знак удачи почудился в этом. Чувство было дурацкое и вместе с тем вполне серьезное.
Он сел, сразу пристегнулся и снова погрузился в чтение. Он вынырнул из книги лишь тогда, когда уже были в воздухе и стюарды со стюардессами повезли по проходам тележки с напитками. Наливали апельсиновый и яблочный сок марки “Джей-севен”, молдавское красное и белое сухое вино. Бутылки с минеральной водой стояли невостребованными.
— Минералку, — сказал он, когда тележка оказалась рядом с его креслом. Хотя при том выборе напитков, что предлагался, предпочтение воды всему прочему, да для мужчины его лет, выглядело, наверное, в глазах стюарда и стюардессы довольно странным.
Впрочем, как раз в их глазах не отразилось никаких чувств, среагировал на его просьбу пассажир, сидевший перед Радом. Рад устраивал свою сумку на багажную полку одновременно с ним и обратил на того внимание еще тогда. Мало что он был богатырского сложения и роста, у него еще было и особенное лицо. Лицо человека, исполненного такого высокомерного презрения к миру, будто он заглянул ему под испод, и тот оказался убийственно непригляден. Это было лицо посвященного. “Осторожно! Здесь стоять ничего не будет”, — немного погодя, когда Рад уже сидел и читал, не дал он только что подошедшему соседу по ряду поставить его сумку рядом со своей. “Что такое? — возмутился подошедший сосед. — Свободное место. А тесновато — так ничего не поделаешь”. “Вот мне не нужно, чтоб тесновато, — холодно сказал “посвященный”. — У меня там ноутбук, я из-за этого ноутбука лечу, и чтоб мне давило на него!”
И вот сейчас, когда Рад попросил минералку, “посвященный” с кресла перед ним повернулся к Раду и воззрился на него с энтомологическим недоумением. Себе он заказал вина и к бесплатному бокалу взял еще бутылку красного, уже французского, а кроме того, и бутылку кубинского рома.
Стюард со стюардессой ушли к следующему ряду кресел, а пассажир с переднего сиденья все сидел, обернувшись, и смотрел на Рада. Рад не выдержал:
— Что? — спросил он, делая глоток из пластмассового стаканчика.
Мысль о том, что это может быть кто-то, имеющий отношение к его прежним клиентам, которого он не знал, а тот почему-то знал его, была неизбежна.
— Не люблю непьющих, — серьезно сказал “посвященный”.
— Бога ради, — сказал Рад.
— Зашитый? — спросил “посвященный”.
— Предположим. — Немногословие не давалось Раду с трудом.
Скорее всего, выбор его пал на минералку чисто инстинктивно — иметь к предстоящей встрече совершенно ясную и трезвую голову, пусть впереди и были десять часов полета, но откровенничать с кем бы то ни было никак не входило в его намерения.
— Не похож, — поразмыслив над ответом Рада, как приговорил “посвященный”.
Теперь Рад ему не ответил.
Так они посидели некоторое время, вызывающе молча глядя друг на друга, потом по лицу “посвященного” пробежала как бы тень утомления, и он отвернулся от Рада.
Неприятный осадок остался после этого разговора. Конечно же, было невероятно, чтобы человек знал его, и тем не менее что-то, похожее на оскомину, обволокло собой все внутри. Рад читал, ел поданный на пластмассовом подносе в пластмассовой посуде обед, а под ложечкой словно саднило.
“Посвященный” покончил с едой, встал и, покачиваясь, отправился в туалет. Бутылка вина была уже пуста, бутылка рома — наполовину. Лицо и шея его стали кирпичными.
Когда “посвященный” вернулся из туалета, то первым делом, не садясь, откинул крышку багажной полки и достал сумку. Удостоверился, что ноутбук на месте, и только уже после этого, поместив сумку обратно, втиснул свое богатырское тело в кресло перед Радом.
“Окаянные дни” оказались не вечными, через полчаса после обеда они закончились. Следовало искать иной способ убить время. Рад с сожалением сунул книжку в сетчатый карман на спинке переднего сиденья и принялся подниматься, чтобы отправиться туда же, где хозяин переднего сиденья уже побывал. Вталкивая книгу за сетку, он, видимо, заставил хозяина сиденья испытать дискомфорт, — когда встал, “посвященный”, вывернув голову, смотрел на него снизу вверх взглядом, исполненным праведного негодования.
— Поаккуратней! — с этим негодованием процедил он, обращаясь к Раду. — А то у меня нервы ни к черту, я за себя не отвечаю!
— Пардон, — со всею искренностью извинился Рад.
“Посвященный некоторое время смотрел на него — словно взвешивал ответ Рада на неких невидимых весах — и, видимо, решил, что вес извинения соответствует тяжести нанесенного ему оскорбления.
— Не доверяю непьющим, — изошло из него, и, шумно заворочавшись, он возвратился к исходному положению в кресле.
Когда Рад вернулся, на сиденье у него лежал цветной листок таможенной декларации. Пассажир с переднего сиденья, заполняя декларацию, пролистывал своими богатырскими пальцами паспорт, что-то отыскивая в нем, — паспорт у него был весь усеян налезающими друг на друга разноцветными штемпелями виз и отметок о вьезде-выезде.
Касание самолета колесами бетонной полосы и пробежка по ней были отмечены традиционными аплодисментами. Правда, аплодисменты получились довольно жидкими: традиция золотого миллиарда, свободно перемещающегося по миру, была русским человеком усвоена, но не освоена.
* * *
В здании аэропорта было прохладно, и Рад, проходя таможенный и паспортный контроль, даже подзабыл, что переместился с 56-й параллели на сорок два градуса ближе к экватору. Он осознал, где находится, когда, везя за собой чемодан с поставленной на него сумкой, вышел через распахнувшиеся стеклянные двери наружу. Воздух на улице был так жарок и душен, что буквально вдавливал обратно в двери. К лицу будто приложили горячий влажный компресс — сбривать недельную щетину.
В кармане пиджака зазвонил мобильный. Звонок его был столь неожидан, что Рад вздрогнул. Номер, что высветился на дисплее, был не московский. Совершенно незнакомый номер.
— Привет, — сказал голос в трубке. — Все в порядке?
Голос был мужской и, как номер, незнакомый. И еще он отзванивал эхом — значит, разговор шел через спутник. Дальний был звонок.
— Простите, — сказал Рад. — Кто вам нужен? Вы не ошиблись номером?
В трубке расхохотались.
— Ты, ты нужен! — воскликнул голос. — Прилетел?
Рад понял: это Дрон. И узнал его голос. Хотя последний раз разговаривал с ним еще в советские времена. Голоса имеют свойство не меняться, как рисунок бороздок на пальцах.
— Дрон! — воскликнул теперь он. — Вот да! Ты где?
Рад не ждал его звонка. Дрон написал, что не сможет встретить, так как они оба с женой уезжают в деревню и вернутся только на следующий день после прилета Рада, сообщил название гостиницы, где Раду заказан номер, адрес, и Рад был настроен провести нынешний день, как в безвоздушном пространстве, в одинокой самостоятельности.
— Я там, где, думаю, и ты, — ответил на его вопрос Дрон. — Раз телефон включен, значит, прилетел?
— Прилетел, — сказал Рад.
— Еще в аэропорту?
— В аэропорту. Вот только что на улицу вышел. Прямо у двери стою.
— Замечательно, — резюмировал космический голос Дрона. — Вернись обратно и стой там где-нибудь неподалеку от выхода из зоны прилета.
Ты меня встречаешь, что ли? — снова спросил Рад.
— Встречаю.
— Ты же должен был где-то в деревне…
— Планы переменились, — не дал ему закончить фразы Дрон. — Возвращайся и жди.
Женщину, остановившуюся в нескольких шагах от него и принявшуюся настойчиво изучать его взглядом, Рад заметил лишь некоторое время спустя, как она появилась. Он ждал Дрона с женой и больше ни на кого вокруг не обращал внимания. Но ее интерес к его персоне был столь откровенен, что он не мог в конце концов ее не заметить. Она была в белых брюках, не закрывавших щиколоток, длинной белой блузке навыпуск, белой вязаной шляпе с широкими покатыми полями — вся воплощение холеной свежести и линии. Во взгляде, каким она смотрела на Рада, была улыбка — словно бы что-то в нем ужасно ее веселило. Можно было решить, у него в невероятном беспорядке одежда или панковский гребень на голове всех цветов радуги; но нет, Рад был уверен, что все у него в порядке и с одеждой, и с прической.
Он отвел от нее глаза — и тут же посмотрел вновь. Женщина была похожа на Женю-Джени. Ну, может быть, и не слишком, но что у них точно было общее — так выражение глаз. Это были серьезные умные глаза, и веселость, что сейчас играла в них, делала их только еще серьезнее и умнее. Она была старше Жени-Джени, вероятно, его ровесница. И точно не русская — всем своим обликом. Может быть, англичанка, может быть, голландка, может быть, какая-нибудь бельгийка.
Женщина, между тем, продолжала смотреть на него, смотреть и улыбаться. Так не могло быть, если бы он привлек ее внимание нелепостью своего вида. Она смотрела на него — словно знала его. И, судя по ее улыбке, он тоже должен был ее знать, как же ты смеешь меня не узнавать? — вот что, понял Рад, говорила эта ее улыбка.
— Нелли? — неуверенно проговорил он.
Нелли — так звали ту Прекрасную Елену из МГИМО, которую он осаждал подобно тому, как осаждали Трою ахейцы.
— Надо же! — тотчас откликнулась женщина. Не по-английски, не по-голландски, не по-бельгийски — по-русски, и без всякой тени акцента. — Помнит даже по имени!
Это была она, Прекрасная Елена. Перенестись на сорок две параллели, в чужую страну — и чтобы первым человеком, которого встретишь, оказалось мало что соотечественница, но еще и знакомая, и более чем знакомая!
Сказать, что Рад испытал хоть какую-то радость, было бы неправдой. Зачем она была ему нужна, эта встреча. Тем более здесь и сейчас.
— Сколько лет, сколько зим, — тем не менее произнес он традиционное, не выказывая своих чувств, но и не двигаясь с места.
— Да?! — вопросила Нелли, тоже не делая к нему шага. — Это все, что ты можешь сказать, увидевшись после стольких лет?
Улыбка, однако, не оставила ее лица. И в противоречие с произнесенными словами в ней не было никакого упрека, наоборот: похоже, Нелли лишь еще больше развеселилась.
— Ну, положим, положим… — невнятно пробормотал Рад. — Счастлив тебя видеть, но… Извини, я жду здесь друзей.
— Что ты говоришь?! — снова воскликнула Нелли. — Подумать только, какое совпадение!
Отчаянная догадка шевельнулась в Раде. В тот же миг перешедшая в уверенность.
— Ты что, жена Дрона? — спросил он.
— Ну, сообразителен! Ну наконец! — Теперь Нелли шагнула к Раду, он шагнул к ней, и она первая протянула ему руку. Рука у нее была довольно широкая, не маленькая рука, но кожа ошеломляюще мягкая и нежная, словно она только тем и занималась, что холила ее.
— Почему же Дрон ничего мне не написал, что жена — это ты?
— А вот потому и не написал. — Нелли отняла руку. Улыбка кайфа от своего тайного знания понемногу оставляла ее, и Рад узнавал проступающее на ее лице то особое выражение, которое так заворачивало ему мозги: казалось, она ощущала себя сосудом, до краев наполненным бесценным сокровищем. — А написал бы, разве была бы такая сцена?
— Да, сцена, наверно, была знатная, — согласился Рад. И заоглядывался: — Где он?
Рад решил, что Дрон стоит где-то в стороне и давится со смеху, глядя на спланированное им зрелище.
— Нет, не выглядывай, — сказала Нелли. — У него здесь еще какая-то встреча. Из-за нее мы и вернулись раньше времени. Кто-то ему что-то должен передать. Получит свою посылку — и к нам. Стоим и ждем.
— Ждем. — Раду было все равно, куда ему было спешить. — И давно вы муж и жена?
— О, уже тыщу лет. — Нелли взмахнула рукой и прикрыла глаза. — Хотя и весьма не сразу, как ты нас познакомил.
Раду вспомнилось, как тогда, в Консерватории, она оживилась, заговорив с Дроном, вся заиграла, заблестела глазами — она увидела в нем своего. Учуяла это нюхом, как собака.
— Я вас не знакомил, — сказал Рад.
— Познакомил, познакомил, — сказала Нелли.
— Ты что, успела тогда дать ему свой телефон?
— Какое это имеет значение.
Впрочем, Нелли добавила через паузу:
— Он меня разыскал в МГИМО.
— Дети есть? — спросил Рад. — А то Дрон о детях ничего не писал.
— Детей нет. — Как всегда у женщин, это прозвучало словно бы с вызовом. — А у тебя?
— Дочь, — коротко ответил Рад. Ему тоже не было никакого резона что-то тут размазывать. Какая дочь, когда видел ее чуть ли не два года назад. — Десять лет, — счел он, однако, нужным уточнить возраст.
— Но вместе не живете, я понимаю? — мгновенно уловила смысл его лапидарности Нелли.
— Точно, — с прежней короткостью подтвердил Рад.
Вслед за этим словно бы оборвалась какая-то нить, что держала их разговор, бисер рассыпался, бусины застучали по полу — наступила пауза. Будто согласно обнажились друг перед другом, но оказалось, что ни ему, ни ей эта нагота не нужна.
— Ну где же он!.. — воскликнула Нелли, оглядываясь.
— Дрон? — спросил Рад. Словно речь могла идти о ком-то еще.
— Дрон-мудозвон, — проговорила Нелли.
Это было так неожиданно — как если бы растворился некий потайной шкаф и оттуда с грохотом вывалился запертый там скелет. Она уже не просто обнажилась перед Радом, а впускала его в глубь своих отношений с Дроном, в самые дальние, запыленные комнаты их жилища.
— Тебе удивительно не идет ругаться, — сказал Рад.
Что было абсолютной правдой. Казалось, линия холеной свежести, которую она являла собой, вдруг сотряслась, как от землетрясения, и ее ясные контуры вульгарно размылись.
— А я и не ругаюсь, — отозвалась Нелли. Она засмеялась. Снова вся благоуханное воплощение линии — словно и в самом деле не произносила того, что услышал Рад. — Просто рифма! Как можно упустить возможность так срифмовать.
Она лукавила, это была отнюдь не просто рифма, но он принял ее игру.
— Тогда ты не знаешь рифмы к своему имени, — сказал Рад.
— Отчего же. — Нелли пожала плечами. — Нелли, не вы ли набздели?
И теперь это прозвучало для Рада уже почти невульгарно. Теперь ее облик объял собой низкое слово — словно вправил в драгоценную оправу, и эта оправа сделала его равным себе. Рад вспомнил: примерно так же звучали всякие пошлые словечки и обороты в речи Жени-Джени. Но он не мог вспомнить, позволяла ли Нелли себе такие каменья в ту пору, когда была для него Прекрасной Еленой и он осаждал ее, как Трою.
— А я тогда что же, — сказал Рад, продолжая предложенную ею игру, — Рад-дегенерат?
Нелли оценивающе прищурилась.
— Грубовато. Без смака. Это что, так тебя в детстве дразнили?
— Случалось.
Нелли благосклонно кивнула:
— Подыщем тебе что-нибудь более подходящее. Подумаем — и подыщем.
На это Рад уже не успел ей ответить. Откуда-то сбоку на него налетел нос-набалдашник, хлопнул по плечу, сунул Нелли в руку черную плоскую сумку, что была у него, и полез обниматься. Рад даже не сумел разглядеть Дрона — только его нос и увидел; по этому примечательному носу Дрона, надо полагать, можно было бы узнать, как он ни изменись, и через сто лет.
— Рад, как я рад! — говорил Дрон, похлопывая Рада по спине. — Как я рад, Рад!
— Привет, Дрон, привет! — ответно похлопывая его, говорил Рад. — Затейник, ох, затейник. Послал младшего брата поперед себя!
— А, ошарашил?! — вскричал Дрон, отстраняясь от Рада. Он так и светился довольством. — Вот сначала с моим младшим братиком… Знакомый братик?
— Если я скажу, что впервые вижу, это будет неправдой, — отбился Рад.
— Да уж! — произнесла рядом Нелли.
— Можно сказать: впервые после долгого перерыва, — продолжил Рад. — Как писал автор бессмертной комедии, шел в комнату, попал в другую.
— Почему это в другую? — протестующе вопросила Нелли. — Ты что, не рад мне?
— Да, Рад, ты поосторожней с цитатами из классиков, — подхватил Дрон. — Это какой калибр! Ими невзначай можно и убить. Рад — большой любитель изящной словесности, — проговорил он тоном иронической похвалы, обращаясь к Нелли. — Вот и в дороге читал… что, интересно, читал? — Дрон ловким движением выхватил из бокового кармана пиджака у Рада “Окаянные дни”, глянул на заглавие и захохотал. — Ну, даешь! — сказал он, возвращая Раду книгу. — Преданья старины глубокой… Так с той поры, как взял у меня, и читаешь?
Рад тотчас вспомнил: именно “Окаянные дни”, это же издание, он взял у Дрона, взял — и заиграл.
— Да, так и читаю, — ответил Рад. — Правда, это не твой экземпляр. Твой у меня дома. Извини. Как смогу, верну.
— Оставь себе. — Дрон проследил взглядом, как Рад отправляет томик Бунина обратно в карман. — Не буду я перечитывать. Я эти “Дни” знаешь когда прочитал? Еще советская власть была, как монолит, классе в девятом учился. Папаша приносил. Специздание для руководящих советских работников, чтобы врага знать в лицо. У каждого экземпляра, помню, свой номер, и выдавали их — за каждый расписываться и отвечать партбилетом.
— А я, помню, по таким специзданиям всего Набокова прочитала, — вставила свое слово Нелли.
— А я о таких изданиях не имел понятия, — с бесстрастностью произнес Рад, словно это была некая игра, задана тема, и они все непременным образом должны были высказаться.
Нелли отдала должное его высказыванию.
— Один ноль, один ноль! — захлопала она в ладоши, будто то и в самом деле была игра. — Дрон, один ноль в пользу Рада.
— За это Рада ждет награда, — продекламировал Дрон. — Рад, готовь грудь под орден. — И протянул руку к Нелли: — Давай мою сумку.
— Не очень была и нужна, — сказала Нелли, отдавая сумку.
Створка потайного шкафа на мгновение вновь распахнулась, и перед глазами Рада промелькнул выбеленный костяк запертого там скелета.
— Сумка эта тебя поит и кормит, — с грохотом захлопнул Дрон открывшуюся створку.
— Скажи еще “сладко”.
— Говорю, — сказал Дрон. — Сладко.
Плоская черная сумка, перешедшая от Нелли обратно к нему в руки, была, казалось, знакома Раду. У кого-то недавно он уже видел точно такую. Или невероятно похожую.
— Что, — произнес Рад, стремясь как можно скорее избыть из сознания картину, что так некстати открылась ему в створе распахнувшейся дверцы, — трогаемся?
— Трогаемся, — подтвердил Дрон, однако же, оставаясь на месте. Он огляделся по сторонам, увидел кого-то и сделал рукой призывный жест: сюда!
Рад посмотрел в направлении, куда был устремлен взгляд Дрона.
Показывая в широкой улыбке необыкновенно белые, как кусковой сахар, зубы, к ним шел невысокий, круглолицый, по-мулатски смуглый таец в голубой рубашке с короткими рукавами, заправленной в черные брюки, и, когда увидел, что Рад обернулся к нему, приветственно вскинул руки, сложил их перед собой ладонями друг к другу и, поднеся так к груди, на ходу поклонился. И, подойдя к их группе, снова сложил руки перед грудью и снова поклонился. Следом, впрочем, протянув правую руку для пожатия.
— Тони, — представил его Дрон. — Наш тайский друг.
— Тони, — протяжно, как пропев, произнес таец. — How do you do? — Здравствуйте.
— Рад. How do you do? — Пожимая ему руку, Рад недоуменно глянул на Дрона. Тони — имя было явно не тайское.
Поняла его взгляд Нелли.
— Это у тайцев нормально, — сказала она Раду. — У них у всех по несколько имен. У них настоящее имя знают только родители и они сами. Чтоб духи не могли причинить им зла.
— Недурно, да? — откомментировал ее слова Дрон.
Дверца потайного шкафа была плотно закрыта, ни щелки между створками; можно предположить, не фантазия ли Рада то, что ему там увиделось?
Тони, не понимая их русской речи, переводил взгляд с одного на другого, его рафинадные зубы все так же сверкали в улыбке.
Почему у него такие неестественно белые зубы? — еще один вопрос крутился в голове Рада, но это уже было совершенно досужее любопытство, и он похоронил свой вопрос в себе.
Ему стало ясно, что рафинадные зубы — не генетическая особенность тайцев, когда лимузиноподобная черная “Тойота” Тони, приняв их в себя на обитые тисненой вишневой кожей сиденья, покатила по шоссе в сторону города. “Лазерное выбеливание зубов”, — кричали на английском рекламные щиты вдоль дороги, демонстрируя мужские и женские рты, раскрытые в сияющей улыбке. Надо полагать, отдраенные до снеговой белизны зубы были таким же кодом, как бритая голова в России, свидетельствуя о состоявшейся жизни.
— Наш водитель бизнесмен? — прибегнув к эзоповому языку, чтобы не называть Тони по имени, спросил Рад, наклоняясь к переднему сиденью рядом с водительским местом, где сидел Дрон.
Дрон оживленно заворочался на сиденье и развернулся к Раду лицом.
— Он понтярщик, — сказал Дрон. — Ему не по карману ни такая машина, ни квартира, в которой он живет. Пускает, гад, пыль в глаза девочкам. Ходок — страшно сказать!
— Ладно тебе, — осадила его Нелли. Дрон сел вперед, и ей пришлось — вместе с Радом, на заднее сиденье. — Не наговаривай на человека. Откуда ты знаешь?
— Знаю, знаю, — со смешком отозвался Дрон. — Страшный ходок!
— Ну, в Таиланде — это, по-моему, не большой грех, — сказала Нелли.
— А кто говорит, что грех? Никто не говорит.
— Так кто же он, если не бизнесмен? — перебил их пикировку Рад. — На какие деньги он так понтярит?
— Он менеджер спортивного клуба в одном из бангкокских отелей, — ответил наконец Дрон. — Крупном отеле. Но всего лишь менеджер. А корчит из себя крутого. Получает в год около двенадцати тысяч долларов, большие, конечно, для тайца деньги, но старается сделать вид, что сто двадцать. Пускает, гад, пыль в глаза девочкам!
— Менеджер спортивного клуба, — протянул Рад. — Надо же. Можно сказать, коллега.
— А, да! — воскликнул Дрон. — Ты же писал, у тебя было какое-то спортивное заведение. Тренажерный зал, типа того?
— Точно, — подтвердил Рад.
— Ну, поговорим, поговорим еще, — сказал Дрон, вновь заворочавшись на сиденье и садясь лицом к движению. — Твой коллега, — обращаясь к Тони, бросил он по-английски, указывая большим пальцем назад, на Рада. — Хозяин спортивного клуба.
— О! — радостно вскинулся Тони, на мгновение отрывая глаза от дороги и оглядываясь на Рада. — Счастлив буду обменяться опытом.
Едва ли моим опытом стоит обмениваться, прозвучало внутри Рада. Но вслух он ответил:
— Со всем моим удовольствием.
— Коллега! Коллега! Надо же! — снова вскинулся Тони, ударяя ладонями по рулю. В его эмоциональности было что-то детское — во всяком случае, на взгляд Рада.
— Мы с Дроном не решаемся водить машину в странах с левосторонним движением. — Нелли уловила, что согласие Рада поделиться опытом лишено всякого энтузиазма. И, надо думать, решила оправдаться за появление Тони. — Обычно мы, куда приезжаем, берем напрокат машину. Но в Таиланде же левостороннее движение, заметил? А брать такси — неизвестно сколько можно простоять, не меньше, чем в Москве в Шереметьеве.
Рад оставил ее слова о такси и Шереметьеве без внимания. Тем более что он совершенно ничего не имел против Тони.
— Левостороннее движение? — переспросил он.
Чего-чего, а этого он как раз не заметил. Обратил внимание на правосторонний руль, но и не больше того. У “Сузуки” Жени-Джени тоже был правосторонний руль.
— А ты что, не видел, что левостороннее? — повернулся к нему в профиль Дрон.
— Теперь вижу, — сказал Рад.
Собственно, он видел и до этого, но осознал только сейчас. И рекламные щиты с призывом выбеливать лазером зубы, и дорожные знаки — все подобием зеркального отражения проносилось с левой стороны дороги, а встречные машины профуркивали справа, но он, видя это, словно бы и не видел.
— Нет, my dear, шпион из тебя никакой, — сказал Дрон, все так же сидя к нему в профиль.
— Да я в них и не стремлюсь, — ответил Рад.
— Как это нет?! — с интонацией глубокой обиды возопил Дрон.
— А с чего ты взял, что у меня такое желание?
— Агентура донесла.
Агентура, надо полагать, донесла не о чем другом, как об их разговоре с бывшим сокурсником во дворе его загородного дома за расчисткой снега на второй день Нового года. И была эта агентура, со всей несомненностью, Женей-Джени. Которую посвятила в произошедший разговор жена его бывшего сокурсника Пол-Полина.
— Ну, мало ли что тебе донесла агентура, — отбился Рад.
— Ну, поговорим, поговорим еще, — вновь произнес Дрон, и Рад снова увидел его свеже и хорошо подстриженный затылок.
Нелли, уступив инициативу разговора Дрону, больше не вмешивалась в него, сидела, молча смотрела в окно “Тойоты” со своей стороны и, когда их треп с Дроном прекратился, не стала подхватывать оборвавшейся нити.
Рад последовал ее примеру. За окном вдоль дороги тянулись, лепясь одна к другой, одно- и двухэтажные бетонные постройки с плоскими крышами, с низкими широкими окнами на плоских стенах, с глубокими террасами на втором этаже, производственного, жилого, торгового, гаражного вида — все вперемешку. Сидели у поставленных наклонно ярких цветных лотков торговцы фруктами, стояли за двухколесными тележками, тесно забитыми переполненными поддонами, торговцы готовой едой. Бетон построек около крыш был в жирных черных наплывах грибка. Перечеркивая собой вид теснившихся у дороги строений, над дорогой от столба к столбу нескончаемыми черными змеями бежали многоярусные жилы кабелей и проводов. Время от времени в ряду строений возникал разрыв, открывалось незастроенное зеленое пространство, в кипении кустарника, с одиноко стоявшими раскидистыми лиственными деревьями, войлочностволыми пальмами, но пальмы были настолько естественны для этого пейзажа, что ничуть не впечатляли.
— А в России сейчас холодно? — неожиданно спросил Тони.
Рад оторвался от пейзажа за окном и посмотрел на Тони. По звуку его голоса, явно направленного назад, он предположил, что вопрос Тони адресован ему.
Так оно и было: Тони вел машину вполоборота, следя за дорогой одним глазом, а другим одновременно пытался захватить в поле зрения Рада.
— Десять градусов ниже нуля, — сказал Рад.
— Десять градусов ниже нуля? — эхом повторил Тони. Он глянул на приборную доску, и снова один его глаз оказался обращен к Раду. — У меня в машине сейчас семнадцать градусов выше нуля. Совсем не жарко. На двадцать семь градусов ниже! Ужасный холод.
И Дрон, и Нелли, и сам Рад — все в машине засмеялись.
— Нет, это еще не ужасный холод, — сказал Рад. Вот если под тридцать. За тридцать. А есть места — и за сорок.
— О! — воскликнул Тони, оборачиваясь к Раду затылком. Он это сделал с такой резкостью, словно Рад обидел его своим сообщением. — За сорок! Это немыслимо.
— Понимаешь его, нормально? — наклоняясь к Раду, спросила Нелли, все продолжая посмеиваться.
Певучий английский Тони и в самом деле был труден для Рада. Приходилось вслушиваться буквально в каждое слово и еще повторять его про себя. Однако он отозвался:
— Нормально. Понимаю. Даже то, о чем не было сказано.
Он не видел тут проблемы. Ну, если что-то и не поймет. Главное, чтобы они поняли друг друга с Дроном.
Смех, легкими серебряными шарами затухающе перекатывавшийся в Неллином горле, заново расцвел частым колокольчатым перезвоном.
— Даже то, о чем не было сказано? — повторила она. — Едва ли. Знаешь, почему он спрашивал о погоде?
— Он выдает замуж сестру, — повернулся к ним с переднего сиденья Дрон. — У него четверо сестер, и все пристроены, а одна недавно овдовела. У него есть на примете швейцарец, но того еще нужно зазвать в Таиланд. А ты уже здесь.
— Он непременно хочет выдать ее замуж за иностранца, — торопливо перехватила Нелли инициативу повествования. — Все другие сестры замужем за иностранцами, и все живут себе и живут, а этот был таец — и вот такая неудача.
— Невеста — прелесть, двадцать шесть лет, и красавица — обалдеть. — Дрон не позволил Нелли взять инициативу в свои руки. Рассказ о сестре Тони доставлял ему слишком большое удовольствие. — Только что ее видели — вот, в деревне. Навещали с Тони его родителей. Сельская учительница. А?! Роскошно.
— Роскошно, — подтвердил Рад. — Но у нас же зима — тридцать градусов.
— И что? Приспособится. Главное, чтоб муж иностранец.
— Нет, Дрон, тридцать градусов — это аргумент, — сказала Нелли, непонятно — всерьез или с издевкой.
— Кроме того, жених финансово несостоятелен, — сказал Рад.
— Да, вот это уже аргумент, — согласился Дрон. Посидел мгновение молча и, ничего больше не произнеся, отвернулся от Рада с Нелли.
— А мы уже, между прочим, в городе, — глядя мимо Рада в окно над его плечом, проговорила Нелли.
Рад повернул голову вслед ее взгляду. Одно- и двухэтажные строения с разрывами живой природы между ними закончились, “Тойота” несла свое лимузиноподобное тело по городской улице. Это еще была окраина, на зеленых лужайках стояли рафинадно-белые, как зубы Тони, особняки, но уже совсем рядом многоярусным бетонным лесом тянули себя в небо тридцати-сорокаэтажные башни небоскребов, тесня, наступая друг на друга — воинственные создания рвущейся в европейскую цивилизацию Юго-Восточной Азии.
— Впечатляет, — сказал Рад, указывая движением подбородка на многократно растиражированное воплощение вавилонской мечты.
— Впечатляет, и еще как, — согласилась Нелли.
Улицы между тем становились все у┬┬же, все у┬┬же делались тротуары. Перед светофорами теперь приходилось торчать в пробках, и только многочисленные мотоциклисты виляли между увязшими в “джеме” машинами, пробираясь поближе к перекрестку. Женщины на задних сиденьях мотоциклов сидели боком, свесив вниз ноги — подобно тому как на картинах восемнадцатого века великосветские наездницы на лошадях.
— Как интересно, почему? — спросил Рад у Тони. — Это ведь опасно.
Тони помялся.
— Тайская женщина должна быть нескромной лишь в постели, — ответил он наконец.
Раду была видна только его шея, но ему показалось, Тони, произнося эти слова, зарделся.
Сбросив скорость, Тони резко крутанул руль, и “Тойота” вкатила во двор какого-то здания. Вильнула в тень под навес и замерла около стеклянной двери заднего входа.
— Привет! — сказал Дрон, поворачиваясь к Раду. — Приехали. Твой отель.
— Почему мой? — Рад удивился. — А вы?
— Мы в другом, — ответила Нелли.
— Вот интересно. — Рад не сомневался, что они все будут жить в одном месте.
Дрон успокаивающе помахал рукой:
— Мы тут рядом. Тридцать метров дальше по улице. Может быть, даже двадцать пять.
Внутри, за стеклянными дверьми заднего входа, явившись из глубины гостиничного холла, уже стоял “мальчик” — таец лет двадцати шести—двадцати семи на вид в расшитой золотым галуном зеленой униформе с золотыми пуговицами. Дверцы “Тойоты” стали открываться — и он распахнул дверь отеля, выступил на крыльцо встречать гостей.
Глава шестая
Звонок, прозвучавший где-то вдали, пришел к нему знаком освобождения.
Рад проснулся. Он спал в кресле со скрещенными на груди руками, свесив голову набок, отчего шея у него затекла и стала как каменная.
Звонок, сверливший барабанные перепонки, смолк. Но прежде чем ему смолкнуть, Рад понял, что это звонит телефон на тумбочке у кровати.
Он вскочил с кресла и бросился к телефону.
— Ты готов? — спросил в трубке голос Нелли.
— К чему? — оставаясь еще во сне, но уже выбираясь из его узилища, проговорил Рад.
— Выходить на улицу, к чему, — сказала Нелли.
Рад наконец понял, где он и что с ним. Он был в Бангкоке, в отеле, называющемся “Liberty place” — “Место свободы”, вернее, не отеле, а заведении типа отеля, сдающем комнаты на длительный срок, “room for rent”, у себя в номере, и в ожидании Дрона с Нелли заснул. Дрон с Нелли, помогши с заполнением анкеты на ресепшене и проводив до номера, дали ему час на обустройство и оставили одного. Рад распаковал чемодан, побрился, принял душ, переоделся в летнюю одежду — все у него заняло чуть больше получаса. Готовый к встрече, он сел в кресло, сложил на груди руки — с намерением через минуту подняться и до встречи с Дроном и Нелли прогуляться немного по улице, — но так, значит, и не поднялся. Все же перенос на сорок две параллели — это было не то что из Москвы до Питера.
— Вы где? — спросил он Нелли, пытаясь вспомнить, где они собирались встретиться.
— Внизу в холле, у тебя в отеле, около ресепшена, как договорились, — сказала Нелли.
— Лечу, — объявил он ей.
Номер его находился на пятом этаже, ничуть не стыдно вызвать лифт, чтобы спуститься, но Рад предпочел отправиться вниз по лестнице.
Нелли сидела на большом угловом диване в холле одна. На большом круглом столе перед нею лежала раскрытая посередине пухлая простыня цветной газеты. Нелли смотрела ее, держа левую половину газеты на весу, и, приближаясь к столу, Рад прочитал название: “Bangkok post”. Газета была на английском.
— Привет, — сказал он, останавливаясь у стола. — Интересное чтиво?
— А! — отозвалась Нелли, принимаясь сворачивать газету. — Пейпер как пейпер. Надо же где-то рекламу тискать. А таким, как мы, давать представление о местной жизни. Ну вот убийство. Обнаружено тело, есть подозреваемый… Случается и такое в Бангкоке.
— Как и везде, — прокомментировал Рад.
— Нет, здесь не слишком часто, — серьезно ответила Нелли. — Не то что в Москве.
— Откуда ты знаешь, как в Москве? — Рад почувствовал нечто похожее на обиду за родной город.
— Следим! Пристально и пристрастно. — Нелли закончила сворачивать газету, поднялась с дивана и двинулась к нему навстречу. — Мы с тобой вдвоем. У Дрона непредвиденные дела.
— Как? — Огорчение было столь сильно, что Рад не смог скрыть его. Он надеялся уже прямо сегодня переговорить с Дроном. — До того срочные дела?
— Откуда я знаю. — Нелли подняла брови и опустила. Казалось, скрипнула дверца потайного шкафа, приоткрываясь, и тут же захлопнулась. Рад вспомнил: была у нее эта привычка — отвечая на вопрос, который ей неприятен, так вот недоуменно сыграть бровями.
— Но он к нам присоединится? — с надеждой спросил Рад.
Нелли тронула его за плечо, направляя к выходу.
— Прогуляйся с младшим братиком. Не волнуйся, старший от тебя тоже никуда не денется. Не убежит от тебя Дрон. Сам еще от него сбежишь.
Обещание такой перспективы Раду не понравилось.
— Почему вдруг? — вопросил он.
— О, боже мой! — воскликнула Нелли. — По кочану да по кочерыжке.
Рад понял: ему не добиться от нее вразумительного ответа и остается лишь принять предложенные условия.
— Идем, идем, — сказал он, трогаясь с места. В дверях, открыв их, он остановился, пропуская Нелли вперед. — И куда идем?
— В Пат-понг, — проходя мимо него, проговорила Нелли, — вы с Дроном прогуляетесь без меня.
— Что такое “Пат-понг”? — спросил Рад, выходя на крыльцо следом за Нелли.
— Район красных фонарей. Ну, в смысле, где проституток снимают.
Рад снова замешкался с ответом. Он не знал, как вести себя с нею, эта новая, сегодняшняя Нелли была ему неизвестна. Насмешничала она или серьезно? Одно дело с невинным видом украсить свою речь “мудозвоном” и другое — с тем же видом невинности направлять мужа в злачное место.
— Ты полагаешь, нам туда непременно нужно? — нашел он наконец нейтральную форму ответа.
— Нет, ну это как вам захочется, — сказала Нелли.
— Ага. Ну о’кей, — проговорил Рад. — Учту.
Они шли узкой, с узкими тротуарчиками, с узкой проезжей частью, похожей на лесную просеку улочке — только роль леса играли дома и бетонные заборы. Изредка по улочке проезжали машины, прострекотывали мотоциклы с сидящими на заднем сиденье боком женщинами, тукоча, прокатил трехколесный крытый мотороллер с пассажирской скамейкой за сиденьем водителя, на пассажирском месте сидела пожилая европейская чета, у женщины на коленях лежал толстый сиамский котище, которого она гладила бугристыми артрозными пальцами. Жара была такой — тело под одеждой мгновенно обволокло пленкой пота, словно упаковав в липкий чехол. Духоту усиливал стоявший в неподвижном воздухе сложный запах застойной канализационной воды, гниющих фруктов, выхлопных автомобильных газов.
— Вот мы живем, — указала Нелли на дом, мимо которого они проходили. Дом имел крыльцо во весь фасад, на улицу глядели три двери: “Coffee Max”, “Admiral suites”, “24 hours, grocery”. Та, на которой было написано “Admiral suites” и за которой с несомненностью скрывался отель, находилась посередине и была самая неприметная между двумя другими. “Я для своих”, — как бы говорила она.
— Room for rent? — спросил Рад.
— Room for rent, — подтвердила Нелли.
— Удобное местечко. Слева кафе, справа магазинчик. Да еще круглосуточный.
— За то и держим, — сказала Нелли. — Жаль, не было свободной комнаты для тебя. Сейчас с room for rent дико сложно: сезон. Пол-Запада сюда от зимы стекает. Страна буддийская, народ доброжелательный, сервис великолепный, все дешево. Вот увидишь — просто невероятно все дешево.
Рад промолчал. У кого щи пустые, тому и мелкий жемчуг, как страусиное яйцо, крутилось у него в голове перефразировкой пословицы.
— Так куда направляемся? — спросил он потом.
— Мы поедем с тобой в Главный дворец, — объявила Нелли, словно выдала ему государственную тайну. — Тебя интересует, почему Главный?
— Это, наверно, что-то вроде Кремля у нас?
— Примерно, — сказала Нелли. — Только в этом дворце никакой государственной власти. Королевская резиденция в другом месте. А тут — одно доходное место. Неиссякающий поток туристов.
— Отлично, — сказал Рад. — Никаких возражений.
— А какие у тебя могут быть возражения? — Нелли смотрела на него с улыбкой плотоядного коварства. — Что тебе еще остается, как не возражать? Куда захочу, туда и поведу.
— Ох ты и мудра, — с той же подчеркнутостью, что была в ее улыбке, проговорил Рад.
— А раньше ты не замечал?
Рад рассмеялся:
— До того ль, голубка, было в мягких муравах у нас…
Теперь некоторое время молчала Нелли. Когда она заговорила вновь, можно было бы решить, никакой пикировки между ними мгновение назад не было и в помине.
— Что ты выбираешь? — спросила она. — Есть вариант: сразу на такси — и до самого дворца. Или идем сейчас до метро, проезжаем несколько станций — и там берем “тук-тук”. Отсюда “тук-тук” не повезет — далековато. Они только на небольшие расстояния.
— Что такое “тук-тук”? — спросил Рад.
— А, ты же не знаешь. — Нелли покрутила головой по сторонам. — Вон “тук-тук”, —указала она на приткнувшийся к тротуару крытый мотороллер с пассажирской скамейкой, на каком проехала пожилая европейская чета с сиамским котом. Водитель мотороллера, опершись о локти, возлежал на скамейке, ноги его были воздеты на сиденье, где ему полагалось быть при управлении мотороллером. — Это вообще тоже такси, но такое — без таксометра. “Тук-тук” — официальное их название.
— Давай на метро, а там на “тук-тук”, — сказал Рад. — Познакомлюсь немного с городом. Что на такси: едешь — и ничего не понимаешь: где едешь, куда едешь, что вокруг.
— Правильный выбор, — одобрила Нелли. — Пока ногами улицы не обтопчешь — считай, и не был в том месте.
Разговаривая, они миновали помпезный парадный подъезд отеля “Imperial Queen’s Park”, поднимающего себя в небо отвесной скалой сахарного бетона и играющего морем стекла, свернули в переулок, чья изогнутая форма заставила вспомнить о коленвале, прошли задним двором отвесной скалы “Imperial Queen’s Park” и вывернули на просторную, ревущую автомобильными моторами улицу, посередине которой, поднятый на мощных бетонных лапах, тянулся широкий бетонный же короб.
— Метро, — указала на короб Нелли. — Хотя они его так здесь не называют.
— Сабвей, — проявил осведомленность Рад.
Нелли с улыбкой пожала плечами.
— Да нет, не догадаешься. “Skytrain” так они называют. “Небесный поезд”.
— Ну да, — покивал Рад, — раз не просто на земле, а над землей, то “скайтрейн”. Логично. Но “метро” удобней.
— Ну и зови “метро”, — сказала Нелли.
Улица, которой они шли теперь, была не только залита лаковыми телами ревущих машин и мотоциклов, но и вся в людской толчее. Стояли посередине тротуара тележки с готовой едой, хозяева тележек, широко улыбаясь, делали приглашающие жесты: “Nice food, please!” — “Прекрасная еда, пожалуйста!”. Рядом с торгующими всякой всячиной лавками, распахнутыми во всю ширь своих калашных зевов, скромно таились, глядя на белый свет лишь темной прохладой растворенных дверей, массажные салоны, около дверей на стульях, вытянув перед собой ноги, сидели литые мускулистые тайки. “Thay massage, please” — “Тайский массаж, пожалуйста”, — певуче и мягко говорили мускулистые тайки, провожая взглядами каждого, кто проходил близко к их босым ступням.
И еще повсюду на тротуаре лежали собаки. Поодиночке, по двое, по трое. Глаза их источали печаль и унылость. Время от времени собаки поднимались, переходили с места на место и снова ложились. Когда они поднимались, становилось видно, что они больны какой-то кожной болезнью: в пахах, на животе, на ляжках шерсть вылущилась, открылась голая кожа, и, видимо, там беспрестанно зудело — все у них на этих проплешинах было расчесано, разодрано в кровь, в язвах и струпьях.
Когда Рад с Нелли в очередной раз обошли разлегшуюся на асфальте группу собак — он слева, она справа — и вновь сошлись, Нелли взяла Рада под руку.
— Давай не расставаться никогда, — сказала она словами комсомольско-патриотической песни их детства. Тут же добавив: — Какой ты мокрый!
— А то ты — как в комнате с кондиционером.
— Естественно, — сказала Нелли. — Женщины не потеют.
Раду было неуютно оттого, что она взяла его под руку. И оттого, что рука его при этом оказалась потной. Хотя прежде всего оттого, что взяла его под руку. Не было ей никакой нужды опираться на его руку. Пусть и совсем чуть-чуть, но он все же знал свою бывшую Прекрасную Елену — так просто она подобных вещей не делала. Это был жест пересечения той невидимой, но несомненной границы, что пролегала между ним и нею как женой Дрона. Чего-чего, а никаких иных отношений с нею, кроме как с женой Дрона, Рад не хотел. Никаких намеков на прошлое, никакой игры во взаимную тягу друг к другу поверх прошедших годов. Жена Дрона — и только.
— Ты бы просвещала меня, — сказал он, — где идем, что вокруг, как улица называется.
— Улица называется Сукхумвит-роуд, — тотчас отозвалась Нелли. — Это настоящая улица. Большая, видишь? Широкая, с оживленным движением. Длинная. А все другие, вроде той, на которой живем мы, это не улицы. Это переулки. “Сои” — по-тайски. И собственных имен у них нет. Номера. Называются по имени улицы, от которой отходят, и номер. Наша — Сукхумвит двадцать два. Запомни на всякий случай. Вдруг ты меня достанешь, я тебя брошу, и придется возвращаться самостоятельно.
— Это какое у тебя право бросать меня? — Рад изобразил возмущение.
— Ну, если ты меня достанешь.
Линия домов прервалась, справа по ходу был парк — простор зеленых газонов, асфальтовые дорожки, скамейки на их обочинах, редкие раскидистые деревья и вдалеке, в нитяной окантовке бетона, — обнаженное тело пруда, напоминающего своим изгибом вопросительный знак без точки. Группа по-спортивному одинаково одетых людей — белый верх, темный низ — занималась на берегу пруда какой-то гимнастикой, похожей на замедленный балетный танец. В едином замедленном движении поднимались-сгибались ноги, поднимались-сгибались руки.
Рад неожиданно поймал себя на чувстве зависти к этим людям на берегу пруда. Так, словно ему бы хотелось быть одним из них, знать смысл совершаемых ими движений и одушевлять те своим знанием.
— А знаешь, — сказал он Нелли, — мне не кажется, что я где-то в чужой стране. Такое ощущение, что я здесь свой.
— Естественно, — с живостью отозвалась Нелли. — Мы же люди империи. Соувьет Юниона. Азиатские лица для нас родные.
Вход в метро вырос перед ними в виде закрытой сверху округло-ступенчатой крышей и открытой по бокам лестницы. Точно как в Москве; только вместо того чтобы направлять под землю, лестница призывала взойти над нею.
— Готов к полету по небесам? — спросила Нелли, приостанавливаясь перед ступенями.
— Не вполне. — Рад вспомнил, что он без денег. Приглашая приехать, Дрон обещал полностью обеспечить его пребывание здесь, но обещание пока никак не было подтверждено, и следовало найти банкомат, снять с карточки хотя бы какую-то небольшую сумму. — Полет по небесам ведь, наверное, не бесплатный?
— Не бесплатный, — подтвердила Нелли. — Ты имеешь в виду, что еще не разжился местной валютой? “Бат” она называется.
— Да, надо бы найти банкомат, — сказал Рад. — Знаешь поблизости?
— Само собой. — Нелли сыграла бровями, словно вопрос Рада вызвал у нее досаду. — Но не поведу. — Она потянула Рада подниматься по лестнице. — Приказано тебя взять на содержание.
“Взять на содержание” — это было не слабо. Это была крепость уксусной эссенции.
Но в конце концов Неллины слова означали лишь то, что Дрон, дав обещание, был намерен исполнять его.
Турникет заглотнул магнитную карточку и выпустил ее наружу на дальнем конце своего узкого прохода.
По небу, разграфленные серыми поперечинами шпал, струили себя, экстраполируя к точке, двумя колеями железнодорожные пути. А в небе напротив платформы парило женское лицо с фиолетовыми ресницами. Ресницы были громадны, как опахала, обладательница таких ресниц в жизни, пожалуй, могла взлететь на них, словно на крыльях.
— Впечатляет? — перехватив его взгляд, проговорила Нелли. — “Emporium”. Магазин такой. Торговый центр. Его реклама.
Вдали в небе на их колее возник поезд. Народ вокруг стал стягиваться к краю платформы, непонятно сбиваясь в тесные кучки. Рад собирался встать там, где было пусто, но Нелли повлекла его к одной из групп.
— А как ты думаешь, это что нам за знак? — указала она на зигзагообразную линию около края платформы.
Рад догадался:
— Обозначение места, где будут двери вагона?
— Точно.
Неожиданным образом такая, несомненно, чрезмерная забота о пассажире произвела на Рада впечатление.
— Это уже прямо как-то по-европейски! — воскликнул он.
— Нет, очень даже по-сиамски, — сказала Нелли.
— По-сиамски? — переспросил Рад.
— Ну, прежнее название Таиланда — Сиам.
— А, так сиамские кошки — это тайские? — вспомнил Рад пожилую пару в “тук-туке”.
— Получается, так, — согласилась Нелли.
— И все же — по-европейски, — чуть подумав, настаивающе произнес Рад.
— Да, это правда, тайцы очень тянутся к Европе, — сказала Нелли.
Поезд накатил на платформу с мягкой бесшумностью сиамского кота, вышедшего на охоту. Окна вагонов были в рекламе, не видно внутри ни тени. Двери, когда поезд встал, оказались сантиметр в сантиметр точно напротив означенных линией мест.
Изнутри окна вагонов оказались прозрачными, как это бывает с зеркальными стеклами. Реклама на окнах лишь слегка затеняла их, приглушая уличный свет, как светофильтром. Половина лиц вокруг были европейскими. Рад, оглядываясь, навострил ухо, не послышится ли русская речь, — звучала тайская, английская, немецкая, по-видимому, шведская или норвежская, но русской не было.
— Как полагаешь, много сейчас в Бангкоке русских? — спросил он Нелли.
— Капля в море, — сказала она.
— Вот мы с тобой, да?
— Нет, конечно, не только мы. — Нелли стояла рядом, такая плоть от плоти всех этих европейских лиц вокруг — само воплощение западности, ее эталон, идеальный образчик. — Но русские в основном едут на курорты. На такой остров Пхукет, например. В Паттайю. Да и там их, впрочем, немного. Все же Таиланд — страна для западных людей.
Когда, вновь пройдя турникеты, спускались по лестнице на улицу, Нелли достала из сумочки кошелек, извлекла из него купюру и подала Раду:
— Возьми, пожалуйста, расплачиваться с водителем. Раз я с мужчиной, не уверена, что по тайским меркам это будет прилично, если расплачусь я.
Как жиголо, с внутренней усмешкой подумал Рад, принимая от нее деньги. Он посмотрел достоинство полученной разноцветной бумажки. Это была тысяча бат. Перевести по курсу на доллары — двадцать пять долларов. Семьсот пятьдесят рублей.
— Договариваться с водителем — тоже мне?
— Договаривайся, — сказала Нелли. — Больше двухсот не положено. Двести — предел. Но, думаю, отсюда до Главного дворца бат сто. Ну сто пятьдесят.
“Тук-туков” около станции, называвшейся “Национальный стадион”, стояло море. Однако, несмотря на столь вопиющую безработицу, и водитель того, что стоял в веренице первым, и того, что вторым, и тех, что пятым-шестым, ответили на просьбу Рада довезти до Гранд паласа отказом. В переговоры с ним вступил только седьмой или восьмой. Это был жилистый мрачноватый таец с испитым землистым лицом, ведя разговор, он едва не физически ощупывал Рада глазами, — можно было подумать, он подряжается не просто везти, а совершает сделку, от которой кардинальным образом зависит состояние его кармана. Следуя наставлениям Нелли, Рад для начала предложил водителю сто бат. К удивлению Рада, водитель принял его предложение не торгуясь.
— А ты говорила, сто пятьдесят, — подсаживая Нелли в “тук-тук” и следом за ней забираясь сам, довольно сказал Рад по-русски.
— Так вон их сколько без работы стоит, — ответила Нелли.
— А почему же они стоят, а ехать отказываются?
Нелли на мгновение задумалась.
— Ждут, наверно, окончания какого-нибудь матча на стадионе, — выдвинула она новое предположение.
— Все ждут, а этот решил везти?
— Нетерпеливый, наверно, — теперь без всякой заминки отозвалась Нелли. — Или сердобольный. Пожалел нас.
“Тук-тук” летел по улицам в потоке машин стремительной стрекозой, перемещался с полосы на полосу едва не под прямым углом, нагло протискивался на светофорах между неповоротливыми жуками “Ниссанов”, “Тойот”, “Опелей” поближе к “зебрам” переходов. Тело приятно обдувал поток теплого воздуха, рубашка перестала липнуть к телу. Это было совершенно особое удовольствие — мчаться вот так на стрекочущей сорокасильной мотолошадке открытым с ног до головы воздушному океану.
Главный дворец был обнесен зубчатой белой стеной — Кремль Кремлем, только стена не красная и не такой впечатляющей высоты. И, как колокольня Ивана Великого маковкой с крестом, как круглые купола кремлевских соборов, возносились из-за стены к небу многоярусные шпили дворцовых зданий, золоченые пики похожих на ракеты бесчисленных ступ — памятных знаков, возвигнутых на месте захоронения буддийских святых.
Рад сошел на землю, подал руку Нелли и вынул из кармана кошелек.
Водитель посмотрел достоинство купюры, уважительно-деловитым движением сунул ее в один из многочисленных карманов серо-голубого жилета и принялся из другого кармана вытаскивать сдачу. Вытащил одну купюру, другую, третью — извлек из него целый ворох денег, стал считать, сосредоточенно шевеля губами. Нелли стояла поодаль, весь ее вид выражал нетерпение. “Долго он еще будет там у тебя копаться?” — так и говорила она этим своим видом.
— Could you more quickly? — Могли бы побыстрей? — поторопил Рад водителя.
— Yes, quickly — Да, быстро, — сказал водитель и вновь принялся перебирать купюры у себя в руках. — That’s all — Вот все, — отдал он наконец пачку Раду. — Okay?
Рад, не отвечая ему, начал считать сдачу. Он считал и не мог сосчитать. Казалось, у чужих денег при тех же цифрах на купюрах, что на привычных русских и долларах, было другое достоинство.
— Okay? — понукнул его со своего сиденья водитель. — Quickly?
Рад досчитал деньги, но у него не было уверенности, правильно ли он посчитал. Он насчитал меньше, чем полагалось сдать водителю.
— Just a minute — Минутку, — проговорил он, принимаясь пересчитывать деньги.
Водитель быстро и сердито заговорил что-то по-тайски.
— Рад! — позвала Нелли. — Да отпусти ты его.
— Go! — Отправляйся! — махнул водителю рукой Рад.
“Тук-тук”, все это время стрекотавший под сиденьем водителя стрекозиными крыльями вхолостую, тотчас встрепетал ими в рабочем ритме, и “тук-тук” рванул прочь.
Рад, продолжая пересчитывать сдачу, шагнул к Нелли. И наконец досчитал. Все было точно, он не ошибся и в первый раз. Вместо девятисот бат водитель сдал ему семьсот пятьдесят.
— Черт! — выругался Рад.
— Что, обманул? — Нелли улыбалась.
— Обманул, — сказал Рад. Он был расстроен. Если бы то были его деньги — и то неприятно, но распорядиться так чужими! — А ты говорила, сердобольный.
— Ошиблась. Наоборот: высокий профессионал. Сразу угадал в тебе доходного пассажира. — Нелли вновь взяла его под руку и повлекла вдоль белой крепостной стены, отделенной от тротуара зеленой полосой газона, к бурлившим толпой воротам. — Сразу видно, не много ездил по свету. Да?
— Не слишком, — признался Рад. Повторив: — До того ль, голубка, было в мягких муравах у нас.
— Муравы, как я понимаю, особо мягкими не были. — В голосе Нелли прозвучали нотки разоблачительной иронии. — Недодал он тебе и недодал, еще из-за каких-то четырех долларов переживать. Сто пятьдесят бат — это же меньше четырех долларов!
— Ладно, уговорила, не переживаю, — сказал Рад.
— Переживаешь-переживаешь, — не поверила ему Нелли. — А ты в самом деле не переживай. Приехал — наслаждайся жизнью. Расслабься. — Она потрясла его руку. — Расслабься!
Рад купил в кассе билеты, босые ноги Нелли, предательски выглядывающие розовыми чистыми пальцами в мысочную прорезь босоножек, были неодолимым препятствием для проникновения на территорию дворца, и пришлось еще покупать носки, которые предусмотрительно продавались прямо тут же.
— Когда заходишь в храм, положено оставлять у порога обувь, — сказала Нелли, обосновавшись на бетонной боковине крыльца под ногами стоящих в кассу и натягивая свежеприобретенные черные носки на ступни. — Как полагаешь, почему нельзя с голыми ногами? — Она надела носки, обула босоножки и встала. — Одна только странность: это правило существует лишь здесь. Чем объяснишь?
— Сдаюсь. — Рад поднял руки. — Побежден. Положен на лопатки. Готов к казни.
— Расслабься, расслабься! — снова сказала Нелли. Щелкающая фотоаппаратами, жужжащая видеокамерами экскурсионная толпа окружала их, они двигались в ней по широкой дворцовой дороге в ту часть дворца, где можно было ходить уже только за плату, и от этой толпы вокруг исходил мощный ток бездельной созерцательной размягченности. — Какая казнь? Женщина метет языком. Ради удовольствия. Доставь ей его. Расслабься!
* * *
Уже хотелось есть, и Рад, только вышли с территории дворца на улицу, решил купить какой-нибудь еды у уличных торговцев. Перед глазами у него галлюциногенным видением так и стоял с фламандской живописностью свесивший с лотка свои пугающего размера пожарные клещи омар, которого он видел на одном из прилавков, когда они с Нелли еще только шли к метро.
— Нет, ни в коем случае, — наложила Нелли запрет на претворение его галлюцинаций в реальность, едва он заикнулся о своем вожделении. — Уличную еду, если хочешь обойтись без неприятностей, не покупаем. Скоро должен позвонить Дрон — и пойдем куда-нибудь в ресторан.
Дрон оказался легок на помине: Нелли еще договаривала, мобильный у нее в сумочке зазвонил, — и был это не кто другой, как он.
— Через полчаса будет здесь, — сказала Нелли, поговорив и убирая телефон обратно в сумочку.
— С Тони? — спросил Рад. Ему хотелось, чтобы Дрон был один.
— Видимо. Я не уточняла, — отозвалась Нелли. Ей это было все равно: с Тони или один. — Пойдем прогуляемся, пока ждем, — предложила она. — Такой тут замечательный парк. Совершенно в английском стиле. Мы договорились — Дрон туда и подъедет.
До парка оказалось несколько минут хода. Огромное зеленое пространство откатывалось в сторону от дворца многократно увеличенным футбольным полем, и лишь по его периметру вздымались к небу кроны деревьев. Десятка два человек, большей частью родители с детьми, пускали змеев. Это были разноцветные длиннохвостые змеи, изображающие дракончиков, они взвивались в воздух от легкой пробежки в десяток детских шагов и потом устойчиво лезли и лезли в небо, повисая в нем подобием восклицательных знаков, правда, без точки. Несколько человек привязали к драконьим головкам змеев воздушные шары, наполненные легким газом, и их змеи реяли в небе натуральными восклицательными знаками, только перевернутыми точкой вверх. Продавец змеев в белой майке с портретами всех четырех битлов на груди располагался со своим товаром в срединной части парка неподалеку от растущих по его краю деревьев. Змеи были выложены рядами на траве, расцветив ее зелень красными, желтыми, фиолетовыми, синими лоскутами, напротив каждого, лаково поблескивая круглыми боками, покоилась жестяная банка из-под пепси или кока-колы, на которую была намотана суровая нить, державшая драконью морду под уздцы. Поодаль, уже совсем под деревьями, около тележки с велосипедными колесами, с разноцветной связкой воздушных шаров над головой, притороченных к ручке тележки, стоял и продавец этих шаров.
— Нет желания? — спросила Нелли, указывая на продавца змеев кивком головы.
— В другой раз, — равнодушно ответил Рад.
— Гляди, другого, может быть, уже и не будет. Не попадем сюда.
— Ну, значит, лишусь этого удовольствия.
— Это что, знаешь? — показала Нелли на стоящий между деревьями, у самой границы парка, белоснежный домик-башенку на довольно высоком постаменте. Домик был похож на те затейливо-вычурные строения, что рисуют в книгах про эльфов, гномов и прочих подобных обитателей сказочного мира.
— Не понимаю, что это, — сказал Рад.
— Домик для духов, — изрекла Нелли. — Помнишь, говорили в машине об обманных именах у тайцев, чтобы духи не могли сделать человеку зла? Вот домики для тех самых духов. Положено иметь у каждого жилища, у каждого места, которое бы ты хотел охранить: у магазина, которым владеешь, предприятия, фермы, около пруда, парка. Украшаешь его, ставишь туда пищу. Земля в Таиланде, чтоб ты знал, принадлежит духам. Человек ею лишь пользуется. Поэтому юридически владеть землей может только таец. Скажем, квартиру в доме иностранец — пожалуйста, покупай. Но сам дом, небоскреб или хибару — запрещено.
— Надо же, — проговорил Рад. Все это было ему интересно в той же мере, в какой и посещение дворца.
Так, разговаривая о всякой всячине, в основном о том, что схватывал вокруг глаз, они прошли парк по диагонали в одну сторону, пересекли его вдоль короткой стороны и прошли по диагонали обратно. Неллин телефон пропищал эсэмэской. Нелли прочитала ее и махнула рукой:
— Идем. Уже ждут нас. Приехали.
Они вернулись к месту, откуда вошли в парк, — метрах в тридцати на дороге, притершись к тротуару, стояла “Тойота” Тони, а около нее, одинаково с руками в карманах, в позе ожидания стояли трое: сам Тони, Дрон и высокий, с остатками коротко подстриженных темных волос на висках и острым лысым теменем, спортивный мужчина с тем вдохновенно-серьезным выражением лица, по которому почти наверняка можно было предположить, что это американец.
— Господи, — проговорила Нелли, — и Крис здесь.
— Кто такой Крис? — спросил Рад. Появление рядом с Дроном нового лица почти наверняка означало, что их разговор снова откладывается.
Дрон увидел Рада с Нелли и, вытащив руки из карманов, замахал ими крест-накрест над головой.
— Крис — это Крис, кто еще, — сказала Нелли. — Понятия не имела, что он здесь. Как с неба свалился.
— Ваш друг?
— Может быть.
— Американец?
— Американец, — отозвалась Нелли.
Его физиогномические способности оказались на высоте.
Дальше, до самой машины, они уже шли молча.
Впрочем, только они приблизились к машине, к Нелли незамедлительно вернулся дар речи.
— Крис! Вот неожиданность! А я и не знала, что вы здесь. Это вы не сообщили? Или Дрон мне решил сюрприз устроить? Кто из вас двоих мне сюрприз устроил?
Она словно обвивала этого Криса своим приветствием — подобно тому как плющ обвивает беседку, находя в ней опору для своей крадущейся плюшевой зелени, чтобы, разросшись, скрыть под цветущим плюшем давшую ему поддержку опору. Крис, слушая ее, плавился в улыбке, подавал ответные реплики, — но его речь по сравнению с Неллиной выглядела сплошными невнятными междометиями. В конце концов он рухнул под ее обвивающим натиском.
— I beg your pardon — Прошу прощения, — только и повторял он, сменив польщенную улыбку на смущенную. — Проводите здесь отпуск? — с щедрой любезностью утвердительно произнес Крис, встряхивая Раду руку.
— О да, отпуск, — не стал разубеждать его Рад.
— Есть предложение, — обращаясь к Нелли с Радом, но по-английски, чтобы всем было понятно, проговорил Дрон, — прежде чем спланировать куда-то за стол, взять лодку и прокатиться по реке.
— Ой, мы с Радом умираем от голода, — протянула Нелли.
— Нет, Дрон, если у других нет желания, то можно сразу в ресторан, — уступающим тоном торопливо произнес Крис.
Видимо, идея прогулки по реке принадлежала ему.
— Хотят, хотят! — решительно пресек его поползновение на либерализм Дрон. — Ты разве не хочешь? — посмотрел он на Рада. — А ты разве не хочешь? — не дав ему ответить, посмотрел Дрон на Нелли.
— Нет, почему. Очень даже. Превосходная мысль, Крис, — прокатиться на лодке перед обедом. — Поспешность, с какой Нелли развернулась на сто восемьдесят градусов, свидетельствовала о том, что желаниям американца должно было потрафлять.
— О чем тогда речь! — воскликнул Дрон. — Тони, — глянул он на хозяина машины. — Вези на причал. Везешь?
Рад ожидал, лодка окажется чем-то вроде московского комфортабельного речного трамвайчика, но причалившее к пристани плавучее средство было действительно лодкой. Только большой, чуть не двадцать рядов скамеек со спинками, разделенных посередине проходом, от солнца над головой был натянут синий синтетический тент, которого, когда шел по проходу, едва не касался головой, никакой капитанской рубки, властно возносящейся ввысь, рулевое колесо на носу, как у обычного автомобиля, круглые оконца датчиков скорости, давления масла на приборной доске — и все. Вдоль бортов, закрывая обзор, была натянута плотная пластиковая лента, защищающая от брызг, наблюдать за берегами можно было, лишь встав или глядя вперед, в незатянутое лентой носовое пространство поверх головы рулевого.
Причалы, впрочем, следовали один за другим, вот уж истинно как трамвайные остановки, через несколько минут скамейки впереди освободились, и всей компанией удалось пересесть к рулевому прямо за спину.
После этого маневра Рад оказался на скамейке рядом с Крисом.
— Отлично, да? — обращаясь к нему, произнес Крис. Лицо его стало еще вдохновенней, ноздри, вбирая сырой аромат воды, раздувались. — Люблю водную стихию. Вам нравится, Рад?
— Разумеется, — подтвердил Рад.
— Как жизнь в Москве, Рад?
Рад хмыкнул про себя. Хорош был вопрос.
— В двух словах не расскажешь, — сказал он вслух. — Разнообразно.
— Да, разнообразно. Разнообразно, — понимающе покивал Крис. — Москва вся в огнях, совсем как Нью-Йорк. А игорных заведений — совсем как в Лас-Вегасе. Но инвестиционный климат все же оставляет желать лучшего, да?
— Инвестиционный климат в Москве — лучше, чем сейчас погода в Бангкоке, — не дав Раду ответить, с нажимом проговорил Дрон с передней скамейки, для чего развернулся на ней, перекрутившись жгутом, и, чтобы не соскользнуть с нее, ему пришлось взяться обеими руками за ее спинку. — Что вам Рад может сказать об инвестиционном климате? Ты, Рад, — стрельнул он на Рада глазами, — занимаешься инвестициями в российскую экономику?
Вопрос его подразумевал ответ, кроме которого Рад и не мог дать никакого другого.
— Нет, Крис, — сказал он, — я не специалист по инвестициям. Я ничего не понимаю в этом деле.
Он встретился взглядом с Нелли, и прочел в ее глазах насмешливое сочувствие тайной сообщницы. Два часа, проведенных наедине, словно бы связали их некими узами. Едва ощутимыми, но вместе с тем совершенно явными.
Пришествию сумерек Рад не поверил. Он решил, что это ему лишь кажется, что темнеет. И лишь когда берега начали растушевываться стремительно сгущающейся мглой, он понял, что опускается ночь. Но с чего вдруг так рано?
Дрон, Нелли, Тони и даже Крис в ответ на его вопрос о причинах темноты заулыбались снисходительными улыбками посвященных.
— Так ведь зима, Рад! — ответил ему Тони. — Зима!
Зима, дошло до Рада. Действительно. Он и забыл, что зима. Зима в его сознании накрепко была связана с морозом и снегом, а раз жара — естественно, лето.
Когда подошли к последней пристани, в лодке осталась одна их компания. Дальше пассажирских пристаней больше не было. Начиналось устье, близко было море. Идти обратно рулевой отказался. Он в темноте не ходит, у него не оборудовано для темноты, переговорив с рулевым, сообщил Тони.
— Как может быть: занимается бизнесом — и не оборудовано? — недоуменно вопросил Крис.
— О да, вот так, — словно извиняясь за соотечественника, ответил Тони.
Чувство сообщничества, что связывало теперь Рада с Нелли, заставило их переглянуться. Им это было понятно — и Дрону, конечно же, тоже, — как можно вести дела так неряшливо.
У входа на пристань шустрый подросток-дежурный на скудном английском сообщил, что лодок обратно больше не будет.
— Может, ты ошибаешься? — спросил его Крис.
— No, no — Нет, нет, — решительно ответил ему подросток, не утруждая себя улыбкой. — Nothing! — Ничего!
С воды, пока были в лодке, казалось, что до полной ночной темноты еще есть время, но когда сошли на берег, выяснилось, что сумерки уже передали свои права ночи. Темно было — не видно земли под ногами. И ни единого электрического огня впереди, только позади — на столбах оставленного дебаркадера.
— Тони, ты ориентируешься, где мы? — спросил Дрон.
— В Бангкоке, — ответил со смешком Тони, но смешок был расстерянный.
Вокруг были какие-то глухие трущобные постройки, заборы, пустыри, и все так же — ни единого огня. Все шли за Тони, стараясь держаться поближе друг к другу, и уже не разговаривали, молчали, единственный звук, что остался, — звук шагов.
Улица невидимо возникла сначала наплывающим от нее запахом гниющих фруктов и отработанных автомобильных газов. Вырвался из-за преграды, ударил в глаза игольчатым желтым светом один электрический огонь, другой. Никто не произнес ни слова, но все, не сговариваясь, и Тони первый, ускорили шаг.
— Бангкок, в принципе, безопасный город, — произнес Дрон, когда уже ехали в такси, втиснувшись туда все впятером.
— Безопасный-безопасный, — сказала Нелли, — а я сегодня “Бангкок-пост” читала.
— И что там в “Бангкок-пост”? — с живостью спросил Крис.
Нелли помолчала.
— Все бывает в Бангкоке, — уронила она затем.
— Нет, Бангкок, в общем, безопасный город, — сказал Тони. Он, видимо, почувствовал себя обязанным заступиться за родную столицу. — Я, скажем, в Нью-Йорке не жил, но в Лондоне жил, Париже жил, Амстердаме жил. Я считаю, Бангкок безопасней.
— О! — вскинул вверх указательный палец Крис. — Нью-Йорк — это еще тот город. Там к тебе на Парк-авеню подойдут — сам вывернешь карманы и отдашь всю наличность.
Они благополучно добрались до причала, откуда начали свой путь по реке, и Крис как сидевший с водителем расплатился с ним. Дрон предпринял было попытку сделать это сам, но Крис решительно отклонил его попытку.
— Путешествие за счет фирмы, — сказал он, отдавая таксисту деньги. — Мне это будет оплачено. — Принял у таксиста сдачу, взял выбитый чек и сунул все в портмоне. — Рекомендую, господа: путешествуйте за счет фирмы. Очень выгодно.
После тесноты такси лимузиноподобная “Тойота” Тони рождала ощущение блаженной комфортности.
— Прекрасная у вас машина, Тони, — сказал Крис. Он теперь сидел сзади, рядом с Нелли, а впереди снова расположился Дрон. — Чувствую себя прямо в Америке.
— Американцу — везде Америка, — отозвался из-за руля, быстро глянув назад, Тони.
— Пожалуй, в этом есть правда, — чуть подумав, ответил Крис. — Не совсем так, но не без того.
Место, куда привез Тони, было опять у реки. Ресторан располагался на двухэтажном дебаркадере, наверху, под белыми конусами отражателей, висели на растяжках неяркие лампы, освещая “зал” мягким, приятным для глаза желтоватым светом, стоявшие вдоль перил столы были покрыты длинными синими скатертями. Ресторан был простоват, но вид, открывавшийся с верхнего этажа, с лихвой перекрывал его ординарность. Горела на черной стене ночи лента огней противоположного берега, тянулся через ночную воду гирляндой огней мост, со стороны устья шел большой двухпалубный теплоход — весь кусок света, будто плывущее по ночи отверстие в стекшее за горизонт время суток. На теплоходе играла музыка, верхняя палуба была усыпана танцующими парами; волна от теплохода дошла до дебаркадера, и он тяжело, медленно, как большое животное, плавно запереваливался на ней.
— Корпоративная вечеринка, — сказал Тони, указывая на проплывающий кусок света. — А может, и не вечеринка, — тут же добавил он. — Может быть, кто-то богатый отмечает какое-то событие. Но очень богатый.
— Неважно, — остановил его Дрон. — Важно, что отличное место. У тебя отменный вкус, Тони. Теперь еще, чтоб была хорошая кухня.
— Лично я согласен сидеть и просто смотреть на реку, — устраиваясь на стуле, объявил Крис. — Во мне, я чувствую, от такого зрелища пробуждается неукротимый романтик.
Дрон с Нелли, заметил Рад, при этих словах Криса быстро и словно бы удовлетворенно переглянулись. Но что действительно значили их взгляды, было ему недоступно. Впрочем, ему и неинтересно было, что они значат. Он видел, что сегодня разговора с Дроном уже не будет. Сознание этого делало неинтересным все.
Официант в белом капитанском кителе принес папки меню. Дрон взял себе жареного краба с толченым кэрри, Нелли жареный рис с морепродуктами, Тони жареного цыпленка со “стеклянной” лапшой, Крис, заявлявший, что с него достаточно одного созерцания ночной реки, затребовал для себя двойную порцию рыбы под сладко-кислым соусом. Рад сделал заказ последним. После сегодняшнего дня для него было естественно следовать за Нелли, и он заказал то же, что и она.
Еще для всех взяли несколько бутылок безалкогольного пива, две бутылки калифорнийского “Шабли”. Было “Шабли” французское, но Крис оказался патриотом и настоял на калифорнийском.
Есть было положено ложкой и вилкой, ножи не подавались. Тони пил только пиво, но двух бутылок вина на четверых не хватило, пришлось заказать третью и потом четвертую. Время от времени по реке очередным куском света проплывал теплоход с играющей на нем музыкой, и когда он проходил мимо, дебаркадер снова слегка покачивало. Возвращаясь из туалета, Рад остановился у боковых перил и посмотрел на воду внизу.
Обед занял часа три. Расплатился за стол Дрон. Тони пытался поучаствовать, Дрон ему не позволил. Крис, несмотря на свою принадлежность к звездно-полосатому флагу, вопреки распространенному мнению принял желание Дрона заплатить за всех как должное.
Он, оказалось, поселился на той же улице, что они, в отеле “Jade Pavilion”, от которого до “Admiral suites” Дрона и Нелли было две минуты, а до “Liberty place” Рада две с половиной, и когда Тони, свернув с Сукхумвит-роад, остановился у “Jade Pavilion”, Дрон с Нелли решили, что дальше они трое пойдут пешком. Тони не возражал против их решения. Ему еще предстояло ехать до своего дома.
Крис с вдохновенной победностью пожал всем руки и слегка волнообразным шагом зашагал к празднично-широким стеклянным дверям своего отеля. Рад наконец остался с Дроном и Нелли. Но теперь, если бы Дрон вдруг пожелал разговаривать, он и сам отказался бы от разговора. В конце дня, после ресторана — едва ли тот мог получиться, каким он был ему нужен.
Дрон, однако, когда подошли к их “room for rent”, без лишних слов прощально взмахнул рукой:
— Давай до завтра. Завтра все. Трудный был день. Еще и сегодня нужно кое-что сделать.
— Что это тебе сделать? — с наигранным недовольством произнесла Нелли.
Ее недовольство было наигранным — Дрон ответил ей с раздражением, в котором от игры не было ничего:
— Брось! Будто не знаешь.
Оказавшись у себя в номере, Рад первым делом включил кондиционер. Кондиционер загудел, погнал прохладный воздух, и, постояв немного под ним, Рад отправился в душ. Когда он вышел из душа, надел свежее белье, причесался, подходило всего одиннадцать часов. Время, в которое он последние месяцы никогда не ложился. А в Москве вообще подходило только к семи. Но чем было заниматься еще, если не ложиться?..
Глава седьмая
Дрон с Нелли, когда Рад вошел в “Coffee Max”, были уже там. Заведение этого неизвестного Макса представляло собой довольно небольшое помещение с двумя стеклянными стенами, разделенное до середины барной стойкой. В углу, образованном стеклянными стенами, на офисном компьютерном столике светился просторным экраном монитор “Panasonic”, и Нелли, стуча по клавиатуре, спиной к входной двери, сидела за ним.
Дрона Рад увидел, только когда тот замахал ему, вскинув над головой, крест-накрест руками. Дрон сидел в самом дальнем конце зала, за последним столом, в противоположном Нелли углу.
Сюда, сюда, призывно замахал Дрон руками, убедившись, что Рад увидел его. И, пока Рад, виляя между столами, пробирался к нему, держал руки вскинутыми вверх в приветственном жесте.
Этот выразительный размашистый жест удивительно подходил к нему. Он был соразмерен его носу. И тотчас, только подумал о его носе, Раду стало неудобно смотреть Дрону в лицо. Было ощущение — этот его выдающийся нос выражает самую его суть. Выворачивает ее наизнанку с такой откровенностью, какой человек по собственной воле никогда бы не допустил.
— А я уже думал, придется ждать тебя до морковкиного заговенья, — проговорил Дрон, когда Рад подошел к столу.
Рад сел и посмотрел на часы. Часы показывали полторы минуты десятого.
— Мы же в девять договаривались, — сказал он удивленно. — Разве не так?
— Так, так, — подтвердил Дрон. — Но Нелли тебя уже заждалась. Извелась ожиданием и отправилась получать свою почту.
Рад понял, что Дрон насмешничает и, вероятней всего, они с Нелли только что появились здесь, может быть, за какую-то минуту до него. Но отвечать Дрону в его духе — не было в нем на это куража.
— Ну вот, пока там отправляет, я бы хотел тебе хотя бы в двух словах… — не откладывая дела в долгий ящик, начал он.
На лице у Дрона появилось выражение укора.
— Перестань. Ну перестань, что ты! Не комкай дела. Мы с тобой должны сесть — и обо всем обстоятельно. Не торопясь. Достаточно времени. У тебя обратный билет когда? Через пятнадцать дней.
— Уже через четырнадцать, — подсказал Рад.
— Через четырнадцать, — поправился Дрон. — Все равно достаточно. Не гони лошадей. Давай распусти галстук. Отдохни, раз здесь. Рилэкс, как говорят в Америке.
Рад вспомнил: это же, только обойдясь без метафор, ему говорила вчера Нелли. “Расслабься, расслабься”, — сказала она, когда они входили на территорию дворцового комплекса.
— Не забывай, Сиам — земля, созданная для отдыха, — с вещательной интонацией продолжил между тем Дрон. — Это американцы открыли во время войны с Вьетнамом. Привозили сюда своих солдат прийти в себя после джунглей.
— Да, — сказал Рад, — и сделали из Таиланда международный бордель.
Дрон поморщился.
— Ну, перестань, перестань. Не весь Таиланд, а только район Паттайи. И так ли уж виноваты американцы? Сами тайцы. Тайки, вернее. Для них секс — нормальный способ заработка. Можно зарабатывать на жизнь, работая женой. Что предпочтительнее. Но можно — девушкой для утех. Вполне нормально. Хочешь в Паттайю?
— Не знаю, — отозвался Рад.
— Съездим, — словно Рад ответил “хочу”, пообещал Дрон. — Съездим, оттянемся.
— Где это вы собираетесь оттягиваться? — раздался над ними голос Нелли.
Она неслышно подошла к столу сбоку — воплощение зрелой женственности, строгого вкуса, рафинированного изящества.
— Обсуждаем, как мы поедем в Паттайю. — У Дрона не пробежало по лицу и тени смущения. — Рассказываю Раду о здешних жрицах любви. Ввожу в курс дела.
— Привет, Рад, — произнесла Нелли, коротко взглядывая на Рада. Она села и, устраиваясь на стуле, насмешливо посмотрела на Дрона. — Восемьдесят процентов тайских жриц инфицировано СПИДом. Насчет этого обстоятельства ты просветил друга?
Дрон всхохотнул.
— Нет, насчет этого еще не успел. Ты опередила. Кстати, я не уверен, что цифра соответствует действительности. Восемьдесят процентов! Явное, по-моему, преувеличение.
— Ну, семьдесят девять. Тоже немало.
— Нет, преувеличение, преувеличение. Они же профессионалки. Значит, пользуются презервативами. И что, они все до одной на учете у медиков? Восемьдесять процентов — это среди тех, что взяты на карандаш у медицинских статистиков.
Нелли молча выслушала его. Он закончил, и она сказала:
— С презервативами! Если тайке предложат за большие деньги без всякого презерватива, она согласится, даже не будет раздумывать. Тайский менталитет.
— Откуда ты знаешь? — спросил Дрон. — По собственному опыту?
Рад сидел с чувством, будто присутствует при их взаимном стриптизе, не зная, как себя вести и что говорить.
Выручила официантка, выросшая около стола с блокнотиком в руке, на отрывные листы которого уже был нацелен остро отточенным грифелем карандаш.
Завтрак предлагался двух видов: континентальный и американский. Дрон пожелал американский. Нелли континентальный. Рад присоединился к Дрону. Американский был дороже, чем континентальный, но раз заказал его себе Дрон, он тоже позволил себе американский. Все же по-русски полагалось позавтракать поплотнее.
Это Дрон, когда официантка ушла, и сказал, похлопывая себя по животу:
— Русский человек с утра должен хорошенько зарядиться энергией.
— Это кто русский? Ты русский? — насмешливо спросила Нелли.
— Да, я русский. Я русский, и не кто другой, — как бы не заметив ее тона, благодушно отозвался Дрон. Если я живу в USA, это не значит, что я перестал быть русским. Я такой русский — еще всех русских русее.
— Блажен, кто верует, — откомментировала его речь Нелли.
— Тебе в Интерент не нужно? — спросил Рада Дрон, когда, расплатившись, поднялись и один за другим, Рад последним, потянулись к выходу. — Послать мейл, получить? Посетителям здесь бесплатно. Только не дольше пятнадцати минут.
— Нет, не нужно мне ничего, — сказал Рад.
Они вышли на крыльцо — и на крыльце остановились.
— Что? — посмотрела Нелли на Дрона.
— Думаю, — отозвался он, глядя на дорогу перед собой. — Идти к Крису или пусть Крис к нам?.. Нет, — он решительно хлопнул рука об руку. — Идем к себе — и пусть Крис к нам. Пойдем к нам? — приобнял он Рада за плечи. — Отдыхаем же. Все равно, что делать.
— Пойдем, — согласился Рад. Он уже понял, что разговора в ожидании которого сгорал от нетерпения, не будет, пока Дрон не захочет того сам.
Крыльцо у заведения Макса и отеля “Admiral suites” было одно, Рад следом за Дроном и Нелли сделал несколько шагов, и неприметная дверь отеля “для своих” впустила его внутрь. Внутри было сумеречно, интерьер выполнен в темно-коричневых тонах, все солидно, подчеркнуто доброкачественно — как бы дух консервативной респектабельности был разлит в воздухе.
Дух консервативной респектабельности властвовал и на этаже, куда их вознес лифт. Раду подумалось, что такой же строгой чопорностью дышала, наверно, викторианская эпоха Британии.
— Да нет, что ты, — проговорил Дрон, отзываясь на его слова о викторианской эпохе. — Здесь так, ее отголосок. Эхо. А вот неподалеку тут есть отель, “Ридженси-парк”, вот где викторианский дух, в живом виде. Внизу при отеле там ресторан — сходим, подышим.
Они остановились у одной из дверей. Дрон достал из кармана пластиковую карточку магнитного ключа, провел ею через прорезь замка, внутри щелкнуло, загорелся зеленый огонек, и Дрон, нажав на ручку, открыл дверь.
— Проходите, гости дорогие, — отступил он в сторону.
Рад переступил через порог. Передняя была не по-гостиничному просторной. Просторной была и операционная ванной, дверь в которую стояла распахнутой, а внутри горел непогашенный небрежными хозяевами свет. Размеры передней и ванной свидетельствовали, что и сам номер должен быть немаленьким.
Рад сделал несколько шагов — и убедился в этом. Пар пятнадцать, если убрать мебель, могли бы здесь вальсировать, не мешая друг другу. Впрочем, и с мебелью в комнате не было тесно. Несмотря на то что стоящая посередине двуспальная кровать была, похоже, рассчитана на циклопов. Стояли еще такие же циклопические кресла в количестве двух штук, циклопический телевизор на тумбе, с циклопическим музыкальным центром на нижней полке тумбы, стоял у противоположной стены большой круглый стол, стулья около него, а вся задняя стена и часть боковой, у которой стоял стол, были кухонным уголком: мойка с разделочным столом рядом, холодильник, электрическая плита, хромированный зонтик вытяжки над нею. За стеклом на полках виднелась посуда, на разделочном столе нес стражу похожий на самовар электрический чайник.
— Да у вас здесь просто дом, господа хозяева, — сказал Рад.
— Вот точно, — отозвался Дрон. — Потому мы и здесь. Что для русского человека “дом”? Кухня с печкой. Где русский человек ведет все откровенные разговоры? На кухне.
Рад вспомнил, как они, встретившись с Дроном на тайной сходке в районе метро “Профсоюзная”, сидели потом у него на Столешниковом, ожидая открытия метро.
— Ну, мы у тебя когда языками трепали, — сказал он, — вовсе не на кухне это делали.
— Так мы, кажется, и курили не “Приму”. — Дрон выпятил нижнюю губу, медленно выдохнул воздух, изображая обряд выпускания дыма. — Какая может быть кухня с кубинскими сигарами?
— И какой ты после этого русский? — с той же насмешливостью, что в заведении Макса, когда задавала почти этот самый вопрос, проговорила Нелли.
Дрон как не услышал ее.
— Нелли, естественно, на этой кухне ничего не готовит, — сказал он. — Но чаем меня поит. Как русскому человеку без чая.
Похоже, этой их пикировке была уже тысяча лет, и они испытывали друг друга на крепость — кто первый сорвется.
Однако Неллин ответ противу всякого ожидания оказался не просто мирный, но и благонравный. Хотя и не без колкости.
— Что, поставить чайник, русский человек? — спросила она Дрона.
— Поставь, поставь, — поощрил ее Дрон. — Бросай кости, — обращаясь к Раду, махнул он рукой на одно из кресел. Но оба кресла были завалены одеждой вперемешку со всякой бытовой мелочью вроде фена, несессера с бритвенными принадлежностями, и Дрон, осознав это, махнул следом на стул около стола: — Нет, давай сюда. Видишь, беспорядок.
Нелли, заливавшая у раковины чайник водой, восприняла эти слова Дрона как упрек в свой адрес.
— А не надо приглашать гостей, если не прибрано, — произнесла она, повернув голову в их сторону.
— Помилуй Бог, Нелли, какой я гость, — увещевающе проговорил Рад, не садясь на указанный Дроном стул, а проходя через всю комнату к широкому, от одного края стены до другого, впускающему в себя полнеба окну, и становясь около него. — Я не гость, я живой привет с родины.
Дрону это понравилось.
— Ты слышишь? — вопросил он Нелли. — Рад не гость. Тем более не незванный, — присовокупил он через паузу.
— Тогда тем более нечего меня ни в чем упрекать, — неумолимо ответила Нелли. — Естественный порядок вещей — беспорядок. Хаос — это жизнь, порядок — смерть.
— Неплохо, — одобрил Дрон. — Даже весьма. Считай, я согласен.
Как и она с ним, сегодня был удивительно покладист с ней. Словно они сегодня слишком нуждались друг в друге — и не позволяли себе пересекать запретной черты.
Пригласивши Рада бросать кости, сам Дрон это было и сделал, опустившись на один из стульев, но почти тут же и поднялся, двинулся следом за Радом к окну.
— Что, оцениваешь вид? — спросил он, подходя.
Вид из окна открывался практически тот же, что из номера Рада в “Liberty place”, только точка наблюдения была поднята чуть повыше и смещена влево. Главное отличие было в размахе панорамы.
Об этом Рад и сказал.
— Да, панорама что надо, — согласился Дрон. — Люблю по утрам постоять здесь, полюбоваться городом. Славный город. Запах только… Надо привыкнуть.
— Но для западного человека здесь очень даже комфортно, — подала голос Нелли. — Не хочешь нюхать никаких запахов — сиди себе под кондиционером, никуда не выходя. Можешь ворочать своими капиталами прямо из этого, скажем, номера. Дрон! — потребовала она от него внимания. — Покажи Раду рабочие кабинеты.
— Да, действительно, глянь-ка. — Дрон взял Рада под руку и потянул обратно в глубину комнаты. — Все правда, можно сидеть, никуда не выходить, кроме Интернета.
Он остановился перед ближним из двух дверных проемов в стене — той, около которой стоял телевизор с музыкальным центром. Проходя к окну, Рад еще обратил на эти дверные проемы внимание — они были уже, чем обычные, и без навешенной двери, — но что там за ними, было непонятно: свет внутри не горел, и дверные проемы походили на выход в открытый космос.
Дрон переступил через порог, пошарил рукой по стене, и вслед щелчку выключателя космос неизвестного помещения оказался залит светом.
— Заходи, — позвал Дрон.
Рад вошел внутрь. Это была комната — и не комната. Для комнаты она была слишком мала — метра три, три с половиной, рабочий кабинет — точнее, чем определила Нелли, не скажешь. Поблескивала благородным матовым лаком коричневая столешница письменного стола, стояло около него чернокожаное рабочее кресло на винте, а вся стена за столом и справа от него была стеллажом, разделенным на секции для книг, папок, дискет, компакт-дисков, — все, чтобы установить компьютер, обложиться нужными бумагами, материалами и пойти ворочать отсюда своими капиталами.
Компьютер в виде распахнутого складня ноутбука “Sony” на столе и стоял. Экран его не горел, ни вокруг, ни на стеллаже не было ни одной дискеты, ни одного компакт-диска, но по тому, как готовно стоял ноутбук, с какой гвардейской бравостью тянул ввысь откидную выю плазменного экрана, было ясно, что это боевой конь, вышедший из атаки, может быть, перед самым уходом хозяина на завтрак и готовый ринуться в новую в любое мгновение. За компьютером, у задней стенки стеллажа, виднелась плоская черная сумка из плотного полиэстра. Рад узнал ее. Это была та самая сумка, с которой Дрон встречал его в аэропорту. Судя по всему, бивший копытом боевой конь ноутбука и был ее содержимым.
— Восторг! — сказал Рад, давая оценку увиденному. — Значит, сидишь здесь, — он кивнул на ноутбук, — и приумножаешь отсюда свои капиталы?
Дрон неопределенно пошевелил в воздухе растопыренными пальцами.
— Не совсем так. Это у моей жены несколько утрированные представления.
— Но товарищ, я смотрю, стоит, — снова кивнул Рад на ноутбук.
— Товарищ стоит, — коротко согласился Дрон.
Рад выступил из рабочего кабинета обратно в комнату.
— И там — то же самое? — указал он на соседний черный проем.
— То же самое, — подтвердил Дрон. — Я здесь, Нелли там, и никто не знает, кто приумножил капитал, кто потерял.
— Ну, мне, положим, достаточно кафе Макса! — подала голос, звеня подаваемой чайной посудой, Нелли. — Письмо послать, письмо получить. А к этому товарищу, — сыграла она на “товарищу” интонацией, переадресовав свою речь Раду, — он меня даже и не подпускает.
— Хотя он тебя и кормит, — принял Рад посланный ею пас.
— Это почему ты решил, что этот товарищ ее кормит? — воззрился на Рада Дрон. Так, как если бы застал Рада подглядывающим в замочную скважину их с Нелли спальни.
— Твое собственное выражение. — Рад удивился его реакции. — Сам вчера так сказал.
— Я? Сказал? — Теперь удивился Дрон.
— Сказал, сказал, — выступила свидетелем защиты на стороне Рада Нелли. — Не сказал только, как именно кормит.
— Нет, почему, — Рад придал голосу канцелярскую сухость. — Сказал. “Сладко”.
В смехе Дрона и Нелли, последовавшим за его шпилькой, Раду почудилась некая ненатуральность. Как если б они случайно пустили его туда, куда ему попадать не следовало.
— Чайник вскипел, — объявила от стола Нелли. — Кто какой чай будет пить?
— Пойдем, выберем, — выключая в кабинете свет, позвал Рада Дрон. — Там у Нелли сортов — как лекарств в аптеке.
Мобильный у него в кармане зазвонил, только сели за стол. Дрон поднялся со стула, извлек мобильный на свет, пискнул кнопкой ответа.
— Хеллоу! — проговорил он по-английски. И озарился удовольствием слышать собеседника: — Доброе утро, доброе утро!
— Крис? — вполголоса спросила его Нелли.
Дрон кивнул. Крис, означал его кивок.
— Вы позавтракали? — спросил он в трубку. Крис что-то ответил ему, и Дрон снова кивнул, но теперь это был кивок, адресованный его невидимому собеседнику: — О’кей. И мы готовы. Вылетайте. — Он отнес трубку от уха, разъединился, пискнув кнопкой отбоя, и посмотрел по очереди на Нелли с Радом. — Крис уже спускается на улицу.
— И? — вопросительно произнесла Нелли.
— Я бы хотел, чтобы у него остались самые хорошие впечатления от нашей встречи. — Дрон отвечал Нелли, словно под ее коротким “и?” подразумевалось нечто куда большее, чем простой вопрос о планах. — Давайте и мы двигаем. Бог с ним, с нашим чаем. Выпьем где-нибудь еще, если захочется. Не против? — посмотрел он на Рада.
Рад пожал плечами и стал подниматься.
— Не против, — сказал он.
Ему было все равно, что делать. Сидеть пить чай, выходить, что-то еще. Главное, не пропустить момента, когда Дрон будет готов его выслушать.
* * *
— Мне кажется, он был жуткий сластолюбец, — сказал Крис, указывая на большой фотографический портрет Томпсона, висевший в холле перед выходом. — Сластолюбивый развратный старикашка. Так это по нему и видно.
— Не без того, не без того, — со смешком поддакнул Крису Дрон. — Особенно это явно вот на той фотографии, — показал он на снимок, где Джим Томпсон, седовласый американский джентльмен с аккуратно подстриженными “полковничьими” усами, словно бы благоухающий бренди и хорошим одеколоном, сидел в лодке с сетью. — Черпал жизнь частым бреднем. За что ему и спасибо. — Дрон отвесил в пространство перед собой поклон — должно быть, духу бывшего американского шпиона, заброшенного во время Второй мировой в Таиланд и вернувшегося в него после отставки, чтобы разбогатеть, заняться скупкой по всему Таиланду старых сельских домов и тем заложить основу будущего музея традиционной тайской архитектуры.
— По-моему, он просто-напросто был любитель тайских женщин, — указала Нелли на фотографию, где седоусый, по-стариковски оплывший Томпсон был снят с молодой крепкотелой тайкой, с которой, согласно подписи, жил последние годы и которая считалась его женой. — Смотрите, как он ее притискивает к себе.
И Дрон, и Рад, и Крис — все невольно заулыбались.
— Ну что ж, что притискивает, — прощающе произнес Крис.
Экскурсовод, щуплый таец средних лет с ослепительными, выбеленными лазером крупными зубами, стоял в дверях холла, ведущих в переднюю, и приветливо улыбался. Улыбка его означала, что экскурсия закончена, пора очистить музейную площадь для следующей группы экскурсантов.
Уличный свет после сумрака дома был болезненно ярок, и, выйдя, несколько мгновений все стояли, жмурясь, привыкая к ярости полдневного солнца. Наконец зрачки сузились, слепить глаза перестало. Улочка старинных тайских домов, устроенная бывшим американским шпионом в центре Бангкока, вновь приняла их в себя, открыв взгляду свою недальнюю перспективу.
— Интересно, — обращаясь к Дрону, произнес Крис, — как этот мой соотечественник мог владеть здесь усадьбой, когда, вы говорите, нетаец не имеет права быть собственником земли?
— Не имеет. — Дрон жестом сожаления развел руками.
— Хотите, Крис, вложить здесь деньги в недвижимость? — спросила Нелли.
Крис неопределенно покрутил в воздухе рукой.
— Просто интересно. Как это здесь делается.
— В смысле, обходится закон? — уточнила Нелли.
— В смысле, находится компромисс с законом. — Крису не понравилась ее формулировка.
— Скорее всего, Крис, — сказал Дрон, — владение было оформлено на кого-то из коренных тайцев. На ту же его жену, — кивнул он в сторону дома, из которого вышли. — Здесь, в Таиланде, есть свой специфический бизнес: оформляют владение на гражданина Таиланда, а реальный владелец кто-то другой. Официальный владелец получает свои комиссионные — и ни во что не вмешивается.
— А, вот это понятней. Это похоже на правду, — удовлетворенно произнес Крис.
— Что, идем ланчевать? — махнула Нелли рукой в сторону открытого ресторанчика в начале этой искусственной деревенской улочки, на берегу небольшого искусственного пруда, вправленного в бетонные берега и тем напоминавшего плавательный бассейн.
— Ланчевать, ланчевать! — непререкаемо и бурно поддержал ее Дрон.
Крис поглядел на часы у себя на руке.
— Да, время уже за полдень. Самая пора.
Рад, невольно посмотрев на часы Криса вслед его взгляду, невольно и оценил их. Марки он разобрать не мог, но, судя по тому, что корпус с браслетом были из розового золота, часы стоили весьма круто.
— А ты что? — Нелли сочла необходимым подключить к общему решению и Рада.
Желудок у Рада после плотного завтрака не требовал еще и маковой росинки, но отказываться от ланча, когда все на него настроились, было бы странно.
— За компанию знаешь кто и что, — сказал он по-русски.
Дрон захохотал и хлопнул его по плечу.
— Вот я тебя всегда считал из Жмеринки. — Он тоже произнес это по-русски. — Из Жмеринки, но по выделке — чистопородная Среднерусская возвышенность.
Крис смотрел на них с завистливым любопытством.
— Чему это вы так обрадовались? — спросил он Дрона. — Какой-нибудь анекдот?
— А! — опережая Дрона, произнесла Нелли. — Не стоит. Грубые русские шуточки.
Ресторан был до отказа забит экскурсионным народом, завершившим осмотр томпсоновского музея, но им повезло: только что освободился столик на берегу пруда. Мягко колыша пряди густых водорослей, в прозрачно-зеленоватой воде ходили большие стремительные рыбы. Мальчик-рабочий на другой стороне пруда возился с прозрачным пластмассовым шлангом: вытащил его конец из воды, занес на газон, закрепил между двумя камнями и стал выбирать на берег шланг дальше.
— Непонятно, что он делает с этим шлангом, — наблюдая за мальчиком, произнесла Нелли.
— Отрабатывает свою зарплату, — мельком глянув в его сторону, с ленцой отозвался Дрон.
Из зелени многоствольного дерева, росшего в дальнем конце газона, около которого возился со шлангом мальчик, выглядывал домик для духов. Нелли, раскрыв принесенный официанткой складень меню и тут же закрыв, вновь нарушила молчание:
— Помню, в прошлый раз я около этого домика хотела сфотографироваться. И не сфотографировалась.
— Ну, пойди наверстай упущенное, — не отрываясь от меню, проговорил Дрон.
Нелли взялась за верхний край складня, что держал перед собой Рад, и пригнула вниз, требуя от Рада внимания:
— Поможешь мне наверстать упущенное?
Дрон вытащил из кармана брюк цифровую камеру.
— Средство для наверстания упущенного. Умеешь обращаться? — подал он Раду камеру.
— Жизнь научит, — сказал Рад, поднимаясь из-за стола.
Они с Нелли двинулись с площадки ресторана на улицу, и, когда отошли достаточно далеко от своего столика, она проговорила:
— Бога ради, не нервничай. И не волнуйся.
— Что ты имеешь в виду? — спросил Рад. — Кажется, что я нервничаю?
— А нет? Мне так кажется. Из-за того, что у вас с Дроном не получается поговорить. Он сегодня вечером улетает. Крис, я о нем. Улетит — и вы поговорите. Не волнуйся.
Рад мысленно поблагодарил Нелли. Это ее сообщение было отнюдь не лишним.
— А кто он такой, этот Крис? — спросил Рад. — Зачем он прилетел?
— Отстань, — отрезала Нелли. — А то любопытному на днях прищемили… Не суй этот, который прищемили, куда не следует.
— Чтобы не случилось так, как с владельцем этой усадьбы?
Бывший американский шпион в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году поехал зачем-то в Малайзию и там исчез. По каким делам он ездил, что у него была за надобность — осталось тайной. Нашлись свидетели, видевшие, как его сбил некий грузовик, и в этот же грузовик было погружено его тело, но ни сам грузовик, ни тело Томпсона никогда найдены не были.
— Типун тебе на язык, — гневливо ответила на слова Рада об исчезновении владельца усадьбы Нелли.
Они обогнули пруд и, немного не доходя до домика для духов, остановились.
— Давай объясню, как обращаться, — потянулась Нелли к камере в руках Рада.
Рад не отдал ей камеры.
— Твое имя Жизнь?
— То есть? — недоуменно спросила Нелли.
— Ну, я обещал Дрону, что меня научит обращаться с нею жизнь.
Нелли рассмеялась. Впервые за время, что они общались, смех у нее был легкий, свободный, без всяких подтекстов — смех человека, которому весело.
— А ты, а ты, а ты! — проговорила она. — Аты-баты, шли солдаты. А я ведь тебя таким и не знала.
— Положим, я тебя и сейчас не знаю, — сказал Рад.
Нелли мгновение медлила с ответом.
— Ну да. Я тебя, в общем, тоже, — сказала она потом.
— Становись, — указал ей Рад на домик для духов. — Как ты хочешь: рядом, за ним, поодаль. А я уж кнопку сумею нажать.
Он умел обращаться с цифровой камерой. В обращении это высокотехнологическое достижение человеческой мысли было несложным. Достаточно подержать в руках раз.
Когда они вернулись к столу, оказалось, что Дрон, чтобы не терять времени, сделал официантке заказ и для них. Он заказал им “Pad Thai” — то же, что и себе с Крисом.
— Это такая жареная рисовая лапша с креветками и прочей морской живностью, — сообщил он Раду, изображая перед собой руками некую груду еды. — Не острая, а как бы даже сладковатая, западным людям обычно очень нравится.
— Это я западный? — Рад хмыкнул.
— Западный, западный, — замахал Дрон руками. — Для Таиланда — западный.
— Скорее, глядя из Таиланда, северный, — сказал Рад. — Вроде эскимоса для нас.
Ждать сделанный заказ долго не пришлось. Девять из десяти посетителей ресторана были западными людьми, и пользующееся популярностью блюдо было, надо полагать, заранее заготовлено в достаточном количестве.
Мальчик-рабочий появился на берегу, где стоял ресторан. Он вытащил шланг наверх и теперь тянул его вдоль цементного бордюра, окружавшего пруд. Переносил часть шланга вперед, опускал на землю, брался в другом месте и снова проносил часть вперед. Шланг перемещался вдоль пруда, то свиваясь петлями, то развиваясь, — будто ползла нескончаемо длинная прозрачная змея.
— Что это он делает? — опустив ложку с вилкой и глядя на мальчика, вопросила Нелли.
— Тебе это важно? — не прекращая заниматься содержимым своей тарелки, глянул на нее Дрон. — Тащит шланг, что еще. Доливает воду. Жара какая. Испарение страшное.
Ответ Дрона вызвал у Рада улыбку.
— Зачем таскать водяной шланг с места на место, — сказал Рад. — Это шланг не для воды.
— А для чего же? — Нелли переключилась на него. — Если не для воды, то для чего?
Рад не имел понятия — для чего. Но он заставил себя пошевелить мозгами.
— Это кислородный шланг, — выдал он не без победности в голосе. — Насыщает кислородом воду. Чтобы рыба не задохнулась.
— Точно, кислород, конечно, — подхватил Крис. — Я так и думал, но не был уверен. Замечательная загадка, Нелли. А у вас, Рад, замечательный аналитический ум.
— Спасибо. Вы очень добры, Крис, — одновременно проговорили Рад с Нелли.
— Но я вовсе не собиралась задавать никакой загадки, — продолжила Нелли. — На самом деле меня интересует, почему он здесь, а не на учебе в школе?
На этот раз Дрон решил ответить Нелли без ее понукания.
— Наверное, потому, что его семье нужны деньги, — промычал он с набитым ртом.
— Его семье нужны деньги, и парнишка из-за этого должен остаться без образования?
— О, Нелли, оставьте, что вы. — Крис смотрел на нее с той улыбкой, с какой взрослый смотрит на ребенка, совершившего диковатую, но, впрочем, вполне простительную глупость. — Это все же совсем другая страна, не США, не Россия — не забывайте. У них здесь другое отношение к образованию. Другие ценности.
— Нет, мне это не нравится, — чуть помолчав, проговорила Нелли, продолжая глядеть на мальчика. И повернулась к Раду: — А ты что скажешь? Ты что думаешь?
Рад не успел ответить. Дрон опередил его:
— Слушай, ну перестань, — сказал он Нелли. — Нужно тебе париться из-за этого дела. Прямо какая-то социал-демократка! Да у твоего пацана никакой охоты учиться. Гони в школу палкой — не загонишь.
Мальчик между тем дотащил змеиные кольца шланга до середины пруда, оказавшись совсем рядом с их столиком, сбросил конец шланга, утяжеленный привязанным к нему наждачным кругом, в воду, и тот, мягко булькнув, нырнул вглубь. Мальчик выпрямился, обхлопал ладони и, развернувшись, полетел по бордюру обратно — чтобы спрыгнуть в конце пруда на землю и исчезнуть за кустами. Через некоторое время поверхность воды, где конец шланга нырнул вглубь, зарябила воздушными пузырьками.
— Рад! — вскричал Крис и, оставив еду, вскинул руки, захлопал в ладоши. — Практика подтверждает ваше умозаключение. Вы случайно не биржевой специалист?
— Рад специалист по фитнесу, — опережая Рада, ответил за него Дрон, и в том, как он произнес это, прозвучал недвусмысленный запрет на любой протест и уточнения со стороны Рада. Специалист по фитнесу — и не спорь.
Следуя этому запрету, Рад вместо ответа Крису сделал неопределенный жест руками, объяснить смысл которого было бы не по силам и ему самому.
— Специалист по фитнесу? — удивленно вопросил Крис, как если бы заново увидел Рада. — Тонин коллега. Вот бы уж никогда, глядя на вас, не подумал.
На десерт было заказано мороженое с фруктовыми сиропами; заполненная его разноцветными шариками большая широкая ваза, поставленная официанткой посередине стола, вызвала общий взрыв ужаса, но уже через десять минут все, что осталось от этой горы холода, — радужно-белесая лужица на дне вазы.
Расплачивался, как вчера, снова Дрон.
Искусственная музейная улица дышала деревенской благостью и покоем, реальная бангкокская улица, только вышли на нее из ворот усадьбы, тотчас обдала громким стрекотом суетливых “тук-туков”, подвозящих и увозящих посетителей дома Томпсона, обрушилась струящимся от асфальта тяжелым жаром, дохнула смешанным запахом выхлопных газов и пищевой гнили. Стая бездомных собак вдруг поднялась, лениво протрусила на другое место и вновь шмякнулась на землю, вывалив набок языки.
— Что, в храм “Лежащего Будды”? — спросил Дрон, обращаясь к Крису.
— Раз вы рекомендуете, конечно, — сказал Крис.
Видимо, у них уже был разговор об этом храме, и оставалось принять окончательное решение.
— Еще как рекомендую, еще как! — подтвердил Дрон. Он повернулся к Раду. Глаза его светились предвкушением какого-то особого удовольствия, ноздри примечательного носа раздувались. — Это один монастырь, неподалеку от Главного дворца, где вы вчера были с Нелей. Там храм, где Будда не сидит, как обычно, а лежит. Посмотрим на него — и на массаж. Тайский массаж. Чудо, прелесть! Такая релаксация — неописуемо. Прямо в монастыре там его и делают. А? Не против?
Рад был не против. С какой стати он был бы против.
— За компанию, знаешь же, — сказал он по-русски.
Дрон хохотнул. Но подхватывать ироническое иносказание Рада на этот раз он не стал.
— Неописуемая релаксация, неописуемая, — произнес он по-английски.
* * *
Обнесенный мощной белой стеной, монастырь снаружи был похож на вчерашний комплекс Главного дворца. И так же, как там, тянули из-за стены к выжженному ультрамарину неба ракетные выи наверший многоцветные ступы. Вход в монастырь в отличие от вчерашнего дворца был бесплатным.
Храм внутри напоминал ангар. И только вместо какого-нибудь “Ила” или “Боинга” весь его гулкий высокий простор занимал гигантский золотой Будда, лежавший на правом боку, подперев приподнятую голову рукой. В нем было сорок или пятьдесят метров длины, и человеческие фигуры в другом конце храма, у его ног, вызывали тривиальную ассоциацию с игрушечными.
Грандиозность скульптуры производила, впрочем, довольно сильное впечатление.
Они обогнули ее по периметру и снова вышли к голове Будды, подпертой рукой.
— Знаете, да, почему он лежит на правом боку? — неожиданно спросил Крис.
— Нет, не знаем. Почему? — ответил за всех Дрон.
— Потому что после просветления он уже не спал. Только отдыхал. Но и отдыхая, медитировал. А если лежать на левом боку, то будешь ощущать удары сердца, и это будет мешать медитации. Поэтому он лежал исключительно на правом боку.
— Крис, вы даете! — восхищенно воскликнула Нелли. — Откуда вы знаете?
Крис, довольный собой, развел руками:
— Я немного изучал буддизм. Когда учился в университете. Мне это было интересно. Но потом я решил, что это для меня лишние знания. И все забыл.
— Нет, не все! — словно защищая его от него самого, снова воскликнула Нелли. — Кое-что помните.
Они вышли наружу, обулись, спустились по лестнице вниз. У подножия лестницы, с лицом, похожим на стиральную доску, старая тайка, сидевшая на раскладном стульчике, торговала цветками лотоса, наборами из трех ароматических палочек со свечей, какими-то блокнотиками с желтыми отрывными листами. На фанерном помосте рядом с нею стояли две одинаковые фигурки Будды в традиционной позе лотоса — сантиметров двадцать—двадцать пять в вышину, — фигурки производили впечатление сильно траченных временем: покрывавший их золотой слой отстал, стоял щетиной, и веявший ветерок ерошил ее, грозя оставить Будд без их золотой кожи. Перед фигурками Будды на помосте располагался железный поддон, заполненный сухим, сыпучим песком, из песка рос лесок свечей, трепетавших язычками пламени, и тлеющих ароматных палочек.
Крис неожиданно затормозил около старухи.
— Дрон! — окликнул он ушедшего вперед Дрона. — Что если я тоже поставлю свечку? Засвидетельствую почтение. Буддизм — не религия, буддизм — учение, Будда — не Бог. Если я ставлю перед ним свечку, это ведь не значит, что я вероотступник?
Вернувшийся к нему Дрон успокаивающе покачал головой.
— Нет, не значит, — сказал он. Тон его был самый серьезный, все понимающий и сочувственный. — Будда — не Бог, все правильно. А я первый должен был предложить вам выразить почтение. Прошу прощения. Вы, Крис, меня поправили. Благодарю. — Он полез в карман за кошельком. — Кстати, и Будду позолотим.
— Позолотим Будду? — Крис посмотрел на него с удивлением. — То есть?
— А вот, — ткнул Дрон пальцем в желтолистые блокнотики перед старухой. — Это что, вы полагаете? Золото. Золотая фольга. Берешь кусочек, накладываешь на загаданное место и хорошенько притираешь ногтем.
Вот что такое эта щетина, вовсе не отставший слой, а, скорее, не приставший, понял Рад. И Будды, вероятней всего, не древние, а, может быть, только вчера из рук мастера.
— А что такое “загаданное место”? — спросил он Дрона.
Дрон уже стоял перед старухой, тыкал пальцем, показывая, что ему нужно, был занят, и вместо него ответила Нелли:
— Это значит, накладываешь фольгу на место, которое у тебя болит. Голова — на голову, рука — на руку, сердце — в районе сердца.
— Нет-нет! — воскликнул Крис, увидевший, что Дрон заказывает старухе четыре комплекта ароматных палочек со свечой. — Я за себя сам.
— О’кей, — тотчас согласился Дрон. — А за тебя можно? — посмотрел он на Рада.
— Естественно, — сказал Рад.
Он не собирался ничего ставить, тем более золотить, но Дрон спросил, и у него само собой ответилось согласием.
Старуха вручила Дрону три набора ароматических палочек со свечой, отделила от блокнотика желтый лист и, отдавая, что-то проговорила, тыча в него пальцем. Дрон согласно покивал головой. Со стороны выглядело так, будто он и в самом деле понял, что она ему сказала, — до того естественно он ей подыграл.
— Прошу, — отдал Дрон Раду и Нелли их наборы. И, держа желтый лист перед собой, принялся поддевать ногтем край фольги. Золото, оказывается, было накатано на лист обычной бумаги, разделено на несколько долей и отделялось от бумаги прямоугольными лоскутами длиной сантиметра в три и шириной в сантиметр-полтора. — Прошу! Прошу! — отслоив очередной золотой лоскут от бумаги, налеплял его Дрон Раду с Нелли на ладонь.
Крис их опередил. Пока они занимались дележом золота, он уже зажег свечу, поджег ароматические палочки и воткнул все в песок перед одним из Будд. Бурная щепетильность, с какой он среагировал на намерение Дрона заплатить за его ароматические палочки, совершенно не вязалась с той готовностью не вводить себя в лишний расход, что он демонстрировал в ресторанах. Чека в отличие от такси старуха выдать не могла, и возместить свои траты на фимиам Будде за счет фирмы ему точно не светило.
— Как это делать? — раскрыл Крис ладонь. Посередине ее лежала полоска фольги — можно, видимо, было покупать и долями, а не весь лист. — Золотить, я имею в виду?
— Сейчас, одну минуту, — сказал Дрон. — Освобожу только руки. — Он зажег свечу, поставил ее в песок и стал одну за другой поджигать ароматические палочки.
Рад с Нелли последовали его примеру.
Дрон освободил руки, снял с опустевшего на две трети бумажного листка полоску золота, поместил ее на средний палец и, мгновение подумав, приложил к груди Будды, над левым соском. После чего принялся ногтем словно бы втирать ее внутрь.
— На сердце — никогда не помешает, — оглянулся он на Криса. — Ты ничего не имеешь против, что на сердце? — посмотрел он на Нелли.
— В зависимости от того, с какой целью, — отозвалась Нелли.
— Вот не загадал, — сказал Дрон.
Он отнял руку от Будды. Середина и один из концов полоски прихватились так, что границы между нею и нижним слоем золота стало не различить, но другой конец, неутомимо топорщаясь, никак не хотел приставать, и щетина, покрывавшая Будду, сделалась на одну щетинку гуще.
Крис выбрал для золочения другого Будду. Движения его, какими он наложил свой золотой лоскут Будде на лоб над переносицей и начал притирать ногтем, были так решительны и тверды, что не могло возникнуть никакого сомнения в их обдуманности.
— Как интересно! — воскликнула Нелли, когда Крис распрямился. Его полоска впаялась в Будду бесследно. — Почему именно на лоб, если не тайна?
— Третий глаз, — сказал Крис. — Хочу быть зрячим. Вернее, так: больше, чем просто зрячим. Видеть на десять метров под землей.
— Тогда я… — проговорила Нелли — и не закончила. Она посмотрела на Дрона, взглянула на Криса, на Рада, шагнула к помосту и быстро приложила свою фольгу, один лоскут за другим, к животу Будды.
Внезапно возникшая атмосфера общей серьезности словно бы заразила Рада. Он намеревался нашлепать фольгу куда попало, но теперь он почувствовал потребность позолотить Будду со смыслом.
Он наложил полоски фольги на солнечное сплетение. И тому Будде, и другому. Полосок было три, и одному из Будд досталось их сразу две.
— Интересно! — пародируя Нелли, воскликнул Дрон. — И что это значит?
— Если не тайна? — добавил с улыбкой Крис.
— Тайна, — сказал Рад.
Он вспомнил читанное где-то, что душа обитает в районе солнечного сплетения. Наверное, боль, что терзала его, следовало назвать душевной.
— Что ж, тайна — значит, тайна, — подытожил Дрон. — Но не забывай, — наставил он на Рада указательный палец, — все тайное рано или поздно становится явным.
— От тебя все зависит, — ответил ему Рад.
— А! — мгновение спустя дошел до Дрона намек Рада. — Подожди, подожди. Давай на массаж. Теперь на массаж! — посмотрел он на Криса. — Готовы? Настоящий тайский массаж!
— Готов! — с бравостью, как если бы внутренне расправляя плечи, ответил Крис.
— Тогда вперед! — указал рукой Дрон в сторону двух приземистых, неказистых белых павильончиков невдалеке — напомнив Раду скульптурного Ленина многочисленных памятников провалившейся в тартарары советской эпохи.
Глава восьмая
Тайский массаж отличался от обычного тем, что разминали не мышцы, а связки и сочленения костей. Медленно, обстоятельно, нажав — и долго не отпуская, начав с пальцев ног и постепенно поднимаясь выше, выше, переваливая со спины на живот, с бока на бок и иногда надавливая так, что от боли пронимало чуть не до остановки дыхания.
Можно было заказать ускоренный массаж — на полчаса, можно было стандартный — на час, а можно было “большой” — на два часа, и Дрон, руководивший процессом, диктаторски заказал большой. День до массажа влачился медленной равнинной рекой, Рад лег на топчан — и время встало, превратившись в вечность.
Но все же оказался конец и у вечности. Один за другим они все четверо поднялись, оделись и так же один за другим вышли на улицу. У Криса, у Дрона, у Нелли — у всех, увидел Рад, на лицах стояло выражение блаженства.
Долго, однако, обмениваться впечатлениями не пришлось. Вдруг выяснилось, что самолет Криса вылетает на два часа раньше, чем считал Дрон. Что вместо ресторана “Regency Park”, которым Дрон собирался завершить день, Крису нужно выезжать в аэропорт, и, в общем, безотлагательно.
Они обнаружили неподалеку от монастырских ворот стоянку taxi-metre, нормальных такси со счетчиком, и через полчаса оказались у гостиницы Криса. Крис отправился в номер собираться, а они втроем остались внизу в холле ждать его. В холле работал бар, и, чтобы скоротать время, они заказали кофе, по пирожному, порцию коньяка — добавить в кофе. Тут-то, когда влили коньяк в кофе, сделали по глотку, Дрон и предложил Раду вновь вступить в равнинную реку, оставленную у массажных павильонов.
— Попасешься сегодня вечерок сам по себе? — сказал он. — Я должен проводить Криса в аэропорт. И Нелли со мной. А тебе что тащиться? Ты сам только из аэропорта. — Последнюю фразу Дрон произнес тоном шутки.
Остаться одному, не имея других знакомых в радиусе восьми тысяч километров, не зная, чем себя занять, — перспектива, что и говорить, была довольно унылая. Но выбора не имелось.
— Чего ж нет, — сказал Рад. — Попасусь.
Крис спустился минут через двадцать. Заказанное для него такси уже стояло в готовности у дверей.
— Всего доброго, Крис, — протянул ему Рад руку, когда чемодан был благополучно уложен в багажник, швейцар получил чаевые и Крис направился к своему сиденью рядом с водителем. — Приятно было познакомиться, вместе провести время.
— А, вы остаетесь. — До Криса только сейчас дошло, что Рад откалывается от их компании. Он взял протянутую руку Рада и потряс ее. — Мне тоже было приятно провести вместе время. Удач вам. Кто знает, может быть, еще увидимся?
— Увидитесь, увидитесь, — сказал Дрон, стоя у открытой задней двери. Нелли уже была внутри, сидела, а он стоял, ждал, когда займет свое место Крис. — Вот Крис слетает к себе, кой-что обсудит и через недельку вернется. Да, Крис?
Крис уклонился от ответа.
— Обсудим, обсудим, — пообещал он, непонятно что имея в виду.
Дверцы машины одна за другой прохлопали, такси плавно развернулось, спустилось к дороге, вырулило на нее и рвануло вперед изо всех своих лошадиных сил.
Рад остался у подъездных дверей гостиницы в одиночестве. Швейцар, державшийся до этого поодаль, подошел к нему и спросил на своем певучем тайском английском:
— Могу чем-нибудь быть полезен?
— Нет, вы мне не можете быть полезны, — ответил ему Рад, трогая себя с места.
* * *
— Пат-понг? — переспросил дежурный на ресепшене. — Вас интересует, как добраться до Пат-понга?
— Пат-понг, да. Добраться до Пат-понга, — повторил Рад.
Если бы на ресепшене сидела женшина, он бы, возможно, не решился расспрашивать ее. Хорошо, что это был мужчина. Не так неловко.
— Пат-понг, а! — удостоверясь, что все понял правильно, довольно закивал дежурный. — Дойдете до станции “небесного поезда”. Доедете до станции “Симон”. Сделаете пересадку до станции “Сала-даенг”. А там увидите. Там будет толпа. Куда все — туда и вы.
Объясняя все это Раду, дежурный был бесстрастен, как банкомат, выдающий деньги.
Оставшись один после того, как все отбыли в аэропорт, Рад не придумал ничего другого, кроме как отправиться к себе в “Liberty place”. Дорога до гостиницы заняла четыре минуты, минута ушла на то, чтобы подняться к себе на этаж, — он достиг цели своего пути за пять минут. Он достиг ее, вошел в номер — и что дальше? Произнесенное Нелли название “Пат-понг” замерцало в сознании, наверное, подобно тому, как в глухом ночном море возникает огонь маяка. “Район красных фонарей”, — то ли перевела тайское название, то ли просто сообщила, что это за место, Нелли. Район красных фонарей — в такой прогулке возникал смысл. Лифт снес его вниз, и, подойдя к стойке дежурного, он спросил: “Можете объяснить, как добраться до Пат-понг?”
Дорога до метро была уже привычна, он чувствовал себя в лабиринте этих переулков и дворов как свой.
На станции “Сала-даенг” вагон оставила большая часть пассажиров, ехавших в нем. Рад вспомнил наставление дежурного на ресепшене: “Там будет толпа. Куда все — туда и вы”. Вокруг была толпа, иначе не скажешь.
Двигаясь в этой толпе, он вновь прошел через турникет, спустился по лестнице и оказался на светло, казалось, до дневной яркости освещенной улице. Здесь, на просторе улицы, толпа рассеивалась, улица уже была просто многолюдной, но в течении людей по ней ясно угадывался поток.
Улица, по которой тек поток, перебралась через перекресток, и поток тотчас вновь сделался толпой. С обеих сторон тротуара, впритык друг к другу, начались торговые палатки, поток вливался в узкое пространство между ними, оно спрессовывало его, и если его еще можно было назвать потоком, то, скорее всего, селевым. Лица в этом селевом потоке большей частью были европейские; тайцы стояли за прилавками. На торг, казалось, было выставлено все, что только могло заинтересовать туристскую душу: одежда, нижнее белье, галантерея, кухонная утварь, мелкая радиотехника, фотоаппараты, часы, разного рода игрушки, домики для ду┬┬хов, скульптуры Будды. Особо выделялись прилавки со скобяным товаром: там среди дверных ручек, щеколд и крючков лежали рядами, мутно поблескивая, свинцовые, алюминиевые, пластмассовые кастеты и остроносые, похожие на быстротелых акул, финские ножи с изящными продольными канавками посередине лезвия для отвода крови.
Квартал между тем закончился, впереди снова был перекресток. Рад поднял голову — на угловом фонарном столбе, где в Бангкоке крепились трафареты с названиями улиц, под тайской вязью было начертано по-английски: “2-я Пат-понг”. Толпа привела его, куда он хотел.
И только он сделал по Пат-понг десяток шагов, мужской голос сбоку, казалось, в самое ухо, произнес:
— Sexy girls, please — Девушки для секса, пожалуйста.
Голос был тихий, нежный, он словно бы и не произнес это, а провеял, как если бы колыхнулся воздух и его колыхание сложилось в слова.
Рад повернул голову — и встретился глазами с невысоким, приветливо улыбающимся тайцем.
— Sexy girls, — так же тихо и нежно повторил таец, взяв его за руку и влеча выйти из потока.
Рад посмотрел, куда влек его таец.
В сомкнутом ряду палаток справа, примыкавшем к стенам домов, снова был разрыв, но вел он не на дорогу, а к двери в доме, вернее, не к двери, двери не было, а к дверному проему, завешенному плотной черной занавесью, похожей на резиновую. Другой таец, стоявший у занавеси, перехватив его взгляд, тотчас взялся за ее край и отвел в сторону. После поворота на Пат-понг огни уличных фонарей резко потускнели, и свет, плеснувший изнутри, показался дневным. Внутри в этом дневном свете на высоком помосте прямо напротив входа стояли в шахматном порядке десятка полтора девушек в кружевных белых трусиках, кружевных белых лифчиках и в такт звучавшей негромкой мелодичной музыке танцевали. Хотя едва ли это можно было назвать танцем. Они шевелились, привлекая этим шевелением к себе внимание — так становится заметна при дуновении ветерка, заиграв, листва. Взгляд помимо воли жадно побежал по телам, обнаженным почти до эдемской первозданности.
— Very young, very nice girls — Очень молоденькие, совершенно чудные девочки, — пропел таец, продолжая увлекать Рада в сторону распахнувшегося Эдема.
Рад повел рукой, освобождаясь от его пальцев. И рука тайца тут же отпустила его, а таец у входа, отгибавший занавесь, опустил ее край. Эдем исчез. А мгновение спустя Рад не обнаружил около себя и приветливого тайца, тянувшего его за руку: он будто провалился сквозь землю.
Рад снова влился в поток. Он чувствовал себя оглушенным. Теперь ему были неинтересны прилавки — что бы там ни лежало. Он высматривал очередной разрыв в палаточном ряду, тянувшемся вдоль домов. Его исследовательским потугам не суждено было длиться долго — новый искуситель не заставил себя ждать. Только он не брал за руку, а, материализовавшись неизвестно откуда, загородил дорогу.
— Please, sir — Пожалуйста, сэр, — ласково протянул он, указывая легким кивком головы в сторону палаток около ряда домов.
Рад, придержав шаг, посмотрел, куда он указывал. Дверной проем, ведущий в заведение порока, был так же, как и у прежнего, завешен темной занавесью, из такого же плотного, похожего на резину материала, только занавесь имела вид жалюзи. И так же, как у первого заведения, около входа стоял другой таец, и только Рад повернул голову, он взялся за одну из полос посередине занавеси, и изнутри в треугольную щель снова полыхнуло Эдемом.
— Please, sir. Please, sir, — вновь обласкал Рада таец, исполнявший роль зазывалы.
То, что он загораживал дорогу, как бы вынуждая свернуть в свое заведение, не понравилось Раду.
— Go away — Пошел прочь, — проговорил он.
Зазывала тотчас отступил в сторону — и исчез. Неизвестно куда, непонятно как, словно растворился в воздухе. Таец у входа подобно автомату с заданной программой опустил занавес, и треугольное окно в мир содомного Эдема исчезло.
Потом зазывалы пошли косяком. Чувственное возбуждение, охватившее Рада, толкало его поддаться зазывам мелькавших Эдемов. Моментами он уже был готов нырнуть в открывшийся треугольник и пару раз даже позволил себе приблизиться к нему вплотную, но рука зазывалы, тотчас ложившаяся на спину и повелительно принимавшаяся подпихивать внутрь, отрезвляла.
Рад решил для себя, что дойдет до конца улицы — и линяет с Пат-понга.
Когда из общего говора толпы выделился голос, выговоривший его имя, Рад не обратил на это внимания. Тут было какое-то случайное совпадение звуков. Кто мог окликнуть его здесь. Никто его здесь не мог окликнуть.
Однако же имя его прозвучало вновь.
Рад посмотрел в сторону голоса. От палаток, мимо которых тек встречный поток, на него смотрел, вскинув над головой руку, невысокий, смуглый, как мулат, круглолицый таец. Встретив взгляд Рада, он заулыбался, сложил руки перед собой ладонь к ладони и, приложив их к груди, поклонился. Улыбка открыла ослепительные белые зубы — и Рад узнал его. Это был вчерашний Тони, владелец лимузиноподобной “Тойоты”.
Рад не обрадовался. Его так и прожгло ликованием.
— Тони! — бросился он к нему.
— Подумать только! — воскликнул Тони, пожимая Раду руку, сверкая зубами — прямо-таки негр, не мулат. — Смотрю — и кого вижу? Вы что, один здесь?
— Один, — подтвердил Рад. — Вы, я понимаю, тоже?
— Ничего подобного, — сказал Тони. Я вот, с вашим соотечественником.
Он указал на человека рядом, Рад взглянул — соотечественник был высокий, крупный, даже, пожалуй, богатырского сложения, и с выражением лица — будто знал о мире такую подноготную, что мир вызывал в нем одно чувство презрения. В следующее мгновение Рад узнал его. Это был его сосед по самолету с кресла впереди. Соотечественник, глядя на Рада, кажется, тоже старался припомнить его.
— Где-то я вас видел, — уронил он по-русски вместо приветствия.
— Судя по всему, там же, где и я вас, — сказал Рад, тоже по-русски.
— Тоже друг Дрона, — обращаясь к своему спутнику и указывая теперь на Рада, с благостной улыбкой вставился в их диалог, разумеется, на английском, Тони. — Вот Дрон попросил меня прогуляться с Майклом по Пат-понгу, — перевел он следом взгляд на Рада. — Идем, смотрим — и вдруг вы!
— Друг Дрона? — будто снимая с Рада мерку, переспросил спутник Тони — снова по-русски. — Это о вас он, что ли, вчера мне говорил?
— Вероятней всего, — по-русски же отозвался Рад. — О вас, к сожалению, он мне не говорил.
— Не говорил — значит, не хотел, — отрубил соотечественник. Который, впрочем, уже обрел имя; по-русски оно наверняка звучало как “Михаил”. — Но где же мы виделись?
Перспектива помучить “Михаила” неведением была соблазнительна, но окружающая обстановка к тому не располагала.
— В самолете мы виделись, — сказал Рад. — Вы сидели передо мной. А мое кресло, соответственно, было за вашим.
“Михаил” снял с Рада новую мерку. И по мере того, как снимал, презрительное выражение его лица прорастало снисходительной приязнью.
— Не пил, — произнес он, наставляя на Рада палец. — Не зашитый, но не пил.
— А на Пат-понг — тут как тут, — согласился Рад.
— Это уже хорошая аттестация, — резюмировал “Михаил”. Он протянул Раду руку: — Вот как Тони назвал, так и зовите: Майкл. Я не против. Можно и Майк.
— Рад, — представился Рад.
— Рад? — переспросил Майкл-Майк. — Ого имечко. Никогда не встречал.
— Радислав, — объяснил Рад. — Полная форма.
— Из поляков, что ли? — поинтересовался Майкл-Майк.
Рад отрицательно покачал головой.
— Не думаю. Во всяком случае, никаких семейных преданий насчет поляков не сохранилось. Просто старое славянское имя.
— Но в святцы, наверное, не входит? — В голосе Майкла-Майка была интонация — будто он хотел уличить Рада в чем-то предосудительном.
— Скорее всего, нет.
— Вот видите, — сказал Майкл-Майк — словно ему все-таки удалось уличить Рада. Он повернулся в Тони. — Что, возьмем человека в компанию? — спросил он по-английски.
Вновь зазвучавшая английская речь привела завявшего было Тони в состояние экстаза.
— Рад! Вы согласны? В нашу компанию. Соглашайтесь!
Вопроса, соглашаться или не соглашаться перед Радом не стояло. Даже и несмотря на то, что он бы предпочел компанию без того, кто ее предложил.
— Лучше быть в дурной компании, чем одному, — сказал он, вспомнив застрявшую в нем со школьной скамьи английскую поговорку — “Лучше быть одному, чем в дурной компании”.
— О, Рад, о чем вы? — воскликнул Тони. Казалось, он смутился. Как если б компания и в самом деле была дурная.
Но Майкл-Майк оценил шутку.
— Это по-русски. Это я понимаю! — с удовольствием изрек он, подавая Раду руку в знак одобрения.
Раду пришлось пожать ему руку еще раз.
— Рад, мы с Майклом просто шатаемся. — Тень смущения на лице Тони перекроилась в плутоватую улыбку. Он словно бы оправдывался ею. — Куда поведут ноги.
— А они поведут нас, куда подскажут наши желания, — уточнил Майкл-Майк. — Главное, как утверждает классика советского кинематографа, чтобы наши желания соответствовали нашим возможностям.
— Что значит “советского”? — спросил Тони.
— Что за вопрос? — посмотрел на него Майкл-Майк.
— Это, Тони, была такая страна, Советский Союз, — сказал Рад. — До тысяча девятьсот девяносто первого года. Ну, то же, что Россия. Не совсем Россия, но все же.
— А, Россия! — воскликнул Тони. — Да-да, помню. Еще говорили, “Советская Россия”. А что произошло в девяносто первом, почему перестали называть советской?
— Вы что, Тони, в самом деле, что ли, не знаете? — вопросил Майкл-Майк.
Тони помедлил с ответом.
— Вы, Майкл, знаете, в каком году взошел на престол наш король? — задал он затем вместо ответа встречный вопрос.
— Ну откуда, — отозвался Майкл-Майк.
— Вот и я не знаю, что там у вас было в девяносто первом, — заключил Тони.
— В девяносто первом году, Тони, у нас произошла революция, — сказал Рад. — И Советский Союз перестал существовать.
Лицо Тони озарилось радостью знания.
— А, да-да, я слышал об этом. Так это в девяносто первом произошло. Давно. Я еще в университете учился.
Они уже шли в потоке, двигаясь в обратном направлении — туда, откуда пришел Рад, но теперь это было неважно — что он был там. Теперь, в компании, все сделалось по-иному. Теперь он тоже шатался, а это занятие не требовало ни цели, ни смысла, оно само было цель и смысл.
Их вынесло из потока прямо к тяжелому, черному пологу, скрывавшему вход в содом и гоморру, и страж у входа приглашающе приоткрыл треугольное окно в пылающий светом Эдем. Все трое они безотчетно глянули внутрь, придержали шаг, но не подались к пологу, — и он, мгновение спустя, повелением руки стража опустился.
— Что, дружище, — проговорил Майкл-Майк, кладя на плечо Раду свою богатырскую лапу, — как вы насчет девочек? Собираетесь?
Задавая этот вопрос, он не перешел на русский, а значит, его слова предназначались и для слуха Тони.
— А вы? — спросил Рад.
— Планируем, — ответствовал Майкл-Майк. Он снял руку с плеча Рада. — Быть в Бангкоке и не оскоромиться? За кого вы меня принимаете, дружище?
— Майкла не остановить, — с улыбкой сказал Тони. — Настоящий русский медведь, как о вас пишут.
— А я не похож? — Рад почувствовал укол ревности, что не заслужил восхищения Тони.
— Вы, Рад… — Тони смущенно помялся. — Вы… вы русский, но не медведь.
— А кто же я? — спросил Рад.
Тони, глядя на него, подумал.
— Вы лошадь, — проговорил он затем. — Мустанг.
Сравнение было неожиданным.
— В России нет мустангов, — сказал Рад. — Это вы с Северной Америкой спутали.
— Почему спутал? — отозвался Тони. — Ничего не спутал.
— Русский мустанг. — Майкл-Майк как попробовал эти слова на зуб. — Звучит недурно. Так как насчет девочек? Присоединяетесь?
— Присоединяйтесь, Рад, — осклабясь в дружелюбной улыбке, тронул Рада за руку Тони. — Вам нужен провожатый. Без провожатого вы можете повести себя неправильно.
Рад колебался, не решаясь склониться ни в ту, ни в другую сторону. Он не был готов к такому выбору. В сознании запрещающим огненным перстом стояли утренние слова Нелли в “Coffee Max”, что восемьдесят процентов тайских женщин зарабатывающих телом, инфицировано СПИДом. Но искушение было сокрушительной силы.
— Это дорого? — предпринял он жалкую попытку удержаться в лоне добродетели.
— Не дороже денег, — мгновенно ответствовал Майкл-Майк.
— У меня с ними как раз и туговато, — продолжил Рад балансировать на грани грехопадения.
— Я вам подскажу, Рад, как сэкономить, — вмешался со своей благожелательной улыбкой Тони. — Например, пообедать где-нибудь в простом ресторане. С девочками будет дороже.
— Давайте в простом, — поддержал его Майкл-Майк. — Вы как, Рад? Или вы сыты?
— Корову съем, — ловя себя на чувстве радости, что посещение заведения с девочками пока откладывается, объявил Рад. Он, естественно, хотел сказать “быка”, но как будет “бык” по-английски, он не знал.
Вокруг между тем стало почти по-дневному светло — они вышли к улице, откуда Рад начал свое исследование Пат-понга. Пересекли перекресток и через две минуты уже сидели в тихом, самого пристойного вида ресторанчике, изучали меню, доставленное на стол — они еще толком не успели рассесться — тоненькой, как бамбук, похожей на подростка хорошенькой официанткой.
Спустя еще пять минут на столе уже была еда, и Рад с Майклом-Майком чокнулись заказанным американским бренди. “А вы же не пьете!” — возопил Майкл-Майк, когда на его вопрос при заказе, будет ли пить, Рад ответил согласием. “Пью, — отозвался Рад. — По желанию”. “Ну, вообще наш человек, — Майкл-Майк обрадовался компании. — Русский мустанг, точно! — Он намеревался заказать граммов триста, но, обретя собутыльника, решил взять целую бутылку. — Осилим, да?” “Осилим”, — подтвердил Рад. Он чувствовал, что перед возвращением на Пат-понг некоторый разрыв между сознанием и реальностью не помешает.
Похожая на бамбуковую палочку резвая официантка стремительно подлетела к их столу, постояла над ним, высматривая какой-нибудь непорядок — вроде освободившейся, ставшей ненужной тарелки, — непорядка не обнаружилось, и она, крутанувшись на каблучке, так же стремительно полетела обратно. Майкл-Майк, глядя ей вслед, вожделенно горел взглядом.
— А что, можно договориться с ней? — когда официантка исчезла, спросил Майкл-Майк, устремляя взгляд на Тони.
— Исключено. У нее другая работа. — Тони имел вид сдерживаемой победности. — Она не будет за деньги. Она согласится так. Но только если вы будете за ней ухаживать и понравитесь ей. Правда, она будет считать, что вы собираетесь на ней жениться. Все тайские девушки глядят на мужчину, с которым спят, как на потенциального мужа.
— Еще не хватало! — Майкл-Майк посмотрел в направлении, в котором исчезла официантка, и возмущенно покрутил головой.
Тони безжалостно пожал плечами.
— Тогда, увы, у вас никаких шансов. Тайская девушка должна видеть, что вы готовы для нее на все. Вы, кстати, женаты, Майкл?
— Какое это имеет значение? — Майкл-Майк насторожился. Коньяк, готовый перелиться из рюмки в рот, замер недонесенным до губ.
— Да просто так, — небрежно отозвался Тони. — Вот я, например, свободен. И пока намерен оставаться свободным.
Рад вспомнил о четырех сестрах Тони, три из которых были замужем за иностранцами, а одна, что была замужем за тайцем, недавно овдовела.
— В России холодно, Тони, — сказал он. — Зима пять месяцев, тридцать градусов ниже нуля, а все лето — три месяца.
Тони смотрел на него, словно на духовидца. Дрон с Нелли рассказывали Раду о сестрах Тони по-русски, и он не знал, что Рад посвящен в его семейные обстоятельства.
— Почему вы мне говорите о России? — спросил он.
— Да просто так, — ответил ему Рад его же словами. — У нас в России есть поговорка: у кого что болит, тот о том и говорит.
Тень, набежавшая было на лицо Тони, исчезла.
— Да, Дрон поминал, у вас в России проблемы, — кивнул он.
— Проблемы? — взглянул на Рада Майкл-Майк. — В России у всех проблемы.
— Проблемы — это мы сами. — Тони, положив ложку, потыкал себя в грудь пальцем. — Я не люблю проблем. Я их избегаю.
Майкл-Майк отправил в себя приторможенный было по пути ко рту коньяк.
— Просветите, Тони, а как вы устраиваетесь с женщинами? — спросил он. — Ходите по борделям?
— В Таиланде нет борделей. — В голосе Тони прозвучало нечто похожее на гордость. — В Таиланде никого нельзя принудить спать за деньги.
— Но ведь спят?
— По своей воле. А я, раз вы спрашиваете, — интонация горделивости в голосе Тони усилилась, — никогда в жизни ни с одной за деньги не спал.
Рука Майкла-Майка с новой рюмкой так и застыла у рта.
— А как же вы? Если каждая девушка смотрит на вас как на потенциального мужа?
Тони вздохнул.
— Приходится притворяться. Хотя это и нехорошо. Наверное, мое поведение отразится на моей следующей жизни. — По лицу его пробежала улыбка лукавства. — Ну, и потом совсем необязательно только с тайскими девушками.
Он вовсе не краснел, говоря на подобные темы, как показалось Раду в машине по дороге из аэропорта, наоборот, ему, кажется, доставляло удовольствие говорить на них. Возможно, тогда в машине ему мешало то, что рядом сидела еще и Нелли.
— И где же вы их берете, не тайских? — заинтересованно спросил Майкл-Майк.
— О! — с той же улыбкой лукавства проговорил Тони. — Я же работаю в спортивном клубе большого отеля. Там тайских почти и нет.
Рука Майкла-Майка с рюмкой ожила и, наклонив рюмку, влила жидкий огонь в рот.
— Тони, — произнес Майкл-Майк, выдохнув воздух, — вы лихой мужик. Я понимаю, почему вы у Дрона.
— Да, мы с Дроном друзья, — бесстрастно отозвался Тони. Не понять — то ли гордясь этим, то ли просто констатируя факт.
* * *
Когда спустя минут сорок они поднялись из-за стола, Рад плыл. Это было то дивное состояние, когда и не трезв, но и не скажешь, что пьян, все слегка покачивается, предметы вокруг утратили резкость — словно находишься под водой. И будто действительно находишься под водой, медленно движутся руки, медленно переступают ноги, медленно фокусируется взгляд, и голова тоже думает медленно, с запозданием.
Момент пересечения свисающей с притолоки двери черно-резиновой границы, отделяющей улицу от чрева сияющего ярким электрическим светом Эдема, в памяти не остался. Рад обнаружил себя уже внутри, за круглым массивным столом между Тони и Майклом-Майком, и двигающийся подобно тени официант в белом переднике ставит на картонные кружки перед ними по высокому поллитровому стакану пива, перед Тони — безалкогольного. По поводу чего они с Майклом-Майком вовсю прохаживаются по Тони, топя в зубоскальстве свое позорное неофитство. Тони это прекрасно понимает и не обращает на их шпильки внимания, только похмыкивает и посмеивается в ответ.
— Оглядитесь, друзья, оглядитесь — говорит он потом. — Если вам девочки здесь не понравятся — пойдем в другое место.
— А вот то, что “пинг-понг” называется, это здесь будет? — спрашивает Майкл-Майк.
— Что за “пинг-понг”? — слышит свой заинтересованный голос Рад. — Здесь еще и настольный теннис подают? Вместо бильярда?
Теперь Тони с Майклом-Майком объединяются в зубоскальстве против него.
— Вульвой они стреляют, — насытясь зубоскальством, объясняет наконец Тони. — Бьют почище всякой ракетки. Как дадут по лбу!
— Так будет здесь “пинг-понг”? — повторяет свой вопрос Майкл-Майк.
— Нет, здесь нет, — отвечает наконец и ему Тони. — “Пинг-понг” — шоу, там актрисы, не просто девочки. Но можно попробовать — походить поискать, где дают.
— Да уж хотелось бы, — говорит Майкл-Майк.
Но никуда они отсюда уже не уходят, так и остаются здесь. Почти все пустовавшие, когда они вошли сюда, столы вокруг неожиданно оказываются занятыми, девушки с помоста одна за другой спускаются в зал, и Майкл-Майк вскидывается:
— Вот ни хрена себе! Разберут сейчас лучшеньких! — Это вырывается у него по-русски, и по-русски же, обращаясь к Раду, он вопрошает: — Ты выбрал?
Вопрос заставляет Рада признаться самому себе, что выбрал. Чего он до вопроса не осознавал. Однако же да, выбрал: в смысле, если бы, то вот эту бы.
Майкл-Майк, естественно, уже облюбовал для себя. Вот если, то он вот эту.
— Тони, как это делается, организуйте, — распоряжается Майкл-Майк.
Тони взмахивает рукой, подзывая от бара распорядителя (метродотелем того никак не назовешь), произносит несколько слов по-тайски, тыча пальцем в направлении помоста, полминуты проходит в молчаливом ожидании — и девушки опускаются на стулья рядом. “Черт побери, какого хрена?!” — обдает Рада волной трезвой мысли. Ведь, отправляясь в Пат-понг, он намеревался лишь прикоснуться к этой жизни, втянуть в себя ноздрями ее запах… Однако благая мысль, мелькнув, исчезает, и вот он, следуя подсказке Тони и повелительному пожеланию своей, заказывает ей полный стол еды и рассказывает о себе: русский бизнесмен, владелец спортивного клуба, уважаемый у себя человек. Майкл-Майк в своем рассказе о себе тоже предстает предпринимателем, специалистом по особым проектам, элита, не элита, а сливки общества — точно. Обитательницы Эдема изъясняются по-английски едва-едва, Тони, с поощряюще-благожелательной улыбкой наблюдающий за Радом с Майклом-Майком, сообщает, что по-английски между собой можно трепаться о чем угодно — связную речь обитательницы Эдема не поймут. “Это деревенские девочки, высшего образования они не получили”, — посмеиваясь, замечает он.
Сколько они так сидят? Непонятно. Время растворяется в небытии. Девочки едят, запивают манговым соком, щебечут по-тайски между собой и не обращают на них с Майклом-Майком особого внимания. “Разжигают, суки”, — говорит Майкл-Майк Раду по-русски. Он обнимает свою за плечи и кладет похожую на совковую лопату большую руку ей на живот. “No, no, no — Нет, нет, нет”, — стрекочет девушка, умело выворачиваясь из его рук. — Don’t’do it. I am not yours yet — Не делайте этого. Я еще не ваша”. “Вы с нею еще не договорились, — объясняет Тони. — У вас на нее пока никаких прав”. Дальше он объясняет: тысячи бат за ночь ей будет достаточно. Но за то, что заведение дало возможность познакомиться, нужно будет дать еще двести бат распорядителю. Никаких номеров при заведении нет, а если девушка дала согласие, следует отправляться с нею в гостиницу. “Что, может еще и не согласиться?” — изумленно перебивает его Майкл-Майк. “Ну, если вы ей совсем противны”, — отвечает Тони. И продолжает свой инструктаж: в гостиницу можно поехать к себе, если хотите, а можете в какую-нибудь из тех, что поблизости. В них всегда можно снять номер на ночь. Это будет примерно еще тысячу бат.
Тысячу за ночь девушке, тысячу за номер, двести заведению, и еще за то, что девушка поужинала, — Рад понимает, что влип. От тех тайских денег, что дала ему в день приезда Нелли, остались крошки. Скорее всего, едва хватит оплатить ужин. “Тони, а долларами расплатиться можно?” — спрашивает он. “По счету официально — разумеется, нет, — отвечает Тони. — Но вообще не откажутся, только пересчитают по невыгодному для вас курсу. А девушка, конечно, возьмет, нет проблем”.
Расплачиваюсь за угощение — и финиш, решает для себя Рад.
Но вместо этого спустя час он сидит в “тук-туке”, пулей несущемся по пустынной ночной бангкокской улице, ветер движения, бьющий в лицо, остро-свеж, и сидящая рядом девушка, которую он обнимает за талию, прикрывает горло рукой, — похоже, у нее слабые миндалины. Майкл-Майк с Тони растворились в кипящем котле Пат-понга, и он о них уже ничего не знает.
Батов рассчитаться с водителем “тук-тука” не обнаружилось в кошельке ни единой купюры. Вспомнив разговор с Тони, Рад протянул водителю десять долларов. Девушка, пока он рассчитывался с водителем, скромно стояла поодаль, на лице ее было написано выражение терпеливой скуки. Какое мне дело до ваших дел, означало это ее выражение.
Она, в общем, была весьма недурна, и мила лицом, и достаточно свежа, — хотя и не в такой степени, как казалось, когда смотрел на нее из зала. Черные прямые волосы были обрезаны по плечи, подвиты на концах и схвачены на висках тремя большими желтого металла заколками с пластмассовой отделкой под перламутр.
— Идем, — положил Рад руку ей на бедро, увлекая с собой к стеклянной двери “Liberty place”.
Дежурный на ресепшене, когда проходили мимо него к лифту, узнающе взглянул на Рада, скользнул взглядом по девушке и равнодушно отвел глаза.
В лифте, нажав нужную кнопку, Рад поднырнул рукой под просторную блузку девушки, подцепил чашечку лифчика пальцем, сместил ее вверх и взял освобожденную грудь в ладонь. Его снедало вожделением, он готов был овладеть сокровищем с Пат-понга прямо здесь, в лифте.
Девушка, когда он взял в ладонь ее грудь, ответно взяла его обеими руками за бедра, прижалась к нему и положила ему голову на грудь. “Darling, — проговорила она, — любимый”. Ее звали Лана — так, во всяком случае, она представилась при знакомстве.
Лифт остановился, двери разошлись. Коридор был пуст, одиноко горела на стене под потолком люминесцентная лампа, за дверьми номеров стояла мертвая тишина, казалось, там ни души, и они двое — единственные на всем этаже.
Изнутри комнаты навстречу им хлынула волна душного жаркого воздуха. Рад зашел внутрь, включил свет и, шагнув дальше, тут же включил кондиционер. Шагов Ланы за спиной не было слышно. Он повернулся — она стояла на пороге, вся ее поза выражала собой тихую кротость: я не была приглашена — и не иду, я войду, когда буду позвана.
Это было трогательно.
— Come in, — сказал ей Рад, делая приглашающий жест рукой. — Входи.
Она ступила в комнату и толкнула дверь за спиной. Все с тем же выражением кротости на лице окинула комнату быстрым взглядом, прошла к креслу и опустилась на сиденье, переплетя тесно сжатые ноги у щиколоток и поставив на колени свою небольшую, сплетенную из толстой крученой нити белую сумочку. Не знать, кто она и зачем здесь, можно было бы предположить, в гости к нему среди ночи пожаловала если не воплощенная невинность, то уж никак не служительница порока.
А сам Рад обнаружил, что не знает, как ему вести себя дальше. Теперь, когда были в комнате, у него возникло ощущение, что с женщиной, которую покупаешь, все должно быть совсем по-другому, чем с той, что ложится с тобой по своей охоте. У него это было впервые — женщина за деньги. До этого он был, как Тони. Рад почувствовал даже что-то вроде внутреннего озноба — словно ему предстоял акт инициации.
— Хочешь душ? — осенило его спасительным вопросом. Желание немедленного соития, владевшее им с такой силой в лифте, сменилось желанием оттянуть этот неизбежный миг.
Лана в ответ на вопрос Рада недоуменно повела головой. “Что за нужда?” — почти наверняка означало это ее движение.
— Прими душ, — сказал Рад.
Он повелел — и она послушно поднялась с кресла и направилась в ванную комнату. Свою вязаную белую сумку на длинных ручках она взяла с собой.
Пока она шумела водой в ванной, он тупо сидел на ее месте в кресле. Теперь это место воспринималось им как ее. Кондиционер со стены напротив неутомимо веял струей прохладного воздуха и атмосфера в комнате была уже вполне пригодна для обитания.
Лана появилась из ванной комнаты без одежды, которую несла на руке, повязанная на бедрах полотенцем. На лице у нее была улыбка удовлетворения от хорошо сделанной работы. Она положила одежду с сумкой на стул и двинулась к Раду в кресле.
— Enjoy! — Наслаждайся! — воркующе проговорила она, подходя к Раду, наклоняясь над ним и по очереди проводя грудями ему по лицу.
Рад было поймал мазнувший его по лицу сосок губами, но тут же выпустил. Он стал подниматься, и Лана вынуждена была распрямиться и отступить от кресла.
— Я сейчас тоже душ, — проглотив глагол, сказал он.
В ванной было парно и душно. Мыло лежало на краю ванны, покрытое седой шапкой не успевшей осесть пены. Лана помылась на совесть.
Рад поколебался мгновение — не снять ли одежду в комнате — и решил раздеваться прямо здесь. Ему не хотелось оставлять лежавшие в брючных карманах документы и кошелек без присмотра. Лана, кстати, сообразил он, тоже заходила в ванную с сумкой. Что там у нее, интересно? Не драгоценности же.
Он простоял под душем минут двадцать. Хотя, чтобы освежиться, было достаточно и двух минут. Он стоял под горячими струями в надежде вымыть ими свой озноб, голова протрезвела, все вокруг, перестав плыть, стало резко, а озноб никак из него не вымывался.
Вытершись, перед тем, как выйти из ванной, Рад неожиданно для себя самого оделся. Как будто собирался заниматься с ожидающей его в комнате женщиной чем-то вроде высшей математики. И в таком виде — одетый, застегнутый, причесанный, — открыв дверь ванной, выступил в комнату.
Он выступил в комнату, предвкушая отраду прохлады, но в комнате снова была духовка — как полчаса назад, когда вошли в нее. Лана, укрывшись простыней, лежала в постели, чернея разбросанными по подушке волосами. На столике в изголовье огненно краснела длинная плоская коробочка — наверно, презервативы.
— О-дия-я?! — увидев его, издала изумленный возглас Лана, что явно относилось к его одежде.
Рад посмотрел на регулятор кондиционера. Кондиционер был выключен.
— Why?! — изумился теперь он. — Почему?!
— Too cold — Слишком холодно. — Улыбка на лице у нее была винящаяся, но уверенная. Она не сомневалась в своем праве выключить кондиционер. Она не была рабой Рада, она была нанятым работником, разве что продавала не руки. — My throat — Мое горло, — высвободив из-под простыни руку, показала она на шею. — Too delicate — Слишком слабое.
— О-дия-я! — в подражание ей воскликнул Рад, полагая, что это тайское слово означает почти наверняка удивление.
— Why? — Почему? — вопросила теперь, в свою очередь, она.
“Потому что это душегубка, а не комната”, — стояло ответом в Раде, но он не произнес вслух ни слова.
Слабое горло! Ему вспомнилось, как она сидела в “тук-туке”, обхватив шею ладонью. Бояться простуды в такую жару… Что, если слабое горло было всего лишь следствием?
Рад молча глядел на проститутку в своей постели и думал, как сказать ей, чтобы она поднималась, одевалась и уматывалась. Он понял истинную причину того озноба, что овладел им, когда они вошли в комнату. Это был не страх инициации. Страх инициации входил в него только составной частью. Что презервативы, приготовленные на столике! Плата за ублаготворенное вожделение могла оказаться несоизмерима с обговоренными тысячью батами.
Так и не сообразив, как сказать ей, что она свободна, он отступил от кровати и включил кондиционер. После чего у него получилось произнести:
— If you are cold get up then — Если тебе холодно, давай поднимайся.
— What?! — вскричала она, сбрасывая с себя простыню и вскакивая. — Что?!
Она, как и следовало ожидать, лежала в постели без клочка одежды, и в глаза Раду ярко ударил черный огонь волос на лобке, подбритых так, что получилась стрела, указывающая острием в междуножье.
— What? — снова вопросила она. — Why?!
В голосе ее был гнев. Она была оскорблена. Куда делась ее покорная готовность служить и ублажать. Это была фурия. Взбесившаяся змея.
Рад смешался. У него не было опыта общения с женщинами этой профессии. Стараясь не глядеть на пронзенный черной стрелой лобок, он проговорил — словно вступил в перепалку:
— Why? Because I changed my mind — Почему? Потому что я передумал.
— You must! — Ты должен! — возопила танцующая перед ним в боевой стойке змея. — You must! Must! — Ты должен! Должен!
Что он был должен ей? Спать с ней, раз уж она лежала в его постели?
— No! — сказал Рад. — Нет!
Конечно же, Лана имела в виду, что он в любом случае должен ей заплатить, и следовало, не откладывая, дать ей ее гонорар, но его так же, как и ее, застопорило, она кричала “Должен!” — он отвечал “Нет”.
Что ей там понадобилось в своей сумке, он не думал. По-прежнему продолжая кричать, только теперь уже по-тайски, она вдруг прыгнула к сумке, раздернула молнию, и миг спустя на пальцах правой руки у нее появился длинный блестящий предмет. То, что это кастет, Рад понял лишь еще миг спустя, когда уже не успевал перехватить ее руку.
Удар был не чувствителен. Удар был такой, что он на какое-то время ослеп. Искрами, что посыпались из глаз, можно, наверное, было заново подпалить Рим. Он схватился за голову, вокруг все кружилось, казалось, сейчас его снесет с ног.
Возвращение к свету началось с того, что он почувствовал под пальцами мокрое и липкое. Затем уже стало светлеть и в глазах. В нарастающем свете Рад увидел метнувшийся к двери силуэт Ланы. Следом он осознал, что его кошелек у нее: то неприятное ощущение, что сохранила ляжка, когда был в темноте, — это Ланина рука, вытаскивающая кошелек из кармана.
— Halt! — Стой! — провопил Рад, бросаясь за ней.
Все, что происходило дальше, осталось в нем одним жгучим комом стыда.
Лана сумела выскочить в коридор. Но он, выскочив следом, сумел схватить ее за волосы и остановить. Лана заверещала от боли, попыталась развернуться — и полетела на пол, увлекая его за собой. Стремясь скорее оставить комнату, она не оделась, только схватила одежду. А он был, можно сказать, при полном параде. Голая проститутка и весь упакованный мужик — что можно предположить, подумалось Раду, когда он, продолжая удерживать Лану, поднялся на ноги.
Он подумал об этом, потому что вокруг, оказывается, был народ — высыпавшие в коридор из своих номеров соседи по этажу. Пять, шесть, семь человек — благопристойного вида люди с выражением недоуменного ужаса на лицах. “Horror! Awfully! Blast! Gosh! What’s up?! — Жуть! Кошмар! Проклятье! Ничего себе! Что происходит?!” — звучало вокруг. Из какого-то номера доносился взволнованный мужской голос — человек звонил вниз дежурному:
— Reception? Call police please! Right away! Here is bloodshed! — Администратор? Звоните в полицию! Немедленно! Здесь кровопролитие!
И еще, вырываясь, кричала что-то по-тайски Лана, что — неизвестно, в памяти отпечаталось лишь повторяющееся слово “фаранг”.
На виду у всех Рад нырнул перемазанной кровью рукой в разверстый зев Ланиной сумки и, нащупав, извлек наружу свой кошелек.
— All is okay! — Все в порядке! — потрясая кошельком, глянул он в сторону толпящихся поодаль соседей. — Don’t phone to police. There is no a reason. — Не звоните в полицию. Незачем.
Лана, испятнанная его кровью, с выставленными на всеобщее обозрение своими рабочими достоинствами, продолжала что-то блажить.
— Shut up! — Заткнись! — рявкнул на нее Рад. — I pay you! I pay! Relax! — Я плачу тебе! Я плачу! Не переживай!
Все так же на виду у всех Рад раскрыл кошелек. Он должен был ей двадцать пять долларов, чуть больше; тридцати хватило бы с лихвой. Но он достал две двадцатки. После всего происшедшего щедрость была неизбежностью.
— Here is it — Вот, — протянул Рад Лане деньги.
Она вырвала их у него из рук, глянула на достоинство, и лицо ее, неожиданно для Рада, вспыхнуло благодарностью.
— Thanks — Благодарю, — сказала она. Изобразив при этом нечто вроде воздушного поцелуя. Добавив затем: — My darling! — Мой милый!
Толпа зрителей прошелестела смешками.
— Want to put your clothes on? — Хочешь одеться? — кивнув на распахнутую дверь своего номера, спросил он Лану.
— No-no. No — Нет-нет. Нет, — быстро проговорила она. Всунула ноги в слетевшие при падении туфли и торопливо направилась к двери на лестницу. Одеться, видимо, она была намерена там.
— Sorry! — повернувшись к продолжавшим созерцать его соседям, развел Рад руками. — Прошу прощения!
Никто ему не ответил.
— Sorry, — повторил он и двинулся к себе в номер.
— You have blood flowing along your check, — услышал он сердобольный женский голос за спиной. — У вас по щеке течет кровь.
Но теперь не ответил он и, не оглянувшись, с размаху закрыл за собой дверь.
[Окончание следует]