Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2006
В ожидании Серебряного века
Сопромат. — М.: ОГИ, 2005. — Координатор проекта Олег Шатыбелко.
Константин Бандуровский. Диптих;
Олег Шатыбелко. Booot;
Юлия Тишковская. Дальше зрения;
Павел Настин. Язык жестов;
Екатерина Келлер. Уроки молчания;
Екатерина Боярских. Dagaz;
Евгения Риц. Возвращаясь к легкости;
Марианна Гейде. Время опыления вещей.
В аннотации, предваряющей серию, говорится: “Сопромат” — серия книг новейшей русской поэзии. Хотя общий вектор поэтики авторов серии (или, если угодно, преемственность) достаточно точно и совсем неслучайно определен выбором авторов предисловий, было бы неправильно пытаться объединить их какой-то единой концепцией. Серия — скорее констатация поэтического единства пространства и времени для авторов, сначала как литературно-виртуального сообщества “Полутона” (www.polutona.ru), а потом и его вполне “реального” воплощения в качестве Калининградского поэтического фестиваля SLOWWO 2003—2004 гг.”.
Такое предварение невольно вызывает желание возразить или даже перетолковать его по-своему. Авторы предисловий разные, при чем тут общий вектор поэтики? И если нет концепции, откуда взяться этому самому “общему вектору”? Почему бы не написать просто: перед вами — книги авторов сетевой литературной группы “Полутона”, составленные по итогам фестиваля? Должно быть, потому, что простота нынче — дурной тон. Ее принято избегать.
Итак, читаем книги. И предисловия — раз уж они являются элементом общего замысла: Константин Бандуровский — один из немногих авторов серии, не чурающийся регулярного стиха. (“Любимая, стой! Уходящему вслед оглянись. Как столб соляной, однорукий застыл онанист. / Пусть скрежещут зубами составы. / Поселись хоть в игре марсианских стрекоз, / Над толпой электронной бегущей строкой. / Пусть гремят позвонками составы…”)
За нагромождением подчас эпатажных образов можно увидеть некую внятную поэтическую концепцию. Предметные ряды стихов связываются звучаниями, призванными восстановить утраченные целостности, а тоска по ясности заставляет вспомнить не столько русскую традицию, сколько английских примитивистов-эзотериков. Так, цитируемое ниже стихотворение явно отсылает к Уильяму Блейку:
Невзрачные незабудки
шепчут: не забывайте нас.
Кто паутиной опутал
и дал им власть
Над памятью, запах пряный —
стоит закрыть глаза и
Мраморные их пятна
из темноты наползают…
…Травы переживут
седину пирамид.
Травы в ветрах поют,
как не пел и Давид.
Мешковина стеблей
нежней шелков и виссона,
Солнце их корм, корней
жажда слепа, бессонна…
Что и неудивительно: автор — кандидат философских наук и переводчик “Суммы теологии” Фомы Аквинского. Неудивительно в таком контексте и влияние Бродского, от которого автор, кажется, так и не сумел полностью освободиться.
Тем забавней смотрится на фоне стихов коротенькое импрессионистическое предисловие Андрея Сень-Сенькова, посвященное гипотетической читательнице Бандуровского — девушке с разными глазами. Впрочем, неизвестно, будет ли именно эта девушка читать именно эту книгу: встретил-то ее Сень-Сеньков на концерте Bjork.
Книгу Павла Настина предваряет не менее настроенческое, хотя и заметно более обширное предисловие живущего в США Рафаэля Левчина. Он предлагает нам вот такую трактовку текстов Настина: “…ощущение героем (автором) мира вокруг себя как сырого, но уже высохшего, ломкого, мира еще живого, но уже кадаврообразного”. И еще: “Тексты Павла Настина подключены к эгрегору постмодернизма; можно упомянуть минимализм”…
Не знаю, как насчет эгрегора, — лично мне стихи Настина кажутся вполне традиционно-авангардными: допустимый для начала ХХI века оксюморон. Игра словами, лапидарии, абстракции, нарочитая “странность” (“…в скафандре в душу / залезет первым / =0 / собачья падаль / наши расстоянья / i’ll live asap”). Понятно, что все авангардисты делают это, однако авангардисты начала ХХ века делали это лучше.
Прорываются, впрочем, зарисовки необычайной (по крайней мере, на таком фоне) четкости:
в поле у кольцевой дороги
из автобуса выпал старик
у него на руке кровь
Предисловие к книге Олега Шатыбелко написано Дмитрием Воденниковым, чья поэтическая стратегия слеплена по образцу “звезд” начала ХХ века. Вот и в текстах Олега Шатыбелко он ищет те же качества: “Он — один из немногих, кто в наше время лично отвечает за свои слова… какие-то идиоты от литературы до сих пор талдычат о возможности или невозможности в современной поэзии прямого высказывания. Да кроме прямого высказывания у поэзии сейчас вообще ничего не осталось”.
Спорно, но, по крайней мере, темпераментно. Похоже, Воденников, как и положено поэту, озабочен не столько стихами Шатыбелко, сколько возможностью высказать свое поэтическое кредо, заключающееся в первую очередь в отчаянной боязни показаться старомодным. Как результат, Шатыбелко, и сам человек известный — организатор нескольких проектов, энергичный пропагандист “современной сетевой” поэзии — оказался в тени этого харизматического персонажа. Ведь нельзя всерьез сказать, что человек, написавший:
Excuse me
это ж надо так ТАК не понять о чем яя же честно подробно до мама до расчлененки
угу ну допустим —
отвечает за свои слова больше, чем другие. Мало того, лично мне модная нынче концепция “прямого говорения” кажется скорее именно нежеланием “отвечать за базар”, нарочитым затемнением смысла, иначе говоря — путем наименьшего сопротивления. Более внятен цикл “[без комментариев]”, представляющий собой некие монологи, иногда банальные, но, по крайней мере, производящие впечатление искренних (“мы оба были сильно пьяны / и я благодарен ему за то / что он не помнит / как спросил меня / “ты старше на десять лет / у тебя три высших / ты зарабатываешь неплохие деньги / ты знаешь чего ты стоишь / ты знаешь про себя все / в чем разница / между тобой сейчас / и тогда?” …и я ответил: / “теперь / сделав какую-нибудь мерзость / или гадость / я понимаю / что / я сделал / я сразу понимаю / что я сделал / ну, почти сразу…”).
Илья Кукулин в своем обширном и внимательном предисловии к книге Екатерины Боярских, тридцатилетней иркутской поэтессы, говорит о мифологичности, архетипичности ее текстов, обращенных к природе и к неким пограничным состояниям: “Женский голос уснул в саду, / мужеский голос затих в пруду, / рыба в небе, птица в аду, / птицу бросает в дрожь. / Идут, качаются на ходу / пруды в бреду и сады во льду. / Я живу в последнем ряду, / а ты нигде не живешь” (“Спор разоруженного со своей душой. Фрагменты папируса”). Если не обращать внимания на несколько манерные и явно притянутые за уши заголовки наподобие “Непропорциональный разговор бывшего человека с будущим цветком”, стихи действительно хороши. Тем не менее не оставляет впечатление, что, родись Екатерина на тридцать лет раньше, она писала бы примерно то же самое, про природу и женское одиночество, но катренами а-ля Ахмадулина.
Андрей Дитцель в предисловии к “Урокам молчания” Екатерины Келлер говорит о “космополитичности” ее стихов, читая которые “не обращаешь внимания, на каком языке они написаны”, о том, что основные темы этих стихов — “речь, голос, слово, имя”. Действительно, эти слова в ее поэзии — одни из самых частотных. Келлер живет в чужой языковой среде, в Германии. Не отсюда ли частая тема столкновения сред — воды, воздуха — в ее поэзии? Эту свою чуждость поэтесса реализует в освоенном пространстве поэтики Бродского и Кенжеева. (“Там, где есть ты, сходится горизонт / в синем разрыве облака: след, печать / летнего бега — за радугой, за грозой, / тем, чем к исходу дня зазвенит печаль”…)
В этих очень головных, вычурных стихах знак, символ — тут и “магический квадрат бессилья”, и “бледный немой кристалл”, и “исходы полководческих кампаний” — важнее образа.
“Это очень тихая книга” — говорит о сборнике Евгении Риц Станислав Львовский. Добавлю: отчаянно правдивая. И в высшей степени поэтическая — то есть превращающая в предмет поэзии все, что перечисляется на ее страницах. Цитировать можно сколько угодно, с любой страницы:
Не станет музыкой сова
Давай-давай не отвлекайся
Гони холеные слова
По буеракам и оврагам
По синим тропам горловым
Чего еще там наваракал
Гони потом поговорим…
Остается, однако, опасность, что поэтесса “застрянет” на излюбленном приеме соотнесения физиологии и “высоких абстракций”: “Великолепные остатки / Позавчерашней красоты, / Которые пребудут, где… / Зашла, посикала в воде”. Рано или поздно “сопротивление материалу” потребует новой поэтики и новых смыслов.
Марианна Гейде — одна из самых ярких фигур нынешней “новой поэзии” — а еще вернее, просто поэзии. Вадим Калинин в своем предисловии подчеркивает сравнительную традиционность, культурную преемственность ее стихов, говорит о наполненном деталями, но пустынном и неприютном (городском, постсоветском) авторском поэтическом ландшафте. С моей точки зрения, ландшафты Гейде не столько “внешние”, сколько “внутренние”, иначе говоря, призванные передать через фактуру, через плотный образ некие неуловимые состояния души:
могла бы подумать, если могла бы думать
чашка, ожидающая свой страшный суд,
потому что ее поставят в печь и на ночь запрут,
и двести, триста, четыреста градусов выставят на табло,
вплоть до градуса, при котором плавится стекло,
до градуса, при котором плоть превращается в прах.
ты ведь прахом была, и больше, чем прахом, тебе не быть,
сказал бы чашке гончар, если бы мог говорить.
И наконец, всем, кто действительно хочет получить представление об особенностях “нового поэтического голоса”, я бы посоветовала обратиться к предисловию Ольги Зондберг. “В творчестве поэтического поколения, к которому принадлежит Юлия Тишковская, снова актуально многое из того, что было заявлено более полувека назад некоторыми американскими поэтами и прозаиками, объединенными литературоведческим термином beat generation, битниками: свобода поэтической формы, созерцательность, фрагментарность зрения, спонтанность выбора и описания объектов внимания и пр.”…
От себя добавлю, что Тишковская — поэтесса естественная, целостная, тяготеющая к минимуму формальных средств — и очень живая: “Часть нашего полета / проходит над морем. / А я не успела / к демонстрации спасательного жилета — / глотать было / трудно. / Часть нашего полета / проходит без света”.
В электронном информационном альманахе “Центр Новейшей русской литературы” Людмила Вязмитинова пишет, что появление серии “Сопромат” опровергает собой теорию о неком качественном изменении литпроцесса, “более того — о появлении особой, рожденной в недрах Сети, литературы”. Действительно, перед нами то, что лет тридцать назад назвали бы продукцией “литературной группы”, или, пуще того, “литобъединения”, где абсолютно разные авторы группируются вокруг звезд и ключевых фигур — в данном случае такими фигурами безусловно являются Евгения Риц, Марианна Гейде и Олег Шатыбелко (последний — скорее как организатор, двигатель проекта). А уж где возникло подобное объединение — в Сети или при заводе ЗИЛ, значения не имеет. Есть, однако, существенное отличие от советских лито. Это сама возможность подобного проекта, когда в литературу одномоментно вбрасываются тексты некоей группы. Как результат, ситуация, что бы там ни говорили ее участники о беспрецедентности, новизне и пр., напоминает скорее начало ХХ века. С объединениями вокруг одной-двух крупных фигур, с мэтрами немногим старше “последователей”, временными альянсами, оперативно издающимися малотиражными альманахами, поэзо-филологическими манифестами и прочими приметами переломного времени. Стоит ли за всем этим новый Серебряный век?
Мария Галина