Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2006
От автора | Я люблю бывать в мастерских художников. Мне нравится атмосфера мастерских, так не похожая на те, что в обычных квартирах. И всегда поражает, когда хозяин берет в руки кисть, макает в краску и создает на холсте мир, часто более завораживающий, привлекательный, интригующий, чем то, что видишь вокруг.
Когда пишешь рассказ, чувствуешь себя иногда немного художницей.
Натюрморт с красной рыбой
Художник Пичугин вышел из лифта на последнем этаже десятиэтажного дома, где находилась его мастерская, поднялся по пыльным ступенькам на чердак, остановился перед решеткой, закрытой на тяжелый амбарный замок. Отсюда можно было пройти на крошечную лоджию, никому не принадлежащую, здесь обычно было замызганно, валялись окурки, банки из-под пива, тут резались в карты хулиганистые подростки из ближайших дворов, отсиживались местные пьяницы, недавно несколько ночей подряд спал, завернувшись в больничного вида одеяло, какой-то бомж, благо погода стояла жаркая, днем до тридцати градусов. Сегодня здесь было пусто, на цементном полу валялось несколько бутылок. Слава богу, из-за жары завсегдатаи пока не поднимались сюда, отсиживались в более прохладных местах. Пичугин открыл замок, поднялся на несколько ступенек, открыл вторую дверь. Прошел предбанник, заставленный повернутыми к стене картинами своего соседа, художника Сарафанова, у которого недавно в мастерской случился пожар, и очутился в своих апартаментах. Вздохнул с удовольствием, увидев свою чисто подметенную комнату с мольбертом посередине, дощатый топчан с наваленной на него кипой листов с акварелями последнего цикла, кушетку у стены, — иногда полеживал на ней, устав от работы, на полу несколько ваз с засохшими цветами, стулья и табурет, на котором стояли электрический чайник и нехитрая посуда, накрытая льняной салфеткой. За перегородкой пылились картины в рамах, приставленные к стене. Жена раньше пыталась создать здесь более комфортную обстановку, приносила из дома то пушистый плед на кушетку, то живые цветы в горшочках, то коврик на пол, но Пичугин потребовал, чтобы все это было отнесено обратно. “Роскошью буду наслаждаться дома!” — усмехаясь, сказал он, сворачивая синтетический коврик с незамысловатым рисунком. Жена унесла вещи обратно и больше не настаивала на преобразованиях.
На подрамнике стояли три маленькие иконки, с ладонь величиной, самые обычные, дешевые, такие продают возле церквей. Все три были Пичугину подарены: одна — сестрой, живущей в деревне на Урале, вторую принесла год назад знакомая художница, умершая недавно от рака, третью занес сосед Сарафанов, “чтобы и у тебя пожар вдруг не случился”. Сарафанов после пожара стал меньше пить, часто ходил в Троицкую церковь беседовать с отцом Валерием. Искусствоведка Луиза, с которой Пичугин дружил вот уже тридцать лет, увидев иконки в мастерской, принесла в подарок старинную книгу с золотым тиснением на обложке, книга называлась “Жития святых”. Иногда Пичугин разглядывал ее, листал, но не так, чтобы углубляться в чтение. Но после таких заглядываний в книгу задумывался, когда выводил кисточкой золотой нимб святого с подаренной иконки. Все это лето, вот уже второй месяц Пичугин писал акварели, где присутствовали именно эти иконки, еще вазы с засохшими цветами, ирисами, розами, полевыми букетами, посередине листа писал свежий, только что принесенный из булочной золотистый батон или старинную книгу с золотым тиснением на обложке или щербатую голубую чашку с блюдцем, вся эта серия называлась: “Июльские натюрморты”. Композиции в них менялись мало, Пичугин просто переставлял вазы с засохшими цветами как-то по-иному, то приближал подрамник с иконами, так что они становились больше, то отдалял их, так что лица святых на иконках были уже неразличимы, только овал лица, а над ним — золотистый нимб. Пичугин подумывал осенью принести в мастерскую арбуз, чтобы разрезать его и поместить в центр композиции, правда, арбуз, может, будет казаться слишком ярким, диссонирующим по сравнению с этими неброскими сиренево-палево-желто-золотистыми тонами предметов, изображенных на натюрмортах. Но осенью можно позволить себе и некоторое буйство красок. Пока же натюрморты казались “миром гармонии, красоты и покоя”, как выразилась искусствоведка Луиза, она акварели хвалила. “Эти натюрморты изысканные, — говорила она, — от них веет уравновешенностью, гармонией!” Как-то она попросила у Пичугина позволения привести к нему в мастерскую иностранцев. Пичугин спросил, почему в наш город зачастили иностранцы. Богатая республика, нефтеперерабытывающих предприятий много, иностранцы чуют большую прибыль, ответила Луиза. Иностранцы пришли, внимательно осмотрели все пыльные углы в мастерской, вежливо поохали, поцокали языками, пока Пичугин одну за другой доставал акварели с топчана и размещал их на подрамнике. Луиза давала пояснения по-английски. Она обратилась к Пичугину: “Им очень нравится. Они спрашивают, можно ли купить акварели”. “Нет, — ответил Пичугин, — не продаю”. Иностранцы переглянулись. “Ноу проблем!” — сказал, улыбаясь, самый заметный из них, грузный, но очень подвижный дон Педро. И вместе с Луизой иностранцы ушли, оставив в мастерской “презент” — бутылку минеральной воды и какой-то глянцевый журнал на английском языке. Луиза позвонила вечером домой, посетовала, сказала, что надо бы хоть одну вещь продать, неплохие деньги предлагали, ведь от местного музея вряд ли дождаться, чтобы купили, хорошо, если к грядущему юбилею устроят персональную выставку. Дон Педро хочет еще раз зайти к тебе перед отъездом, ему жутко понравилось, сказала Луиза. Ну, если ненадолго, согласился Пичугин.
Сегодня он хотел докончить акварель, начатую вчера. Опять в правом углу иконки, в левом вазы с цветами, посередине — пустое пространство. Вот в это пространство он и хотел поместить золотистую рыбину — скумбрию горячего копчения, которую принес вчера к нему домой развеселый Сарафанов. Он принес еще и бутылку коньяка, коробку конфет, рассказал, что на него свалилось богатство, одному бизнесмену, производящему какие-то сверхпрочные трубы, понравилась его давнишняя картина “Лесной пруд”, выставленная в салоне, он ее купил. Да еще предложил поехать к нему на дачу, пописать что-нибудь там, природа, сказал, исключительная, холстами, красками обеспечит, кормить, поить будет, но условие одно: полчаса в день давать уроки рисования его ребятишкам. Поехали со мной, уговаривал Сарафанов, вдвоем веселей, бизнесмен, я думаю, возражать не будет. Если и поеду “на природу”, только в свою деревню, на Урал, ответил Пичугин, пока не могу, вот закончу цикл, тогда, может, и поеду, в мастерской тихо, никто не мешает.
Пичугин достал из принесенной сумки сверток с рыбиной, развернул ее, положил на белый лист ватмана. Рыбина была хороша — в меру упитанная, плотная, с золотисто-коричневым отливом, она аппетитно поблескивала в лучах неяркого утреннего солнышка, заглядывавшего в окна. Пичугин развел краски, достал кисточку, начал писать. В открытую форточку поддувал свежий ветерок, с улицы не доносилось ни звука.
Вдруг Пичугин нахмурился: что такое? Вместо золотистого бока у рыбины выписалось красновато-коричневое пятно. Или он опустил кисточку нечаянно в красную краску? Пичугин снова начал писать, обмакнув кисточку в охру. И снова на листе выступило коричневато-красное пятно. Что за черт! Или кисточка была грязная, в засохшей красной краске? Что же он писал вчера краской цвета запекшейся крови?
Снизу гулко застучали. Кажется, во входную дверь. Часто, нетерпеливо били по железной решетке. Пичугин отложил кисточку и направился в предбанник. Вышел на лестницу. У решетки, согнувшись, стоял какой-то человек и бил кулаком по прутьям решетки. Лоб у него был весь в крови.
— Йода нет? — хрипло спросил человек. — Или спирту?
Пичугин поспешил вниз, открыл дверь.
— Федька, гад, чуть не убил! — прохрипел человек. — Йода нет?
Это был парень лет 30, в мятых брюках, в майке с портретом обнаженной девицы на груди, в домашних тапочках. Он стоял, покачиваясь, держась одной рукой за голову, второй все еще бил по решетке.
— Вам надо в больницу, — сказал Пичугин.
— Йода нет? — повторил человек. — Не пустите, что ли, к себе?
Пичугин посторонился. — Проходите.
Парень стал подниматься по лестнице, охая и кряхтя.
Пичугин, придерживая за локоть, ввел его в комнату.
Увидев кушетку, незваный посетитель направился прямо к ней и тут же повалился. — Может, одеколон есть?
Пичугин достал из шкафчика бинт, пузырек с одеколоном, смочил салфетку, подошел к лежащему человеку, стал вытирать его залитый кровью обезображенный лоб. Салфетки оказалось недостаточно, тогда Пичугин снял льняную салфетку с чайной посуды, смочил одеколоном и снова приложил ко лбу пострадавшего.
— Все равно вам надо в больницу, — сказал Пичугин. — Может, у вас сотрясение головы… Сейчас спущусь к соседу, попробую вызвать “скорую”.
— Не надо “скорую”, — простонал гость. — Федька — гад. Я сейчас уйду, я рядом живу, дойду…
Снизу донеслись голоса, женский, на повышенных тонах, и второй — мужской, вяло оправдывающийся. В дверях возникла парочка: парень в разорванной рубашке, джинсах и молодая женщина в летнем сарафане, с встревоженным лицом.
— Ну, слава тебе господи, не убил! — сказал, улыбаясь, вошедший мужчина. — Петь, прости, не рассчитал, вот и Нюрка меня ругает…
— Окаянные, оба окаянные! — закричала женщина. — С утра нализались! Нет чтобы как другие — на дачу, на огороде покопаться! Человека побеспокоили! Федор, поднимай Петра, веди его к двери! Мы сейчас уйдем, извините, пожалуйста…
Троица наконец ушла. Пичугин спустился за ними, закрыл дверь. Поднялся в комнату. Уселся на стул. Посмотрел на пол, там виднелось несколько капель крови. Пичугин намочил под краном губку, смыл пятна. Тщательно вымыл руки, подошел к мольберту. Посмотрел на неоконченную акварель. Решительно вздохнул, развел красную краску и в несколько взмахов кисточкой, очень быстро докончил писать рыбину, она получилась не золотистой, а — коричнево-красной, цвета запекшейся крови.
Вечером пришла Луиза вместе с доном Педро. Иностранец уставился на новую акварель.
— Это очень современно! — сказал он, покачивая головой. — Ощущение тревоги. Это сейчас во всем. Как называется картина?
— Может, “Натюрморт с красной рыбой”? — спросила Луиза.
Пичугин пожал плечами.
— Дон Педро хотел бы купить эту работу, — сказала Луиза, просительно глядя на Пичугина.
— Ладно, — безразлично кивнул он.
Луиза с иностранцем ушли. Акварель унесли с собой. В мастерской стало тихо. Но прежнего радостного ощущения не возникало, писать совсем не хотелось.
Пичугин отправился домой. Сообщил жене, что завтра собирается в деревню, к сестре, на Урал.
И вот он ехал в поезде, посматривая в окно, на медленно разворачивающиеся пейзажи, перед глазами мелькали освещенные ярким солнцем луга, поля, речушки, — весь этот летний безмятежный зеленый мир, где почти не видно людей. Ритмично постукивали колеса, уютно переговаривались меж собой две женщины, едущие к внукам, обе сразу же, как только поезд тронулся, достали из сумок еду и теперь аппетитно ели вареную картошку, хрустели зелеными огурцами, разрезали красные помидоры, запивая водой из голубоватых больших бутылок, от этой картины на душе у Пичугина стало как-то спокойнее. Он представил, как обрадуется его приезду сестра, как затопит баню, как накормит его такой же аппетитной вкусной картошкой, нарвет в огороде свежих огурцов, да и квас у нее летом всегда имеется… А уж как спать хорошо в ее просторном деревянном доме, где у печки под потолком сушатся пучки свежих трав, а в углу избы при лампадке мерцает иконка…
Вдруг поезд тряхнуло, он остановился.
— Что такое? — переполошились в вагоне. Пассажиры бросились к окнам, высматривая, что случилось.
— Может, кто нечаянно дернул стоп-кран? — предположил кто-то в соседнем купе.
— А может, не нечаянно, — возразил ему кто-то другой.
— А может, террорист какой выискался на нашу голову! — с усмешкой предположил кто-то еще.
— Эх, думала, спокойно доеду до дома, опять не вышло, — вздохнула женщина, только что радостно рассказывавшая о своем внуке.
Пичугин смотрел в окно. Ему была видна картина. Как в раме.
Сбоку, наискосок к железнодорожному полотну подходила проселочная дорога, она серой полосой разрезала зеленое поле. На дороге появился синий милицейский газик. Из него вышли два милиционера и направились к путям, скрылись из глаз.
По вагону быстрым шагом прошли два охранника, пробежала взволнованная проводница, гулко хлопнула дверь в соседний вагон.
— К машинисту побежала, выяснять, что случилось, — объяснил кто-то в соседнем купе.
Наступила томительная тишина.
Через несколько минут проводница вернулась, кто-то из пассажиров спросил, почему остановка, и она стала отвечать, громко, взволнованно, но слов было не разобрать, и одна из женщин поднялась с места:
— Пойду узнаю.
Через несколько минут вернулась на место с расстроенным лицом.
— Авария, — вздохнула она. — Трактор сшибло с путей, пьяный тракторист не справился с управлением…
— Жив? — спросила вторая женщина.
— Жив, но тяжело ранен, и трактор весь разворотило.
Пичугин снова смотрел в окно. Теперь он видел такую картину.
Справа от железнодорожного полотна по дороге шли четверо мужчин, по виду — деревенские. Они несли на носилках грузного человека, рубашка его была вся в крови. Одна рука раненого, в потеках крови, свешивалась до земли.
На дороге показался пыльный “уазик”, обогнул синюю милицейскую машину и остановился, дверцы его раскрылись.
Мужчины стали вносить носилки с раненым в “уазик”. Вернувшиеся милиционеры сели в свою машину, развернулись и поехали прочь. Уазик последовал за ними. Скоро на дороге никого не осталось.
Поезд дернулся и покатил, сначала медленно, потом все быстрее, набирая скорость.
За окном снова возник сияющий зеленый мир, беспрерывно меняющийся. Перед глазами возникали картины летнего дня, одна безмятежнее другой.
Пичугин смотрел в окно и думал о том, много ли сюжетов осталось у нынешнего художника, чтобы его картинам не понадобилась красная краска, цвета запекшейся крови или ярко-алая…
Как бабки Лукерья и Гликерья
незваных гостей спровадили
В глухой деревушке у дремучего леса жили в двух соседних избах бабки Лукерья и Гликерья. Летом наезжали к ним на отдых дети с внуками, места тут были грибные, текла речка, хоть и неширокая, но купаться можно было. А зимой уж куковали бабки в деревне одни. У Лукерьи была корова, куры, петух и кошка Машка, у Гликерьи — старая лошадь, козел Вася и пес Крендель. Вот ночью, бывало, завоет ветер, зашумит в печной трубе, застучит жестяной крышей, Лукерья проснется, взглянет в окошко на соседний дом, а у Гликерьи — огонек в окне светится, лампадка зажжена. Перекрестится Лукерья: ну, слава Тебе, Господи, у Гликерьи свет в окне… Перевернется на другой бок и снова уснет. Зимой варили бабки картошку, яйца, пили парное молоко, а как захочется каких-нибудь пряников, макаронов или ирисок, запрягали лошадь Гликерьи и ездили на санях в соседнюю деревню в магазин, там их привечала продавщица Люся, хорошая девушка. Вечера бабки коротали за вязанием шерстяных носков внукам, слушали радио, сами пели, выводя старательно: “Светит месяц, светит ясный” или “Вот кто-то с горочки спустился”. Лукерья любила поговорить с кошкой Машкой, Гликерья — с псом Кренделем. Вот утром проснется Лукерья, спросит: “Маш, как думаешь, нынче дождь будет или нет?”. Если Машка начнет зевать, значит, дождь будет, а если начнет прыгать и скакать, значит, на небе будет ясно. Гликерья тоже советовалась со своим псом: “Ну, что, Крендель, идти нынче с лес за ягодой?”. Если пес сразу бежит за ворота, значит, согласен идти в лес. А если скулить начнет, в пустую миску мордой тыкаться, значит, голоден и никуда не собирается, пока его не накормят.
На околице деревни проживал еще один житель — шебутной парень Егорка, он в лесничестве работал. Вот повадился он привозить из города любителей пострелять местных зайцев, уток. Привезет гостей в свою избу, с утра они по лесу в сапогах болотных, в куртках нарядных шастают, стреляют во все стороны безо всякого толку, благо патронов привозят много, целый ящик, ну, а если удастся им подбить какого-нибудь зазевавшегося зайчика, кабанчика, утку, устраивают пир на весь мир. Егорка жарит им шашлыки из свежатины, топит баню, гости едят, пьют, горланят на всю деревню, бегают в речку окунаться, а утром с опухшими лицами уезжают на своих джипах в город. Егорка мешок пустых бутылок в магазин едет сдавать. Егор, не привози ты сюда этих гостей, от них только шум да безобразие, ведь спалят деревню, говорили соседу Лукерья и Гликерья. Мне деньги нужны, жениться хочу, отвечал Егорка, приезжие за день охоты столько денег отваливают, сколько в лесничестве я и за месяц не наработаю. Ну что тут скажешь? Вздохнут Лукерья с Гликерьей и уйдут восвояси, видят, что с Егоркой не сговоришься, у него свой интерес.
Вот как-то поздней осенью, когда листва с деревьев уж облетела, но снег еще не выпал, Егорка опять привез из города гостей. На двух машинах приехали, из одной вышел толстяк в пыжиковой шапке, в куртке на меху, из второй — краснолицый, в вязаной шапочке. Понесли из машины в избу Егорки пакеты с провизией, ящики с бутылками, ружья, спальные мешки в чехлах. Лукерья и Гликерья как раз в это время по улице шли, сухое дерево из леса волокли, пригодится на топку. “Егор, надолго, что ли, гости приехали, еды так много привезли?” — спросила Лукерья. “Дня на три, — ответил Егорка, — порыбачить и поохотиться”. “А что ж у них удочек нет, если рыбачить хотят?” — спросила глазастая Гликерья, которая всегда все примечала. “Удочки им не нужны, у них шашки тротиловые имеются, глушить рыбу будут”, — ответил Егорка. Бабки переглянулись. “А охотиться на кого?” — полюбопытствовала Лукерья. “Рогатого хочу им из лощины выгнать, если получится, обещали на мотоцикл денег дать”, — ответил Егорка. “Рогатого? Лемешева?” — ахнула Лукерья. Лемешевым бабки прозвали большого красивого лося с ветвистыми рогами, обитавшего в лесу. Лукерья и Гликерья не раз видели его, всегда удивлялись его статному виду, красивым ветвистым, похожим на дерево рогам, любовались им, когда он важно вышагивал по поляне, поднимая голову, забирая крупными мягкими губами зеленые листочки с нижних веток деревьев. А Лемешевым прозвали за его звучный голос, уж очень проникновенно, сильно, нежно трубил он весной в зеленой чаще.
— Вы молока и яиц мне в избу принесите, — сказал Егорка, — гости вам хорошо заплатят.
Отправились Лукерья и Гликерья домой невеселые, Лукерья зашмыгала носом, Гликерья — тоже.
— Лемешева жалко, — призналась Лукерья, — я его капустным листом кормила, когда стужа в феврале была, он к самым воротам моим подошел.
— Как это они рыбу глушить собираются? — покачала головой Гликерья. — Летом приедут внучата, как им в такой речке купаться?
— Прогнать этих горе-рыбаков да охотников надо, — сказала Лукерья. — Только как?
— У меня ружье от Ивана Кузьмича осталось, — сказала Гликерья.— Можно из него пострелять, попугать.
— Так и у них ружья имеются! — возразила Лукерья. — Не испугаешь.
Разошлись бабки по домам, стали думать, как незваных гостей из деревни спровадить.
Лукерья у лампадки постояла, Богородице помолилась, Гликерья — святому Михаилу.
— Ну что, Маш, как напугать пришлых людей, как выгнать их отсюда? — обратилась Лукерья к кошке Машке.
Та походила, походила по половицам, вдруг — прыг на стену, лапкой шнур от радио задела, радио и заговорило.
— “В результате утечки отходов радиация в этом районе стала превышать норму, — сказал голос по радио, — местные власти срочно переселяют жителей в соседний район”.
Лукерья накинула на плечи шаль, побежала к соседке.
Гликерья сидела у стола, разглядывала индюшачьи яйца, которые продала ей Люся, когда заезжали в последний раз в магазин. Люся тогда сказала, что эти яйца очень полезные, но их почему-то никто не берет, а ведь продает она их по дешевке, за полцены.
— Вот, спросила у Кренделя, как нам пришельцев прогнать, так он мне эту сетку с индюшачьими яйцами из сеней приволок, — сказала Гликерья. — Как это понять?..
— Очень просто, — ответила Лукерья.— Отнесем эти яйца Егоркиным гостям, скажем, что они куриные. А крупные потому, что у нас в деревне радиация.
— А поверят? — усомнилась Гликерья.
— А мы еще молока отнесем, скажем, что оно от трехглазой коровы. А еще у меня подсолнух в подполе лежит — в два обхвата, скажу, нынче все подсолнухи такими уродились, мол, проезжал кто-то из военных мимо, выронил у нас канистру с какой-то радиоактивной жидкостью. Нынче богатые люди ничего не боятся, только радиации!
Лукерья оказалась права.
Когда обе бабки принесли Егоркиным гостям молока и индюшачьи яйца, стали рассказывать, что молоко это от трехглазой коровы, а яйца крупные потому, что куры стали нести большие яйца после того, как у военных случилась утечка радиоактивной жидкости, когда они проезжали по деревне.
Гости жутко перепугались, стали кричать на Егорку, почему он их не предупредил, почему ничего не сказал про радиацию. Тот, что в пыжиковой шапке, стал требовать у краснолицего, чтобы тот сейчас же достал дозиметр, проверить радиацию, краснолицый закричал, откуда я достану дозиметр в такой глуши, что я тебе, Шойгу? Наконец оба гостя выскочили из-за стола, где было выставлено богатое угощенье, всякие мясные консервы, соленая рыба, сыры, шоколадки в золоченых обертках… Схватили мешки, ружья и, погрузившись в машины, уехали из деревни, уже без Егорки. А тот побежал топиться в речке, с горя, но потом раздумал, вода в речке была жутко холодная, со льдом, ну прямо коктейль в каком-нибудь городском баре.
А бабки Лукерья и Гликерья, веселые, вернулись к себе домой, поблагодарили кошку Машку и пса Кренделя за дельные советы, угостили их сметаной и мясными консервами, а потом, поужинав картошкой с грибами, уселись вязать носки внукам. И распевать: “Вот кто-то с горочки спустился”.
Через неделю выпал снег, все вокруг стало белым, нарядным. Лукерья и Гликерья отправились в лес за хворостом. Вышли на поляну, а там Лемешев стоит, голову задрал, к ветке ольхи губами тянется.
— Лемешев! — ахнула Лукерья. — Красавец ты наш!
— Да, хорош! Надо бы его капустным листом угостить, когда к нам в деревню наведается, — ответила Гликерья.
Очарование погожего летнего дня
Время близилось к десяти утра. Синева неба становилась все ярче, гуще, белые кружевные облака медленно скользили по небу, то рассеиваясь, растворяясь в этой синеве, то вновь возникая и сплетаясь в новые тонкие кружева. Гул города, шум машин, проезжающих по проспекту за двойной линией домов, стал ровным, непрерывным.
В тенистом дворе под кронами пышных деревьев было прохладно, свежо. Земля, еще не просохшая после ночной грозы, источала влагу, приятно подувал утренний ветерок.
В тени деревьев на скамейках, расставленных вокруг выкрашенной в яркие цвета детской площадки, сидели старушки из ближайших подъездов, вышедшие из душных квартир подышать свежим утренним воздухом. Звонко чирикали воробьи, любопытная ворона медленно прохаживалась вдоль мусорного бака, поглядывая на апельсиновые корки и обертки от конфет, валявшиеся на земле, но, так и не прельстившись ими, взлетела на крышу игрушечного домика на площадке и каркнула, нарушив тишину. На клумбах по краям площадки пылали оранжевые настурции, едва уловимо пахло сосной, среди посаженных лет десять назад во дворе кленов, лип, дубов была и сосна.
Скрипнула ржавая дверь, и из ближайшего подъезда во двор вышла молодая женщина с коляской, в которой сидел малыш с забинтованной ножкой. Женщина была бледная, востроносенькая, в коротком голубом сарафанчике, пугливо поглядывала вокруг себя сквозь круглые очки. Она провезла коляску до пустой скамейки под дубом, уселась и замерла, уставившись на клумбу с настурциями. Постепенно пугливое выражение ее лица стало более спокойным.
Из-за угла облупившейся серой пятиэтажки во двор нетвердой походкой вышел мужчина лет 35 с полиэтиленовым мешком в руке. Мужчина был небрит, с всклокоченными волосами, одет в мятые брюки и вылинявшую клетчатую рубашку. Он медленно прошелся по двору, изредка останавливаясь и подбирая с земли пустые бутылки из-под воды, пива, опуская их в мешок. Вот заметил торчащий из мусорного бака детский зонтик розового цвета, зачем-то вытащил и его, сунул в мешок. Мужчина дошагал до пустой скамейки в углу площадки, уселся, вынул из кармана банку с пивом, отпил немного, а потом замер, уставившись на клумбу с настурциями. Поднял голову, взглянул на небо, синее, бездонное, с кружевными облаками, на пышную крону деревьев, окружающих двор, увидел женщину с коляской, в которой сидел мальчик.
Что-то дрогнуло в лице мужчины, он зажмурился, опустил голову, вытянул из мешка розовый зонтик и уставился на него в некоем горестном размышлении.
Из двери следующего подъезда появился кот — красавец, с ярко-синими светящимися глазами, с туловищем палевого цвета, с коричневой головкой и коричневыми лапками. Грациозно изгибаясь при ходьбе, поводя направо-налево изящной головкой, осторожно перебирая лапками, этот сиамский породистый кот сделал несколько шагов по влажной земле и остановился. Поднял голову, взглянул на небо, почти южное, с тонкой кисеей облаков, на глянцевую листву деревьев, окружающих двор, на клумбу с оранжевыми настурциями, увидел женщину с коляской и малыша. На мгновение замер, встретившись взглядом с ребенком, некое ослепительное видение возникло в кошачьем мозгу.
Но вернемся к женщине. Взгляд ее, устремленный в небо, становился все более безмятежным, мечтательным, некое подобие улыбки появилось на нем.
Люся — так звали эту женщину — увидела перед собой ясный солнечный день, такой же, как сейчас, с таким же синим бездонным небом и кружевными облаками, похожими на тонкую кисею. Одиннадцатилетней девочкой шагала она вместе с мамой и папой по пустынной проселочной дороге, неся в руке корзинку с ягодами. Семья направлялась в райцентр, на базар, чтобы продать коромысла, липовые ложки, вырезанные отцом, и землянику, мать набрала ее с целое ведро, выйдя спозаранку в лес.
Все трое приблизились к ельнику с торчащими в небо острыми пиками высоких елей, дальше дорога шла через лес. И вдруг из этого дремучего темного леса выехал всадник на рыжем коне. Люся даже зажмурилась — так он был хорош! Он походил на королевича Елисея, который ездит по свету, разыскивая царевну, невесту, спрашивая о ней солнце, месяц и ветер, Люся в это лето как раз читала сказку Пушкина о мертвой царевне и семи богатырях. Всадник походил и на артиста Вячеслава Тихонова, играющего Андрея Болконского в фильме “Война и мир”, Люся запомнила, как замечательно танцевал Болконский на балу с Наташей Ростовой. Походил всадник и на графа Монте-Кристо из французского кинофильма, такой он был мужественный, красивый, смелый.
— Лесничий новый, — сказал папа, кивая на появившегося из леса всадника.
А тот подъехал ближе, поздоровался со всеми, посмотрел на Люсю, на корзинку в ее руке и засмеялся: “Не в моем лесу ягод набрала, красавица? Ну что ж, тебе можно, вот тебе мой подарок!”
И кинул в корзинку Люси свистульку, вырезанную из ивового прутика.
Люся потом долго хранила эту свистульку, иногда доставала из тайника, когда никого не было дома, тихонько дула в нее, раздавались мелодичные звуки, уносящие сердце куда-то вдаль… Уж если и была в кого влюблена Люся, то именно в этого всадника на рыжем коне, больше ни в кого. Скоро семья Люси переехала в поселок, отец устроился на автобазу грузчиком, через полгода попал в аварию и умер в районной больнице. Мать стала раздражительной, крикливой, попивала в одиночку. Люся не чаяла, когда уедет из дома, чтобы поступить в какой-нибудь техникум. Ей хотелось стать медсестрой, воспитательницей, учительницей. Но поступить в техникум в городе ей не удалось, возвращаться к матери не хотела. Попыталась устроиться на работу. Когда без рубля в кармане слонялась по городскому рынку, спрашивая у всех подряд, не нужна ли кому помощница, работница, ее увидела и позвала к себе в дом жена начальника рынка. Люся поселилась в просторном доме, чистила, убирала, готовила обед, присматривала за годовалым Костиком, сыном хозяев. За это хозяйка кормила ее, подарила ситцевое платье и платок. Но, глядя на Люсю, особенно в присутствии мужа, частенько жалостливо говорила: “До чего же ты тоща, Людмила, до чего нескладна, прямо смотреть не на что!” Однако муж хозяйки, видимо, все же углядел что-то в молчаливой, безропотно выполнявшей всю работу по дому Люсе. И как-то, когда жены, пышной Тамары, не было дома, подступился к девушке, обхватил ее широкими ручищами-лопатами и поволок к дивану. Люся в ужасе молча отбивалась руками и ногами, но потом обессилела, перестала драться. Долго отмывалась в ванне, ожесточенно терла себя мочалкой с мылом, вышла из ванной лишь тогда, когда услышала голос вернувшейся в дом Тамары. Через день хозяин снова застал Люсю в доме одну, стал подступаться к ней, приговаривая: “Какое колечко я тебе купил, иди-ка, погляди!”. Люся схватила кухонный нож, которым собиралась резать лук, занесла над головой, крикнула низким голосом: “Не подходите!”. Хозяин отступился, ворча, что некоторые не понимают своего счастья, не хотят ходить в шелковых комбинациях, шелковых платьях, не хотят иметь серебряных, золотых колечек, ну, что ж, дур на свете много. Через месяц Люсю стало тошнить от еды, от вида хозяев, от запахов этой ненавистной квартиры. Тамара все поняла, злобно закричала, что, вот, думала, взяла в дом бедную деревенскую девчонку, хотела помочь ей устроить свою жизнь, а оказалось — гулящая. Тамара выгнала Люсю из дома, заплатив лишь половину обещанных денег. С узелком в руках Люся просидела полдня на городской скамейке в каком-то сквере, не зная, куда податься, к матери возвращаться она не хотела.
— Ты не Емелиной Кати дочь? — вдруг остановилась возле нее женщина с тяжелой сумкой в руке.
Люся кивнула.
— Я смотрю, похожа ты на нее, — продолжала, вздыхая, женщина. — А я Нюра, подруга ее, мы с ней вместе на курсах кройки и шитья учились… Да что с тобой? На тебе лица нет! Пойдем-ка ко мне, поможешь мне сумку донести. Вот, купила картошки, семь кило, а донести не могу…
Так Люся оказалась в доме Нюры, жалостливой сердечной женщины, которая жила одна. Нюра отвела Люсю в женскую консультацию, заботилась о ней, пока Люся ждала ребенка, кормила из своих скудных пенсионных. Когда мальчик родился, устроила его в ясли, потом в детский садик, помогла Люсе устроиться подавальщицей в открывшуюся неподалеку закусочную, которой владели приехавшие из Средней Азии турки. Но в детском садике за Павликом, — так назвала сына Люся, — не доглядели, ушибся ножкой о железную трубу во время ремонта детского сада, ножку мазали мазями, лечили по-всякому — не помогло. Павлик перестал ходить, теперь Люся возила его на прогулку в коляске, одолженной у соседей. Люся стала пугливой, нервной, по ночам плакала. Но сегодня, в это летнее погожее утро, глядя на синее бездонное небо с кружевными легкими облаками, на пышные деревья, напоминающие лес, на яркие цветы на клумбе, она вдруг вспомнила давний солнечный день, как шла вместе с мамой и папой по проселочной дороге, как из лесу выехал всадник на рыжем коне и ласково спросил ее: “Не в моем лесу ягод набрала, красавица? Что ж, тебе можно. Вот тебе мой подарок!”. И кинул ей в корзинку свистульку.
Мужчина, сидевший во дворе на скамейке, разглядывая грязный розовый зонтик, вынутый из мусорного бака, вспоминал свою дочь Виолетту. Как он ходил с ней, пятилетней тогда девочкой, в “магазин “Детский мир” покупать подарок ко дню рождения. Как она долго выбирала зонтик, то ей нравился желтый в белых ромашках, то белый в синих васильках, но, наконец, она выбрала розовый, в красную крапинку, подняла над головой и радостно закричала: “Пап, смотри, я настоящая принцесса!”. И обняла его за шею своими тонкими в пупырышках ручками. Да, Виолетта тогда любила его! И жена, Оксана, “смуглянка-молдаванка”, любила! И все было хорошо в их крошечной квартирке с тюлевыми занавесками на окнах на первом этаже ведомственного кирпичного дома от шинного завода, на котором он тогда работал. А потом вдруг завод объявили “неконкурентоспособным”, работников поувольняли, квартиру отобрали, пришлось жить у Оксаниной родни. Он нашел тогда другую работу, слесарем-монтажником, но там почему-то задерживали зарплату, не платили по два-три месяца кряду. Тогда перешел работать охранником на пивзавод. Но как-то на работе его угостили пивом свои же, знакомые ребята, он выпил с ними несколько бутылок и заснул, а ночью с территории завода угнали целый грузовик с лучшим, качественным пивом. Его сняли с работы, чуть не отдали под суд, даже обвиняли, что он был в сговоре с этими жуликами. Так остался без работы, подрабатывал теперь от случая к случаю, то грузчиком в овощном магазине, то на вокзале носильщиком. Потом случилась эта история с медсестрой. Как-то он возвращался с Виолеттой из детского сада, и вдруг из-за угла показалась огромная овчарка жуткого вида — ну прямо собака Баскервилей! Он представил, как она сейчас нападет на Виолетту, и, не раздумывая ни секунды, с дикими криками, размахивая кулаками, бросился на собаку. Оба покатились по земле, он рычал, собака лаяла, Виолетта кричала, стоя в сторонке, пока появившийся из-за угла хозяин овчарки не растащил их. “Пап, зачем ты напал на эту собаку, она же нас не кусала?” — удивилась потом Виолетта. “Дочь, я подумал, вдруг она нападет на тебя, я же тебя очень люблю!” — ответил он. “Пап, ты такой смелый!” — восхитилась тогда Виолетта. Но все же в схватке с овчаркой он был искусан, пришлось идти в медпункт, делать уколы от бешенства. Медсестра Таня, делавшая ему уколы, как-то угостила его спиртом из своего заветного шкафчика в кабинете, в благодарность он пошел провожать ее домой, ну и как-то так получилось, что у Тани и заночевал. Гордая “смуглянка-молдаванка” Оксана на другой же день выгнала его из дома, не пускала больше в квартиру, не открывала дверь, когда он приходил ночью, стучался, звонил, звал дочь, однажды Оксана даже вызвала милицию. Наконец, жена подала на развод, их развели, Виолетту теперь он не видел. Жил у своей дальней родственницы, одинокой старухи, которая хоть и ругала его, но все же из квартиры не выгоняла, даже кормила своей диетической кашей из геркулеса, много ее не съешь. Как же так случилось, Руслан, говорила ему каждый вечер эта пожилая родственница, в прошлом, учительница, как это ты из симпатичного молодого человека с техническим образованием, с дипломом, все растерял: и семью, и работу, опустился, одичал, надо взять себя в руки, надо собраться с силами, Руслан! Он и сам понимал, что одичал. До чего дошло: по дворам ходит, бутылки пустые подбирает, скоро в мусорных баках копаться начнет, еду искать. Да, надо подняться с колен, найти в себе силы, ведь не зря так ярко светит это солнце, не зря так синеет летнее небо, да еще этот розовый зонтик, напомнивший ему Виолетту…
Теперь вернемся к сиамскому коту. Мы говорили, что при взгляде на малыша в коляске в кошачьем мозгу внезапно возникло ослепительное видение. Дело в том, что этот взгляд показался сиамскому коту очень твердым, повелительным. И на мгновение кот, обладатель длиннющей родословной, потомок священных сиамских котов, проживавших некогда в королевском дворце в Сиаме среди роскоши и блеска, почувствовал, что находится не в этом ничем не примечательном городском дворе, окруженном одинаковыми, из серого кирпича домами с проржавевшими балконами и грязными подъездами, не среди этих зевающих от недостатка кислорода старушек в ситцевых халатах и тапочках на босу ногу, не рядом с этим неряшливым мужчиной, от которого пахнет чем-то кислым, не рядом с этой бледной испуганной женщиной в коротком сарафане, с коляской, в которой сидит ее бледный ребенок… Нет, под твердым повелительным взглядом малыша кот почувствовал, что находится сейчас в королевском дворце, в Сиаме, у золотого трона, на котором восседает наследный принц, одетый в расшитую золотом и драгоценностями одежду, идет торжественная церемония вступления принца на престол, гремят барабаны, визжат флейты, недвижно стоят смуглые гвардейцы в шитых золотом мундирах, а он, любимец принца, священный сиамский кот Прем Чайя Семнадцатый, должен сейчас подползти по мягкому ковру к золотому трону и коснуться лбом сандалии принца с сапфировой пряжкой, должен произнести на своем кошачьем языке ритуальную фразу: “Да здравствует король Сиама!”. Только тогда вступление принца на престол будет законным.
И кот, припав на задние лапы, медленно пополз по влажной дворовой земле к коляске, в которой сидел мальчик с забинтованной ногой.
В этот момент Люся очнулась. И увидела, что к коляске, к ее сыну ползет по земле неизвестный хищный кот с ярко-синими горящими глазами, видимо, готовясь к нападению.
Люся вскинула обе руки вверх и тоненько, жалобно вскрикнула:
— Помогите! Помогите!
Руслан, сидевший в горестном размышлении, глядя на розовый зонтик, напомнивший ему Виолетту, услышав этот крик, вскинул голову и увидел испуганное лицо молодой женщины, освещенное утренним солнцем. И увидел кота, хищно крадущегося по траве к беззащитному ребенку. Вспомнил овчарку, собаку Баскервилей, некогда чуть не напавшую на его дочь Виолетту. Руслан вскочил со скамейки и с диким криком бросился к коту. В три прыжка добежал до него и упал на землю, раскинув руки, пытаясь поймать, подмять под себя этого коварного зверя. Но упал мимо, не дотянулся до кота, расшиб себе руки, локти и подбородок. Но прыжок его был так великолепен, так безрассуден, глаза Руслана горели таким священным огнем отца, рыцаря, защитника, героя, что Люся невольно восхитилась, ей показалось, что этот незнакомый мужчина похож на великолепного терминатора из известного американского фильма. И на Сергея Безрукова, защищающего семью от врагов в фильме “Бригада”. И на Монте-Кристо, недавно показывали этот фильм по телевизору, только уже с другим актером, не с Жаном Марэ. Немного походил мужчина и на всадника на рыжем коне из далекого детства.
И тут заплакал мальчик.
Кот остановился. Он увидел, что перед ним не наследный принц с повелительным взглядом в расшитой золотом одежде, а бледный испуганный мальчик с забинтованной ногой, сидящий в пыльном городском дворе. Да еще этот смешной мужчина, дико закричавший, упавший на землю неподалеку от него… Чего он хотел? Глупый человек! И кот поднялся на все свои лапы, медленно повернулся и затрусил в соседний двор, к клумбе с маргаритками.
— Спасибо! — прошептала Люся, помогая подняться с земли Руслану.
Тот смущенно отряхнулся, бормоча: “Не за что!”.
Ребенок перестал плакать.
— Погода-то какая, — пробормотал Руслан, приглаживая растрепавшиеся волосы. — Извините, не успел побриться… Погожий, говорю, денек.
— Да, погода летняя, — ответила Люся.
— Руслан, — поклонился мужчина, тыча себя пальцем в грудь.
— Людмила, — ответила женщина.
На ее лице появилась слабая улыбка. Улыбка ожидания каких-то перемен в жизни, быть может, даже счастья. Исходящих от этого утра — ведь оно казалось таким прекрасным! От этого лета, которое еще не кончилось, оно еще будет длиться месяц. И от этого мужчины, такого смешного на вид, но который так бесстрашно, мужественно, смело кинулся на защиту ее сына. Как Тихонов-Болконский из кинофильма “Война и мир”, как артист Евгений Миронов в сериале “Идиот”. Как всадник на рыжем коне, выехавший из темного леса в поисках царевны-невесты…