Рассказы
Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2006
От автора | Начинать новый рассказ всегда легко и радостно. Кажется, что вот так на одном дыхании все само собой напишется. А к середине рассказа тебя охватывает паника — мыслей все больше, а выразить их все труднее. Появляется идея романа, а потом и трилогии.
Здесь главное — взять себя в руки и вернуться к малой форме. Очень трудно написать внятную и простую историю и в нужном месте поставить точку.
Письмо
Здравствуй, дорогой мой сыночек!
Давно что-то нет от тебя писем. Когда последний раз звонил, вроде бы голос у тебя был веселый, только мало ты мне рассказал. Волнуюсь после этих разговоров, кажется мне, что не обо всем у тебя спросила. И Степан тут рядом ходит — толком и не поговоришь. Далеко ты, сынок, забрался, да может, так-то и лучше, только скучаю по тебе сильно. А слышу тебя по телефону очень хорошо, будто ты совсем близко, из другого дома звонишь.
У нас все по-прежнему. Вчера вот похоронили ежика. После смерти назвали его Федей, как того строителя из Молдавии, который взялся веранду ремонтировать, помнишь, я тебе писала — да какой там ремонт, разворотил стены, плющ весь погубил и через неделю сбежал. Степан сказал, что его убили — таких, мол, отслеживают, когда они с деньгами возвращаются от хозяев и где-нибудь в лесу кончают. Вину свою признать не хочет, небось, задаток опять не дал, морочил парню голову — дам, не дам, тот и смылся. А теперь говорит: “В память о Федоре — рукастый был мужик, одним махом завалил гнилушку эту — даю покойному ежу его имя”.
Давно я Степку таким счастливым не видела. Стол в саду велел накрыть, целый праздник устроил. Он же теперь почти не пьет, а тут, гляжу, подливает и подливает. Уймись, говорю, Степа, сердце побереги! А он: “Не мешай мне, Анюта, дура ты, глупая — все равно не поймешь. Радость у нас сегодня: Тим боевое крещение получил. Первая жертва. Загрыз одним щелчком, охотник. Хороший кобель растет. Видишь, инстинкт какой: ничему еще не учился, а уже тварь живую рвет на части”.
И опять за стакан. Кричит: “Иди, убийца, ко мне, я тебя поглажу. Ты зачем ежика задрал, черная морда? Мешал он тебе, что ли? Порядок в моем саду нарушаешь, стервец! У меня здесь для всех место есть, пусть все живут, как хотят, дармоеды. Всю жизнь на вас горбатился, а теперь вот яблоки гнилые в траве подбираю”.
Сосед его, Витя, милиционер, — сидит, ничего не понимает: “За что пьем, Иваныч?” Степка ему: “За естественный отбор, Витек, за баланс в природе! Чтобы сильного боялись, чтобы в нору бежали и там отсиживались, когда настоящий зверь по дороге бежит. Вон, ежик наш, Федька, потерял первобытный страх, и раскусили его на две половинки”. Витя уже лыко не вяжет, тянется через стол со стаканом: “За вас, Степан Иванович! Не волнуйтесь, найдем вашего Федьку! Добро ваше вовек не забудем”.
Любят Степку в деревне. Он ведь многим помог. Витю самого от верной тюрьмы спас, когда тот придавил спьяну мальчишку. Не до смерти, слава богу, а все равно, куда не ткни — улики: наехал пьяным на служебной машине. Степан как нарочно рядом оказался, гулял с собаками. Говорит ему: “Дуй быстро к себе, ложись с бабой своей спать”.
Знает он, что в деревне происходит. Один из местных под судом как раз ходил, уже не помню за что, а Степка все так выкрутил, будто тот машину взял и наехал. Тому все равно сидеть, а Витю за халатность отстранили на месяц — и ничего, опять работать пошел.
Деньги Степкины помогли, мамаше сунул, уж не знаю сколько. Да, видно, немало — кряхтел еще долго по вечерам: “Доброта моя, Анюта, вконец меня разорит”.
Мальчишка-то быстро поправился. Прибегает теперь, спрашивает, не надо ли помочь. Степка любит, когда на него работают. Копать мальчишке дает в саду. Тот денег не берет, говорит — мама не велела. Степан доволен: “Во, во, парень, слушай мать-то свою. Люди помогать друг другу должны. Вот, просто пришел и сделал для соседа что-нибудь, от души. Случись потом беда, он вспомнит и тебя выручит”.
Чудит он, сынок, все больше с годами. На прошлой неделе опять представление устроил. Вечером грузовик подогнали с камнями, он говорит мне: “Будем, Анюта, вдоль дорожек выкладывать и кое-где живописно наваливать горками. Вот так камни лежат, камни, а сквозь них вдруг цветы пошли пучками. Сурово, а в то же время зелень кругом”.
Я смотрю — булыжников полный кузов. Совсем, думаю, рехнулся. А он: “Зови народ, пусть разгружают”.
— Ты что, Степ? Ночь уже на дворе, спят все!
— Ничего, Нюра, ко мне поднимутся.
Пошла я по деревне — пьянь нашу местную собирать. Тут дождь зарядил, в окнах темно. Кричу под дверями: “Степан Иваныч велел к нему. Работа есть”. Думала, никто и не проснется — да нет, все пришли. Дождь вовсю хлещет, ни черта не видно, а они по грязи булыжники эти волокут и волокут. Степка ящик водки выставил, так они еще баб своих позвали, те в подолах тащат что поменьше.
Всю ночь грохот стоял, уж не знаю, как они там друг друга не зашибли — и впрямь пьяного не берет ничего. Степан полчаса покомандовал, а потом скучно стало — к себе ушел, романсы слушать. Он перед сном теперь музыку заводит, и сам еще подпевает, видно, звуков ему не хватает. Дом-то пустой, три этажа отстроил, а что толку — один ветер гуляет.
Утром я прямо ахнула. Такую свалку устроили, всю малину завалили, грядок не видно. Стою и плачу — весь огород пропал. Степка с балкона кричит: “Маловато что-то материала, небось, мерзавцы, опять уперли!”.
— Да кому это барахло нужно?
— Не скажи, Анюта, булыжник хороший. Видишь, какой гладкий, один к одному — блестит, как умытый. Заживем теперь, красота будет прямо под носом. Иди быстрее сюда, посмотри новый план сада.
Тычет мне какие-то бумажки, а я уж наперед знаю — ничего он делать не будет. Носился с этими камнями целый день. Звонил какому-то архитектору, да, видно, опять по деньгам не договорились: злой стал к вечеру, в сад не выходит. Сидит на веранде спиной к двери и молчит. Пьяницы опять пришли, просили водки добавить. Степан как гаркнет: “А ну валите отсюда, сейчас ворота открою, собак с цепи спущу”. Кобели сразу лай подняли — чувствуют, заразы, что хозяин недоволен. Степка тут же повеселел: лай собачий его ободрил.
У Степана чем собака злее, тем у него на душе радостней. Людей ему, видно, эти собаки заменяют. Да и с ними обращается кое-как: вон Барса уже третий день за сетку не выпускает. Жалко мне его. По вечерам воет, а Степка будто не слышит. Лежит перед телевизором и новости погромче включает — лень ему с крыльца спуститься. Днем Барса в саду держать нельзя: злобный кобель, никого, кроме хозяина, не признает. Кто к Степке не придет, всех облает. На сетку бросается, а сетка старая, ходуном ходит. Степан менять не хочет, говорит, что и так выдержит. Я думаю, на страх он людей проверяет. Ко мне Барс вроде бы привык, а потом вдруг тяпнул за руку. Писать уж тебе не стала, чтобы зря не волновался — на свежем воздухе как-то обошлось. Степка все шутил: “Мои собаки незаразные, даже наоборот, кровь пускают для здоровья”. Обещал подарок мне сделать после травмы: набор кастрюль с росписью, узор такой синий на красном фоне, без надобности в шкафу стоят. Да, видно, опять забыл. На днях сказал — как Барсу пять лет исполнится, пристрелит его. Вроде у сторожевых этих с годами поведение меняется, и зрение в темноте теряют. Потом, смотрю — выпил, пошел к кобелям в загон. Сел там прямо на землю, в морду их целует, причитает: “Собачки мои дорогие! Только вы у меня остались, комочки мои шерстяные, души живые! Вас одних любить буду до могилы, никто мне больше не нужен. Вы уж хозяина своего в обиду не давайте”.
Не знает он, что еще придумать. К богу вот опять потянулся. Иконы покупает без разбору, весь дом завесил, говорит, что помогает успокоиться. Здесь, смотрю — в баню тащит здоровенную такую доску без оклада. Меня прямо смех разобрал: “Ты что, Степ, сдурел, что ли, куда в бане святых-то держать?”.
— А что, я только здесь и отдыхаю. Пусть повисит. Да она дешевая, видишь, картинка просто наклеена.
У него, сынок, там в бане фотография страшная есть. Мужики за столом сидят в простынях: рожи красные, смеются. Сам Степка в центре — стакан поднимает. Он как напарится, чай в баню просит. И все мне эту фотографию показывает:
— Вот смотри, Нюра, никого не осталось. Один я живой, видно, потому что молюсь исправно. А какие были ребята! Лешка Рябов, Рябушка, друг мой с детства. Какой парень был, как на балалайке играл! Любую музыку исполнит и песню самую простую. Совсем он загибался с балалайкой этой, пока я его в дело не взял. Хватит, говорю, Ряба, тренькать, время пришло себя показать по-настоящему. Он все упирался: “Не по пути нам, Степка, ты мужик рисковый. Помнишь, как ты, в школе еще, пацанов подбил из окна в сугроб прыгать. Сам небось боялся, а прыгнул, и ничего, встал и кричишь: “А ну давайте за мной, все нормально будет!”. Женька полез и ногу сломал, и Борька тоже уж не помню что. Ты их подбодрил: “Молодцы, ребята, — себя преодолели. А вот эти — и на меня с Юркой показываешь — трусы в трусы, не друзья нам, пусть отваливают”. Много лет потом я жалел, что не прыгнул”.
Вот какая память у Рябушки была. Я уж про то забыл давно, а ему, видно, страх детский покоя не давал. Говорю: “Вот теперь давай, исправляйся”. Хорошо он работал, старался. Как первый раз деньги нормальные получил, помню, приехал ко мне, глаза горят: “Степ, жить-то, оказывается, можно по-другому. Деньги-то какие чудеса делают”.
— Да, говорю, они, бумажки эти, все желания твои исполняют. А Ряба: “Вот поверчусь с вами еще немного и балалаечный ансамбль организую”. Мечта у него была такая: на больших балалайках концертных трио устроить. Говорю ему: “Иди работай, музыкант”. Не уберегся он, Нюра. Нашли нашего Рябушку на дороге, в руль головой уткнулся, даже не свалился. Машины мимо едут, не останавливаются: думают, что спит человек. Никого своей смертью не испугал.
Замучил он меня, сынок, своими историями: все покойников вспоминает и вспоминает. Толкаю его — давай, Степ, баню закрывать, спать давно пора. А он: “Посиди еще, Нюра, давай Левку бородатого помянем. Я ведь тоже ему помог: семья у Левушки была — четверо пацанов, мал мала меньше. Когда ковал, видать, о коммунизме думал. А партия ему заднее место обосранное показала. Жалко мне его стало: давай, говорю, мужик, детям своим на портки зарабатывай. Вместе мы были до самого его последнего дня. Такой, помню, день был: март, солнце сияет, радуется. И снежок еще чернотой не тронут. Засмотрелся я на небо и в контору опоздал — так меня весна за душу взяла. А когда приехал — дым кругом, все разворочено, и Левушку уже холодного выносят…”
В который раз он мне, сынок, про них рассказывает. Видно, скучает, да не с кем ему поделиться. Я ведь этого Леву еще застала. Дом он начал строить через дорогу. Степка все бегал, советы давал, как бильярдную делать. Вроде как все дела у них за бильярдом начались, и Степка все мечтал, как в старости вместе шары катать будут. У того день рождения на днях намечался, так Степка в подарок палку ему купил для игры. Дорогущая палка: вся камнями украшена и футляр богатый — бархат внутри. Сказал, что все деньги за нее выложил, да он всегда так говорит для эффекта. Все любовался этой палкой, у меня спрашивал — не оставить ли себе. А как узнал, что Леву взорвали, разъярился, стал этой палкой стучать. Кричал на весь дом: “Ах ты, подлец, подлец! Дело не доделал, дурак! Всех денег хотел, все себе взять хотел, сволочь бешеная! И мне ничего не сказал, друга своего предал!”. А тот ведь уже покойный.
Тяжелая ночь была. Степка свет везде выключил, по комнатам мечется, ключи от сейфа ищет. Орет на меня: “Ты взяла, воровка? Крадешь у меня потихоньку?”. Мне страшно, знаю я, как он расходится, себя не помнит. Заголосила сама: “Хоть убей, ничего не знаю, ничего не брала! Что дарил — вот оно!”. И платок, подаренный, ему пихаю. Он со злобы его изорвал, смотрю — вроде поспокойнее стал. Под утро велел чемодан ему быстренько собрать и уехал неизвестно куда. Сказал — если кто спрашивать будет, отвечать — не знаю, давно уже здесь не живет. Чудной мужик: ведь его в деревне все видят.
Через пару недель вернулся веселый, загорелый — видно, на море был. Капусты квашеной попросил. Потом на балкон пошел чай пить, на деревню сверху смотреть. Кричит мне оттуда: “Я Левкин дом дострою, еще выше моего встанет”. Да фундамент-то третий год стоит, крапивой весь зарос. Я там весной листочки молодые собираю: Степан любит зеленого супчика похлебать.
Что же я все про покойников-то пишу! Ты, сынок, не волнуйся, Степка теперь спокойно живет. Только скучно ему одному в таком домище. Чем себя занять, не знает. В каминной голову какую-то бронзовую поставил в шапке, а потом еще одну принес, поменьше и непокрытую. Спрашивает у меня: “Что, Нюра, похож?”.
— На кого, Степ?
— Ослепла, что ли? Это же я, как Наполеон.
Я присмотрелась, и правда — нос Степкин, а маленькая голова еще больше похожа.
— А зачем тебе две-то?
— Пусть в ряд стоят. Я еще один бюст закажу — римский, с венком, уж больно хорошо сработано.
Улыбается сам и со всех сторон эти головы осматривает. Наверно, денег уйму за них выложил. Забор покрасить — так у него не допросишься, а на всякое барахло тратит и тратит. Говорит, что жизнь надо украшать ежедневно.
Хлопот с ним, сынок, как с ребенком. Здесь опять начудил: все яблоки в саду обобрал, и поздние сорта зачем-то поснимал. Их в рот взять нельзя — кислятина. Я спрашиваю: “Чего с ними делать-то?”. А он: “Для красоты лежать будут”. И на пол все вывалил по разным комнатам. В корзинах еще велел по углам расставить. На закате, говорит, Нюра, свет будет особенный, яблочки мои переливаться начнут. Сел на стул и дожидается. А я чувствую — не в закате дело. Рубаху надел цветную, усы постриг. Часу не прошло, кобели забрехали — он к калитке со всех ног. Смотрю: девицу какую-то впускает. Молодая, вся в кудряшках, как пудель. Собаки надрываются, а Степка: “Охрана приветствует прекрасную даму”. И мимо меня под ручку ее ведет. Девица наглая: с клумбы георгину дернула, в волосья воткнула. А они все наперечет — Татьяна Леонидовна сажала и мне велела поливать. Я Степке знаки делаю, а он только хмыкает. В дверях кричит мне: “Готовь праздничный ужин, а мы с Альбиной пока интерьером займемся. Она дом мне украсить поможет, чтобы берлога моя в едином стиле была”. Я все приготовила, накрыла, а их все нет. Посидела немного, а потом наверх поднялась. Смотрю: дверь в его спальню полуоткрыта, а они там голые обнимаются и яблоки с полу поднимают под музыку. Срам то! Да, вроде, меня не заметили. Поужинала одна.
Как-то все без аппетита ем, о тебе думаю. Ты сам-то как питаешься? Степка говорит, что фруктов у вас там много и все дешевое. Ешь побольше, тебе витамины нужны. Подкормить бы тебя за Степкиным столом — у него всего полно, да только половина еды пропадает. По настроению ест: иногда весь день лопает все подряд, с борща завтрак начинает. Потом картошку просит на сале. На крыльце сидит, уплетает прямо со сковородки, и собакам бросает — смотрит, кто быстрее схватит. Я думаю: от тоски он так наедается — нечем ему заняться. А потом вдруг вообще ничего не ест — по животу себя хлопает, смеется: “Омолаживаться, Нюра, буду голодом”. Денек походит с пустым брюхом, и опять за сало.
Посидела я еще, посуду всю собрала. Степан перед ночью выскакивает, растрепанный весь. “Иди, — говорит, — к себе и до утра не выходи. Если Таньке расскажешь — сразу съедешь”. А зачем мне из дома всякую дрянь выносить?
Девицу-то он рано выпроводил: я сквозь сон слышала, как машину заводили. А после завтрака как раз Татьяна Леонидовна подъехала. Кругом яблоки навалены, Степка спит. Она ко мне: “Что у вас тут происходит?”. Я как могу выкручиваюсь — мол, урожай вчера собирали допоздна на варенье, компот тоже буду закатывать. Степан Иваныч мне помогал, устал, вот и спит теперь. Она побежала к Степану в спальню, а у него там бутылка из-под шампанского под кроватью. Сразу догадалась — и в крик. Весь день они со Степаном ругались. Татьяна Леонидовна теперь редко бывает, в этом месяце первый раз приехала, и так вот его застала. Отобедали кое-как под брань. А потом Степка на коленки перед ней повалился и вопит: “Танюша, богородица моя чистая! Все возьми! Все отдам! И машину, и дом мой забирай!”. А как уехала, говорит мне: “И пусть сука старая отваливает. Я со своими деньгами любую молодую найду!”.
Да никуда Степан от нее не денется. Сильная женщина: все его дела в городе устраивает через свое управление. Только вот деревня ей не нравится. Кричит на Степку, чтобы дом свой продал и в город перебирался. А Степан ей: “У меня здесь народ, кто о нем заботиться будет? Вот скоро церковь начну закладывать, деревенских к богу приучать пора. Без веры живут, потому и пьют так”. Уж который год этой церковью похваляется, а денег все не дает. Да, боюсь, никто туда и ходить не будет: деревенские-то наши другим делом заняты. Кладбище за деревней все разрастается: из города покойников везут, чтобы подешевле схоронить. Пьяницы местные не вылезают с кладбища. С утра уже поджидают с лопатами, между собой смеются: “Покойнички — наши кормильцы”.
Степка этих алкашей в поле посылает за васильками. Любит, когда цветы у него стоят на окнах. Глядит на них и мне говорит: “Смотри, Нюра, какие синие, ох, какие синие!”. И руками разводит.
Вроде днем человек как человек — ходит себе, посвистывает. Все к стенам примеряется, менять что-то хочет. Бумаги свои ворошит — хламу-то в доме много, разобрать все обещает, да уж не знаю когда. Только с места на место перекладывает, говорит, что для памяти держит. А как вечер наступит, мрачный становится, смотрит куда-то вбок, глаза злые, тяжелые. Бубнит что-то себе под нос — ничего не разберешь. Потом как стукнет по столу: “Ландышей в лесу не осталось. Весь май мне испортили! Дубы посохли, желудей опять не будет!”. Чай ему поставишь — не тот, зеленый давай, забыла, что у меня сердце слабое, нарочно небось травишь. Опять чашки вытащила с золотом — сколько раз тебе говорил — вредные они, радиация идет от этой позолоты, темная ты баба. Пихает все от себя, ворчит. Окно настежь откроет и смотрит, будто ждет кого-то.
Никогда с ним наперед не знаешь, что случится. Мне Татьяна Леонидовна рассказывала — они раз собрались отдыхать, чемоданы уже запаковали, а Степан сел на крыльцо и говорит: “Никуда не поеду. Вечером дождь обещали, воду буду собирать и голову мыть”.
Вот так мы живем, сынок.
Вроде бы все написала. Побегу сейчас занавески гладить: третий день уже лежат, пересохли все. Пиши мне, как ты там работаешь, а то по телефону говоришь “нормально” да “нормально”, а мне ведь все интересно.
Может, у тебя невеста уже есть? Если не наша, как я с ней разговаривать-то буду? Степка говорит, что русскую надо заводить, те все — бездельницы. А я ему не верю. Сам, сынок, решай — ты же у меня умный. Обо мне не беспокойся, здорова пока, да и некогда мне болеть.
Целую, твоя мама.
Да вот еще: Степка адрес твой просил, написать хочет. Сказал мне, что работу для тебя здесь нашел. Нечего, говорит, за границей валандаться, пусть на родину возвращается. Только ты, сынок, не приезжай.
Милые люди
И в третий раз пришла Людмила Сергеевна — и опять с полезной информацией. Вспомнила она, что пару дней назад видела под вечер незнакомую черную машину, разъезжавшую по поселку на малой скорости — большая машина, джип не джип, она не очень понимает, вся блестящая, чужая машина. Впервые наткнулась на нее Людмила Сергеевна, когда на станцию пошла за хлебом: захотелось вдруг булочек с кунжутом вечерком к чаю, а утром завоза не было — пришлось еще раз пойти, да и прогуляться совсем неплохо. Вечер чудесный был — теплый, тихий — ни один листик не шевелился, так вот, машина остановилась, потом дальше поехала, водителя за темными стеклами не видно — а где остановилась, она уже не помнит, ее вина, и номера не записала — да ни к чему тогда было, торопилась она — булочки эти быстро раскупают, а обратно уже шла спокойно, и машина опять навстречу, ничего не видать внутри, но уже не останавливалась.
А когда в первый раз пришла Людмила Сергеевна, то ничего она еще не знала. Просто увидела за калиткой дорогих соседей, хотя соседи — те, кто рядом, а Дроздовы на другой улице живут, но все равно не посторонние люди, и всегда минутка найдется, чтобы парой словечек перекинуться, и повод тогда был — с хорошей погодой поздравить. Ближние-то к своему дома Людмила Сергеевна уже обошла, и всех, всех поздравила, а времени до обеда еще много, и на душе как-то легко, радостно, а тут Дроздовы всей семьей на открытой веранде, виноград у них за два года хорошо поднялся, полыхает багрянцем — такая красота — вот и зашла, у них и калитка была открыта, будто ждали ее, милые люди.
— Здравствуйте, здравствуйте… Вот виноградом вашим любуюсь, такой цвет богатый, даже и не знаю, как такой цвет называется, вот подскажите мне, какой это цвет…
— Обокрали нас, Людмила Сергеевна.
— Ой, ой, ой… А я вот с хорошей погодой пришла поздравить. Осень золотая наконец-то пришла.
— Да какая осень! Не до осени нам, уж простите.
Растерялась Людмила Сергеевна. Замолчала. Подумали Дроздовы, что разговор закончен, и, кажется, попрощались. А Людмила Сергеевна стоит, не уходит. Слово за слово — опять разговор пошел. Узнала она кое-какие подробности: вынесли у Дроздовых телевизор и пылесос, и покрывало стащили с дивана, и чехлы с кресел сдернули. Случилась кража, видно, с четверга на пятницу, в ночь, свежая еще грязь от воровских сапог на веранде, много следов, ошметки еще засохнуть не успели — была грязь, да хозяева вымели, поторопились порядок навести, ай-ай-ай, как досадно, не дали ей взглянуть. А может, и раньше залезли, или в пятницу днем… Но тут у Людмилы Сергеевны сомнения возникли: прогуливалась она в пятницу по этой улице и ничего подозрительного не заметила, хотя в тот день много всего происходило. Екимовы, соседи Дроздовых справа, яблоки снимали — урожай в этом году хороший, много яблок, да только чернотой обсыпаны, видно, от дождей, и в пятницу дождь был, но ближе к вечеру, а днем солнышко прямо по-летнему светило. Штрифель Екимовы весь собрали, а антоновку еще на недельку оставили — детей ждут помогать, а еще у них яблонька одна — неизвестный сорт, сладкие яблочки, душистые, предлагали ей взять на варенье, милые люди. Через два дома от Дроздовых — Сонечка Платонова костер жгла, а за ней Гольдович Семен Михайлович сливу старую пилил, хорошее еще дерево, могло бы и постоять, а, напротив, к Дубининым, зять приезжал на “газели”, выгружали новые стулья…
Никак Людмила Сергеевна не соглашается, что воры днем залезли. А с ней никто и не спорит. Давно замолчали Дроздовы, а Людмила Сергеевна все говорит, говорит, словно боится упустить что-то важное. На памяти у нее много краж: вот Козенковых, синий такой у них домик, аккуратный, как на станцию идти — по левой стороне, месяц назад тоже обчистили, ой, простите, неудачное слово, обокрали. И таким варварским способом: железные ставни сорвали, окно разбили, а дверь цела, заперта — железная дверь, двойная, по спецзаказу делали, и не подвела дверь, через окно все вытаскивали, много взяли, у вас, кажется, меньше… И чужое еще прихватили. Компьютер был у Козенковых — не свой, мальчику их Косте знакомые дали на лето в игры поиграть — не новый компьютер, а все равно дорогой, — так эти друзья после кражи им счет выставили, чуть ли не вдвое больше, чем надо. Вот какие друзья бывают — поссорились с ними окончательно из-за компьютера, и даже больше эта история на них подействовала, чем сама кража, хотя много вынесли, и телевизор, как у вас, потом технику, электродрель…
Забывается Людмила Сергеевна, начинает памятью своей щеголять. Еще посуду взяли, чайник у них был заварной, керамический, в виде домика, очень оригинальный — сколько они чаю выпили с Лидочкой Козенковой, болтая о том о сем, и печенье “хворост” вместе пекли — очень вкусное печенье, и рецепт совсем простой, я вам напишу, ой, а однажды мы в саду засиделись и забыли про печенье — все сгорело, и плиту чуть не сожгли — так разболтались, да! — еще соковыжималку, черти, утащили…
Пора, пора уйти Людмиле Сергеевне. И ведь уходила уже дважды и в беспокойстве назад возвращалась. Дел-то у Дроздовых много. Под вечер бабушка к ним приехала, раньше Людмила Сергеевна ее не видела, вот и познакомились, милая женщина, и ей Людмила Сергеевна рассказала про Козенковых, а еще вспомнила кражу трехлетней давности в доме Изимовых — семья у них была большая, всех не пересчитаешь, хотя она пробовала, да на втором десятке сбилась, и все пополнялась семья братьями и сестрами из бывшей республики — какой? она уже и не помнит. Женщины — все с точеными лицами и худенькие, хотя и в возрасте. Три имени она заучила: Малика, Ламара и Фарида, а кто из них кто, все путала. Шумное семейство, голосили целыми днями, и все тюки полосатые из машины выгружали и в гараж прятали. Потом как-то проснулись — гараж пустой и настежь открыт. Весь день они в этом гараже между собой разбирались, крик подняли на весь поселок, кажется, на кого-то из своих подумали. Дом быстро продали и больше в поселке не появлялись. Соседи их, Дидины, слава богу, тогда остаток лета спокойно провели, хотя и раньше никому не жаловались. Пожалуй, стоит узнать, где эти Изимовы теперь, воры ведь могут на прежнее место вернуться, и, значит, еще одна зацепочка есть.
Вслед за бабушкой сосед Екимов подошел с женой — и опять Людмиле Сергеевне не уйти. Оказалось — ничего они еще не знают, на минутку зашли, поздороваться, и Людмила Сергеевна все им рассказала еще на пороге, со своими предположениями и выводами. Те, конечно, разволновались — дома-то у них совсем близко, и Людмила Сергеевна бросилась утешать, зашептала с оглядкой, что воры сюда больше не придут, хотя бабушке Дроздовых недавно обратное говорила. Но ведь для каждого свое особенное слово подобрать надо, и Дроздовым она еще раньше сказала, стараясь подбодрить, что у Козенковых месяц назад гораздо больше вынесли. Переглянулись Дроздовы, а Людмиле Сергеевне в тот самый момент хорошая мысль пришла в голову: надо бы им завести собаку, большого сторожевого пса, и держать его на даче круглый год. Вот бабушка могла бы с собачкой оставаться, а Людмила Сергеевна навещала бы ее часто, и вместе бы они чай пили с булочками. Не понравилась Дроздовым идея с собакой, и бабушка что-то возражала вполголоса, но Людмила Сергеевна увлеклась уже новой мыслью. Обязательно надо заводить собаку, и непременно кавказскую сторожевую — самую злую породу, но с хозяевами добрую, а с детьми хозяйскими — совсем как теленок, и заниматься с ней с самого рождения, только тогда будет толк. Недорогая собака, и в любую стужу выносливая: шерсть у нее густая, длинная — прекрасная собака, и назвать ее Байкал или Амур… Да вот, у моей соседки, Нины Сомовой, как раз такая, приходите, посмотрите сами, хоть сейчас можно пойти и прямо на месте выяснить, где щеночка взять.
Забыла Людмила Сергеевна, что не ходит она к соседке по причине злобного громового лая, от которого стучит и замирает у нее сердце, и высоченный забор Сомовых не спасает от страха. По утрам, когда голоса услышит, кричит им через забор “Здравствуйте!”, а в ответ тот же лай. И поговорить она с Ниной не может, и какой Нина человек, до сих пор не знает. Замечательная порода, верно хозяевам служит. Вот и вам надо такую завести.
До темноты просидела Людмила Сергеевна у Дроздовых и еще бы осталась, да вспомнила вдруг, что в суматохе суп оставила на включенной плите, а может, и выключила, и даже наверняка выключила, никогда с ней такого не случалось, а все-таки стоит побежать, проверить.
Совсем забыла про свои дела Людмила Сергеевна. Хотя какие у нее дела — так, пустячки ежедневные: пыль смахнуть с полок, сдвинутые горшки и вазочки на прежнее место поставить, еще тарелку за собой вымыть и чашку с блюдцем, а еще скатерть стряхнуть, да коврик у порога поправить… Минутные все дела, когда порядок в доме и некому его нарушать. Вот у Дроздовых дел много. Завтра они все убытки подсчитают, участкового вызовут. Дала она телефончик и про семью участкового все рассказала: дочка у них, Светочка, в этом году в школу пошла — милая девочка, умненькая, прямо с первого класса два языка изучает — английский и, кажется, немецкий, а ведь сама она сколько лет немецкий учила, а ничего сказать не может, кроме “хенде хох” — кому в поселке нужны такие знания.
Позовут Дроздовы участкового, и понадобится им свидетель. А Людмила Сергеевна — лучший свидетель, ведь она первая к ним пришла, как будто чувствовала. Вот прошла бы она другой улицей, и ничего бы тогда не узнала, и помочь бы не могла милым людям. Новости по поселку быстро расходятся — но то летом, когда собирается народ у калиток, и на дороге обязательно кого-нибудь встретишь, заведешь разговор с пустяка — вон песок повезли, интересно кому, вы не знаете — и в ответ уже целая история со знакомыми именами, с адресами и советами. Да за что ни зацепись, все обсуждения просит, все растет, строится… А сейчас дачный сезон уже на исходе, пусто на дороге по будням, только собаки откликаются на шаги.
В любую погоду спешит Людмила Сергеевна на прогулку: в период дождей большой целлофановый пакет на плечи набрасывает и на груди булавкой скрепляет. Есть у нее дождевик с капюшоном — совсем новый, надежный, ни одна капля не прошмыгнет, только нет в дождевике элегантности — мешок мешком, висит до земли, фигуру скрывает. А под пакетом и талия видна, и линия бедра. Над головой — зонтик цветастый, в пасмурный день радует пестротой — как будто клумба парит в воздухе, и вот уже веселее Людмиле Сергеевне шагать по поселку. И шляпки с пуговками и ленточками, и беретики вязаные — все деликатно — немного ретро, но ведь и сама Людмила Сергеевна в зрелых, лучших-еще-впереди годах.
Рано начинает свой день Людмила Сергеевна. Дома вокруг еще темны, беззвучны, а у нее уже свет в окошке. Осенью — первый огонек во всем поселке, и далеко его видно. Горит как маяк. На улице еще сумерки, а Людмила Сергеевна уже калитку открывает, выходит на дорогу. Пройдет немного, остановится, на свое окно посмотрит. Рыжий, ласковый свет от абажура — и на душе сразу тепло спокойно. Подальше отойдет и опять оглянется. Горит огонек, будто ждет ее в доме кто-то.
Дорога осенью изменчива. Вчера еще на повороте было сухо, а сегодня от ночного дождя разлилась большая лужа. Кто-то пеший назад вернется, а Людмиле Сергеевне все кочки, бугорки здесь знакомы. Потихоньку одолеет она лужу. Только шире шаг надо делать, а где-то и перепрыгнуть можно. Так даже интересней, и смысл появляется в прогулке, когда никого рядом нет.
Бредет Людмила Сергеевна не спеша, выбирает места посуше. Постоит немного у клена — осыпался уже, застелил дорогу красным ворохом, — а на другой стороне еще один побольше, еще держится на нем листва, шелестит золотом. Дойдет она в одиночестве до станции, на часы посмотрит. Есть еще минутки до открытия магазина. Завернет тогда на детскую площадку, посидит на скамейке. Видно отсюда, как электричка отходит от платформы. Летом много народу на платформе — обязательно знакомое лицо увидишь. Помашет она рукой на всякий случай, может, и заметят. Или, вдруг, решится Людмила Сергеевна на путешествие, побежит скорехонько к электричке, на ходу придумывая повод для отъезда — ой, здравствуйте, а мне на рынок, давно собиралась и за компанию теперь веселее — и уже едет неизвестно куда. Вот и беседа наладилась: о чужих детях, о посадках, о строительстве у соседей баньки, о расходах и ценах — всегда у нее верное слово найдется, когда вдруг пауза наступит. Мелькают за окном станции — давно уже рынок проехали, да еще один есть подальше, там уже точно она сойдет — и опять пропускает, заболтавшись. Много летом разговоров, и время летит незаметно. А теперь на станции никого, и часы будто остановились: тянутся в молчании долгие минуты. Дождется Людмила Сергеевна открытия магазина, постоит немного у прилавка, ничего не покупая, разглядывая коробки с конфетами, — сколько их разных и какие коробки красивые стали делать. “А какая начинка вот у этих конфеток” — первый вопрос продавщице Валечке. Та еще в подсобке и не торопится в зал, Людмила Сергеевна спрашивает еще раз, и уже сама объясняет, что коробка синяя, в уголке красная полоска и в ней что-то написано. Из подсобки доносится “суфле”, а какое суфле — фруктовое, кофейное — и Валечка, кажется, не знает, кричит из глубины: “Будете брать?”, и Людмила Сергеевна уже стесняется сказать “нет”, говорит, что возьмет, но позже, после обеда, и в ответ ничего не слышит, хоть и прислушивается, и на всякий случай громко повторяет, что снова придет.
Не всегда выполняет Людмила Сергеевна свое обещание. Случится вдруг что-то непредвиденное, и не до конфет уже: вот Дроздовы с кражей вмешались в привычное расписание, а раньше, в среду, задержалась она надолго у Зуевых — они пристройку делают к дому, наняли рабочих, а те еле шевелятся, с утра, видно, пьяные, но не сознаются. Позвала Нина Зуева к себе — помогите, Людочка, понять, в каком они состоянии. Рабочие на ногах стоят крепко, но как в дом войдут, сразу запах сивушный. В сад выйдут — нет запаха. Ничего не понятно: может, просто работать не умеют. Сами рабочие говорят, что чеснок ели, потому и запах такой, а у самой хозяйки тоже вонь в кухне от солений. Выходила с ними Людмила Сергеевна и входила опять — нет, неправду говорят, опохмелялись и чесноком заедали, а работают медленно, чтобы время потянуть и получить побольше. Бригадир Людмиле Сергеевне даже понравился: хоть и пахнет от него, а есть какое-то благородство в лице и ум в глазах, видно, от нужды здесь подрабатывает. Разговорилась было с ним Людмила Сергеевна и пакет с плеч сдернула, даже какой-то анекдотец вспомнила, и вместе рассмеялись, веселый бригадир, а Ниночка сзади громким шепотом: “Зачем вы с ними разговариваете, пусть работают” — и опять про запах, про запах и рукой замахала возле носа. Тут дождь заладил. Подумала Людмила Сергеевна, что хорошо бы переждать непогоду у Ниночки за чаем, и ногу уж занесла на крыльцо, а та вдруг всполошилась — ах, какой ливень, давайте я вас до калитки провожу со своим зонтом. У Людмилы Сергеевны свой зонт есть, уже раскрытый. Ниночка будто и не видит, совсем замоталась со своими рабочими. Ушла Людмила Сергеевна, и зонт ее на ветру стучал и углами загибался наружу.
Лил тогда дождь до самой ночи, все планы ей вечерние сорвал. Хотела Людмила Сергеевна, надев новые сапоги, отправиться к Лепиным — про грибы с ними поговорить. Видела она вчера Алексея Матвеевича Рузина с полной корзиной рядовок, и фиолетовых у него много было — самые вкусные эти фиолетовые рядовки. Значит, пошли грибы. Все лето стоял пустым лес, и вдруг на тебе — вылезли под октябрь. Лепины наверняка еще не знают и рады будут. Хотя, может, они рядовки и не собирают. Тогда надо рассказать, какие вкусные это грибы. А еще не забыть рассказать, как она сама эти рядовки впервые увидела. Смешная была история, уж года два назад. Алексей Матвеевич проходил тогда мимо ее дома, ему из леса кратчайший путь мимо Людмилы Сергеевны — корзина опять полна, такой уж он грибник умелый, всегда из леса что-нибудь да вынесет. Весной со сморчками несется, листья еще не распустились, а у них уже грибы на столе. А здесь посмотрела она в корзину и ужаснулась: “Что это вы поганок набрали? Внуков своих пожалейте”. Он смеется: “Да эти поганки вкуснее вешенок — и жарить их и солить. Приходите к нам вечерком, попробуйте”. И, правда, такие вкусные оказались грибы, и поговорили хорошо. Хотела еще рассказать она Лепиным про зонтики, те наверняка про такие грибы не слыхали, вот удивятся-то.
Зонтики тоже Алексей Матвеевич ей открыл. На вид они как мухоморы — высокие, пышные, только цвет другой и пахнут хорошо. В нашем лесу их много, только не каждый год появляются. В этом году совсем не было, а на будущий год обязательно будут. И готовить зонтики очень просто: на сливочном масле шлеп на одну сторону и сразу на другую. Замечательные грибочки.
Не попала она в тот день к Лепиным. А наутро, проходя мимо, увидела замок на калитке и на траве глубокий след от колес. Уехали. Да, может, на выходные вернутся — ведра вон оставили на участке, и лопата валяется на дорожке. Верит Людмила Сергеевна, что вернутся Лепины, еще будут теплые денечки, и рано дом на зиму закрывать. Хотя в прошлом году съехали они в самом начале сентября и очень ее удивили своим отъездом. Задержалась тогда Людмила Сергеевна дома — и хорошо, что задержалась. Иначе до весны бы не увиделись. А тут услыхала она гудок — долгий, настойчивый — и не сразу поняла, что к ней. Подумала — соседям приятели гудят, собаку убрать просят, но все-таки выглянула, как чувствовала. И точно: машет ей рукой из машины Леночка Федоровна — вот уезжаем, всего вам доброго до весны. “Как до весны?” — удивилась Людмила Сергеевна и сразу их не отпустила. Как же так, стремглав на полгода попрощаться на дороге — не получится, вы уж зайдите на пару минуток. Недолго возражали Лепины, зашли в дом и часа три уж точно просидели. И так хорошо поговорили, что запомнила Людмила Сергеевна их визит на весь год.
Показала она Лепиным свои комнатные растения и много услышала похвал. Удивлялись они, как буйно растет у нее папоротник: ни одного на нем засохшего листочка. Прямо куст тропический посреди дома. Леночка все спрашивала, почему это он у вас так зеленеет. А секрет-то простой: любить надо растения, как будто они живые. Да они и на самом деле живые — у каждого душа есть. Рассказала Людмила Сергеевна, что разговаривает она со своими цветами, по именам их называет. Папоротник этот — Василий, мужчина в самом соку, и каждое утро она с ним здоровается, и желает хорошего светлого дня, и подрасти еще чуть-чуть, а вечером, прежде чем свет выключить, обязательно пожелает ему спокойной ночи. Здесь вот, на окне — девушка Кристина, гардения, деликатное создание с душистым, белым цветком. “Умница, красавица”, — ласково шепчет ей Людмила Сергеевна и всегда поливает из отдельной кружечки. Все у цветов как у людей: подойдешь к ним с добротой, с терпением — и они тебя порадуют своей красотой. Узнали еще Лепины, что недавно купила Людмила Сергеевна на дальнем рынке набор инвентаря для комнатных растений под названием “Листок” — чудесный наборчик, две маленькие лопатки и миниатюрные грабельки, совсем как игрушечные — полезный наборчик, и в руках держать приятно. Только через пару дней раздала его по частям соседям — ушли грабельки в дом напротив, к Скоковым — милая семья, а растения у них засыхают, хотя света в доме много и вроде бы регулярно они поливают. Cамой Людмиле Сергеевне кажется, что сохнут цветочки, потому что ссорятся Скоковы между собой и на ребятишек своих покрикивают. Грабельки очень понравились их сыну Валерику, когда приходил он к Людмиле Сергеевне за солью, увидел и сразу попросил — дайте тетя Люда, — обещал сам рыхлить землю в горшках, и как не отдать маленькому ребенку. А лопатки забрали близнецы Рябинины, такие славные девочки — в прошлом году совсем не приезжали, где-то за границей отдыхали, и за это время так вымахали, только потому что одинаковые, она их и узнала — время-то как летит, недавно еще лежали они под черемухой в двойной колясочке, хныкали — черемуха цветет, аромат на всю улицу, а теперь вот вовсю на взрослых велосипедах разъезжают.
И посидели Лепины, и чаю попили со сливовым вареньем, и показала им Людмила Сергеевна ту сливу, с которой плоды на это варенье пошли, и у калитки еще поболтали, прощаясь. Крикнула им вслед Людмила Сергеевна “До весны!”, а будто и не прощались — так быстро время прошло. В мае опять встретились — пришла к ней Леночка Федоровна с пустым горшком — дайте немножко от вашего папоротника. У Людмилы Сергеевны за зиму Василий еще пышнее стал, есть чем похвалиться. “И у вас через пару лет такой же будет”, — сказала она, и Леночка Лепина засомневалась, но Людмила Сергеевна заверила, что обязательно будет, и даже поспорила на свое лучшее керамическое кашпо с цветной росписью по краю, хотя знала, что наверняка спор проиграет. Вместе они новый стебелек посадили, и Леночка сразу убежала к себе. А Людмила Сергеевна вышла на крыльцо весной полюбоваться.
Любимый у нее месяц — май. Тормошит он, будоражит солнечным щедрым светом и внезапным ливнем, от которого вдруг, в один день затянет зеленой дымкой деревья в саду и терпко запахнет молодая трава. Тогда захочется Людмиле Сергеевне перемен в жизни. Затеет она большую уборку с мытьем окон и передвижением мебели. Пойдет гулять по дому сквозняк, захлопают двери — шумно вдруг станет в пустом доме. И столько сразу дел, кажется, за неделю не переделаешь. Вот старая одежда вынута из шкафа и беспорядочной грудой свалена на диван. Много накопилось вещей, надо бы кое с чем и расстаться. Начнет она ворошить старую одежду и вдруг обнаружит что-то интересное: совсем новую блузку, да ей лет десять уже, а цвет сохранила — белейшая, и хоть сегодня вечером можно в ней прогуляться — ой, на плече желтое пятно от утюга, никуда не годится, да порезать ее на тряпки немедленно. Уже решилась Людмила Сергеевна расстаться с блузкой, и ножницы у нее наготове, а как-то не хочется, жалко. А здесь вдруг мелькнул в груде вещей забытый шарфик — и уже она отвлеклась, завертела его в руках — какой мягкий, уютный — сама удивилась, почему про него забыла. Пообещает Людмила Сергеевна надеть этот шарфик будущей зимой и — отложит его в сторону. Уже другое нашлось дело: двигать по комнате большой обеденный стол, теперь его в угол, в угол, так гораздо лучше и комната как будто шире, столько пространства в середине, хоть танцуй. И кисти на занавеске — богатые, золотые, главное украшение дома — видны теперь прямо из дверей. А кресло под слежавшейся шкуркой неизвестного зверя сейчас же на веранду, и пара стульев там не помешает — для гостей, для посиделок за чаем теплыми вечерами. Гостей, наверно, много будет: впереди весь май и целое лето, до середины августа темнеет поздно — чудесное время — пожалуй, стоит вынести еще стульев, чтобы все заранее было готово. Заставит она стульями всю веранду и пересаживается с одного на другой. Шатаются стулья, уже просят ремонта, а когда их ремонтировать, если гости вот-вот нагрянут. Посидит Людмила Сергеевна на веранде часок. Зябко. Вот завтра потеплее будет, ведь каждый весенний день тепла прибавляет. Вернутся потом стулья в комнату, и кресло опять встанет в привычный угол — много комаров в саду, шалеют к вечеру, а за комарами в августе уже холод и сырость подступают…
Долгими кажутся летние дни, а проходят быстро. Вот уже осень опять — и кражи одна за другой. Никак нельзя ей оставаться в стороне. Завтра пойдет она опять к Дроздовым часиков в одиннадцать — все-таки выходной, пусть люди поспят, хотя какой сон, когда такие дела, можно зайти и пораньше, чтобы прямо с утра они почувствовали поддержку, чтобы не подумали, будто просто так наболтала она разного вздора и забыла про милых людей.
Так вот, придет она к Дроздовым, а там милиционер Дмитрий Федорович уже сидит, ее дожидается. Милиционеры ведь тоже рано встают. А может быть, он в отделении останется. Да вряд ли — по всем правилам надо протокол составлять на месте происшествия. Но сейчас по такой дороге всякое может быть. Тогда сядет она с Дроздовыми в машину, и поедут они все вместе в отделение. По пути церковка одна есть, наверняка Дроздовы про нее не знают. Красивая церковка стала после реставрации, и батюшка Людмиле Сергеевне знаком. Милый человек, всегда для разговора время найдет. И детишек Дроздовых может покрестить. Да они, наверно, крещеные. Надо спросить, и если нет, то сразу с батюшкой и договориться.
А когда протокол подпишут, можно опять к Дроздовым в дом вернуться, чайку попить. Аппетит у Людмилы Сергеевны не очень — по мясу вообще не боец, сердце уже барахлит. Только если чайку с рулетом: в ларьке у станции всегда он свежий, и мака не жалеют, видно, честные люди на хлебозаводе работают — а может, и не на всем заводе, а только в этом цеху. Там, наверно, бригадир честный, а если начальник честный, то и бригада на него равняется.
Есть у Людмилы Сергеевны под маковый рулет одна история. Не очень приличная, но за чаем в дружеской компании вполне подойдет. Веселая история. Рассказывала ей одна женщина-свидетельница, как однажды зимой закрыт был хлебный ларек, а народ как раз с электрички валил голодный. Ларек закрыт, а внутри явно кто-то есть, свет горит, и окна ящиками перегорожены. Стучали, стучали в окна, звали продавщицу Танечку — молоденькая продавщица, миленькая, только глаза уже больно горят, еще раньше Людмила Сергеевна замечала. Так вот, никто не открывает, стали в дверь молотить — опять не отвечают, тогда навалились все дружно и, видно, щеколду внутри сорвали — дверь распахнулась, а там Танечка с каким-то детиной здоровенным на лотках с выпечкой получают удовольствие. Зима, а у них тепленько, сдобой пахнет.
Хороший завтра будет день. Осенью такие дни — редкость. Она-то уж знает.
А Дроздовы поутру уедут в город, и протокол составлять не будут: зачем выходной тратить на ерунду, все равно никого не найдут, лучше забыть про эту кражу, и смотреть вперед, и спать спокойно. Да и не залезут в один дом дважды. И брать теперь уже нечего. Уедут Дроздовы в город, чертыхнувшись напоследок в адрес Людмилы Сергеевны, назвав ее болтливой бабой и бездельницей, каких поискать в области, и еще будут спрашивать друг друга, откуда взялась эта чума в буро-малиновом берете, хотя берет на ее голове совсем не малиновый, а цвета гнилой вишни — благородный цвет и всегда в моде. Забыли Дроздовы, что летом пару раз здоровались они с Людмилой Сергеевной и совет получили, как персидскую сирень подкармливать, и узнали от нее расписание электричек на случай поломки машины. Потом еще дроздовских детишек угостила она конфетами на перекрестке — не по одной конфете дала, весь кулек подставила — те в горстях унесли, не спросив, кто их угощает. Да мало ли мелочей разных, которые незачем помнить занятым людям.